Текст книги "Внуки красного атамана"
Автор книги: Алексей Коркищенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Так отпустили родича?!
– Ригораш за него побеспокоился. Сам ездил позавчера в Старозаветинскую, гостинец возил кому-то, ну тот взял гостинец, а Витютю отпустил... Ну, что еще? Пантюшиха с Фросей и Просей, Митенькиной матерью, на ферме, около свиней...
– А капитан Селищев как себя чувствует? – нетерпеливо перебил Егор.
– Слава богу, поднялся на ноги. Прогуливается по ночам. Фрося взяла его к себе.
– Ага! Зараз пойду проведаю его.
Егор сначала зашел к Грине. Тот, похудевший, желтый, валялся на веранде с книгой на немецком языке. Вскочил, завидев его, радостно потряс за плечи:
– Чертяка кудрявый! Живой? Греци тебя не взяли? А я тут лежу переживаю!..
– Переживаешь, а сам немецкие книжки читаешь? Надеешься стать контрразведчиком?
– А я уже стал им. Меня атаман Ригорашев переводчиком управы взял. Теперь мы все будем знать про немцев.
– Ага! Все-таки пригодился тебе дядько.
– Он и тебе пригодится. Учетчик атаманской управе нужен. Ну я сказал дядьке, что ты по математике отличником был. Так что жди его к вечеру.
Они вместе пошли к Фросе. Васютка и Митенька, ответственные за жизнь и безопасность Селищева, неожиданно возникли перед ними, бросились на шею – до последнего часа не знали, что те вышли из камышей целые и невредимые.
Селищев находился в плотницкой мастерской, стоявшей в тылах усадьбы. Митенька дернул за веревочку где-то под стрехой, внутри звякнуло, и дверь открылась.
У Егора сердце екнуло: снова напомнил ему Селищев Темку Табунщикова. Бледноват, правда, он, загар сошел с лица, но глаза – такие же синие, полные жизни и улыбчатые – оставались прежними.
– Товарищ капитан, разрешите доложить, – начал было по-военному Егор.
Но тот шагнул к нему, обнял:
– Егорка, дружище мой, рад тебя видеть!.. Ну и растешь же ты – какой парнище стал за это время!
– А вы? Как вы себя чувствуете?
– Еще слабоват, но дело на поправку идет. Вот видишь, – Селищев показал на верстак, где лежали части табуретки, – мастерю потихоньку, разминаюсь, набираюсь сил. Ну как там бойцы мои?.. Садитесь, ребята, послушаем Егора и Гриню.
Часа два не расставались ребята с капитаном.
Вернувшись домой, Егор занялся хозяйством. Три коровы да телка-летошница на подворье – не шутка. До вечера хлопотал. Только присел отдохнуть, пришел Ригорашев.
Панёта приветливо, с шуткой встретила Ригорашева:
– Такая честь нашему дому! Сам атаман пожаловал.
– Еще не атаман, а исполняющий обязанности. Тот же завхоз, каким и был. Ответил он сдержанно, как всегда, без каких-либо проявлений чувств на своем скованном, застывшем лице. – Могут и не прокричать за меня. Слыхала, небось, как ставит атаманов наш новый комендант герр Трюбе.
– Прокричим за тебя, Алексей Арсентьевич. Ты нашему народу известный человек.
Ригорашев поздоровался с Егором за руку, скользнув по нему вроде бы спокойным взглядом, и сел рядом на скамье под грушей.
– Значит, так, Егор Алексеевич... Пантюша с тобой говорил – дело тебе изложил. Все ясно-понятно?
– Да вроде бы...
– Ну тогда будем работать, Алексеич. Ты, я слышал, по математике в школе шел на "отлично". Так?
– Не последним был, а что?
– Учетчик мне нужен в первую бригаду, ну и организатор также. Учетному делу тебя подучит Ион Григорьевич, счетоводом я взял его в управу. А как организатор ты бригадиру Витюте поможешь народ сватажить. С молодыми будешь иметь дело.
– Ладно, – согласился Егор без лишних слов и спросил у него: – Как же вам удалось вырвать Витютю?
– Да кое-как удалось... Кузякин, нынешний полицмейстер, а бывший работник райсельпо, помог мне вытащить Витютю из лагеря. Я же вместе с Кузякиным в тюрьме сидел, так он вот теперь по-приятельски ко мне относится.
