Текст книги "Красная ворона (СИ)"
Автор книги: Александра Созонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Странствия
– Вставай, соня! Посмотри, какое великолепие за окном!..
Я с трудом открыла глаза: вчера мы проговорили до глубокой ночи. Рин слишком долго был один, и теперь его речи изливалась на меня рекой, прорвавшей плотину.
– Давай-давай! Хватит дрыхнуть!
Брат тряс меня за плечо без какого-либо намека на родственную нежность. А затем принялся раскачивать гамак с такой силой, что я едва не вывалилась на пол.
– Тихо-тихо! Все кости мне переломаешь. Уже встаю…
Вчерашняя пурга сменилась классическим морозом с солнцем. И впрямь жаль было бы проспать такую отраду для глаз.
Умывшись ледяной водой и глотнув горячего травяного чаю с медом, я пожаловалась:
– Почему у тебя здесь даже сотовый не ловит? Мои, верно, меня обыскались. Мне сегодня мальчишки приснились. Знаешь, как я по ним соскучилась!
– «Дни и ночи Ланье Ухо все горюет и тоскует. Где ее Щенячий Хвостик? Где Хитрющая Лисица?..» Все у них в порядке, о тебе даже не вспоминают. Но если так рвешься в пустой дом, где еще нет ни детей, ни надоевшего мужа – никто тебя здесь не держит.
– Да не в этом дело! Мне бы только позвонить – узнать, что все хорошо, голоса услышать.
– Можешь прогуляться до железнодорожной платформы. Блага цивилизации, вроде мобильной связи, там доступны. Заодно самокат свой проведаешь.
– Я могу заблудиться. Не проводишь?
– Вот еще! Заняться мне больше нечем, как совершать с тобой романтические прогулки. Сейчас светло, все видно. Так и быть, дам тебе лыжи – добежишь в два счета.
Лыжи оказались широкими, для ходьбы по снежной целине, и надевались прямо на валенки. Добралась я действительно не в пример быстрее, чем позавчерашней ночью. Было лишь немного досадно, что наслаждаться морозным воздухом и искрящейся белизной пришлось в одиночестве. Некому было сказать с придыханием: «Ты только взгляни! Ну – не чудо? В Москве такой красоты не бывает…»
Минут через сорок я уже подходила к платформе крохотной станции. За ближайшим к станционной кассе забором увидела голубую спинку своей малышки. Обрадовалась – словно повидалась с подружкой. Но зайти во двор и ласково потрепать по капоту не решилась: к чему лишний раз тревожить незнакомых людей?
Рядом был сарайчик с вывеской «Продмаг». Я предусмотрительно захватила рюкзак, который быстро набила: хлеб, полено колбасы, консервы. Затем позвонила соседям по даче: как там моя Анжелина? Меня уверили, что псина в порядке, по хозяйке скучает, но не так чтобы очень, гулять же с ней, прыгая во дворе по сугробам, одно удовольствие.
Звонок мужу в Египет оставила на десерт. Словно чуяла, что радостью он меня не наполнит. Так и вышло.
– Ну, и где тебя носит?! – с ходу заорал Глеб. – Двое суток дозвониться не могу! Всех знакомых обзвонил, уже билеты менять собрался – чтобы срочно возвращаться и приступать к твоим поискам! Что стряслось?!
– Все нормально, – я старалась говорить спокойно. Ненавижу, когда на меня повышают голос, и особенно Глеб. – У меня брат нашелся. Сейчас я у него, он живет за городом, где нет сотовой связи. К вашему приезду буду дома. Дай, пожалуйста, трубку Сашке и Лешке, я страшно соскучилась!
– Какой брат? Ты бредишь? Сама же говорила, что он давно уже опочил где-то. А теперь вдруг взял и воскрес? Если провела эти дни у любовника, можешь не париться: сцен ревности не будет, я не Отелло. Можешь продолжать в том же духе. Только мобилу зачем было выключать? Неужто все это время в постели прокувыркалась, без перерыва? Да и лгать не надо бы. Знаешь ведь, как я ненавижу ложь! Для справки: сотовая связь охватывает всё Подмосковье – в следующий раз будь умнее.
– Послушай, ты! Не ровняй меня по себе! – Я закипела. Пришлось порядком напрячься, чтобы подавить волну бешенства и продолжить спокойно: – Любовника у меня нет, а если бы появился – ты узнал бы об этом первым. Мой брат, которого я действительно считала умершим, нашелся, и я счастлива. А теперь, когда мы расставили все точки над «ё», может, дашь мне, наконец, поговорить с мальчишками?
