Текст книги "Внуки красного атамана"

Автор книги: Алексей Коркищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Хороши разведчики! – засмеялся Селищев. – Ладно, не переживай, Белоусов, мы им тут, в Голубой впадине, котелок устроили, часть перебили, остальных в плен взяли... Сколько их там, капитан? – спросил он у подошедшего к ним командира третьей роты.

– Почти четыреста человек, товарищ майор. Загнали в коровник.

– Вот видишь, Белоусов, нам очень помог отряд самооборонцев, а то бы до утра ловили фрицев по всему Федькиному яру.

– Скажите, пожалуйста, про Егора. Где он? Жив ли?.. – спросил Белоусов с волнением.

– Да ничего... Жив Егор. Только малость покарбовало его. В госпиталь отвезли.

– Ну, парень он крепкий, оклемается!.. А в станице, товарищ майор, порядок, пожаров нет. Полицаи разоружены и заперты в подвале. Наши друзья живы-здоровы, ждут нас в гости.

– Ну так в чем дело?! – засмеялся Селищев. – Поехали. Где Егоров аргамак?

– Да у нас тут коней – на целый взвод хватит! – сказал Кудинов. – У зондеровцев отбили.

– И обоз у них захватили, товарищ майор, – добавил Конобеев. – Подводы набиты всяким съедобным добром. Есть чем угоститься и отпраздновать освобождение родной станицы.

– Родной? – переспросил командир роты. – Ты же, кажется, сибиряк.

– А теперь я – казак! – сказал Конобеев под смех товарищей. – Оброднился я со станицей Ольховской навсегда. После войны я, как и товарищ майор, сюда вернусь...

Глава четвертая

Хирурги вытащили из Егора осколки гранаты и старательно "заштопали" его. После этого он спал без просыпу больше суток. Проснулся от голода и жажды. Хотел было вскочить с постели – мнилось ему, сейчас вот выбежит на веранду, снимет из-под стрехи ведро с вечерним молоком и жадно выпьет его до дна – и рухнул на кровать, вскрикнув от боли в ноге.

Сестра, молодая женщина, сидевшая у окна, отложила вязанье, подошла к нему.

– Ага, проснулся. Наконец-то! – ласково сказала она. – Спал ты как убитый.

– Как убитый? – пробормотал Егор, недоуменно озираясь и хватаясь за гудевшую телеграфным столбом забинтованную голову. Кое-что припомнилось ему. Черепок целый?

– Черепок-то целый, да вот ногу сильно посекло осколками гранаты.

– Ого! – Он пошевелил пальцами раненой ноги. Боль отозвалась, казалось, во всем теле.

Егор осмотрелся. В палате стояло несколько кроватей. Одна постель рядом с ним была разобрана, остальные опрятно заправлены. На тумбочке, стоявшей у изголовья, лежали раскрытая книга, початая коробка папирос, спички.

– Где я? В больнице?

– Нет. В военном госпитале, в станице Старозаветинской. Раненых, слава богу, мало. Госпиталь только-только организовался.

– Кто здесь? – Егор кивнул на соседнюю кровать.

– Полковник Запашнов...

– Кто?! – Егор дернулся и охнул.

– Твой родной дед, Михаил Ермолаевич, – сестра улыбнулась. – Тебя привезла из батальона майора Селищева военврач Коробицина. Нашла тут твоего деда, и он поместился рядом с тобой...

– Батальона Селищева?.. Майора?.. Значит, это был его батальон... А с дедом что?

– Он тоже раненый. Ногу осколком пробило. Но Михаил Ермолаевич уже на ходу.

– А где он сейчас?

– Пошел на перевязку.

– Сам пошел?

– Сам... На костылях, то есть. А твои добавочные ноги вон в углу стоят. Поучишься сейчас на них ходить. Тебе ведь тоже на перевязки надо будет...

– Мне бы сейчас поесть и попить... Молока бы! Сестра открыла тумбочку.

– А ты посмотри-ка, что есть... поесть. Егор увидел кувшин с ряженкой, жареную курицу, моченые яблоки.

– Родня ваша приезжала. Недавно только уехали.

– Кто ж был?