– Ага, Кузякин! – воскликнул Егор и спохватился, убавил тон: – Слышал я о нем... Везет же моему родичу, отчаянной голове! Уж сколько раз влипал он во всякие истории и всегда удачно выкручивался.
– Повезло ему перво-наперво в том, что вылущили всех Ненашковых, а то бы не выкрутился на этот раз, – заметил Ригорашев, поднимаясь. – Приходи завтра утречком, к семи, в контору. Актив соберется, бригадиры, десятидворщики, потолкуем о том, как жить и работать будем. С оккупантов надо кашу варить умно, а то не расхлебаем.
Глава четвертая
Егор выпил литровую кружку парного молока и погнал своих коров в череду на выгон, еще не проснувшись до конца. Недоспал – до третьих петухов свиданьичал с Дашей.
А утро было редкостно-чудесным. На рассвете белый пар натек в станицу с приречной долины. Утонула она в нем, как в молочном киселе. Но вот взошло солнце, туман осел, утяжелился и устремился обратно в долину неторопливыми волнистыми потоками, мягко блестя под красными лучами. Лишь головы медленно плывущих коров торчали из него; розово-белые пряди завивались вокруг их позолоченных солнцем рогов. И Егор остановился, по шею укутанный невесомым одеянием; подняв руки, процеживал сквозь пальцы этот блестящий, отбирающий глаза, мираж.
Вдруг, прорвав пелену, вынырнула лобастая голова с Прямыми, вразлет, рогами, и на поверхность выплыло темное чудище – бугай Чепура. А на гладкой, поблескивающей спине вразвалку сидел блажной Федя, пастух, худощавый, как подросток, с вьющимися каштановыми волосами и бородкой. Одно плечо у него торчало выше другого, и лицо искривлено так, словно на нем навсегда застыла гримаса боли и ужаса. Казался бы Федя уродом, если бы не его глаза, ясные, синие, смотревшие на мир сострадательно и мягко.
Бугай плыл, раздвигая мощными телесами переливающиеся золотом и серебром волны уплотненного тумана, а Федя, полулежа на его широкой спине, босыми, черными от болотной грязи ногами поддавал ему под бока, направлял: цоб-цобе!
На Феде была красноармейская форма и фуражка с блестящим козырьком и звездочкой на околышке. На шее висела мятая короткая кавалерийская труба. Время от времени он подносил ее к губам: подавал сигнал череде, собиравшейся на выгоне.
– А вот и Егорий показался! – воскликнул Федя, увидев Егора, и добрая, открытая улыбка расправила его искривленное лицо. – Молил я бога, уговаривал, чтоб цела осталась твоя кудрявая голова. Тпру-у, стой, Чепурка, рогатая каурка!
Чепура послушно остановился рядом с Егором, взмыкнул басовито, дохнул на него горячим паром, отдающим тыквой... От его мощного тела, скрытого туманом, шел буйный ток.
Глаза Феди остановились на Егоре, взгляд стал напряженным, и тому показалось, что они потеряли очертания, словно цветы цикория, глядящие на горячее солнце.
– Да ты ли это, Егорий? – ласково говорил Федя, не отводя от него открытого пронзительного взгляда. – Гляди-ка, ты весь совсем другой!.. Взрослый уже... Ох ты, Егор Алексеевич, а что у тебя в глазах?! Смотреть боюсь. Сказать боюсь, что там вижу... Опасный ты стал. Похож ты на своего отца – Алешу, как вспомню о нем, так плакать хочется, но глаза у тебя стали, как у деда Мини. Страха не знают, сами пугают...
Жуть пробрала Егора, чем-то колдовским повеяло на него... Встрепенулся мысль об отце привела в себя:
– Федя, ты сказал, что когда отца моего вспоминаешь, тебе плакать хочется... Почему? Разве нет его? Ты его не видишь и не слышишь?
Федя резко закачал головой, волосы разметались, закрывая лицо, и глаза его стали иными: рассеянными, туманными,
– Он для меня везде есть: и тут и там!.. Ты – тут, он – там. – Подняв голову к небу, закрестился. – Пошли, Чепура, пошли!.. А ты, Егорий, бей рыжих тараканов...
