Текст книги "Наследство из Нового Орлеана"
Автор книги: Александра Рипли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)
– Это хорошо, я как раз собиралась купить кое-какую мебель.
– Правда, заказ несколько необычный. Придется ориентироваться не на образцы, а на рисунки.
Мэри сразу узнала папку Вальмона. Она прижала руку к горлу, чтобы унять бешеное биение сердца.
В конце концов, какое ей до этого дело? Сесиль далеко не дура и отдает себе отчет в своих поступках. Уж она-то не станет внушать себе, что по уши влюблена.
Глава 51
– Bonsoir, Michie,[26]26
Добрый вечер, миши (франц.).
[Закрыть] – по-французски приветствовала его Сесиль.
Стоя в дверях, Вальмон любовался ею. Сесиль возлежала на диване в стиле ампир. Локтем левой руки она опиралась на два маленьких бархатных валика, а правая рука ее покоилась на боку, подчеркивая изящные контуры тела и свободную позу; босая правая нога была чуть приподнята.
На ней было платье из белого прозрачного шелка с глубоким квадратным вырезом и высокой, под грудью, талией. Вырез и фактура ткани максимально обнажали грудь, сквозь кисею ясно виднелись темно-розовые соски. Платье было с короткими, слегка взбитыми рукавами, со шлейфом, который можно было снимать; сейчас он был прикреплен к линии талии. Шлейф прикрывал бедра и колени Сесиль и изящными складками падал на пол.
Сбоку от дивана стояла высокая бронзовая подставка на трех ножках, а на ней – лампада с горящим ароматическим маслом.
Вся сцена до мельчайшей детали воспроизводила портрет мадам Рекамье кисти Давида.
Правда, Сесиль была гораздо красивей своего живописного оригинала, а ее черные шелковистые волосы тяжелыми волнами спадали с плеч на бархатные подушки дивана.
– Bonsoir, Сесиль, – поздоровался с ней Вэл. – Полагаю, теперь вы можете передохнуть. Как долго вам пришлось пребывать в этой позе?
Сесиль, вздохнув от облегчения, неторопливо расправила руки и ноги. Движениями она напоминала домашнюю кошку.
– Довольно долго, – ответила она. – Я рада вашему приходу.
– И я тоже. – Он окинул взглядом комнату, небольшую, прекрасно обставленную; золотистый, белый и красный цвета отлично сочетались друг с другом. Надо отдать должное Мари Лаво, она поработала на славу, и вкус у нее отменный. Эта комната вполне могла сойти за апартаменты императрицы Жозефины в Мальмезоне. Даже розы в расставленных повсюду вазах напоминали те, что росли в саду Жозефины.
Сняв фрак, Вэл бросил его на пуфик и опустился в глубокое мягкое кресло.
– Я бы выпил бокальчик разбавленного водой абсента, – попросил он.
Сесиль встала. Перебросив шлейф через руку, она направилась к двери в задней стене.
– Зачем же делать это самой? Вызовите слугу. Полагаю, Мари не забыла позаботиться о прислуге.
– Сегодня, в наш первый вечер, я всех отпустила. Нам лучше побыть наедине, все, что надо я принесу вам сама.
Вэл улыбнулся:
– Как вам будет угодно. Тогда принесите, пожалуйста, бутылку абсента и кувшин воды. Меня сегодня что-то одолела жажда.
Сесиль отправилась выполнять поручение. Ее походка тоже заслуживала того, чтобы быть запечатленной в каком-нибудь произведении искусства.
Она вернулась с подносом, на котором стояли миниатюрный графинчик с зеленой жидкостью и серебряный кувшин с водой. А также хрустальный бокал и огромная тарелка дымящейся красной фасоли с рисом.
– Сегодня понедельник, – сказала Сесиль. Улыбнувшись ему, она поставила поднос на низкий столик по правую руку от Вэла и плавно опустилась на колени. Движения ее рук, смешивающих абсент с водой, были полны изящества. Сложив ладони чашей, она подала бокал Вэлу. От этого ее полные груди слегка приподнялись и наполовину обнажились.
– Очень мило, – сказал Вэл, взяв бокал из ее рук. – Сесиль, я хочу, чтоб вы знали, чего я хочу от вас. Устройтесь поудобней и выслушайте меня. Мои слова могут вас удивить.
– Не думаю, миши. Я получила хорошее образование в том, что касается мужских прихотей. – Во взгляде Сесиль, устремленном прямо на него, не было и тени кокетства.