– Ну-ну! – Глеб пренебрежительно хмыкнул: мол, так я тебе и поверил. – Нету их сейчас рядом, носятся где-то.
– Шестилетние малыши бегают без присмотра?!
– Под присмотром. (Под чьим именно, Глеб уточнять не стал.) Я им передам, что ты звонила. Имей в виду: если тебя не окажется дома, когда мы вернемся, они будут очень расстроены, а я очень зол. Да, и еще! В советское время при разводе детей всегда оставляли мамочке, но времена изменились. Учти это!
Он отключился.
Возвращалась я расстроенной и подавленной. Угроза оставить себе детей после развода испугала не на шутку: при своих адвокатских навыках и связях Глеб это сумеет, его слова – не пустое сотрясение воздуха.
Одолевали мысли, что все в моей жизни не так, как следует, неправильно. Родители – которые вроде есть, но по сути отсутствуют – настолько безразлично этим людям мое существование. Брат – то ли безумец, то ли инопланетянин, тоже весьма мало заинтересованный в моей персоне. Муж, с каждым днем становящийся все более далеким и чужим человеком, а если честно, бывшим таковым с самого начала, поскольку любви не присутствовало с обеих сторон.
Дети? Да, мальчишки – моя радость. Они требуют массы внимания и сил, но и воздают сторицей. Но они скоро вырастут. Всего несколько лет – и наступит пресловутый возраст, когда все взрослые враги, и родители – в первую очередь. Затем – влюбленности, девушки, позже – жена и свои дети. Никогда уже я не буду им так необходима, как сейчас, в детстве. И останусь совершенно одна…
Моя прошлая жизнь, промелькнувшая когда-то в мутных слайдах на старом зеркале, была трагической и беспросветной. Нынешняя – мирная, сытая и благополучная. Но каков ее смысл?..
– Вижу по твоему виду, что разговор с мужем оказался на редкость позитивным. Все живы-здоровы?
– Все живы-здоровы, – вдаваться в подробности не хотелось.
Я водрузила на середину комнаты набитый рюкзак и принялась раздеваться.
– Я рад.
Рин вывалил содержимое рюкзака на пол и укоризненно хмыкнул.
– Вот это, это и это будешь кушать сама, – он сдвинул в кучу консервы и колбасу. – Жаль, не догадалась купить овощей – огорода я не держу.
– С каких пор ты стал вегетарианцем?
– Точно не помню. Но не вчера. Точнее, я могу все это съесть, но без удовольствия.
Мне пришло в голову, что исключение из рациона мяса может быть вызвано банальной экономией.
– Рин, совсем вылетело из головы! Тебе незачем экономить и жить в таких спартанских условиях. За сгоревший дом я получила страховку. Она в банке, и за эти годы набежали проценты. Проценты я разрешила себе потратить, а основной капитал в целости. Вполне можешь построить нормальный коттедж иди купить квартиру в городе.
– Полагаю, этому чуду я обязан Глебу? – Я не ответила, и брат насмешливо подмигнул. – Передай своему супругу большое спасибо. А страховку прибереги для парней. Ты знаешь, что быть матерью близняшек и трудно, и почетно? В древности однояйцовых близнецов боялись и уничтожали сразу после рождения, а в иных местах, напротив, боготворили, считая, что они наделены мистическими и магическими дарами. И были не так неправы, как это кажется современным умам.
– О да. Моим только шесть, но они уже умеют совершенно мистическим образом заставить не сердиться на них за самое злостное хулиганство и самые дурацкие выходки.
– То ли еще будет! Очень прошу тебя, Рэна, постарайся устроить им яркое и насыщенное детство и не менее бурную юность. И ни в коем случае не посылай в Кембридж, Оксфорд, Сорбонну – не впрягай в позолоченную упряжь комильфо, не лишай первородной свободы.
Я неуверенно кивнула.
– Хорошо, братик. А на что ты советуешь им потратить буйную юность? В каких местах побывать, что посмотреть? Честно сказать, я уже заждалась рассказов о твоих странствиях.
– Ближе к вечеру, ладно? Мне легче рассказывать при живом огне.
