Текст книги "Внуки красного атамана"

Автор книги: Алексей Коркищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Трюбе сел в кресло и, откинув голову, явно рисуясь перед стрекочущими кинокамерами, захохотал:

– Это есть колоссаль!.. Комиссар – крангафт!.. Коммунист – феррюкте!.. Ха-ха-ха!.. Он есть прекрасный пастух!

Федя, как и все станичники за его спиной, молча, с недоумением смотрел на хохочущего в одиночестве коменданта. Наконец тот умолк и махнул рукой, указав на Федю:

– Убрать!

Полицмейстер приказал обер-полицаю:

– Увести!

– В холодную, – добавил Ригорашев. Тадыкин бросил Климкову и Басаляке:

– Увести в холодную! Быстра-а!

Климков сдернул фуражку с головы Феди, вырвал живьем звезду из околышка, забросил за ограду в лопухи. Федя рванулся туда, но полицай вцепился в него, потянул:

– Пошли, блажная скотина, а то прибью! Басаляка подхватил пастуха под руку.

– Пошли, пошли, Федя, не противься, а то плеток дадут! Федя громко запричитал:

– Отец-господи!.. Ты видишь, обижают меня... Накажи их! Преврати их в рыжих тараканов!

Полицаи бегом поволокли Федю за дом, боялись, видно, что потревожит он народ своими гневными причитаниями.

Снова махнул рукой Трюбе: "Начинать!" Переводчик повторил уже сказанную фразу, прибавив к ней:

– Казаки и казачки! Комендант района господин Краузе предлагает вам для избрания в станичные атаманы несколько кандидатур, – переводчик посмотрел в бумажку. – Первая кандидатура – станичник Варакушин...

– Кто? Варакушин?! – раздались голоса из толпы.

– На черта он нам сдался!

– Этот дурак и запивоха?!

– Тихо! Тихо! – зашикали десятидворщики. И тут, подняв руку, позвякивая крестами и медалями, за черту выступил Витютя и решительно произнес:

– Позвольте сказать, господа, или как вас там...

– Заткнись, старый дурак, чего лезешь! – приглушенно сказал ему переводчик.

– А ты не рыкай на меня, желторотый сопляк! – огрызнулся Витютя, и голос его набрал металла.

Пометив что-то в записной книжке, Трюбе весело произнес:

– Сказать, говорить! – Он с любопытством оглядывал седоусого кузнечика в казачьей форме и крестами на груди. – Битте. Прошу! Говорить, казак-герой.

Витютя сделал еще несколько шагов к крыльцу.

– Никто не могеть навязывать кругу кандидатур в станичные атаманы. Казачий круг сам выдвигает их.

На Витютю шикали со всех сторон, просили, чтоб утихомирился, но он продолжал свое. Повернувшись к народу, спросил:

– Кто из вас выдвигает Варакушина? Подать голос!

– Я-я выдви-и-га-ю! Я-я-я, – проблеял желтобородый Плаутов.

– И мы выдви-и-га-а-ем! – подхватили Терентий с Парфентием.

– Ладно, нехай будет в кандидатах и Варакушин, – смилостивился Витютя. Хотя какой из него атаман? В хозяйстве ничего не смыслит, в коллективе авторитета не имеет... Я выдвигаю в атаманы станичника Ригорашева!.. Он достойный кандидат. Вот он! – Витютя показал рукой на невозмутимо державшегося завхоза. – Кто могет о нем плохо сказать – выйди и скажи!.. Ага, нема такого?.. Так вот, господа новая власть, мы, казачий круг, могем задавать разные Вопросы кандидатам, если нам потребуется, и они обязаны честно ответить. На кругу как на духу!.. А мне как раз хочется кое-что выяснить у Варакушина, спросить у него...

– Так. Хорошо! Спросить. Битте! – дал согласие Трюбе, сделав какую-то пометку в записной книжке.

– Станичник Варакуша, ты где? Выдь, стань перед кругом, – призвал Витютя.

Варакушин вышел за линию, сделал поклон в сторону коменданта.

– Балда, первый поклон кругу делают! – поправил его Витютя.

– Делать поклон кругу, – сказал Трюбе Варакушину и, когда тот исполнил его приказание, спросил у переводчика: – Что есть балда?

Тот некоторое время растерянно разводил руками, наконец брякнул:

– Балда – это такое... такое... Это нецензурное слово, repp комендант.