Поплыл Чепура по сверкающим золотистым волнам тумана вниз, за ним, покачивая головами, последовали степенные коровы; дальше уплывая, они утонули в бело-розовой пене, и там, невидимый в тумане, Федя проиграл "атаку" – задние коровы заторопились и побежали на звук трубы. И тут же со двора крайнего куреня раздались пронзительный свист и крик:
– Ку-у-да-а?! Ты куда полезла каналья?!
И Егор, еще не освободившийся от чар такой редкостной картины природы и встречи с блажным Федей, вскинулся, потрясенный воспоминанием. Подобное утро однажды было! Только тогда рядом находился отец...
Ему было лет десять. Отец в отпуск приехал, и они не раз вместе на рыбалку отправлялись. В тот день, помнится, удалась рыбалка. Они потрясли вентеря, которые поставили с вечера на ерике... Живет в памяти то утро, не забывается.
Отец, сильный, коренастый, смешно двигая усами в такт гребкам, умело, тихо макал весла в спокойную воду и ласково пинал босыми ногами крупных сазанов, которые вскидывались на дне лодки. Речка была чистая, розовая от чуть поднявшегося солнца, а станица туманом, будто ватным одеялом, прикрыта. В тишине, негромко поскрипывая отсыревшими уключинами, плыла их лодка вдоль станицы, правя к выгону. Когда она ткнулась в берег, Егор выскочил из нее, накинул цепь на пень. Собрав рыбу в мешок и в сумку, они стали подниматься наверх по извилистой тропинке. В сплошном тумане, пахнущем кизячным дымом, только под ногами и было видно куда ступать. Отец оглядывался, весело спрашивал: "Ты здесь, сынок, не потерялся?" Потом они вышли на просторный, утоптанный скотом выгон. Отец вдруг засмеялся, поставил мешок с рыбой на землю и взял его на руки. Егор тогда вскрикнул от удивления: он словно бы вынырнул из молока на солнце. Они остановились как раз около Витютиного куреня, затопленного таким же легким молочным киселем. И тут на веранду куреня вышел сам Витютя, поддернул серые бумазейные подштаники и как свистнет, и как крикнет: "Ку-у-да-а?! Ты куда полезла, комолая?!."
Того и деда было: маленький, сухонький, как перезимовавший сверчок, а свистел и кричал – вся станица слышала. Тут Витютя увидел их, обрадовался, соскочил с веранды, увяз в тумане по глаза и, задрав голову, пошел пороть его узким горбатым носом.
– Дядя Виталий, никак не угомонишься ты: все свистишь и кричишь, как соловей-разбойник, станишников пугаешь! – сказал отец.
– Душа просит свистеть и кричать по утрам! – гордо ответил Витютя. Станишники послухают – поймут: ага, жив, мол, Витютя, черти его еще не взяли!.. Да и скотину пугаю, чтоб в огород не лезла. – Тут он исчез из глаз споткнулся о мешок с рыбой, – вынырнул из тумана и уже таким сладким, заискивающим голоском затянул: – Хорошо-о ты порыбалил, Алеша! Подкинь рыбки на ушицу, а?.. А то у меня ревматизма сырости боится – не могу я рыбку ловить.
– А чего это я стану тебе подкидывать рыбки – родич ты мне какой, что ли? – ответил отец, удерживая смех.
Он все еще продолжал держать Егора на руках над белыми волнами тумана.
Тут Витютя аж подпрыгнул от возмущения:
– Тетку твою родную держу – и не родич тебе?!
– А зачем ты ее держишь? Пусти! Ага, боишься, Удерет! – И оба захохотали: то, видно, была их старая шутка.
Услышав голоса, на веранду вышла бабка Матрена, старшая сестра деда Мини, спросила хмуро:
– Чего спозаранку хохочете?
– Тетя Мотя, приходите к обеду с родичем Витютей, ухи поедим, жарехи, ну и пропустим по рюмочке-две, – сказал отец. – Завтра отбываю. Закончился мой отпуск.
– Придем. Чего не прийти!.. Я-то пораньше приду, помогу Панёте стряпаться, – ответила она, сразу ожив, подобрев, и пошла в курень – нашла какое-то дело.
И Витютя повеселел в предвкушении сытного обеда и выпивки. Не удержавшись, свистнул еще раз, сложив как-то по-особенному свои широкие губы, но от крика удержался. И вот тут как раз к ним подплыл блажной Федя верхом на молодом тогда еще и резвом Чепуре. Он продудел что-то на подаренной ему Витютей кавалерийской трубе.