Вечером, затопив печь и не закрывая дверцу, чтобы оранжевые и малиновые огоньки, подобно свету камина, освещали клочок пространства вокруг, Рин приступил к рассказу.
– Я буду одновременно говорить и творить, хорошо? Что тебе показать в первую очередь? Джунгли, где зеленый цвет становится предельно плотным, а воздух такой густой, что его можно пить?..
Я кивнула, и он свел ладони лодочкой, а затем стал медленно их разводить – как в детстве, с бабочками. Между пальцев заиграло и заискрилось. Меня окатила волна запахов – незнакомых, пряных, дурманящих. Все вокруг менялось, изгибалось, цвело. Огромные орхидеи с пестрыми лепестками проросли из стен, яркоцветные птицы наполнили уши стрекотом и щелканьем. Обезьяны, визжа и кривляясь, запрыгали на печи.
– В африканских джунглях я наслаждался изобилием и фантазией. Изобилием окружавших меня существ и фантазией породивших их творцов. Сколько было этих творцов: шестеро? Семеро? Несколько дюжин?.. В разных древних источниках цифра варьируется, но то были классные ребята. Настоящие мастера – с большой буквы «М», вышитой золотыми нитками. И как каждый яркий талант не похож на другого и мы не спутаем кисть Ван Гога с манерой Дега, так и здесь – я различал мастеров по стилю их творений. Скажем, был «эстет», во главу угла ставивший красоту и гармонию. Вся ветвь кошачьих – от камышовых котов до тигров – его рук дело. Любуясь грацией леопардов и черных пантер (правда, на расстоянии, в бинокль), я восхищенно присвистывал: «Да ты просто гений, старик!..» Семейство собачьих – лисы, койоты, волки – тоже красивы, но не достигают столь отточенного совершенства. Явно другая рука! А вот творения «эпатажника», – Рин кивнул в сторону печки. – Этому лишь бы выпендриться, любым путем.
У обезьян, кувыркавшихся поверх старых одеял и ватников, зады отливали алым, а морды голубым, что смотрелось на редкость дико. А у одной расцветка была скромная, зато нос – висячий и длинный, как у Гоголя, и воспаленный, словно у запойного алкоголика.
– …Трудно удержаться от хохота, верно? Дарвин с его естественным отбором нервно почесывается в своем склепе: алый зад и висячий нос – куда уж естественнее!.. Были в той дружной компании и «утилиталисты». У этих парней отсутствовал вкус и с юмором было напряжно: все помыслы лишь о презренной пользе. Человекообразные обезьяны, эти умные уродцы – их выдумка. Были «чудики», вкладывавшие душу в один вид, но зато какой! Чудо-юдо, ни на что не похожее, выползшее из закоулков подсознания: муравьед, утконос, ленивец. Гиену тоже создал такой паренек, отличавшийся вдобавок извращенным воображением. Эта пятнистая тварь не только отвратна с виду, не только издает звуки, похожие на глумливый хохот, так у них еще в нежном возрасте процветает братоубийство. Бр-р! Недаром их от всей души ненавидят львы. И я ненавижу гиен и их недоноска-создателя. Пошло прочь, постмодернистское исчадье!..
Рин замахнулся в сторону пятнистой морды, высунувшейся из темного угла. Морда мерзко захохотала, иллюстрируя им сказанное, и брат швырнул в угол попавшийся под руку валенок.
– …Наконец, как же без озорника и пакостника? Я назвал его «Локи», в честь скандинавского проныры. Он обожал нарушать негласные договоренности. Скажем, хомячки, тушканчики и суслики, по уговору – твари неумные и трусливые. У тебя был в детстве хомячок, помнишь? Дрожащая рыжая тушка с обвислыми щечками, постоянно то жующая, то какающая. «Локи» сотворил хомячка, по виду не отличающегося от собратьев, но бойца по духу: победителя и пожирателя фаланг и скорпионов.
На полу в метре от меня разыгралась схватка: малыш с толстыми щечками и глазами-бусинками танцевал вокруг членистой твари с угрожающе воздетым на хвосте жалом. Он напрыгивал на врага, атаковал, уворачиваясь от жала, и в итоге сумел откусить смертоносный конец хвоста, а затем с аппетитом захрустел дергающимся бледным телом, словно чипсами.
