Текст книги "Внуки красного атамана"
Автор книги: Алексей Коркищенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Скрипнули лестничные ступеньки. Кто-то спускался в подвал.
Глава третья
Степь, развороченная бомбами и снарядами, тлела знойным маревом. Душный "астраханец" нес пепел сожженных хлебов и хуторов. Тугие вихри бешеными веретенами мчались по степи; очумелые от ужаса голуби кувыркались в задымленном поднебесье и бесследно исчезали, словно сгорали в жарком дыхании суховея. Солнце светило тускло, будто сквозь прокопченное стекло. Все вокруг окрасилось в цвет старой бронзы.
Станица Ольховская припряталась в пыльных садах, притихла, затаилась в горе и страхе. Над ней с ревом проносились черные тени с белыми крестами на отвисших, как у саранчи, брюхах; тяжелые снаряды с натужным клекотом и хлюпаньем пронизывали дымное небо, воздух вздрагивал, глухо отдаваясь в груди. В степи, за буграми, по-над шляхом, ожесточенно бухало, лязгало, скрежетало металлом: там будто бы работала какая-то страшная машина, пережевывая крепкие камни стальными челюстями.
Егор стоял на краю атаманского сада с вилами-тройчатками в руках. Ему отчаянно хотелось туда, за бугры, хотелось чем-то помочь своим. Там с рассвета шел жестокий бой, там, возможно, уже убит Миня.
В это время из терновника, росшего в балке за садом, выбежал красноармеец, направляясь к нему. На грязном лице его топорщилась желтая щетина. Егор отступил назад, увидев его ошалелые голубые глаза.
– Наши в хуторе есть? – спросил он, загнанно дыша и озираясь.
Егору показалось странным, почему красноармеец так испуганно спрашивал о наших. Он отрицательно покачал головой. Его взгляд, коротко скользнув по треугольничкам в петлицах, жадно прилип к кобуре, из которой соблазнительно торчала рукоятка нагана.
– Хочешь наган? – спросил сержант. – Будет твой, дай только в гражданское переодеться. – Расстегнул широкий ремень, бросил вместе с оружием наземь. Давай быстрей, парень!
"Разведчик?" – подумал Егор и сказал;
– Тут подождите, я сейчас.
Вернулся с мятым барахлом, бросил ему под ноги, а отцовские лаковые полуботинки вытер рукавом и бережно поставил на землю.
Сержант лихорадочно переодевался, пальцы с трудом ловили ускользавшие пуговицы.
Егор поднял ремень с кобурой, запоясался и почувствовал себя солидней, значительней – собственное оружие овзрослило его.
– Ну, как там наши? – спросил он, любовно поглаживая рукоятку нагана.
– Наши?! Были наши да стали господа-бога. Всех положили! Слышишь, как гремит? – В голосе сержанта звучала заискивающая нота, будто он оправдывался перед Егором. – Немец сильный, у него техника, а у нас? Зря гибнуть кому хочется... Обуха плетью не перешибешь... Весь мир у него под сапогом.
Егор слышал его слова сквозь звуки напряженного боя за буграми и молчал. "Он не разведчик. Он убежал, бросил наших!" Егора наполнила ненависть к этому мускулистому, физически сильному человеку. В мятой гражданской одежде он стал похож на бродягу: старая кепчонка едва держалась на крепкой лобастой голове, потертые брюки с пузырями на коленях были коротки, а лаковые полуботинки празднично и нелепо блестели на грязных ногах.
– Нет ли чего-нибудь другого: старых ботинок или брюк подлинней? – спросил тот, разочарованно оглядывая себя.
Вытащив из кобуры наган, Егор заглянул в гнезда барабана. В них кукурузными зернами желтели невыстрелянные патроны. С откровенной ненавистью бросил:
– Ничего больше нет.
Тот не обратил внимания ни на тон ответа, ни на настроение Егора, спросил:
– Где тут живет Масюта Ненашков? Как пройти к нему незаметно?
Над ними с ревом и воем пронеслись черные бомбардировщики, за буграми раздались сильные взрывы, земля тяжко вздрогнула, охая, и тотчас наступила тишина. Будто разом оборвались струны грохочущего инструмента.
И в этой напряженной тишине, хранящей неведомую опасность, со старых яблонь обильно, как из опрокинутого ведра, посыпались яблоки, стуча о сухую землю. Дезертир вздрогнул, оглянулся – яблоки еще раскатывались по ямкам – и вдруг начал трястись, как в припадке, выкрикивая:
– Конец! Всем конец... Вечная память дуракам! Кого хотели пересилить?! Ха-ха-ха!