Полицмейстер Кузякин неожиданно прыснул смехом. Трюбе посмотрел на него, усмехнулся и что-то снова записал.

– Станичник Варакуша, где артельные деньги? – спросил

Витютя, подступая к нему.

Тот даже подскочил от неожиданного вопроса. Закричал в панике:

– Я не брал, станичники! Ей-богу!.. Наговаривают на меня...

– На воре шапка горит, что ли? – остановил его Витютя. – Я о чем спросил? Куда делись артельные деньги? Ты ведь артельную кассу эвакуировал вместе с коровами...

– Я не знаю!.. Я не видел... Деньги где-то спрятал председатель Табунщиков!

– Врешь, стерво собачье!.. – начал было ругаться Витютя, но тут Кузякин снова прыснул смехом, и комендант резко поднял руку.

– Стоп! Айн момент! Один секунд. – Повернулся к переводчику. – Ви хайст? Что есть это? Как назвать по-немецки? Переводчик промямлил:

– Казачье ругательство... Непереводимо...

– Переводить! – Трюбе нетерпеливо хлопнул записной книжкой по ладони.

Ригорашев повел глазами в сторону Грини. Тот, вытаращиваясь и часто мигая, по-военному отрапортовал:

– Стерво собачье – дас ист шайзе хунд!..

Комендант записал выражение и, глядя на Варакушина с недоумением, с той же жестко-презрительной усмешкой проговорил:

– Да хабен вирс[14]!

– Еще один вопрос имею до Варакушина, герры господа! – Витютя поднял руку, требуя к себе внимания.

– Говорить! – разрешил Трюбе.

– Варакуша, ты сказал, мол, председатель Табунщиков спрятал артельные деньги... А где он сам, председатель Табунщиков? Ты же все время с ним был, должен знать!

У Варакушина подогнулись ноги от этого вопроса, и он непроизвольно бросил вороватый взгляд на штурмбанфюрера, пробормотал:

– Я не знаю... Станичники, клянусь...

– Врешь! Ты все знаешь, христопродавец! – раздались голоса.

– Молчать! – приказал Трюбе.

Ригорашев сделал успокаивающий жест, и толпа послушно притихла.

Комендант поговорил о чем-то с переводчиком, и тот, пригласив Варакушина подняться на крыльцо и стать рядом с Ригорашевым, обратился к Витюте с едкой ухмылкой:

– Послушай, старик...

– Невежа! – оборвал Витютя. – Обращайся ко мне на "вы" и по имени-отчеству! – Он выпятил грудь, на которой звякнули кресты и медали. – А величать меня Виталием Севастьяновичем.

– Так! – покивал головой комендант, с виду довольный всем, что происходило. – Величать герой – казак донской!

Переводчик даже пожелтел от злости, и рот ему перекашивало, когда он произносил следующие слова:

– Виталий Севастьянович, а не согласились бы вы сами стать атаманом?.. Вы, видно, очень идейный казак, и вас уважает коллектив...

Витютя усы подправил, ножку вперед выставил. Кинокамеры стрекотали, целясь в него объективами.

– Уважать уважают меня станичники, это верно. Но куды мне в атаманы!.. Я свое пожил. Молодых надо выдвигать... Да и не дюже я идейный. – Витютя, прикрыв один глаз, прицелился в переводчика. – Вот ты молодой еще, а дюже идейный был, знаю я. Детей наших идейному учил...

– Станичники, есть еще какие кандидатуры? – спросил бывший учитель немецкого языка, пряча глаза. Из толпы в ответ закричали:

– Нет больше кандидатур!

– Давайте голосовать!

– Есть достойная кандидатура – Ригорашев!

– А мы-и за-а Ва-а-раку-ши-ина-а! – тянул Плаутов.

– Отлично! – комендант кивнул. – Голосовать.

– Кто скажет слово о кандидате Варакушине? – спросил переводчик.

Плаутов, толстый, с виду представительный старик, вышел вперед и натужно закричал писклявым, почти женским голосом:

– Ка-за-а-ки-и!.. Вараку-у-ши-и-ин – преданный слуга царя-батюшки, помазанника божьего!.. Ва-рра-а-куши-и-на-а... В толпе раздались смех и возгласы:

– Дурак сивый! Какому царю-батюшке? Варакушин, глядя исподлобья на выжившего из ума старика, что-то злобное пробормотал себе под нос.