– …Или мир растений. Творцы, возможно, с подачи самого мэтра Йалдабаофа договорились оставить его гармоничным – без взаимопожирания, без некрасивой смерти в судорогах и отвратительного тления. Деревья питаются, не убивая – водой и солнцем (как в мире моей Гаадри, если ты помнишь), а цветы, органы размножения, символизируют все прекрасного и райское. Но пакостник «Локи» и тут не утерпел: сотворил цветочки, похожие на гниющее мясо, придумал растительных монстров, пожирающих плоть не хуже волков и людей…
Из щели в стене ко мне потянулось странное растение с двумя толстыми листьями, красными изнутри, напоминающее челюсти с тонкими зубами. Видно было, как за ворсинками-зубами бьется лягушонок. Я опасливо отодвинулась и отвернулась.
– …Конечно, подобные наблюдения делались не только в джунглях. И пустыни, и прерии давали пищу для размышлений. Сами джунгли я не мог выносить долго: слишком уж плотно, изобильно и душно – хотя и познавательно. Всеобщий закон «сожри или убегай – пока тебя самого не сожрали» здесь особенно давит на психику. Не люблю хруст костей, запах свежих внутренностей и предсмертные стоны зайцев и антилоп. Сдается мне, именно там меня повернуло к вегетарианству: в один прекрасный день банально затошнило от тушенок и колбас. Сам организм, без влияния рассудка возжелал выйти из основанной на крови и содроганиях пищевой цепочки.
Рин помахал руками, словно разгоняя дым, и зеленое визгливое изобилие пропало. Повеяло соленой свежестью.
– По контрасту потянуло к прохладе, простору и покою. Но ты не спрашиваешь, каким образом я странствовал, не имея за душой ни гроша, ни цента.
– И каким же образом?
– Банальным автостопом. Если было лень развлекать водителя разговорами, как полагается при таком виде путешествий, отделывался парой фокусов. Как правило, меня еще и кормили в дороге. И еще я заделался настоящим фриганом. Помнишь, я когда-то рассказывал о них?
– Не только рассказывал: ты пытался сделать нас всех таковыми, притащив с помойки тюк старой одежды.
– Вызвав благородное негодование Ханаан Ли!.. На самом деле, фриганы не обязательно вегетарианцы: некоторые выуживают из помойных баков и мясо, и даже угощают им своих гостей (не указывая источника пищи). Обычно они выходят на поиски еды с наступлением темноты, чтобы не шокировать обывателей. Понятно, что речь идет о сытых западных странах, а не об Азии-Африке. Там ведь выбрасывает нераспечатанные упаковки продуктов, срок годности которых истекает сегодня-завтра. И главное, всё разложено по отделениям – где пищевые отходы, где одежда, где стекло – это так облегчает жизнь! Помимо еды эти ребятки носят выброшенную одежду, подбирают на свалке мебель, бытовую технику, компьютеры. Кто-то работает, но наиболее радикальные выходят из социума полностью, занимаясь только тем, что по душе: творят, путешествуют, помогают ближним. Поистине free!..
– Ох, ты. Мне даже завидно.
– Тебе такая степень свободы не грозит, сестренка. Разве что в следующей жизни – если эту проживешь с толком. Итак, из утомивших меня кенийских джунглей я подался на север, в Турцию. Кстати подвернулась яхта, шедшая в том же направлении. В качестве платы за проезд лепил на закате из кучевых облаков, как из розового пластилина, дворцы и замки, взяв на себя обязанности Фаты Морганы. В Турции отыскал забытое богом местечко на побережье. Был октябрь, туристский сезон закончился, и мою одноместную палатку в пяти метрах от прибоя никто не беспокоил – ни люди, ни птицы, ни квадроциклы.
Стены комнаты преобразились в сине-зеленую гладь моря. Обрывистый берег состоял из разноцветных слоев, напоминая срез торта, и венчался пушистыми соснами. Палатка Рина казалась крохотной и яркой, как желто-зеленый стяг. Меня неприятно поразили груды мусора, выброшенного волнами на гальку: пластиковые бутыли, шлепанцы, банки из-под пива.