От тишины за буграми, от подлых слов дезертира у Егора остановилось сердце и затуманилась голова.
– Шкура! – крикнул он.
– Что-о? – свистяще прошептал тот, глаза его побелели от бешенства, он поднял руки, надвигаясь на Егора. – Отдай наган.
Егор попятился, наводя на него вороненый ствол.
– Не отдам! Не лезь...
– Голову сверну, ублюдок! Отдай наган, – прыгнув, он схватил за руку.
– Не ле-е-езь! – закричал Егор, наган задергался в его руке, выбрызгивая короткие жаркие лучи.
Дезертира отбросило назад, кинуло наземь. Он корчился, двигая конечностями, словно хотел уползти куда-то...
Еще не сознавая, что он убил человека, Егор прошептал:
– Врешь, подлый! Нашим не конец... Не конец нашим... За буграми чесанули пулеметные очереди, раздались взрывы гранат – там снова вспыхнул бой.
...Задыхаясь, Егор бежал в степь, сжимая рукоятку нагана. Еще дымились сожженные поля пшеницы, салатный лоскут бахчи на противоположном склоне бугра был забрызган кляксами-воронками. Там, по бугру, где проходил шлях, виднелись окопы, перепаханные бомбами. Около них дымился немецкий танк. Где-то за курганом тявкал миномет, пыльные столбы вырастали среди окопов. По бурьяну за бахчой к окопам ползли немцы. "Наши в окопах", – догадался Егор и, не хоронясь, побежал к ним по другому краю бахчи. В бурьяне вспыхнули дымки, над ним пронесся рой злых ос. Из окопов закричали:
– Куда тебя черт несет!.. Ложись!..
Егор упал среди арбузов рядом с убитым немцем. Вот он какой! В тусклом зеленом обмундировании, длинный, рукава закатаны, на ногах сапоги с короткими широкими голенищами. Пуля поставила красную точку прямо в середине его невысокого лба. Около трупа лежал черный автомат. На поясе – подсумки с автоматными дисками и гранатами и большой пистолет в блестящей темно-коричневой кобуре. Егор, пересилив отвращение, разоружил его. Особенно он был рад автомату. Знал, как обращаться с ним: бойцы, стоявшие раньше в станице на отдыхе, обучили его. Автомат просто прилип к рукам – так удобно было держать его. Приподнявшись, Егор направил ствол в сторону ползших по бурьяну фигур, нажал на спусковой крючок. Автомат затрясся, будто хотел вырваться из рук.
– Ага! Стреляет! – закричал Егор.
Длинные автоматные очереди прошили бахчу частыми строчками рядом с Егором, по-поросячьи взвизгнули срикошеченные пули. Перед ним, громко треснув, взорвался рябой арбуз и забрызгал лицо алой сочной мякотью. Егору вдруг стало весело, он засмеялся; мысль о том, что его могут убить, не приходила в голову. Он пополз к окопам. Кобуры и подсумки мешали ползти. Вскочил и метнулся к ближнему окопу. Взрывы оглушили его. Он упал в окоп на руки усатого пожилого бойца.
– Ты куда? Ты зачем... черту на рога?! – тряс он Егора, крепко ругаясь.
Оглушенный Егор, подняв автомат, крикнул, показывая в сторону высоких бурьянов по краю бахчи:
– Там! Фашисты! Ползут!
Усач приподнял голову над бруствером, посмотрел туда, куда показывал Егор, доложил командиру, находившемуся в соседнем окопе:
– Товарищ капитан, фрицы с фланга! – Гранатами! – подал команду тот.
По бурьяну пронесся огненный смерч. Егор увидел: фрицы выметнулись из бурьяна, как тараканы, ошпаренные кипятком, из щели. Он приложился к автомату, стрелял, что-то крича; рядом строчил ручной пулемет усача, стреляли из других окопов.
Наступила передышка. Егор пальцем проковыривал уши. Песня глупых кузнечиков сухим зноем влилась в них. Усач, отплевываясь, косился на Егора красными глазами и вдруг цепко схватил его за руку.
– А ну-ка, паря, пойдем со мной.