– Дальше! – поторопил Трюбе.

– Кто скажет слово о кандидате Ригорашеве? – спросил переводчик.

– Позвольте мне! – Из круга вышел Ион Григорьевич. Он повернулся боком, обращаясь и к "президиуму" и к станичникам. – Положение вещей показывает нам, уважаемые станичники, что атаманом должен стать достойный станичник Ригорашев. Он – уважаемый в обществе человек, хороший хозяин. Людей понимает, умеет ими руководить... И он человек потерпевший – от прежней власти пострадал. Голосуем за него, станичники!

– Голосуем! Голосуем! – дружно откликнулся народ.

– Дальше! – дал указание Трюбе. Переводчик продолжил:

– Господин комендант, имеющий ученую степень бакалавра, знаток и ценитель истории донского казачества, Предлагает вам голосовать за атамана не руками, а голосом – по старому казачьему обычаю. По-настоящему голосовать. Кричать надо, понятно?

– Понятно! Будем кричать! – станичники знали от своих десятидворщиков все, что надо, и проявляли понятливость и организованность.

В это время кинооператоры, проводившие съемку, поставили перед толпой два микрофона на штативах.

– Итак, приступаем к голосованию. Кто за Варакушина – кричите! Голосуйте! – скомандовал переводчик. Терентий закричал, подняв руки верх, умоляя:

– Грянем, станишники, вовсю! Грянем, родимыя! Крик был слабенький, жидкий – проголосовало не более десятка человек. Трюбе улыбался одной стороной лица, на другой – катался тугой желвак... Варакушин говорил ему, утверждал, что он уважаемое, авторитетное лицо в станице. А его обзывают на кругу, смеются над ним... Хорош авторитет!

– Кто за Ригорашева – кричите! – скомандовал переводчик. – Голосуйте!

– Грянем, станишники! – призвал Витютя.

И разноголосый крик вознесся к небу, полетел по округе. По дворам из края в край станицы залаяли собаки, переполошенно закудахтали куры, туча скворцов снялась с садов и с шумом полетела в степь.

Голосовали что было силы в легких несколько раз.

– Хорошо! Прекрасно! – поднявшись с кресла, Трюбе пожал Ригорашеву руку: Поздравляю, господин Ригорашеф. Я желать вы преданно служить Германия, новый порядок, донская республика.

Кинооператоры, забежав сбоку, засняли эту сцену. Ригорашев поблагодарил коменданта, поклонился станичникам и, заглянув в бумажку, которую ему перед этим сунул полицмейстер Кузякин, с обычным спокойствием и рассудительностью произнес небольшую речь:

– Спасибо за честь и доверие, уважаемые станичник. Не будем с вами много говорить – будем много работать. И косить нам есть еще чего, и молотить, и сеять...

Переводчик начал было нашептывать штурмбанфюреру перевод, но тот отмахнулся. Он стоя делал пометки в. записной книжке.

– Будем теперь ударно работать не для коммунистов, а для донской республики, для великой и непобедимой Германии.

Учтите, немецкие власти сурово наказывают лодырей и саботажников. И вот еще что. Koe-ктo потащил домой артельное добро: тягло, упряжь и другое... Все немедленно вернуть на бригадные дворы. Землю, инвентарь и тягло немецкие власти даром не раздают – заслужить надо, заработать. У меня тут записано, кто что взял. В любое время можем за все спросить. Предупреждаю: кто зарежет хоть какую-нибудь артельную животину – и не дай бог, корову или телку! – понесет суровую кару... Свежее масло и яйца будем сдавать по десятидворкам каждую неделю военному гарнизону. Будем внедрять новый, строгий порядок, станичники, во славу великой и непобедимой Германии и донской республики. Еще раз спасибо, уважаемые станичники, за оказанную честь и доверие. Спасибо немецким властям в лице герра Трюбе.

Приняв перед кинокамерами величественную позу, штурмбанфюрер громко произнес, обращаясь к станичникам:

– Любить свой атаман! Слушать свой атаман!.. Служить ему преданно, атаман преданно... атаман служить преданно германская власть!

Его помощник, переводчик и полицмейстер захлопали в ладоши, давая знать другим. Похлопали полицаи. Атаман Ригорашев призвал жестом своих станичников поаплодировать. Они послушались.