– Бабки твои были, тетки, мальчик лет двенадцати, майор Селищев с лейтенантом Конобеевым, твой станичный друг, такой носатый и лупастый, и девушка, красивая, сероглазая. Они около тебя постояли и пошли с Михаилом Ермолаевичем в приемную поговорить, а я девушку придержала, спросила:

"Ты Даша?". Она кивнула. Егор бредил, говорю, так все время звал Дашу... Ну, она тут в слезы, подошла к кровати, стала целовать тебя и приговаривать: "Миленький мой, родненький мой!.. Ёрчик-Егорчик, здесь я, здесь..."

– Я думал, мне все это снится, – смущенно перебил ее Егор. – Слышал, а никак не мог проснуться.

И тут раздался стук костылей в коридоре. Сестра сказала:

– Михаил Ермолаевич идет.

Егора словно горячая волна окатила – такая радость нахлынула. Сейчас бы на ноги вскочить, встретить деда, обнять крепко, расцеловать... Да куда теперь!

Сестра открыла дверь деду и вышла из палаты. Егор встретил деда приветствием:

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Здорово, здорово, рядовой Запашнов! – ответил дед и присел на его кровать. – Оклемался? – Притянул Егора за плечи, крепко, уколов усами, поцеловал, прижался щекой к его щеке. – Родной ты мой внучище!

– Здравствуй, деда... дорогой деда... – Егор обхватил его похудевшие, ощуплевшие плечи и, не в силах больше произнести ни слова, разревелся, как мальчишка.

– Ты что, Егорка?.. Ты что?.. Ты брось! – сбивчиво говорил Михаил Ермолаевич: у самого жгучие слезы опалили глаза, задрожали плечи. – Ничего, внук, ничего... не переживай... Поправимся мы!.. Все наладится... Мы с тобой еще поскачем!..

Ощущая под ладонями вздрагивающие плечи деда, Егор еще крепче обнял его.

– Да это я от радости, деда!.. Тебя живого вижу... Я тебе знаешь сколько писем написал за это время... Только отсылать было некуда...

– Я прочитал их, Егорка. Мне Селищев их привез... Бабка нашла письма... Слышь-ка, Егор, Селищев нашим зятем стал, а!..

Они разжали объятия, взглянули друг на друга и неведомо отчего расхохотались. А потом Егор сказал:

– Интересно бы полковника Агибалова повидать.

– Повидаешь. Он зайдет сюда. У него к тебе дело есть.

– Ну-у! – поразился Егор. – Дело у него – ко мне? Какое же?

– Секрет, братец, секрет. Скоро сам узнаешь.

Утром по госпиталю распространилась весть: наши войска овладели городами Шахты и Ростовом.

– Жив ли остался наш Санька? – задумчиво произнес Михаил Ермолаевич.

– Вот выйду из госпиталя, отправлюсь в Шахты, разыщу его, – ответил Егор.

В полдень пришла Феклуша, принесла теплых пирожков с картошкой и настоек на лекарственных травках и корешках. А чуть позже приехали на подводе Пантюша и Ригорашев. Ласково встретил своих старых сподвижников Михаил Ермолаевич. Они долго беседовали. Ригорашев и Пантюша советовались с ним, как налаживать колхозную жизнь. Все сошлись на одном: быть председателем колхоза Семену Кудинову. Он инвалид, на фронт его снова не возьмут, и человек он толковый.

В тот же день навестили Михаила Ермолаевича секретарь райкома партии и председатель райисполкома. Узнав, что демобилизовался, они предложили ему стать председателем Ольховского стансовета. Дед дал согласие. Егор про себя подумал: "Миня наведет порядок и в станице и на хуторах..."

Время от времени Михаил Ермолаевич брал костыли к шел в кабинет начальника госпиталя звонить куда-то по телефону: он уже входил в курс хозяйственных дел района – хозяйства готовились к весеннему севу.

А на следующий день к ним нагрянули майор Селищев и лейтенант Конобеев. Ворох новостей привезли. Самая главная – гитлеровцев крепко притиснули к Миус-фронту. Батальон Селищева стоял на переформировке в станице Ольховской; Агибалову присвоено звание генерал-майора, он теперь принимает дивизию под свое командование.

Егоровы командиры привезли для него полный комплект обмундирования: гимнастерку и шинель, шапку, галифе, сапоги и ремень. А в вещмешке лежали запасное белье, продовольственный паек и его тот самый наган с запасными патронами в потертой кобуре. Только теперь к рукоятке нагана была прикреплена медная плашка с выгравированной надписью:

"Егору Запашнову – за храбрость и отвагу. Комдив И. П. Агибалов".