Пригибаясь, он потянул Егора за собой по проходу в соседний окоп мимо убитых и раненых бойцов. Поставил перед командиром. Внешним видом он напомнил Егору Тёмку Табунщикова: молодцеватый, с озерно-ясными голубыми глазами, которые казались чужими на темном, в грязных потеках, лице.
– На помощь пришел, браток? – с усмешкой сказал командир. – О, да ты прилично вооружен!
Полный нервной хмельной радости, Егор сказал возбужденно:
– Тут где-то воюет Миня, мой дед. Усатый такой. Усы торчат вверх, как клыки у кнуря. С орденом Красного Знамени... Ну и я, значит, тоже...
– Вы посмотрите, чей у него наган, – сказал усач.
– Черт возьми! – воскликнул командир. – Где ты взял наган?
Бойцы, окружившие их, сурово смотрели на него.
– На барахло выменял... Тот... дезертир, который... – Егор озирался, у него вдруг ослабли ноги, он обессиленно опустился на дно окопа, устланное горячими гильзами. – Он... он смеялся над вами... Говорит... говорит... вы дураки... Я сказал ему:
"Шкура!" – он прыгнул на меня, хотел наган отобрать... И я его... я его... застрелил...
– Да ты, я вижу, опасный человек, тебе палец в рот не клади! – неожиданно весело сказал командир, которого бойцы называли капитаном, и рывком поставил его на ноги. – Не гнись, парень. Стой прямо! И правильно сделал, что убил предателя. Он убежал еще вчера, мразь! Вызвался в разведку и убежал.
Из-за высоких подсолнухов, росших дальше по гребню бугра, донесся лязг железа и свирепый гул мощных моторов.
– Танки, товарищ капитан!
– Слышу, – отозвался он, глядя на часы. – Наше время вышло. Задачу, надо полагать, мы уже свою выполнили – помогли полку выйти из окружения... Сейчас он на левом берегу. Скажи, парень, как лучше, скрытней выйти к Донцу?
Егор встряхнулся, поправил ремень трофейного автомата.
– Через подсолнухи надо перебежать в Федькин яр – это за бугром. Туда танки не пойдут – обрывы. А там по низине кусты и лес до самого Донца.
– Верно. Хорошо соображаешь, – кивнул капитан и подал команду: – Передать по окопам: по-пластунски в подсолнухи! Сбор в Федькином яру, за бугром. Раненых – на плащ-палатки, волоком. Вперед!
Егору никто не сказал, чтоб он возвращался домой, и он без раздумья пополз в подсолнухи, выполняя с оставшимися в живых бойцами приказ командира.
Остатку роты удалось уйти от танков в Федькин яр, но при подходе к Донцу падавшие от усталости бойцы – многие из них были ранены – попали в окружение, вернее сказать, в засаду. Вдоль всего берега, в рощах, немцы поставили засады, они вылавливали разрозненные группы отступавших, которые пытались пробиться на левый берег.
После короткого жестокого боя бойцы рассеялись по густым зарослям в оврагах. Егор также принимал участие в ближнем бою. Он бежал по роще вместе с усачом и капитаном Селищевым. Где-то близко трещали немецкие автоматы. Капитан вдруг вскрикнул и упал с разбегу под деревом.
Усач и Егор разом остановились и, не обращая внимания на свистевшие пули, подхватили его под руки и поволокли в кусты. Дорогу преградили глубокий обрывистый овраг. Не раздумывая, они прыгнули с захватывающей дух высоты вниз, на кусты, заплетенные ежевикой. Пробив пружинистый покров зелени, они шлепнулись втроем на сырое дно яра, где бежал прохладный ручей.
Егор и усач потащили раненого по ручью под навесом зелени. В воде остывали горящие пламенем ушибы и царапины.
– Скорей, в сторону, скорей, – торопил усач. – Они сейчас ударят и... Тихо!
Сверху ударили из нескольких автоматов. Пули щелкали в воде рядом, расшвыривая камешки, покрывавшие дно ручья. Егор пытался вытащить из кобуры парабеллум, но усач, старшина Конобеев, придержал его руку, помотал головой.
Что-то тяжелое, прорвав зеленый заслон ветвей и ежевичных плетей, хлопнулось неподалеку от них.
– Гранаты! – шепнул усач.