– Эх, Федя, не так! – разочарованно сказал Витютя. – Как я тебя учил? Дай-ка трубу, еще покажу!
Виновато улыбаясь, Федя подал ему трубу. Запрокинув голову, расставив кривые ноги в черевиках, Витютя мастерски. сыграл "атаку".
– Атака! Рассыпься лавой! – закричал он. – Вот так надо, Федяшка!
Коровы, задрав хвосты, вдруг сорвались с места и с мычаньем побежали по выгону вниз, к реке.
Федя взял трубу и, старательно надув щеки, удачно на. этот раз повторил "атаку". Чепура напряженно сопел, гребя и бросая передними ногами пыль себе под живот. Потом, взревев, он бросился вслед за коровами.
Отец и Витютя смеялись, как мальчишки. И он, Егор, все еще сидевший на руках отца поверх тумана, хохотал от всей души...
Когда то было! Чудесным образом все повторилось в это утро и лишь затем, чтобы помучить его: нет рядом отца, и нет той счастливой, со светлыми надеждами, жизни.
Хотел бы Егор, по примеру отца, спросить у Витюти, зачем он свистит и кричит по утрам – пугает станичников, да не повторить ему отцовской шутки: не то время, не тот Витютя... Но, гляди-ка, несмотря ни на что – не послаб дух старого чудака. Вот вырвался из лап фашистов и снова, хотя уже не так звучно, свистит и кричит – радует станичников, показывает: жив я! живы будем – не помрем!.. Вот каков он, его родич, железный, нержавеющий Витютя! Вот какие люди живут в родной станице!..
По-новому стал видеть он, иными глазами смотрит теперь на людей, слетела детская полуда с глаз, и душа прозрела: чувствовать, переживать стал по-другому. Прав был дед Миня!..
Но что же такое страшное увидел блажной Федя в его глазах, почему так испугался?.. Минины глаза, говорит, у него. Интересно!..
Снова слышит Егор знакомый свист и крик:
– Ёрка! Ты чего надолбой стоишь у моего двора и не заходишь проведать? Али я тебе не родич?
У Егора вдруг судорожно заходила грудь от внезапно нахлынувшей радости: словно сон чудесный, продолжало повторяться прекрасное утро, только главным действующим лицом в нем теперь был он сам. Едва сдерживая рвущиеся на волю приступы болезненного, горько-сладкого смеха, который мог бы легко перейти в плач, в слезы взахлеб, ответил:
– Да какой же я тебе родич?!.
– Как же так – какой?! – возмутился Витютя. – Бабку твою двоюродную держу – и не родич тебе?
– А зачем ты ее держишь? Отпустил бы!.. Ага, боишься – удерет?
И грустным был их смех – со слезами на глазах. Они обнялись. Худенький Витютя, легонький. В дверях показалась бабушка Матрена и заулыбалась сквозь слезы.
– Никуда она от меня не уйдет – она за мной как за каменной стеной, добавил Витютя, всхлипывая. – Заходи, Егор, в курень, погутарим, как бывалыча с Алешей, твоим отцом... В честь моего возвращения, а?
– Нельзя – я в правление иду! Ригорашев меня к вам в помощники определил. И вам туда надо, Виталий Севастьянович. В другой раз посидим.
– Ну да!.. А я забыл – эка голова!.. Жена, разжигай утюг, гладь мою амуницию. Быстр-ра-а! Я таперича – власть!
Гриня поджидал Егора у школы. Одет он был чисто, волосы прилизаны, в руке школьный портфельчик. А глаза – озорные, шалые.
– Страх берет, как подумаю шо с немцами придется балакать! – начал он с ходу. – Не так уж хорошо знаю я немецкий язык...
– Ну-ну, не трусь. Не иди на попятную. Будешь при атамане, и мы все, что надо, будем знать. Читай побольше на немецком... Тебе же много книг немка оставила, как лучшему ученику. Тренируйся как следует, а то знаешь, если напутаешь, не так чего-то переведешь, запросто повесят...
– Я не дамся! – вскрикнул Гриня, потрясая портфельчиком. – Я ношу с собой словари.
– Да ты не бойся: у коменданта наверняка есть переводчик. Ты будешь у своего дядьки-атамана на подхвате, вроде адъютанта
– А трудодни мне за это будут платить?