– …Я собирался прожить там до зимы, до дождей, но меня выжили. И кто бы ты думала? Ветер. Ветер принято любить – этакий романтический штамп: «вольный ветер», «веселый ветер», «белеет парус… ищет бури». Но я воспылал к этой воспетой на все лады стихии ненавистью, словно к одушевленному существу, наделенному злой волей и отвратным характером. Собственно, он и был таковым. Звался он красивым мужским именем Норд-ост. Море было гладким, как лысина – задувало с севера, из ущелья, но даже бродить по берегу было проблематично: сносило, словно осенний листок. А ночью я не мог заснуть от рева и воя. Казалось, палатку вот-вот унесет прямиком в волны. Бармен в крохотном поселке в пяти километрах от моей стоянки «успокаивал»: «Норд-ост задувает три дня, потом перестает. Если не перестает – дует еще трое суток. И так далее». На своей шкуре я ощутил, отчего, когда подолгу задувают самые злобные ветра – норд-ост, сирокко, самум, – люди скрипят зубами от тоски, а то и сходят с ума.
И без рассказа Рина я чувствовала, как злобен и силен этот ветер. Сосны с шумом падали с обрыва, тщетно пытаясь удержаться, цепляясь корнями, словно темными кривыми пальцами, за каменистую почву. Одно дерево врезалось в гальку в метре от палатки. Тревожно вопили бакланы и чайки. Даже черные вороны – мудрые колдовские птицы – суетливо искали места, где бы укрыться.
– …Я пытался договориться с ним. Забирался на утес и орал, перекрывая его свист: «Хватит! Уходи прочь! Уходи по-хорошему!..» Как будет по-плохому, понятия не имел: брал его на понт. Но Норд-ост был крутым мужиком и на дешевые понты не велся. Он едва не сдул меня в море, он швырял мои вопли обратно мне в глотку, и я давился ими, кашляя и сипя. На седьмой день явственно понял, что мой вызов принят, и невидимая вражина не просто воет и дует, но борется со мной. И я сдался, позорно бежал на девятые сутки! Норд-ост победил. Сворачивая палатку, бормотал, что мною движет сочувствие к бедным местным рыбакам, столько дней не могущим выйти в море из-за нашей дуэли. Но на самом деле меня просто сломали. Впрочем, и научили кое-чему.
Все стихло, к моему великому облегчению. Вместо побережья, скал и пластиковых бутылок забелели острые горные пики.
– …Север Индии. В этой стране я побывал несколько раз и останавливался подолгу. Обычно зимой или осенью, в промежутках между жарой и сезоном дождей. После шума и злобы ветра хотелось тишины, предельной тишины. Такая бывает высоко в горах или в сердце пустыни. Видишь эти вершины? Темно-синее небо словно касается твоей макушки и наполняет сквозь зрачки вечностью. По ночам там так холодно, что слова замерзают у губ и падают вниз льдинками. А в полдень от белизны и простора кружится голова.
Я видела и синь, и белизну. В ушах шумело от перепада давления, а голова кружилась, словно я мчалась на карусели величиной с гору.
– …Говорят, что склоны Эльбруса, Эвереста и прочих раскрученных пиков покрыты человеческим мусором. Но я выбирал немодные вершины и наслаждался чистотой – такой нетронутой, словно человеческий вид еще не создан и ничего не порушено и не изгажено. Там, на турецком побережье, помимо ветра меня доставали отбросы цивилизации в виде пластика, стекла и резины. В Тихом океане плавает целый континент из пластиковых бутылок, равный по площади паре американских штатов. Вдумайся: континент мусора! Только чтобы его убрать понадобились бы годы. В горах я очищался и отдыхал душой. Но совершенства в земной юдоли не предусмотрено, и в конце концов я банально замерз. И оголодал.
Ледяные пики сменились мириадом ярких звезд.
– …По мистичности и метафизической мощи с горами сравнится только пустыня. Ночная пустыня. Именно там, во время ночных бдений в сердце пустыни Калахари, я задумался об астрологии. Кто придумал это сложное и гармоничное диво? Шестеро ребят-творцов или их шеф Йалдабаоф? Кто бы ни придумал, снимаю перед ним гипотетическую шляпу. В одну из сияющих ночей вспомнились строки питерской поэтессы: «Для астрологов Марса иль Венеры Земля – недобрая звезда…» И дальше: «И знает лунный астролог – ему издалека видней – мрачнее ли она Сатурна, Урана ли холодней…»[3]3
стихотворение Е. Шварц
[Закрыть] Ведь и впрямь недобрая. Интересно, какой смысл для инопланетных астрологов несет наш воздушно-голубой – такой нежный и красивый с виду – космический шарик? Как думаешь, Рэна?
Вопрос застал врасплох: мне вовсе не хотелось думать, а только смотреть и внимать.