Трюбе еще раз пожал руку Ригорашеву, сказал удовлетворенно:

– Энде гут – аллес гут!.. Это... Конец хороший – всё хорошо.

Отпуская народ по домам, новый атаман сказал:

– Казаки, ставлю два ведра водки!

– Урра-а!.. Спасибо, атаман, обмоем тебя на славу! – раздались благодарные крики стариков.

– О-о, это есть интересно! – произнес комендант, записывая.

Глава шестая

Егор никак не мог избавиться от душевного гнета. Он словно бы удавку ощущал на шее – задыхался. А в сердце копился гнев, возрастало напряжение, как в гранате, в которую уже вложили запал, и оно могло в любое мгновение разорваться и разнести в клочья не только его тело, но и все подворье. Он метался из куреня во двор, со двора в сад и обратно.

Бабка Панёта, отдыхавшая после круга на лавкe под грушей, с грустной улыбкой следила за ним. Наконец не выдержала, спросила:

– Ну чего ты мышкуешь? Чего доводишь себя до кипения, как дед Миня?.. Вижу, вижу, зараз схватишься за кувалду и, как и он тогда, станешь за кабанцом гоняться. Помнишь, мы того кабанца осмалили и съели?.. Может, и для тебя выпустить кабанца из катуха? Погонялся бы ты за ним, успокоился бы, а?..

Егор остановился посреди двора... и засмеялся. Его в один миг перебросило в прошлое, в солнечное детство, в чудесный довоенный день!.. Был, был такой смешной случай. Теперь, издали, он кажется смешным, милым, но тогда, правду сказать, он выглядел по-другому...

Как-то, насовав свежей травы в кормушку кабанцу Труше, Егор взял тяпку, чтобы выгрести навоз из катуха. Наглый и хитрый Труша с нетерпением дожидался этого момента. Едва Егор осторожно приоткрыл дверцу, как тот, кинувшись с разгону, клином вошел в щель и выскочил из катуха. Егор упал, отброшенный ударом, вскочив, прыгнул на кабана, но тот оказался проворней.

– Найда, куси его! – закричал Егор, хватая палку. Миня запустил в Трушу молотком, но не попал и еще пуще рассердился:

– Панёта, ты где?!. Опять кабан, чертяка, убег! Бабка расторопно выбежала из кухоньки, но подлый зверь оскалился, как собака, сковырнул ее с дороги и ринулся на огород пропахивать длинным рылом молодые овощи. Его никогда никто не мог остановить.

– Чтоб ты сдох! Чтоб тебя холера сгноила! – ругалась Панёта, прикладывая к ушибленной ноге капустный лист. Миня, барахтаясь в тыквенных плетях, хрипел с натугой:

– Убью! Кровь по капле выпущу!

Шуму на огороде было столько, будто ловили жулика или осаждали волка. И все призывали Найду расправиться с проклятым кабаном

Найда наконец схватила за хвост проворного и хитрого Трушу, притормаживая, проехалась задом по петрушке. Но кабан, резко крутнувшись, поддел ее под брюхо, отбросил на грядку баклажанов. Оскорбленно взлаяв, Найда налетела на него грудью сбоку, пытаясь опрокинуть, однако он растопырился в мягкой огуречной грядке и сильно ударил ее рылом в живот. Шутки кончились. Найда с прыжка оседлала кабана, рванула за розовый загривок клыками. Брызнула кровь. И тут Труша забыл, что он прирученное домашнее животное. Дико всхрапнув, он набросился на собаку: топтал ее, грыз и катал по грядкам. Он был необычайно поворотлив и стремителен. Озверела и Найда. Они повели жестокий поединок – не на жизнь, а на смерть, с кошмарным рыком, визгом и кровью. К ним было страшно приблизиться.

– Боже мой!.. Что Гни делают?! – причитала Панёта, подняв руки к небу.

Миня бросал в кабана камни издали. Егор робко приблизился к нему, размахивая дубиной.

– Цель по рыле! Бей покрепче! – советовал дед, пританцовывая от возбуждения.

Первый удар пришелся Труше по спине, второй, весомей, – меж глаз. Кабан осатанело кинулся на Егора, но промазал, сорвался в балку с обрыва. С визгом побултыхавшись в холодной воде, он выбрался на ту сторону балки и скрылся в атаманском саду.