– Я же сам учетчик! Сколько тебе за день трудодней писать? Полтора? Два?
– Да пиши уж сразу три! Кореш ты мне или не кореш? Посмеялись и пошли. Смех смехом, но оба волновались изрядно, подходя к атаманской управе.
Около нее на скамье, врытой в землю, сидели два полицая. Басаляка и Климков. Басаляка, забулдыга и бабник, гулевый казачина; Климков – из раскулаченных, вернулся он в станицу сразу же с приходом немцев. Басаляка что-то проговорил Климкову, тот кивнул, посмотрев на них с прищуром. Гриня замедлил шаг, перекинул портфельчик из руки в руку и вдруг как гаркнет, надуваясь и вытаращиваясь на них:
– Ахтунг! Штэт ауф! Руссиш швайне, доннэр-вэттэр[11]!.. С вами здороваются переводчик и учетчик атаманской управы!
Климков вскочил в растерянности и тут же сел, зло ощерясь. А Басаляка, который продолжал сидеть, посасывая цигарку, засмеялся:
– Во чешет по-немецки, сукин кот!
– Полицай Климков понимает по-немецки, а вот полицай Басаляка – ни бельмеса, – сказал Гриня.
– Ты насчет руссиш швайне не гавкай, а то, знаешь, могу и по рылу заехать, – процедил Климков.
– Ну-ну, осторожно, я при должности! – сказал Гриня с нарочитой оскорбительной высокомерностью. – У меня дядько кто такой? Станичный атаман. А ты что за дядько? Рядовой полицай. Так что насчет рыла и не заикайся, полицай Клим-ков. Притом я для атаманской управы – ценный человек. Тебя, может быть, приставят ко мне для охраны, чтоб красноармейцы какие или партизаны в камыши не утянули, Ферштейн?
И, странное дело, Климков вдруг потерял свой обычный презрительно-надутый вид. Будто воздух из себя выпустил, даже сгорбился и, как-то несолидно хихикнув, обратился к Басаляке:
– Слыхал? Он – ценный человек...
– А ты что думал? – посмеивался тот. – Возьмут и приставят тебя к нему на круглые сутки для охраны. Гриня, задрав голову, бросил свысока:
– Я еще посмотрю, кого взять.
Басаляка подмигнул Егору, кивнул на Гриню:
– Далеко он пойдет с таким талантом, а?
Егор, пораженный неожиданным поведением друга, но знал, что предпринять. Гриня, артист, хвастун, рискованно играл, зря так задирал этого озлобленного подкулачника. И Егору пришла спасительная мысль:
– Еще бы не пойти ему далеко, имея такого дядю и его приятеля – самого полицмейстера Кузякина!
– Когда ж это они успели стать приятелями – его дядя с полицмейстером? – с подозрением спросил Климков.
– А-а, тебя же тут не было, ты не знаешь: они вместе в тюрьме сидели, сказал Басаляка.
– Ну тогда другое дело, – ответил Климков и снова сгорбился, лицо угодливо вытянул.
"Ну и шкура! – подумал Егор. – Лисовин облезлый! Мы с тебя глаз не спустим".
Тут притопал, приволакивая свои плоскостопые ноги, Ион Григорьевич, счетовод. Раскинув худые, мосластые руки, он затянул нараспев с неумеренным стариковским восторгом:
– Кого я вижу?!. Неужели это ты, Егор батькович?!. Как ты вырос, как поднялся!.. Невозможно узнать...
Смешной Ион Григорьевич! Егор смотрел на него так, словно бы впервые в жизни видел. Приземистый, с прямой спиной, аккуратный, в наглаженном костюме. Имел Ион Григорьевич малопонятное прозвище Положение Вещей, наверное, потому, что мысли свои выражал замысловато и не совсем понятно для малообразованных станичников. Большую часть своей жизни Ион Григорьевич прожил до революции лет под восемьдесят было ему. Служил он когда-то приказчиком у купца, женился на его дочке, в приданое получил магазин в станице Ольховской. После революции стал тот магазин сельповским, а Ион Григорьевич – его заведующим. Приходилось ему также работать в колхозе учетчиком и счетоводом. Человек он был культурный, начитанный. И дети его пошли в учителя, инженеры. Егору, которому Ион Григорьевич давно уже не попадался на глаза, казалось, что его нет в живых, а юн, гляди-ка, снова показался на свет божий – такой же аккуратный, какой всегда был, с невыцветшими кляксами-конопухами на розовом лице и живыми, масляно-блестящими глазами.