– Вот это подарок! – ахнул Егор. – Я о таком и не мечтал...

– Ну, это еще не все, – подмигнул Селищев. – Ты вот приготовься к торжественному событию: вот-вот подкатит генерал-майор Агибалов. Надевай форму, будь молодцом.

Гимнастерка хорошо подошла Егору, а вот у галифе правую штанину пришлось распарывать до колена – не пролезала в нее забинтованная нога... Разыскали ему просторные валенки – в них свободно Можно было всовывать ноги.

Михаил Ермолаевич облачился в свою форму, и тут Егор впервые увидел его новые награды: орден Ленина и два ордена Отечественной войны.

Конобеев, стороживший приезд Агибалова, доложил:

– Прибыл генерал! Идет сюда с адъютантом и начальником госпиталя.

Генерал зашел, обвел всех быстрым взглядом:

– Здравствуйте, друзья мои! – Подошел к Егору, обнял, прижал к груди. Какой парень стал, а!.. Молодец ты, Егор! Настоящий внук красного атамана. А, знаешь, я не раз вспоминал наш разговор. Помнишь, какой вопрос ты задал мне однажды ночью? Сидели мы тогда у вас во дворе под старой грушей...

– Помню, Иван Павлович. И хорошо помню ваш ответ. Вы сказали: скоро мы будем бить фашиста как Сидорову козу!

– И разве не так, Егор?

– Именно так, товарищ генерал!

– И ты ведь это сам доказал на деле – лупил их!.. Товарищи, прошу всех стать в строй. Вручу воину Егору Запашнову награды перед строем, как и положено.

Егор и Михаил Ермолаевич стали с краю, опираясь на костыли.

– Смирно! – скомандовал генерал. – Боец Егор Запашнов, выйти из строя.

Стуча костылями о пол, Егор вышел вперед и, волнуясь, повернулся лицом к строю.

– От имени Советского правительства за проявленный героизм в боях с немецко-фашистскими захватчиками вручаю медаль "За отвагу"... Она, Егор, дожидалась тебя еще с осени... И орден Красной Звезды – за последний бой в Голубой впадине.

Генерал прикрепил медаль и орден к гимнастерке. Отдал честь:

– Поздравляю с боевыми наградами!

– Служу Советскому Союзу! – четко ответил Егор.

– Верю, Егор, и в дальнейшем ты послужишь Родине, не жалея себя, принесешь ей наивысшую пользу.

– Так и будет, товарищ генерал!

– Вольно, друзья! – Иван Павлович с улыбкой обратился к Селищеву. – Когда же свадьба, Митя? Давненько я не бывал на свадьбе... И хочу быть на твоей свадьбе не генералом, а посаженным отцом; имей это в виду.

– Есть иметь в виду, Иван Павлович, уважаемый батя? Свадьбу сыграем тотчас, как только отец невесты, тесть мой, выйдет из госпиталя.

– Вот как!.. Ты долго тут намерен околачиваться, дружище мой? – спросил Агибалов у Михаила Ермолаевича.

– Начальник госпиталя сказал: еще недельку быть мне здесь.

– Так-так... Сегодня пятница. Вот в будущую субботу и сыграем свадьбу. – И тут Иван Павлович сказал шутливо Конобееву: – Лейтенант, ты ведь тоже, слышал я, породичался с Запашновыми?

– Так точно, товарищ генерал! Родные мы друг другу стали, – серьезно ответил Конобеев. – Сроднила нас война крепко, на всю жизнь.

– Хорошо сказал, лейтенант!.. Ну, как говорится, даст бог, еще одну свадьбу дружно сыграем. Придет добрый час победы, и живыми мы сюда вернемся.

Глава пятая

После завтрака вышел Егор погулять во двор госпиталя. Грустно ему было без деда. Тот уже вторую неделю находился дома. Там сыграли свадьбу – поженили Селищева с Фросей, – был на ней и Иван Павлович, комдив.

Наезжают к нему из станицы проведывать, да все равно тяжко тут быть одному. На днях были Семен Кудинов с Гриней и Иванами. Их тоже наградили. Комдив вручил им медали "За отвагу". Станичники на первом собрании выбрали Кудинова председателем колхоза. Ригорашев остался завхозом. Спасенное дойное стадо свели на молочно-товарную ферму, и уже стали сдавать молоко в госпиталь и детский приют. Все коровы растелились, ни одной яловой не оказалось. И породистые свиноматки дали добрый приплод. Одна Роскоха двадцать два поросенка привела. Сортовое и семенное зерно, хранившееся у станичников, свезли в амбары, стали готовиться к севу.