Егор прыгнул в сторону, вмялся в вымоину, вода захлестнула его, и в то же мгновение в уши втиснулась страшная боль, отдалась во всем теле. Когда белый свет перестал плясать в глазах, Егор увидел командира и усача – они лежали вблизи небольшой воронки у ручья. Из воронки шел густой пар. Усач зажимал рукой рот командира, а тот выгибался дугой. Темное лицо его собралось в жгут коричневых морщин от нечеловеческой боли.
Егор пополз к ним.
– Молчи, ни звука, – шепнул усач. – Они уйдут... они уйдут...
Негромко журчал ручей. Желтоголовый королек – крохотная птаха – присел на обрубленную, задымленную ветку раскустившегося клена, покачался на ней и пропел нехитрую свою песенку. Невидимый в листве, забормотал непонятное сорокопут. Подали голоса и другие птицы, селившиеся на дне яра. И тогда Егор услышал сверху, с обрыва:
– Капут!
Немцы ушли. Они не захотели спускаться вниз, в колючие, непроходимые заросли.
Теперь можно было без опаски перевязать капитана. У него навылет прострелена грудь и иссечены осколками гранаты правая рука и нога. Усач перевязал его бинтом из единственного индивидуального пакета и обрывками нижней сорочки. Егор, сонный от контузии и огромной усталости, сказал усачу:
– Я пойду за подмогой. Может, подводу достану. В станицу надо отвезти командира. У моего друга мать фельдшерица... Выдержит он до ночи?..
Капитан, который лежал до этого в беспамятстве и скрипел зубами, подал голос: "Выдержу" – и снова затих.
Егор положил около него свое оружие: наган, пистолет и автомат.
– В пистолете остались патроны. Не беспокойтесь. Ждите. Я обязательно приду.
Он пошел по Федькиному яру напрямик через рощи и запущенные виноградники. Его изодранная окровавленная одежда облепилась репьями. Саднило стесанное пулей плечо. Влажная низина была налита душной жарой. Егор шел, заплетаясь ногами в высоком бурьяне. Едкий пот разъедал многочисленные царапины и ссадины. От жары и жажды, от смертельной усталости мутилась голова, и Егор с трудом преодолевал желание упасть на землю и уснуть мертвым сном. Но искаженное муками лицо капитана Селищева вставало у него перед глазами, и он находил силы идти дальше.
Хутор Ольховой оставался слева. Где-то здесь контрики расстреливали Миню. Где он теперь? Никто из бойцов Селищева не видел его. Он, наверное, со штабом полка перебрался через Донец.
У речки Егор вспугнул оседланного коня. Тот с храпом выскочил из лозняка, путаясь передними ногами в поводьях. И вдруг остановился, призывно заржав. Это был Парис. Грязный, весь в корке запекшейся чужой крови, с разбитыми копытами. Седло сползло набок.
– Парис! – Голос Егора сломался, задрожали губы: при виде коня ему сразу вспомнилось прошлое, счастливое и невозвратное. – Где тебя носило, коняшка? Не бойся... Не узнаешь?
Парис всхрапнул, потряс гривой.
Чтобы не вспугнуть коня, Егор осторожно подошел к нему, посвистывая, погладил теплую шею. Умный конь, он ничего не забыл. Егор расседлал его, завел в речку, чтобы смыть запекшуюся кровь неизвестного казака.
Через полчаса он уже был в Ольховской. Немцы в станицу почему-то не заходили.
Оставив коня в атаманском саду, Егор пробрался к Даше.
Позвали Гриню.
– Надо собрать людей, – сказал Егор. – Но тех, кому можно довериться... Моих тетей – Фросю и Тосю, ваших матерей, Кудинова, Пантюшу, его бабу Дарью. И пошарить по степи, раненых поискать и мертвых похоронить. Ты пойдешь с ними, Даша. Оружие, какое попадется на глаза, – припрятывай, пригодится. А я с Гриней поеду за капитаном и усачом в Федькин яр. Конь есть, сбрую возьму в бригаде, а ходок – на таборе. И – молчок! Не трепать языками.
Даша поразилась перемене, которая произошла в Егоре: глаза горячечно блестят, лицо высохло, стало жестким и взрослым, незнакомым. Она погладила его но щеке. От ласки в глазах Егора тотчас показались слезы. Он отвернулся:
– Гриня, айда!.. Люди ждут.