– Ты нам зубы не заговаривай, Ён Григорьевич, – Басаляка незаметно подмигнул Егору и Грине, – ты нам объясни такое положение вещей... Скажи вот, магазин открывать будешь или не будешь? Ты же законный владетель его, и он твоя дореволюционная частная собственность.
Ион Григорьевич стал неторопливо разводить своими худыми, мосластыми руками во все стороны, рассуждая:
– Если смотреть на это со стороны нынешнего положения вещей, то магазин открыть можно было бы. Однако если же посмотреть со стороны будущего положения вещей, то можно прийти к обратному решению.
Басаляка засмеялся – ответ "владетеля" удовлетворил его, но Климков насторожился:
– А что это такое – будущее положение вещей? О чем речь?
– Если вы, невоспитанный человек, не имеете никакого представления о положении вещей, то мне с вами и разговаривать не о чем. – Вздернув квадратный подбородок, Ион Григорьевич вынул из кармашка пиджака часы, поднес к глазам и, сделав приглашающий жест Егору и Грине, пошел в контору.
– Вот так-то, Климков! – насмешливо сказал Басаляка. – Изучай положение вещей – и будешь ты воспитанный человек. В коридоре Егор остановил Гриню, зашептал сердито:
– Ты что?.. Чего ты загрызаешься зря с этим Климковым?.. Учитывай положение вещей! Тоже мне, контрразведчик...
– Да я учитываю положение вещей... То у меня с перепугу так получилось. Як побачив полицаев, так и попер на них нахалом. А, бачишь, шо вышло? Климков струсил!.. Эге?.. Боятся они, шкуры, потому что виноваты перед народом. Я с ними сыграю еще, як на сцене!
– Играть играй, да не переигрывай.
Они зашли в просторную комнату – бывший председательский кабинет. Там уже собрались десятидворщики, человек двадцать. За канцелярскими столами, стоявшими по углам, сидели счетовод Ион Григорьевич, секретарша Маня (она всегда была секретаршей, сколько помнит Егор) и обер-полицай Тадыкин, пожилой человек, из бывших раскулаченных, рыхлый, насупленный.
Пришел Пантюша, и Егору, на манер Иона Григорьевича. хотелось воскликнуть: "Да вы ли это, Пантелей батькович?! Не узнать вас!.." Его действительно трудно было узнать: бороду сбрил, усы нафабрил чем-то темно-рыжим и насадил очки на свой широкий нос. Костюм праздничный надел, юфтовые сапоги начистил до блеска. Поздоровался с поклоном, степенный такой, солидный.
Люди сидели тихо, напряженно, настороженные, не знающие, как вести себя в новой обстановке, при новых властях, и о чем говорить друг с другом.
Егор смотрел в окно. Он видел, как подходил к конторе его родич Витютя. На нем был френч зеленого цвета с накладными карманами и просторные, развевающиеся на худых ногах темно-синие диагоналевые галифе. Длинные усы с подусниками белым треугольником пересекали его загорелое костистое лицо. На френче сверкали Георгиевские кресты и медали. Шел Витютя неторопливо, с важнецой. Кривя широкий рот, въедливо посмотрел в сторону сидевших на скамье полицаев, и они поднялись, встали во фронт. Витютя небрежно приложил два пальца под козырек фуражки с малиновым околышком. Когда вошел в кабинет, все встали, приветствуя его. Он щелкнул каблуками, отдавая собравшимся честь.
Тут же зашел Ригорашев с портфелем под мышкой, сел за свой стол, за которым просидел, будучи завхозом, не один год. Открыл неизменный портфель, выложил из него папки с подшитыми бумагами и аккуратно разложил их на столе. Обвел всех неспешным взглядом, лицо его было спокойным.
– Не вижу Якова Колесника, заведующего свинофермой, – сказал он, не повышая голоса. – Где он? Что с ним? Кому известно?
– Жив-здоров он, я ему час назад корм для свиней выдавал, – ответил однорукий кладовщик Тулумбасов. – Должон вот-вот подскочить.