Пантюша с Конобеевым и Белоусовым сдали золото и драгоценности Осикоры в районное отделение государственного банка.

И вот уже покинул батальон Селищева станицу Ольховскую. Ушел с ними Гриня, ушли Иваны, ушли другие Егоровы годки на фронт добровольцами, семнадцатилетними. Ушел взвод Конобеева – его родной взвод. А ему уже не придется воевать плечом к плечу с прекрасными людьми, с которыми сроднился навеки.

Опираясь на костыли, волоча правую ногу, Егор тихо шел по засыпанной пушистым снегом аллее на край двора. Вышел к саду за плетнем и остановился, завороженный: редкая красота открылась ему. Словно белые пуховые шапки были надеты на все вокруг: на курени, на сарайчики, на колы плетней, на высокие пни срубленных деревьев. И не осыпались эти шапки, не опадали крутые стрехи. Видно, шел ночью снег в полной тишине, был он легок, падал целыми, не сломанными узорными снежинками, которые цеплялись зубчиками одна за другую, как шестеренки. Снег лежал и на ветвях. И, кроме того, тонкие веточки были покрыты мохнатым инеем, как серебристым бархатом.

Солнце светило сбоку, из сиреневых кругов, сквозь слабую дымку, и оттого, вероятно, на снегу везде лежали двойные тени, синие и розовые. Да и сам снег повсюду – и по бугру, и за рекой, в долине, и в саду, меж деревьев, – был где голубой, где синий, а где розовый. Сад казался густым, как в мае, когда он рясно цвел; снег и иней, покрывавшие ветви, выглядели так чисто, так утихомиренно, что Егор забыл на какое-то время и о войне, и о тянущей, нудноватой боли в обгрызенной гранатой ноге.

Сзади послышались тихие шаги. Он оглянулся. Это осторожно шла Даша, боясь нарушить тишину необыкновенного утра. Она была в нагольном сизом полушубке, в валенках, закутанная веселым цветастым платком, так подходившим к ее милому округлому лицу, к ее добрым, внимательным и чуточку грустным серым глазам. А Даша сама вся так подходила к этому чудесному утру, к этой сказочной чистой красоте; что Егор чуть было не вскрикнул от внезапной, какой-то взрывчатой радости. Даша, видно, угадала его состояние, приложила палец к губам. Подошла, тихонько поцеловала и прислонилась к нему, положив голову на плечо. Они так и стояли молча минут десять, потом стали неторопливо ходить по двору.

– Ну, что говорят врачи? – спросила Даша. – Когда тебя отпустят?

– Не могу тут больше оставаться – тоска берет! – ответил Егор. – Перейду к Феклуше, а на перевязки буду ходить сюда, не так уж далеко. Догребусь... – Он медлил, не решаясь говорить правду. – А врачи... Отвоевался, говорят. Подлежишь демобилизации... На костылях пока придется ходить... Сильно повреждены подколенные сухожилия. Когда раны заживут – тогда можно будет сделать еще одну операцию, поправить их... Вот так-то, Дашенька!.. Инвалидность, объяснил главврач, дадим тебе на год, а там посмотрим. Разве ты выйдешь замуж за инвалида, красулечка? – Он улыбнулся, глядя на нее искоса.

– Хоть завтра! – она засмеялась. – Если только меня примут Панёта и Миня.

– Они-то примут тебя, Даша, да только мне такой оборот не по душе... Ты будешь работать, а я – сидеть на солнышке, греться?

– Вот тебе на! Тебя не поймешь, в шутку ты говоришь или всерьез. Я-то всерьез...

– И я, Дашенька, всерьез. Мне учиться хочется. Я хочу постигнуть агрономию, селекцию растений. Хочу продолжать работу Уманского над гибридами, над новыми сортами пшеницы. Понимаешь?

– Вот и хорошо! А теперь слушай меня, Алексеич. Я заходила в среднюю школу, была у директора. И вот что я узнала: в школе будет работать консультационный пункт для экстерников... Ну, для тех, кто будет сдавать экстерном за седьмой или десятый класс. Понимаешь? Я записалась в группу экстерников и тебя записала, Ёрка! Мы одолеем программу средней школы! Сдадим экстерном за десятилетку и поступим вместе в Персиановский сельскохозяйственный институт – ты на агрономический, а я – на зоотехнический. Будем работать. Я на мамином медпункте санитаркой, ты – учетчиком в колхозе...