До позднего вечера Даша и ее мать с другими жителями обшаривали степь. Подобрали восьмерых раненых. Собрались у Голубой впадины. Туда привез Егор и капитана Селищева с усачом – старшиной Конобеевым. В станицу раненых доставили ночью. Завезли всех в дом Даши, искупали, переодели. Мать Даши, станичная фельдшерица, оказала им медицинскую помощь. Селищева она оставила у себя: его жизнь находилась в опасности. Остальных раненых разобрали по домам Кудинов, Егоровы тети, мать Грини, дед Пантюша. А усача Конобеева Пантюша проводил в камыши, на острова.
Глава четвертая
Даша трясла Егора за плечо, похлопывала по щекам, будила:
– Ёра, вставай!.. Да вставай, ну что же ты... Идол сонный!
Он скрипел зубами, стонал, выкрикивал что-то во сне. Наконец открыл глаза, мутные, вымученные, покрасневшие. Увидел встревоженную Дашу над собой и синее утреннее небо. Солнце еще не всходило, первые лучи лишь поджигали высокие перистые облака.
– Васютка нашелся, – сказала Даша и расплакалась.
Егор сел, помотал головой.
– Ну нашелся, так чего ж ты плачешь?
– Он раненый, весь в синяках. На голове – во-от такие шишки! Говорит, воевал с фашистами. Мать допытывается, с какими фашистами, а он не говорит... и хрипит, хрипит!.. На шee у него пальцы чьи-то отпечатались. А сам бледный-бледнюсенький, ухо надрезанное, губы разбитые. В кровати лежит, головы сам поднять не может... Говорит мне: иди позови Егора, хочу доложить ему...
– Что ты говоришь?!. Куда же он попал? – Егор схватился. – Пошли к нему.
Сад, облитый росой, заискрился – взошло солнце над низами. Звучное эхо донесло откуда-то суматошное звериное рычание, и в станицу ворвались немецкие автоматчики на мотоциклах.
Егор и Даша остановились.
Масюта, одетый в пронафталиненную казачью форму, бегал от двора ко двору.
– Выходьте встречать новую власть хлебом-солью, тогда простятся вам все советские грехи! – кричал он, тряся бородой и кланяясь налево-направо. Выходьте, не бойтесь!.. Ра-а-ду-у-й-ся, бо-о-же-е, дождались! Освободились от большевиков, очистились на веки вечные... Выходьте, православные, а то спалят станицу господа фашисты.
– Как же так, Ёра?.. Как это пережить! Мы – и под немецким игом оказались? Как же так?! – Она уцепилась за рукав его сорочки, снова заплакала.
– Перестань, мне и без твоих причитаний душу выворачивает... Ты что думаешь, это надолго? Наши вернутся... Будут немца бить как Сидорову козу. Мне полковник Агибалов говорил... я бы тебе объяснил, что к чему, да времени много потребуется...
К Васютке они пришли вместе с Гриней. Васютка, неузнаваемый, приподнялся на постели и прохрипел:
– Вы думали, Васютка, за отцом погнался, подался за Донец? А я выполнил боевое задание!..
Глаза у него в сине-зеленых окружьях блестели жарко, горячечно. У Егора заныло сердце от жалости, боли и любви к измученному братану. Подошел к нему, ласково погладил по вспухшей восковой щеке.
– Прости, Васютка... Ошиблись мы... Но скажи, братан, кто тебя так измордовал?
– Фашисты Пауль и Витоля...
– Кто?! – поразились они.
Размахивая забинтованной рукой, Васютка рассказал, как был пленен и как жестоко мучили его Пауль и Витоля.
– Но я им ничего не сказал! – с жаром добавил он. – Сегодня утром они вынесли меня в атаманский сад и кинули в ручей. "Смотри, – сказал Пауль, – я не захотел марать руки детской кровью. Но если ты будешь много болтать, повешу тебя вот тут, на этой старой груше. И мать твою повешу, и бабку, и братишку..." А Витоля еще раз ударил меня палкой по голове... Но я отлежался в ручье и приполз домой.
– Мы отомстим за тебя, Васютка, – твердо, как клятву, произнес Егор. – Мы будем воевать с фашистами и с предателями Советской власти. А если попадем к ним в лапы, будем держаться, как ты...
Когда они вышли от Васютки, увидели, что возле дома Ненашковых собрались станичники. Пришли разодетая Казарцева, тетка покойного Антона Осикоры, убитого Афоней, и ее свекор, Плаутов, тихий толстый старик с пышной пожелтевшей бородой.
– А я думал, шо он давно помер! – удивился Гриня. – Наверное, в норе прятался, як хорь?..