И тогда началась настоящая охота. Найда азартно выслеживала Трушу. Егор и дед с таким же пылом продирались сквозь густые заросли вишенника и яблоневой дички. Миня командовал: "Заходи с левого фланга!", "Забегай с тыла!" Дед коротко и яростно дышал; лицо, налившееся тяжелой кровью, заливал горячий пот. Концы проволочных жестких усов свирепо задрались вверх, к перекошенным от гнева глазам.

Они гоняли кабана часа три. Вымучили его, и сами вымучились. Наконец Труша завернул во двор. С помощью охромевшей Панёты пытались загнать его в катух. Однако кабан – хоть убей! – не хотел туда, он шмыгнул в сарай, где хранились инструменты и всякий мелкий инвентарь, заметался по углам, переворачивая ящики с разной гремящей мелочью. Толкнул шаткий стол. Качнулась десятилитровая бутыль, стоявшая на нем; она упала на молот и хлопнула, забрызгивая деда керосином с головы до ног. Уж это было слишком!..

Миня рывком схватился за молот.

Егор едва успел пригнуться. Железная болванка прошумела над ним и с хрустом влепилась в лоб кабану. Он опрокинулся, задергал короткими ногами.

Дед, казалось, с недоумением следил за издыхающим кабаном, потом, выронив молот, устало выговорил:

– Нож принеси... Кровь из него выпущу... Егор выбежал из сарая с похолодевшим сердцем Потом они смолили кабана. Миня, обжигая щетину соломенными жгутами, оправдывался перед Панётой:

– Теперь во дворе будет тишь да благодать. А то свиристит весь день надоел, паразит!

Панёта знала, каким неукротимым в гневе бывал Миня. Оправдывала многие его поступки контузией. Поэтому и на этот раз мягко упрекала деда:

– Да ведь еще кабанец. Ни сала от него, ни мяса.

– Зато косточки с хрящиками есть, да, Егор?.. И ты же сама бога молила, чтоб его холера сгноила. Но зачем ему сдыхать без пользы?.. Лучше уж прибить да съесть, – шутил Миня. – И притом, Панётушка, кабан мог насовсем убечь. Так что считай, мы его на охоте добыли!

Рассмеялась Панёта, согласилась:

– Ладно уж, буду так считать. Но ты нового поросенка добудь, чтоб к рождеству было что резать.

...Если бы не помнились Егору те светлые дни – как и жить сейчас, как выносить душевный гнёт?.. Вот вспомнил такую, казалось бы, мелочь, как охоту на собственного кабана, – и спасен, не разорвалось у него сердце, душа на место стала и вера укрепилась: вернутся родные люди с победой, наладится жизнь, и они снова посеют "арнаутку" и гибриды Уманского под вольным солнцем.

Остро загрустил Егор по деду Мине, с которым связана была его жизнь с малого детства. Он раньше не думал о том, насколько дорог ему дед, потому что тогда не чувствовал, не переживал с такой силой, как теперь. Любил, конечно, Миню, обожал, но и вредил ему по глупости, по детскому неразумению... Вот бы сейчас поговорить с дедом! Это был бы совсем другой разговор, многое теперь до него дошло. Очень хотелось Егору выговориться, высвободить душу от груза пережитого. Ну а если невозможно поговорить с Миней с глазу на глаз, то станет он ему писать письма. Конечно, никуда их не пошлет, будет прятать в укромном месте. И если он, Егор, попадет фашистам в лапы, что не исключено, и не останется жив, то дед из этих писем узнает, что внуки его (про Саньку и Васютку он тоже напишет) жили в оккупации по законам Советской власти, служили своему народу верно и честно, вели себя достойно, как и должно внукам красного атамана.

В тот же день, сидя за столом до вторых петухов, Егор исписал две тетради, рассказывая, что с ним произошло с того часа, когда дед ускакал на позиции полка Агибалова, и до казачьего круга.

Проснувшись среди ночи, Панёта удивленно спросила у внука:

– Егорка, да что ты там все пишешь и пишешь?

– Письмо деду Мине пишу.

– Бог с тобой, что ты мелешь!

– Правду тебе говорю. Ну, пишу дневник. Потом ему передашь, если меня, ого... Ну, если я на задание куда-нибудь пойду...

– На какое такое задание!.. Куда?

– Бабаня, давай об этом позже поговорим, – попросил Егор. – Мне как раз хорошо пишется.