– Дашенька, ты умница! – воскликнул Егор. – Это лучше – экстерном! Мы сэкономим два года... Вот это настоящая цель! Теперь я знаю, что мне делать, и тоска моя прошла. Иди и раздобывай учебники за все три класса: за восьмой, девятый и десятый. Чудесный день сегодня!.. Пойдем в палату. Скоро должна прийти Феклуша, мы сразу же и пойдем к ней. Сейчас договорюсь с главврачом.

– Ох, какой ты горячий, какой нетерпеливый!..

– Да, я такой, потому что очень люблю тебя и потому, что у меня появилась прекрасная цель! – Егор размахался руками, стоя на одной ноге, костыли свалились в снег, и Даша обняла его крепко, чтобы он не упал на дорожку.

Вместо эпилога

Ближе к полудню над Голубой впадиной стали рождаться облака, белые, полные, с крутыми боками, очень похожие на сдобные пампушки, и между ними будто бы сгустилась, стала еще синее и бездоннее прохладно-родниковая небесная глубина... Егор опустил глаза, облизал пошершавившие губы и обругал себя недотепой: заторопился утром на бригадный наряд и забыл приготовленные Панётой харчишки, а пить и есть уже так хотелось!..

Он сидел на низенькой скамеечке у делянки гибрида озимой пшеницы номер один, выщипывая пинцетом тычинки из колосков. А на соседней делянке в колосьях гибрида номер два они выдернут пестики, но оставят тычинки и затем произведут перекрестное опыление этих двух гибридов. Так же сделают с третьим и четвертым гибридами озимой пшеницы. Одеревенела уже спина – не разогнуть ее, очугунели руки – пальцы судорогой сводить стало, и ноги затекли, но Егор терпел, проявлял выдержку: вот еще парочку колосьев очистит от тычинок – и тогда сделает передышку, разомнется, пройдется. Он в одиночку начал эту кропотливую работу. С полудня, после уроков, должны подъехать с Дашей Васютка, Митенька, Зина и Маня, помогут ему. Дела на всех хватит, и надо спешить, чтобы за несколько дней до цветения пшеницы подготовиться к перекрестному опылению по схеме агронома Уманского.

Прихрамывая, Егор прошелся вдоль поля "арнаутки". Сеяли ее реденько четыре центнера семян было, посеяли на пяти гектарах, но она хорошо раскустилась: от каждого зернышка до десятка стеблей пошло.

Размявшись, Егор снова примостился на скамеечке, взял в ладонь колос ласково и осторожно, как только что вылупившегося цыпленка. Раздвигал чешуйки, напрягая зрение, ухватывал пинцетом серо-зеленые перышки тычинок. Утомительно-нудная это работа – готовить колосья пшеницы к гибридизации, но он все вынесет, все выдержит. Жестокая война продолжалась, и никто бы не смог сказать, когда она закончится. Гитлеровцев теснили на всех направлениях – от Азовского до Баренцева моря, – но они цеплялись за города, высоты и побережья рек, как клещи-кровососы, въевшиеся в теплое, живое тело. Война с фашистами продолжалась, и Родине был нужен хлеб.

Глаза у Егора слезились от напряжения, побаливали, но он вытирал слезы рукавом выгоревшей на солнце гимнастерки и подшпынивал себя: "Ишь, какой слезливый! Терпи, казак, не поддавайся... Втянулся в такую тонкую работу глаза еще зорче станут".

Механическая работа занимала лишь руки, оставляя мысли свободными. А они часто возвращались к Виктору Васильевичу, агроному. Сколько же времени прошло с тех пор, как они здесь, в Голубой впадине, простились?.. Ровно год. Не может быть!.. Не верилось в это, ведь сколько событий вместилось в один год и столько пережито!.. Ему казалось, что с той поры прошло, по крайней мере, года три-четыре. Он, тогдашний, казался себе, теперешнему, глуповатым, смешным. За барьером весны остались его отрочество и хорошая часть юности. Мужицкие, взрослые, зрелые мысли стали приходить к нему о работе, о хлебе, о людях.

...Было время Егору думать.