Вдруг потрясенные ребята увидели: на улицу со двора Ненашковых вышел немецкий офицер. Высокий, подтянутый, лицом очень похожий на Масюту. За ним шел Витоля, в синих галифе и хромовых сапогах. С изумлением и страхом смотрели люди на невесть откуда взявшегося немца. Некоторые узнали в нем Пауля. Кое-кто из стариков, вспомнив старину, поклонился ему, сняв фуражку. Он надменно кивнул головой собравшимся.
Егор застонал:
– Это белогвардейский недобиток Пауль! Диверсант жил у нас под носом, а мы хлопали ушами...
– Сопляки, кутята слепые – вот кто мы! – с отчаянием сказал Гриня. – Ну ничего, мы его, гада, возьмем на мушку.
На повороте улицы показались автомашины в сопровождении мотоциклов с автоматчиками. Масюта взял из рук невестки буханку хлеба с солонкой, подтолкнул Витолю. Тот молитвенно сложил руки на груди, ощерил рот в широкой наигранной улыбке.
Из небольшой закрытой грузовой автомашины выскочили фоторепортеры. Они стали снимать Масюту и Витолю с хлебом-солью и сбившихся ошеломленных стариков и старух, окруженных детьми. Машины подъехали ближе. Из легковой вышли три офицера: один коротконогий, плотный, с розовым потным лицом, и два тощих. Пауль вскинул руку:
– Хайль Гитлер!
Масюта упал на колени и пополз навстречу офицерам, протягивая хлеб-соль на расшитом полотенце и пронзительно крича:
– От донских казаков! Добро пожаловать! Милости просим, господа дорогие фашисты! Я рад, гроссе фройде! Господин Штопф, помните меня?.. Я верный слуга вашего дорогого фатера. Как вы возмужали!..
Одуревший Масюта болтал, взвизгивая от избытка холуйского рвения, его сын Пауль переводил. Немцы хохотали. Щелкали фотоаппараты. Штопф, взяв хлеб-соль, передал тощему офицеру, тот – подскочившему автоматчику. Масюта, не вставая с колен, целовал полную руку Штопфа и подтолкнул к нему внука. Витоля что-то сказал по-немецки и тоже приложился к руке Штопфа, просто присосался к ней,
– Что они делают?.. Проклятые холуи! – потрясенно шептал Егор.
Гриня плевался.
Потный Штопф, позируя перед фоторепортерами, произнес речь:
– Я всегда любил донские казаченька и казачушка! – тут он взял за подбородок вдову Казарцеву, потрепал ее по щеке. – Это зер гут! Германски менш любит преданный слуга... Фюрер дайте... дает казаченька и казачушка донской республика, а вы волен-золен служийть фюреру, как... собака, как пферд, лошадь служийть казаченке. Поздравляйт вас новый германский порядок!
Масюта и Витоля заглядывали Штопфу в рот и беспрерывно кивали головами.
Офицеры и охрана пошли к Ненашковым. Впереди рассыпался бисером Масюта: открывал ворота, кланялся и всячески угодничал. Толстый Штопф шел, выпячивая грудь и надуваясь, точь-в-точь спесивый индюк, за ним вышагивали тощие офицеры, горделивые и презрительные.
Во дворе Ненашковых стояли длинные столы, уставленные графинами с вином и всякой едой. Масюта усаживал офицеров и рядом с ними – Казарцеву и других женщин, а также стариков. Представительного, но заморенного водянкой тестя Казарцевой посадил по-соседству с штурмбанфюрером Штопфом...
– Оцэ тебе и все, – печально сказал Гриня.
– Что – все?! Ничего не все! – гневно сказал Егор. – Не распускай нюни. Пошли, у нас с тобой есть хорошая работка.
До захода солнца Егор, Гриня и Даша украдкой собирали в степи оружие. Нашли много и разного: ротный миномет и целый склад мин к нему, противотанковое ружье, ручной пулемет Дегтярева, восемнадцать винтовок, шесть карабинов, много гранат, пулеметных дисков, ящиков с винтовочными патронами. Особенно Егор был рад двум ящикам патронов к немецкому автомату. Эти же патроны годились и для парабеллума.
Припрятали все это в Федькином яру.
Когда возвращались в станицу по забытой межевой дороге, где меньше было вероятности встретиться с немцами, Егор остановился, поглядел в сторону дальнего полевого стана, тающего в сиреневом сумраке.