Егор писал и писал – и на душе у него становилось все легче и легче. Ему представилось, что он выговаривался перед дедом, как перед живым. Видел его перед собой: вот он сидит, смалит цигарку, щурится от дымка, что тянется голубыми прядями к глазу, и внимательно слушает его рассказ.

С того дня стал Егор при удобном случае писать письма деду Мине.

Глава седьмая

Атаман Ригорашев поручил Егору привести Семена Кудинова в управу:

– Разыщи его и скажи, мол, зря он прячется, мы давно знаем, что он дома околачивается. Пусть идет ко мне, а то завтра будет поздно. Так и скажи.

– А если запротивится – не захочет идти? – спросил Егор.

– Ну, тогда возьмешь обер-полицая Тадыкина и приведешь его под винтовкой.

Егор подкрался к Семкиному двору с Дашиного огорода. Жил Семка в новом доме, построенном года за четыре до войны, когда он вернулся с кадровой службы и женился.

Из подсолнухов Егор высмотрел: Семка ремонтировал в клуне кормушку. Костыли стояли рядом. Он прихрамывал, но не так уж сильно. Круглое лицо бывшего сержанта, обросшее рыжей щетиной, напоминало куст курая. "Ишь, замаскировался, – с усмешкой подумал Егор, – думает, никто его не узнает. Ну, я тебе сейчас сделаю "хенде хох!" Он по-кошачьи подобрался к клуне и стал в проеме двери, застя свет:

– Здорово, Федосеич!

Застигнутый врасплох, Семен выронил молоток и схватился за костыли.

– Да не хватайся ты за костыли, я видел – ты и без них прекрасно обходишься, – насмешливо сказал Егор.

– А ты зачем у меня во дворе шастаешь? Чего выслеживаешь?! – зашипел Кудинов.

– Тебя атаман Ригорашев требует к себе. Семен вышел из клуни, обвисая на костылях, – показывал, мол, ноги не держат. Ощерясь, сказал с издевкой:

– Ты для кого стараешься, Ёрка? Ну дела – внук красного атамана на побегушках у гитлеровского пособника!

У Егора в голове помутилось от этих слов, но он сдержал себя:

– Федосеич, иди к Ригорашеву и не загрызайся, а то вызову обер-полицая Тадыкина и под винтовкой тебя поведу...

По дороге Егора очень тянуло рассказать Кудинову про то, что части с трактора и молотилки он снимал и прятал вместе с его отцом, но подумал: "Ладно, пусть с ним вначале потолкует Ригорашев".

Атаман встретил Семена как ни в чем не бывало, посадил на стул и задал такой вопрос:

– Ну чего ты не заходишь ко мне, Федосеич, по старой памяти? Прибыл в родную станицу и помалкиваешь, не объявляешься? А раньше, помнится, заходил, не брезговал.

Семка крутил головой по сторонам, видно, ничего не понимал. В кабинете сидели за своими столами Ион Григорьевич и Маня-секретарша. Но они, как и Егор, помалкивали. Сидели шуршали бумажками, кидали на счетах.

– Дак ты ж теперича... энта... ба-а-альшой начальник, – стал валять дурака Семка. – Куды нам...

– Да я на том самом месте и сижу, где раньше сидел, – перебил Ригорашев. Давай всерьез поговорим, Семен...

– Слушаю, господин, или как вас теперь величать?

– Так и величай, как раньше величал, – Алексеем Арсентьевичем. Слушай, Федосеич, я не спрашиваю, как ты оказался дома, а не в отступе со своей частью...

Семка вскочил как подброшенный – костыли грохнулись на пол – и закричал, став перед Ригорашевым:

– А я при чем тут?!. Я виноватый, да?!. Нас, раненых, не успели из госпиталя вывезти... У меня кости были перебиты...

– Да ты чего волнуешься? – спросил Ригорашев с едва приметной усмешкой. Я не требую у тебя отчета. Ты за это отчитаешься перед другими... перед своими командирами.

Семен какое-то время стоял, оглушенный. Затем подобрал костыли и сел, свесив голову.

Ригорашев смотрел на него и говорил, будто ничего особенного между ними не произошло:

– Задача такая, Федосеич: надо срочно отремонтировать трактор и молотилку...

– Я – инвалид! – опять взвился Кудинов. – Я не могу работать.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу...