Вэл поморщился:
– Что касается меня, то я понятия не имею, как следует содержать любовницу. И не собираюсь этому учиться. Мне нужно лишь одно, Сесиль: своего рода лежбище, место, где бы я мог отдохнуть, ничего не планируя, не размышляя, не поддерживая светскую беседу. В моей жизни, как в жизни любого человека, недостает красоты, гармонии, покоя. И вкладывая деньги в этот дом, я ожидаю обрести это здесь.
– Я поняла вас, миши.
– Прошу вас, ради Бога, прекратите меня так называть. Меня зовут Вальмон. Или Вэл, если угодно.
Сесиль была удивлена.
Еще больше она удивилась, когда он, взяв вилку, спросил ее, почему она ничего не принесла для себя.
– Я уже поела, – ответила она.
– А вы любите поесть? – с любопытством спросил Вэл.
– Да нет, не особенно.
«Зачем ему это?» – гадала Сесиль.
– Очень жаль. Еда – отличная штука. – Сам-то он явно был не прочь поесть. Он живо расправился с фасолью и рисом.
– Не хотите еще, миш… Вальмон?
– Попозже, может быть. Все было очень вкусно. Готовила Мари?
– Да. Я не люблю готовить.
Вэл усмехнулся:
– Я почему-то так и думал. А чем вы любите заниматься, Сесиль? Вас интересует что-нибудь?
– Зачем вам это знать?
– Мы собираемся проводить довольно много времени вместе, и мне хотелось бы узнать вас получше.
– Я ваша любовница, месье. Красивое украшение в вашем царстве гармонии в стиле ампир. Моя задача – всячески вас ублажать. Зажигать вам сигару, подавать напитки, возлежать на этом вашем диване, удовлетворять любые ваши сексуальные желания… Но мои мысли и чувства вам не принадлежат, я не отдам их вам на потеху. Для вас я – роскошная изящная безделушка, и только.
Вэл был поражен спокойствием, с которым Сесиль это произнесла, и оскорблен равнодушием, с которым она отнеслась к его интересу к ней. Его с самого начата заинтриговала и пленила ее надменность. Но он полагал, что после подписания контракта ее отношение к нему изменится.
Он задумчиво почесал подбородок. В конце концов, чего он ожидал? Обрести здесь этакий оазис? Подобие семейного очага, но без тех обязательств, которые налагает на мужчину брак? Красивую, волнующую женщину, которая бы обожала его, не требуя ответного чувства? Ему пришло в голову, что, в сущности, он не знает ответа на эти вопросы. Приняв решение создать вокруг Сесиль обстановку, которая удовлетворяла бы его эстетическим потребностям, он не задумывался о том, как сложатся их отношения. Ему было нужно, чтобы эта связь подкрепила его репутацию светского повесы, а дом на Сент-Питер-стрит служил бы местом, где он мог бы отдохнуть от своей роли, побыть самим собой.
Он посмотрел на свою надменную любовницу:
– Вы говорите по-английски, Сесиль?
– Вполне достаточно.
– Так вот, говоря по-английски, раз уж мы впряглись в это дело, по-видимому, придется довести его как-нибудь до конца.
«Довести до конца» было не совсем точным определением той системы отношений, которая быстро установилась в игрушечном домике на Сент-Питер-стрит. Сесиль по большей части жила собственной жизнью. Вэл ночевал там лишь от случая к случаю. Теперь, когда сезон окончился, он редко наведывался в город, уделяя все внимание плантации. Много забот было связано со сбором урожая сахарного тростника, к тому же надо было готовиться к летнему вояжу по «подземной железной дороге». Каждую неделю или десять дней он покупал на аукционе негров и отправлял их в Бенисон.
После аукциона он всегда отправлялся на Биржевую аллею, в залы фехтования испанского учителя Пепе Лулла, и тренировался в течение нескольких часов. Фехтование было нынче в моде, к тому же оно как нельзя более соответствовало роли страстного поклонника поединков, которую играл Вэл. Упражнения со шпагой также помогали Вэлу сохранять форму – ему вовсе не улыбалось быть раненным на какой-нибудь нелепой дуэли.
Потом он старался показаться на петушиных боях или в игорном доме, в театре или на бирже. Он появлялся там в наимоднейших парижских туалетах, во всем своем павлиньем великолепии.
К полуночи, устав от «трудов», он обычно отправлялся к Сесиль. Он намеренно выставлял напоказ эту связь, делая вид, что ему доставляет удовольствие жгучая зависть светских приятелей.
Когда он приезжал к Сесиль, его уже ждал подогретый коньяк. Первый бокал он выпивал залпом, как лекарство, чтобы избавиться от гадкого ощущения, которое вызывал в нем проведенный в свете вечер.