– Непорядок, – сказал Ригорашев. В эту минуту, развевая полы длинного пиджака, мимо окон метнулся Яша Колесник. На пороге он споткнулся и чуть было не растянулся на полу. Задыхаясь, брызгая слюной и заикаясь больше обычного, пытался произнести что-то оправдательное, но не смог выговорить ничего вразумительного. Ригорашев махнул рукой.
– Садись, Яков. Негоже после атамана на сходку являться.
– Дд-д-даа-ак я-яя-а-а ж-жж-жж-ж... – начал он. Пантюша прикрыл ему рот фуражкой, усадил рядом с собой на скамью.
– Значит, так, станичники, – обратился ко всем Ригорашев. – Только так будем теперь называться – станичники. Ко мне обращайтесь, как и было, по имени-отчеству. Немцев называть "герр". Гриня, наш переводчик, будет обучать нас немецкому языку. Сперва должны мы научиться понимать по-немецки такие слова: "хлеб, масло, яйца, курица, овца, пшеница, картошка" и тому подобные-съедобные. Ну, обязательно надо знать и другие: "стой, руки вверх, иди сюда, расстрел". Ругательства тоже надо крепко запомнить, чтоб чего не случилось: герр тебя будет материть, а ты сдуру реготать станешь. Знаешь немецкие ругательства, Гриня?
– Трошки знаю.
– Ну вот приедет к нам в гости полицмейстер Кузякин, у него наберешься. А прибудет он завтра в десять ноль-ноль. Герр комендант Трюбе со свитою явится в час дня. К этому времени весь станичный народ должен быть на площади – и старый и малый. Такой дан приказ. Комендант герр Трюбе будет проводить казачий круг. Каждый десятидворщик обязан потолковать с людьми своих дворов, каждый лично отвечает за их поведение... Так-то, станичники. Свои артельные дела мы должны вести умно. Запасы продовольствия надо делать, семена заготавливать. Работы много. Наш станичный народ должен жить и хлеб, в поте добытый, есть. Держите на уме: главное, чтоб на кругу порядок был, организованность. Чтоб довольным остался герр комендант. И обо всем, что я вам сказал, поговорите со своими людьми. Да, вот что еще, станичники... Кое-кто уже собственным тяглом, инвентарем обзавелся без разрешения. Все вернуть в артель!.. Ишь, потянуло их к единоличному хозяйству. Это мы прикроем. Артель остается, работаем артельно... Об этом я и на кругу скажу, если за меня проголосует народ...
– Крикнем Ригорашева! – заверил Витютя.
– Проголосуем за вас, Алексей Арсентьевич! – раздались дружные голоса.
– Посмотрим... Но как бы там ни было, станичники, кого бы ни выбрали атаманом, нам тут жить, нам тут работать, нам выполнять сейчас главную задачу: убрать урожай, в который народная сила вложена, и запастись семенами, посеять озимые. У нас есть пары. На бахче еще припашем быками... Вот отремонтируем трактор и молотилку, тогда быстренько обмолотим зерновые...
– А где мы найдем части к ним? И кто их будет ремонтировать? – спросил Витютя.
– Найдем части... Поищем и найдем. А ремонтировать трактор и молотилку будет Семка Кудинов.
– Ага! Значит, он дома, – сказал Тулумбасов. – А на глаза не показывается.
– Говорят, он партейный, – будто невзначай заметил Тадыкин.
– А кто говорит? – спросил Ригорашев.
– Мне сообщил про него Варакушин.
– Ишь, сообщил... И все-то он, Варакушин, знает. Суется не в свои дела. Наговорит всякого, набрешет... А нам перво-наперво надо запомнить, что Семка хороший тракторист, мастер по механизированной части... Нужный нашему станичному обществу работник. Говорил мне полицмейстер Кузякин, мол, очень уважают герры немцы толковых работников. Вот что надо помнить, станичники... Ну, арестуем мы Семку Кудинова, повесят его А кто будет машины налаживать? С сельхозработами мы не справимся – нас с вами повесят герры, хоть и не коммунисты мы. Это понимать надо. Ну, если вопросов нет, – идите, говорите со своими людьми, готовьте их на круг и на работу.
Глава пятая
Когда приехал новый комендант штурмбанфюрер Трюбе в Ольховскую, весь станичный народ толпился во дворе атаманской управы, располагаясь вдоль линии, которую полицай Басаляка прочертил по– земле штыком. Наперед вышли старики, начищенные, нафабренные, приаккураченные. Кое-кто из них облачился в старую казачью форму. Мужчин было куда меньше, чем женщин. Кепки и фуражки с малиновыми околышками терялись среди платков и косынок. Настроенные своими десятидворщиками, люди вели себя чинно, сдержанно, лишь тихо гомонили.