– Ну… если Марс для нас – олицетворение агрессии, Венера – любви, Меркурий – интеллекта, то Земля для марсиан может символизировать агрессию, для жителей Венеры – любовь, и так далее.
– Логично, но скучно.
Звезды погасли. Сразу стало темно: огоньки в печи уже не тлели и не светили.
Рин откинулся на спину. Он дышал тяжело, со свистом. Затеплив свечу, я встревожено подалась к нему. Прикрытые веки дрожали, на лбу и переносице блестели горошины пота. Нашарив на полу черные очки, брат неуклюже надел их. На мой невысказанный вопрос объяснил:
– В таких случаях глаза начинают болеть от света. Даже такого крохотного – от свечи. Я надеялся, что твое присутствие поможет – ведь ты была неплохим катализатором.
– И как, помогло?
Он отрицательно повел головой.
– Видимо, я и впрямь исчерпал отпущенное мне.
Я молчала, зная, что слова утешения будут звучать фальшиво.
– Не переживай, сестренка. В детстве я боялся боли, с ума сходил при виде капельки крови, а теперь даже самая сильная боль – временная помеха, и только. Самого важного я тебе не показал, не успел. Ничего, если сейчас отдохну, а завтра просто расскажу оставшееся, без демонстрации? Сил осталось на донышке, и хотелось бы их сохранить для заключительного аккорда.
– Конечно, братик! Отдыхай. Прости, что не заметила, как тяжело тебе это дается: ты меня совсем заворожил.
– Я и себя заворожил, если честно. Смотрел, как любимое кино.
Рин с трудом поднялся и вышел, пошатываясь. В сенях загрохотало опрокинутое ведро – видно, в черных очках, да еще ночью, ориентироваться было трудновато. Вернувшись, он закурил сигару и устроился на своем лежбище из циновок и тряпок.
– Знаешь, что еще мне не нравится в нашем мире? В чем еще сплоховали творческие разумы, помощники старины Йалдабаофа – помимо взаимо-пережевывания и прочих несимпатичных вещей?
– Что?
Закрыв заслонку печи, я вытянула усталые кости в гамаке. Если ощущаю такую усталость и головокружение, будучи лишь зрителем, то каково Рину?..
– То, что человек не может уйти в иной мир красиво. Он вынужден сбросить свою плотяную одежонку, прежде чем воспарить, а она, лишившись души, начинает разлагаться. Плохо выглядеть и плохо пахнуть.
Я фыркнула.
– Вообще-то, сброшенную плотяную одежонку хоронят или кремируют до того, как она начинает плохо выглядеть и пахнуть. Больше того: усилиями гримеров лежащий в гробу нередко выглядит краше, чем при жизни.
– Ты не понимаешь. Не хочешь меня понять. Служители морга, гримеры, могильщики – они, так или иначе, вынуждены возиться с лишенными души телами. А мне бы хотелось, чтобы мою сброшенную оболочку не видел никто и не трогал никто. Не закрывал веки, не подвязывал челюсть, не мыл, преодолевая брезгливость, и не обряжал с циничными шуточками в строгий костюм. Не целовал в ледяной лоб, стараясь не показать, как противно это занятие. Потому что это уже не я, а нечто пошлое, холодное и неэстетичное, тем не менее, упорно отождествляемое со мною. Эта мысль пришла ко мне в морге, в окружении уродливых окоченелых оболочек. Помнишь, мы проживали там последние миги усопших?
– Еще бы не помнить. Б-ррр!..
– Б-ррр? А я думал, было весьма познавательно.
– Как все твои опыты, братик.
– Спасибо. Так вот. Хорошо бы научиться испарять свою плоть – одновременно с уходом.
– Оставляя только скелет?
– Скелет симпатичнее трупа, и он не пахнет, но навевает неприятные ассоциации. По крайней мере, в западной культуре. Нет, полностью – никаких скелетов, ни даже ногтей и волос. Мне бы хотелось, чтобы это стало последним моим чудом. Чудесностью, как говорила ты в детстве.
– Ты обязательно освоишь эту чудесность, Рин, и твой верный катализатор тебе поможет. Лет через сорок. Но никак не раньше! Тебе ведь столько еще предстоит. Ты даже с моими мальчишками еще не знаком. Ну, куда это годится: дядя, не видевший ни разу своих племянников! Своих маленьких рыжих копий…
Рин не отозвался – видимо, задремал. И я тоже смолкла.