Саньку вот опять вспомнил, вздохнул. Дед Миня еще тогда, в марте, съездил в Шахты, провел там несколько дней в поисках Саньки, но и следов его не отыскал. Соседи с улицы, где жил дядя Назар, ничего не знали ни о Саньке, ни о Петьке. И бабка Петькина куда-то пропала. Говорили, отправилась она к родне на хутор. А на какой хутор – никто того не знал. Вернулся дед Миня ни с чем...

А в апреле, едва подсохли дороги, к ним в станицу явился Петька, изможденный, опирающийся на палку, с худой котомочкой за спиной.

– Откуда ты, Петро? – спросил дед Миня.

– Да оттуда же... Из станицы Красногвардейской, – хмуро ответил Петька. В госпитале лежал...

– Где же тебя ранило? Петька помолчал, подумал.

– Да там же... В Шахтах.

Они все ждали-ждали, вот-вот Петька что-нибудь скажет о Саньке, но он сидел на лавке под грушей, устало нагнув голову, сплевывал сухую слюну под ноги и больше ни слова не вымолвил.

– Что ж ты о Саньке, слова не скажешь? – упрекнула его бабка Панёта, не выдержав. – Где же он? Что с ним?

– Я не знаю, – едва слышно произнес Петька. – Зашмыгав носом, поднял голову. Глаза его были полны слез. – Мы с ним давно расстались... Еще тогда...

Бабка, купая Петьку в корыте, обратила внимание на шрамы рваных длинных ран на его худой спине.

– Кто тебя так, Петя? – ужаснулась она.

– Так кто ж... Они ж, подлюги! – коротко ответил он.

Петька прожил у них несколько дней. На расспросы не отвечал. И только перед уходом рассказал, что произошло с ним и с Санькой.

В начале зимы задумали они перебраться к партизанам. Ходил слух, что в Горном лесу за Шахтами обосновались партизаны. Стали готовиться к уходу. В каменном карьере Накопили целый склад немецких продуктов, оружия и разного барахла. По их мнению, все это могло бы очень пригодиться партизанам.

Как они добывали трофеи? Катались, например, на коньках по улицам и высматривали, куда и что везли фрицы в автомашинах. Высмотрят, что им надо, и цепляются крючками из проволоки за борт последней автомашины. Жали за ней на полной скорости. За свистовским мостом по дороге на Новошахтинск забирались в кузов и выбрасывали на обочину в снег продукты, лекарства, оружие, в общем, самое нужное и ценное. Портили то, что было не под силу выбросить из кузова. Потом выпрыгивали из машины и собирали трофеи.

И хотя они действовали, как им тогда казалось, хитро и умно, все-таки засыпались. И произошло это так.

Оккупанты запрещали ходить по улицам после шести часов вечера. Кто нарушал этот приказ, того расстреливали на месте. А Санька с Петькой так помозговали: раз фрицы такие настороженные с вечера, то им лучше действовать с двенадцати часов ночи. Так и делали. Зная в городе все входы и выходы, они без боязни свободно шастали по немецким объектам.

Однажды забрались в походную оружейную мастерскую на улице Пролетарской. Сошло удачно на тот раз. Они выгребли из мастерской инструменты, пистолеты, ракетницы, пулеметные замки, в общем, все, что там было, и уволокли в свой склад. Переждали день-два – и снова вышли на охоту. Со дня приметили: во дворе, где раньше размещалась колхозная мельница, остановилась колонна автофургонов. Туда пошли. Ночь была морозная, с метелью. Часовые прятались в затишках. Забрались Санька и Петька в кузов крайней автомашины. Там лежали кипы шерстяных одеял. "Пригодятся партизанам теплые одеяла", – подумали они, сбросили в сугроб несколько кип и поволокли их за сарай. И тут ребят заметил караульный офицер, вышедший проверять посты, подняв стрельбу. Друзья пустились наутек, но сбежались часовые, окружили... Били их безжалостно, выпытывали: кто такие? откуда? не партизаны ли?

Ребята молчали. Их стегали куском свинцового кабеля. Он прилипал к телу, рвал кожу. Они держались стойко. Тогда фашисты стали посыпать их раны каким-то едким порошком. Хлопцы часто теряли сознание...

Петька, рассказывая об этом, скрипел зубами.