– Можешь ты работать, Семен, затянулись твои раны. А не будешь работать повесят тебя герры немцы. Кудиновы у них на примете, намотай себе это на ус. А будешь работать – сможем защитить тебя, не дадим геррам повесить, потому что очень нужен нашему станичному обществу мастер-механизатор. Тебе это понятно?

– Не буду я на немцев работать...

– Погоди, погоди, Федосеич!.. Почему это – работать на немцев? А ты о своих детях подумал? А о детях братьев своих?.. Немцы пришли, немцы уйдут, как другие когда-то, а на этой земле жили и будем жить мы, русские крестьяне и эта наша земля должна быть засеяна лучшим семенным зерном. Что будут есть твои дети, если мы не обмолотим пшеницу и не посеем озимые? И что будут есть дети твоих трёх братьев, которые сейчас воюют по ту сторону фронта?.. Ты меня понял, Федосеич?

Семен кивнул.

– А костыли ты брось, Семен. А то еще увидят тебя герры немцы с костылями и загребут как военнопленного. Заморят в лагере зря, а нам хороший мастер по механизации нужен.

Кудинов продолжал кивать.

– Егор, бери Гриню и на линейке с Федосеичем айда, сам знаешь куда! Ригорашев сдержанно улыбнулся.

Семен привел себя в порядок, оставил дома костыли, и они втроем помчались к тому месту Федькиного яра, где были спрятаны части трактора и молотилки. Поначалу Кудинов помалкивал, еще переваривал то, что сказал Ригорашев. Потом подобрел, стал вступать в разговор. Ну, Егор тогда и рассказал ему, как он с его отцом снимал магнето и другие части с трактора и молотилки. Не скрыл и то, что Ригорашев узнал об этом от самого Федосея – они, судя по всему, были заодно.

Забрав в Федькином яру магнето и снятые детали машин, Семен и Егор повернули на дальний табор. Там их на ура встретил заведующий током Пантюша.

– Орлы боеви! Ждем вас не дождемся. Ток приготовлен на все сто, рабочая сила в полной собранности. Как наладите трактор и молотилку, так и за работу!

А что там было налаживать. Поставили на место магнето и детали, заправили горючее.

Завел Кудинов трактор, завертелось шкивное колесо, и загудела, запела молотилка, пошла снопы жевать. Сам Пантюша полез на верхотуру – совать в зев молотильного барабана развязанные снопы пшеницы. И полилось ядреное сортовое зерно гарновки в мешки.

Вскоре прискакал на коне бригадир Витютя. Был он в том же дореволюционном френче, при крестах и медалях, представительный, как генерал. Он тотчас призвал к себе Егора и Гриню:

– Хлопцы, вам отдается такой приказ: надо срочно отобрать лошадей у станичников, которые захотели стать куркулями. Нам нужен быстрый и тайный транспорт. Для Чего? А для того, чтобы быстренько отвозить и прятать семенное и сортовое зерно. Быками развозить его – дохлое дело!.. Потом же, нужно десяток надежных ездовых подобрать. Кого можно взять для серьезного дела?

– Да нас пятеро, считай, уже есть: я, Гриня, Васютка, Митенька, Васык Железный, – сказал Егор – Из второй бригады можно взять трех Иванов и еще, может быть, Шурку Сатулю.

– Насчет Шурки Сатули подумать надо, – возразил Витютя. – Бузотер он. Мы ему другую работу подберем – мешки с зерном будет таскать. Забеги к нему, Егор, передай от меня: если зараз же не явится сюда на ток, то пусть на себя пеняет. Ну, хлопцы, поезжайте! Поторопитесь. Дел – пропасть! Да, вы себе коней под седло подберите, а то какие вы казаки? – Витютя, засмеявшись, пошел по току, полоща крыльями галифе и командуя во весь голос:

– Народ – вперед!.. До жита, до пшеницы и до пашницы!.. Давай-давай, штаны-рубахи раздевай!..

Молотьба шла своим чередом, все работали с удовольствием, каждый знал, что ему делать и как делать. Витютю станичники уже успели прозвать "генералом". Он знал об этом и марку свою "генеральскую" поддерживал.

Вернувшись в станицу, Егор сразу же послал Васюткин отряд в разведку проверить дворы и выяснить, кто прячет лошадей, а сам вместе с Гриней и полицаем Басалякой обшарил хутор Ольховой. К заходу солнца на бригадный двор свели двадцать шесть лошадей. Егор и Гриня выбрали себе лучших под седло. И Егору в тот же вечер удалось повидать всех, кого они хотели взять ездовыми для "быстрого и тайного транспорта", и со всеми договориться.