– Знаете что, други, – сказал он, – вы шагайте, а я забегу на табор. Там трактор СТЗ бросили. Магнето надо снять и припрятать...
Совсем уже стемнело, когда Егор подкрался к табору. Не горел неторопливый кизячный огонек в кабыце под камышовым навесом, на котором обычно кипятил свой душистый чай из степных трав Степаша Евтюхов. Отвезли его вчера домой на подводе – совсем расхворался, перестали держать ноги. Егор на всякий случай посвистел тихонько, но никто не отозвался, и не взлаяла собака. Тогда он без опаски прямиком пошел к трактору. Магнето было на месте. Нащупал в ящике под сиденьем нужный ключ, выкрутил болт из ушек стального пояска, которым крепилось магнето. Снял его с гнезда и чуть не выронил: кто-то, высокий, громоздкий, закрывая звезды, надвигался к трактору с другой стороны. Егор инстинктивно присел и на согнутых ногах отступил за станину разобранного ЧТЗ. Тот, громоздкий, подошел к тому месту, где только что орудовал Егор, и, высвобождая руки, передвинул винтовку за спину. Брякнули концы стального пояска... "Он тоже за магнетой пришел! – ахнул Егор. – Кто ж такой?"
Тот ругнулся: "У-у, жуки-кузьки, уперли магнету!" – и Егор узнал по голосу кузнеца Кудинова, Семкиного отца. Вздохнул облегченно и засмеялся.
Кудинов резко обернулся, сдернул винтовку.
– Кто тут?
– Я тут, Егор Запашнов. – Егор поднялся. – Смотри не бабахни, дед Федосей... А то у меня тоже пистоля есть... – Он опять прыснул смехом.
– Чтоб тебя святой Мефодий оземь треснул, прокуда ты такая! Чего ржешь?.. Ты, небось, опять магнету взял?
– А то кто ж?
– Ты без магнеты просто жить не можешь! – теперь хохотнул Федосей.
– Вы тоже, вижу я. За ней ведь пришли?
– За ней, Егорий. Ты теперь сработал мозгами хорошо – нельзя допустить, чтобы трактор на оккупанта работал, молотилку крутил. Силов-то лошадиных в ём много. Косить и молотить пшеницу немец нас заставит – дело ясное. Скосить пшеницу надоть, это верно, а то перестоит – зерно осыплется... Скосить и в скирды сложить. А вот молотить надо погодить, своих подождем. Стало быть, Егорий, размонтируем мы зараз с тобой трактор и молотилку. Поснимаем с них самые тонкие детали и хорошенько припрячем.
До полуночи работали они, снимая части с трактора и молотилки. Снесли их в Федькин яр, припрятали в ежевичных зарослях.
– Друзьякам своим, Егорий, покажешь нашу захоронку. Ежели с нами что станется – они будут знать, – сказал Федосей на прощание. – Ты, Егорий, вижу, от дедова, запашновского корня. Вырос ты не только фигурой... Тебе довериться можно. Так что, ежели что, заходи ко мне, покумекаем вместе.
– Ладно, Федосей Андреевич, – тепло ответил Егор.
Глава пятая
Второй день оккупации отметился новыми событиями. В станице объявились дезертиры – Афоня Господипомилуй, Гордей Ненашков и двое чужих. Они, видимо, где-то долго отсиживались: были очень худые и голодные. Как мокрицы на свет божий, откуда-то выползли кулаки Поживаев, Фирлюзин, Заморный. Они заняли свои курени.
Дезертиры и кулаки собрались у Ненашковых. Пауль о чем-то совещался с ними. Они вышли оттуда с немецкими винтовками и черными повязками на рукавах, на них четко, белыми пауками, выделялись изображения свастики. Новое слово "полицай" обошло станицу за несколько минут. К полудню полицаи стали сгонять народ на колхозный двор.
– Скорей! Не чухаться! – орали они. – Это вам не при Советской власти. И не советуем увиливать – дорого поплатитесь.
Из куреня в курень передалась еще одна страшная весть:
Афоня Господипомилуй выдал немцам раненого красноармейца, которого прятала его жена. Говорили, что красноармеец, раненный в обе ноги, плюнул в рожу Афони, а тот избил его, беспомощного, истекавшего кровью.
Афоне Господипомилуй не было больше нужды придуриваться приблажным. Он стал самим собой: спесивым и злым, как цепной пес.