– Они били нас, подлюги, издевались над нами и все допытывались, кто мы такие и откуда, но не допытались. Мы им ничего не сказали. На ночь фашисты бросили нас в сарай и облили водой. Они думали, что мы тут же окочуримся, превратимся в сосульки. Но мы их так возненавидели, что забыли про боль и про мороз. Мы бегали, толкали друг друга, чтоб разогреться, до самого утра. Когда я падал – Санька поднимал меня. Когда он валился – я держал его. А утром тот караульный офицер отпер сарай и вылупился на нас:

– Майн готт! Ви есть живой?!

Они еще раз побили нас кабелем и отвезли в гестапо. Мы очнулись в подвале, набитом людьми. Мы стонали и кусали губы от боли. Пожилая женщина сказала:

– Проклятые фашисты, и ребят не щадят.

– Держитесь, хлопцы, держитесь. Пусть фашисты не услышат от вас стонов и не увидят ваших слез. – Это сказал мужчина, который держал мою голову на коленях.

Мне голос мужчины показался знакомым, но я никак не мог вспомнить, кто это, и разглядеть его. В подвале было сумрачно. Когда он опять заговорил – я узнал его. Это был дядя Тимофей, шахтер-ударник с нашей улицы, хороший друг дяди Назара...

Я тихо сказал ему:

– Дядя Тимофей, мы все понимаем. Он присмотрелся ко мне, узнал:

– Петька?! И ты попал в лапы гестаповцам?!

– И Саня Запашнов попал... Вот это он... А Саню трудно было узнать... У него лицо было разбито... Он дрался с гестаповцами...

– Вы давно здесь? – спросил у дяди Тимофея Саня.

– Недавно. Тут долго не задерживаются.

Пожилой шахтер, который сидел рядом с нами, пояснил:

– Отсюда быстро выгребают. Дорога одна: камень на шею – да в шахту Красина, уголек копать в аду... Но если Гитлер не заставил нас тут ковырять уголек для него, то там и сам черт не заставит!

Другой шахтер сказал:

– Слыхал я утром, когда был на воле, перестали наших кидать в шахту Красина... Вернули партию смертников назад.

Какая-то шахтерка вцепилась в гестаповца и вместе с ним в ствол прыгнула. Теперь они своего оттуда достают.

– Значит, ночью повезут нас расстреливать, – сказала женщина. – Помрешь и не узнаешь, вернутся ли наши... Страшно так умирать...

– Вернутся, обязательно вернутся, – сказал дядя Тимофей. – Бьют фашистов и на Волге и по всем фронтам.

Ночью дверь подвала распахнулась, и гестаповцы закричали.

– Всем выходить!.. Шнель!

– Саня, Петя, держитесь возле меня, – шепнул дядя Тимофей.

Мы вместе вышли во двор. Нас ослепили прожектора. Прямо из дверей всех загоняли в черные крытые автомашины. Злые овчарки рвались из рук гестаповцев. Не убежать!..

Сначала нас везли по асфальтированной дороге, потом автомашину стало подкидывать, наверно, она съехала на проселочную дорогу. Остановилась. Щелкнул засов, дверь открылась.

– Вылезай! – закричали гестаповцы. – Партизаны капут! Коммунисты капут!

– Цепляйтесь за меня крепко, – сказал нам дядя Тимофей. – Держитесь молодцами, друзья. Не робеть. Вы – сыновья шахтеров!

Мы вместе спрыгнули в снег. Нас было человек тридцать, а может, и больше. Поставили у ямы, осветили фарами мотоциклов, навели пулеметы.

– Как только начнут стрелять – я толкну вас в яму, – сказал дядя Тимофей.

Мы прижались к нему сбоку. Он положил руки на наши плечи, сжал их. Было очень холодно, мела метель, и мы дрожали так, что зубы стучали. Люди закричали:

– Прощайте, товарищи!

– Да здравствует Советская власть!

– Смерть фашистам! Смерть проклятому Гитлеру!

– Да здравствует Красная Армия!..

Кто-то заплакал, кто-то надрывно закричал...

– Фойер! – рявкнул гестаповский офицер.

И тут меня толкнул дядя Тимофей, и я полетел в яму, ударился о стенку, упал на дно. И на меня стали падать убитые и раненые...

С трудом досказывал Петька остальное о том, что дальше было.

Он слышал, как потом фашисты стреляли сверху из автоматов и пулеметов по телам людей, упавшим в длинную яму.

Он потерял сознание в то мгновение, когда пуля ударила ему в грудь, под ключицу.