А ранним утром, спеша на бригадный двор через выгон, Егор и Гриня увидели такую картину: с винтовками на изготовку полицаи Климков и Рыжак гонят незнакомого полураздетого мужчину, и гонят, главное дело, не в атаманскую управу – она уже осталась позади, – а к шляху, идущему по краю станицы в сторону райцентра.

Егор схватил Гриню за плечо, зашептал:

– Останови их! Останови на правах атаманского адъютанта и переводчика. Полицаи идут в комендатуру. Без атамана они не имеют права этого делать! Кто им позволил самовольничать?.. Сыграй как следует...

Гриня поднял руку и внушительно произнес:

– Полицаи, хальт!

Те хотели или не хотели, но остановились.

– Вер ист дас? Кто это такой? Кого ведете?

– Это военнопленный, он прятался у Анюты Овсяной, – ответил Климков, с досады кривя губы.

– Так-та-ак, – с угрозой протянул Гриня. – А куда вы его ведете без моего указания или атаманского распоряжения?! Полицаи мешкали с ответом, переминаясь с ноги на ногу.

– Антвортен! Отвечать! – скомандовал Гриня, задирая нос;

– Дак Климков вот сказал мне: надоть, мол, его в комендатуру отогнать, к полицмейстеру, – сказал Рыжак.

– Почему это Климков тобой командует? Кто он такой?

– Я сейчас за обер-полицая Тадыкина. Он в Шахты уехал, – пробормотал Климков.

– Мне известно, куда он уехал и зачем, – сердито бросил Гриня. – За Тадыкина остался Басаляка, а не ты. Так приказал атаман!

– Мне Тадыкин сказал...

– Поговори, поговори у меня! – прошипел ему на ухо Гриня. – Я вот потолкую с герром комендантом: авторитет станичного атамана подрываешь?! – И громко приказал: – Шнель марширен! Цюрюк! К атаману – на расправу.

Егор с Гриней сперва сами зашли к Ригорашеву, доложили о самовольстве Климкова.

– Ишь, какой ретивый! – сказал атаман, покачав головой. – Ну, ладно, мы о нем подумаем. Давайте-ка их сюда всех. – И когда полицаи и арестованный выстроились перед его столом, он внимательно присмотрелся к Климкову и очень внятно выговорил: – Предупреждаю вас, полицаи, без моего ведома не производить аресты, и тем более отправлять арестованных в комендатуру. Все! А в полдень прибыть всем полицаям ко мне: есть для вас очень важное задание от начальника полицейской команды господина Кузякина.

– А этого куда деть? – Климков кивнул на плотного мужчину в тапочках и нательной рубахе.

– Иди, – сказал Ригорашев. – То моя забота. Полицаи ушли, а Ригорашев приступил к допросу незнакомца.

– Как зовут?

– Кузьмой.

– Как в станице нашей оказался, Кузьма? Бежал из армии?

– Нет, раненый был – рука вот... Контуженный тож...

– Так-так... Семку Кудинова знаешь? С ним ведь в станицу догребался?

– Не знаю такого. Сам сюда забрел. Кузьма держался молодцом. Егору он сразу понравился. Невысокий, крепкий, нос картошкой.

– А почему, Кузьма, не скажешь, что ты дезертир? – продолжал спрашивать у него атаман. – Немцы благоволят к дезертирам, полицаями их берут... Пойдешь полицаем?

– Не хочется.

– Ага, не хочется... Могут повесить.

– Умирать единожды. Я умру сегодня, ты – завтра.

– А шомполом будем пороть до тех пор, пока не согласишься на полицая.

– Я стеганый-перестеганый, меня так сразу не распорешь. Устанешь и бросишь пороть...

– Видали какой? Смелый!

Тут Ион Григорьевич не выдержал, будто про себя проговорил:

– Интересное положение вещей вижу я! Хитрый дед показывал этим атаману, что ему Кузьма по душе.

– Ну ты, садись, садись, – предложил Ригорашев. – Ты по специальности кто?

– Механик.

– Пойдешь работать на комбайн?

– Пойду.

– Чего ж ты так быстро соглашаешься, Кузьма? – вроде бы удивляется Ригорашев. – Хочется на немцев работать или шомполов испугался?