У широкого крыльца атаманской управы стояли Ригорашев, Кузякин, Тадыкин и сбоку, отдельно от них, выстроились полицаи. Один Басаляка веселился, незаметно делал кому-то в толпе рожи – он, как всегда, был в подпитии; остальные держались напряженно.
Сначала во двор заехали два больших автофургона, битком набитых солдатами. Следовавшие за ними мотоциклы с автоматчиками остановились у ворот, припуская вперед две легковые автомашины. Выставив автоматы, гитлеровцы бросились во двор цепью и построились, сделав проход к крыльцу. Из одной автомашины вышли штурмбанфюрер Трюбе, обер-лейтенант, его помощник и переводчик в штатском, в котором все тотчас признали учителя немецкого языка; из второй автомашины выбрались два кинооператора и фотограф со своими штативами и камерами. Без промедления они стали готовиться к съемкам, занимая удобные позиции.
Комендант взошел на крыльцо и уселся в старинное деревянное кресло. Наверх поднялись и стали за его спиной обер-лейтенант, переводчик, Ригорашев, полицмейстер Кузякин и обер-полицай Тадыкин.
Трюбе сказал переводчику по-русски:
– Начинать!
Тот заговорил громко, с подъемом:
– Казаки и казачки! Новый комендант района штурмбанфюрер герр Трюбе, – он сделал поклон в его сторону, – предлагает вашему казачьему кругу избрать станичного атамана...
Тут случилось непредвиденное: блажной Федя, выйдя незамеченным из-за длинного каменного сарая, сыграл на своей трубе кавалерийскую атаку. Пронзительно-тревожный звук выбросил коменданта с кресла и поставил торчмя на крыльце. Эсэсовцы, развернувшись, направили на толпу автоматы, распахнулись двери автофургонов – из них посыпались солдаты. беря оружие на изготовку. У станичников вырвался общий стон: вот-вот грянут выстрелы по Феде. Но штурмбанфюрер Трюбе, успев разглядеть с высокого крыльца странного бородатого, босоногого – красноармейца (тот выходил из-за толпы, продолжая играть на трубе), остановил автоматчиков:
– Рюи! Алле цюрюк[12]!
Полицаи вертели головами, не зная, что им делать: никто не отдавал никаких приказов относительно Феди. Ригорашев сказал Кузякину:
– Ай-яй-яй!.. Не ко времени принесло блажного Федю.
– А я было подумал, что вы это специально подстроили, – ухмыльнулся тот. Посмотрите, герру коменданту понравилась эта неожиданность. На кино ведь снимают...
И верно, кинооператоры работали вовсю, суетился и фотограф.
Федя, не понимая, что происходит, остановился, озираясь. На нем были гимнастерка с алыми кантами и галифе, измазанные болотной грязью, на околышке фуражки сияла звезда с серпом и молотом.
– Иди сюда, сольдат! Иди. – Трюбе с какой-то хищной улыбкой на узком длинном лице поманил его рукой, в которой держал приготовленную для записей книжку.
Топая босыми, черными от ила ногами, Федя подошел к крыльцу и, задирая голову, с детским любопытством стал присматриваться к немецкому офицеру.
Васютка больно вцепился ногтями в руку Егора и потряс головой, словно хотел стрясти ужас, нахлынувший на него: он. боялся за Федю.
А тот, машинально поглаживая вьющуюся каштановую бородку, не сводил ясных глаз с лица жестко и брезгливо усмехавшегося фашиста.
– Ты коммунист? Комиссар? – спросил Трюбе.
– Коммунист, комиссар, – согласно кивал Федя. Комендант непроизвольно лапнул кобуру вальтера. В гнетущей тишине раздались возгласы женщин:
– Федя – божий человек!
– Не трогайте его.
– Он безвредный!..
С недоумением озирал штурмбанфюрер заговорившую толпу.
Гриня не выдержал, выступил вперед, за черту, и звонко, сказал:
– Дас ист крангафт! Феррюкте!.. Найн комиссар, найн. коммунист. Эр ист шён гирт[13]!