– Теперь я посчитаюсь кое с кем, – говорил он. – Уж я отведу душу... Дурачком меня считали? Это вы дурачки, а я себе на уме.
Ребята тоже пришли на колхозный двор. Там уже собралась толпа. Люди угрюмо топтались на месте, пряча глаза друг от друга.
Егор неожиданно столкнулся с Афоней Господипомилуй, уперся взглядом в свастику на его рукаве. Афоня наступил ему на босую ногу тяжелым сапогом, крутнул каблуком, свозя на пальцах кожу.
– Не лезь под ноги, ублюдок. Раздавлю, кубыть козявку! – прошипел он.
Егор едва нашел в себе силы удержаться – не броситься на Афоню с кулаками.
Штопф, окруженный эсэсовцами, говорил с крыльца бывшего правления колхоза о "новом порядке", о непобедимой немецкой армии, о фюрере, о том, что Советской власти "капут" и коммунистам тоже "капут". Призывал беспрекословно подчиняться немецким властям и внедрять "новый порядок" у себя в станице. Пауль Ненашков переводил. Полицаи по-волчьи оглядывали собравшихся. Эсэсовцы держали автоматы на изготовку. Масюта и Витоля, вытягивая шеи, ели глазами Штопфа.
"Эх, ударить бы по ним из автомата! – подумал Егор. – Посыпались бы, как воробьи!"
Гриня подтолкнул его локтем:
– Глянь, этот кулак Поживаев, рябая холера, у них старшим полицаем.
– Господин Штопф является военным комендантом района, – возвещал Пауль. Я, Пауль Ненашков, – его помощник.
– Казаченьки и казачушки! – Штопф перешел на русский язык. – Немецкий командовайн поздравляйт вас новый порядок и дарит вам новый народный власть. Дарит атаман, хороший, зер гут атаман Гордеюшка Ненашков.
В толпе ахнули, загомонили.
Гордей, в галифе с голубыми лампасами и в кубанке с голубым верхом, выбритый старательно, высокомерно оглядел своих станичников. "Теперь вы у меня попляшете!" – казалось, говорил его взгляд.
– Казаченьки и казачушки, вы волен-золен... должны давать за это зер гут подарок фюреру Гитлеру от донской казак. Фюрер любит русский булка, ха-ха!.. Арбайтен на добрый совесть, как бык, ха-ха-ха! Лентяй – расстрел! Саботаж расстрел!.. Пу-пук! Капут советский лентяй! Ха-ха-ха! Масюта угодливо хихикал. Витоля вторил ему. Гордей поднялся на крыльцо, поклонился Штопфу, наверное, благодарил за оказанную честь и, подбоченившись, грубо сказал собравшимся:
– Распитюкивать с вами долго не буду. Работать надо! Не для коммунистов таперича спину гнуть будете. Кто постарается для немецких властей – землю получит, а кто будет отлынивать – гроб получит. Седни празднуйте, а завтрича всем явиться на кол... на атаманский двор за нарядами... "Арнаутка" Уманского поспела уже, надоть ее до последнего зерна собрать – то и будет гостинец Гитлеру от донских казаков...
Тугой вихрь ворвался на площадь, гудя, пронесся через толпу, закружил пыль и мусор у крыльца, и Гордей, задохнувшись, умолк.
"Арнаутка" Уманского – гостинец Гитлеру?! – ужаснулся Егор. – Ну, мы еще посмотрим!"
В тот же день полицаи арестовали Степашу Евтюхова. Его подняли прямо с постели, больного, с опухшими ногами. Взяли Федосея Кудинова и мужа старшей Мининой сестры Матрены, хотя они и не были партийными. Искали Пантюшу, но тот успел скрыться.
Федосея не сразу взяли. Он отстреливался, укрывшись в сарае у себя на базу.
Пауль, руководивший операцией, хотел зажечь сарай под камышовой крышей из ракетницы, чтобы выкурить оттуда старого кузнеца, но Гордей отсоветовал:
– Опасно. "Астраханец" вишь какой дует. Раскрутит жар, развеет полстаницы сгорит.
И тогда Пауль приказал собрать всех внуков и внучек кузнеца. Их было более десяти.
– Идите в сарай и приведите своего деда! – сказал он им. – Скажите ему, старому дураку, если он не выйдет добровольно и не сложит оружия, вы останетесь в сарае вместе с ним. Так ему и скажите.