Гестаповцы поспешно, кое-как забросали смерзшейся землей казненных. Они знали, что наши прорвали фронт, перешли в наступление, и потому спешили.

Через некоторое время Петьку, залитого своей и чужой кровью, вытащили из ямы какие-то люди, закутали одеялами и повезли на санях.

– Стойте!.. Стойте, – придя в себя, стал просить Петька, мучительно кашляя и выплевывая сгустки крови. – Вернитесь!.. Заберите Саню и дядю Тимофея...

– Незачем возвращаться нам, милок, – отвечал ему старик. – Души их к богу отлетели.

Как позже узнал Петька, всего лишь троих из той группы расстрелянных выходили жители небольшого степного хуторка. Через несколько дней, когда наши вернулись, спасенных определили в военный госпиталь. А погибших похоронили в братской могиле... Уже побывали там Егор с дедом и бабкой.

Петьку оставляли у себя жить, но он упрямо твердил: "Нет, пойду искать свою любимую бабулю". Что было делать?.. Снабдили его харчами, денег дали на дорогу. Егор проводил Петьку до шляха, посадил на попутную военную автомашину. И уже перед самым расставанием сказал Петька Егору:

– Чтоб ты знал, Ёрка, это мы с Саней наказали Варакушу... Полицая Ухана тоже...

...Нет Сани. Не стало озорного братана. Но появился на белый свет недавно, в конце марта, братанчик Миша. Селищев Миша. И он, Егор, стал его крестным отцом. А на прошлой неделе очень кстати припомнились Егору предсмертные слова Афони Господипомилуй: "Ты, Ёрка?! Не заходи в мой двор!.. Не подходи к кабыце... Ты не узнаешь... не..." Почему это ему, Егору, нельзя было заходить в бывший Афонин двор и подходить к кабыце? И чего это ему нельзя было узнать?.. Уж не прятал ли Афоня чего-либо ценного в той самой кабыце?

Пришел Егор к тете Фросе и, ничего ей не говоря, стал тщательно осматривать летнюю печку-кабыцу под черепичным навесом. Кабыца за зиму обшелушилась, кирпичи кое-где оголились, труба похилилась. Фрося вышла во двор, спросила:

– Егор, ты что к печке приглядываешься?

– Да вот нюхом чую, есть в печке интересная захоронка.

– Ну да?

Заметил Егор: задняя стенка трубы сложена из двух рядов кирпичей, и сверху, между этими двойными кирпичами, виднелась неширокая щель.

– Тетя, ты все равно будешь перекладывать печь, – сказал Егор и, не дожидаясь ответа, навалился на трубу, сломил ее под самый корень. Она рухнула, разлетелись залитые спекшейся сажей кирпичи, и промеж них запрыгали, звеня и раскатываясь, серебряные рубли и полтинники. И было их множество – около двухсот.

– Но как ты узнал про эту Афонину захоронку?! – пораженно спросила Фрося.

– Во сне увидел, тетушка.

– Ври больше, племяш! – не поверила она, но не стала допытываться. – Я их в банк сдам, на танковую колонну пойдет.

– Но только сдай от имени моего крестника. Так и напиши в заявлении: я, такая-то и такая, сдаю серебро на танковую колонну от имени внука красного атамана, Михаила Дмитриевича Селищева. Чтоб и его доля была в победе над фашистской Германией.

Тетя Фрося так и сделала.

Мысли Егора незаметно перешли на Гриню. Прислал он недавно письмо с Миус-фронта. Служит во взводе разведки под командованием лейтенанта Конобеева. В разведку часто ходит, чуть ли не каждый день. "Гитлер, – пишет Гриня, крепко за правый берег Миуса уцепился, и мы его по частям выковыриваем оттуда". Просит Гриня подробно описать, как идут дела в колхозе и как живут-поживают боевые друзья, Дела налаживаются потихоньку, боевые друзья здравствуют и работают сверх своих сил. Ригорашев заведует колхозным хозяйством, Пантюша бригадирствует, Беклемищев собрал на конеферме списанных из армии больных и раненых лошадей, организовал их лечение и санитарный уход. Днюет и ночует около них вместе с бабкой Матреной. Тягло позарез нужно колхозу. Вот всю весну станичники пахали, бороновали и сеяли в одной упряжке со своими коровами Измучились все – и хозяева и буренки И даже Панёта выходила на работу со своей уже немолодой Зорькой, бороновала пахоту, плечом ярмо подпирала, жалея кормилицу.