Затем следовал кофе, и опять коньяк. На сей раз он потягивал его уже не торопясь, чувствуя, как накаленные до предела нервы постепенно расслабляются под воздействием красоты и покоя. Иногда он говорил с Сесиль. Но бывало и так, что, поздоровавшись и справившись о ее самочувствии, он подолгу – с час или даже больше – не произносил ни единого слова.
Чувствуя, что ему нужен покой, Сесиль сидела тихо.
Он всегда заставал ее в превосходной форме – ухоженной, красиво одетой, источающей волнующий аромат, и садилась она всегда так, чтобы свет массивного серебряного канделябра освещал ее полностью и Вэл мог свободно любоваться ею.
Его молчание и частые отлучки мало заботили Сесиль. Ей хватало собственных забот – было над чем подумать и чем заняться. Она поставила своей целью извести семейство Куртенэ, а главное, Жанну. Жанна узнала о связи Вэла с Сесиль после первого же его визита к любовнице. Об этом ей сообщила Мари Лаво. И теперь, каждый раз, когда Мари приходила причесывать ее, Жанна требовала все новых и новых подробностей, и Мари «неохотно» делилась с ней сведениями о том, как Сесиль с помощью Вэла процветает во грехе. Именно Мари распространяла слухи – по большей части ложные – о бурной сексуальной жизни этой парочки.
А потом Мари столь же щедро делилась новостями с Сесиль, передавая ей полные ярости и ревности замечания, которые по этому поводу отпускала Жанна. Сесиль была на седьмом небе – ей хватало пищи для злорадства на целую ночь.
Иногда она думала о Вэле. Он интересовал ее, потому что был замкнут, подобно ей, и представлял для нее такую же загадку, как и она для него.
Он был неизменно внимателен – Сесиль это поражало. Он всегда уведомлял ее о своих посещениях по меньшей мере за двенадцать часов вперед. И ей, в отличие от большинства содержанок, не приходилось проводить время в постоянном ожидании его визита.
Не обделял вниманием он и мать Сесиль, время от времени посылая ей какую-нибудь безделушку, цветы или конфеты. Его заботливость удивляла Сесиль, она не укладывалась в рамки ее представлений о подобных отношениях. Но ей было достаточно того, что каждый подарок Вэла делал ее мать счастливой на день-два. Высшей награды для Сесиль не было – она обожала мать.
Вэл всегда спрашивал ее согласия разделить с ним постель, хотя оба знали, что при подобных обстоятельствах отказ может быть вызван только месячными. Секс для Сесиль был сферой, где она могла выразить свою благодарность Вэлу за щедрость и внимание, которое он проявлял по отношению к ней и особенно к ее матери. Сесиль с детства усвоила науку угождать мужчине в постели. Ее тело было податливым и сильным, словно у танцовщицы, ее пальцы наизусть знали все точки возбуждения у мужчин, и она без труда открыла их на теле Вэла. Она всегда понимала, когда ему нужно расслабиться, а когда, наоборот, распалиться, что следует сделать, чтобы продлить или ускорить его наслаждение. Она умела и раздразнить, и уступить его натиску. А порой искусно перемежала то и другое, распаляя его до такой степени, что он совершенно переставал владеть собой. Она выполняла любое его желание и, если определенные ласки и позы ему не нравились, раз и навсегда исключала их из любовных игр. Зная, что ее завораживающая красота действует возбуждающе и на плоть, и на сознание Вэла, она старательно умащивала свое тело, опрыскивала его духами, украшала и выставляла напоказ перед ним. То шепча, то громко вскрикивая, переходя от нежных слов к площадной брани, а временами сочетая все это, она никогда не повторялась, оставаясь неизменно загадочной и непредсказуемой. С каждым разом она казалась ему все более волнующей.
Сесиль была гением сексуальности, воплощением самых разнузданных фантазий мужчины.
И все же…
Когда Сесиль разжигала в нем страсть поцелуями и ласками, пуская в ход рот, язык, руки, зубы, ногти, соски, Вэл чувствовал себя одиноким. Сесиль лишь изображала страсть, хотя в артистизме ей нельзя было отказать. И даже на вершине восторга, когда буря бешеного экстаза достигала кульминации, он всегда ощущал в сердце леденящий холод одиночества.
Он говорил себе, что не имеет права требовать от Сесиль большего. Он получал то, чего искал, – убежище и превосходную партнершу. Он не просил любви, потому что в Америке любовь белого к цветной или наоборот оканчивалась трагедией для обоих.
Неделя следовала за неделей, а его не оставляло смутное, безотчетное ощущение разочарования. В конце концов он понял, чего ему недоставало, – он тосковал по уюту. Этот великолепно обставленный дом казался безжизненным, он был музеем в стиле ампир, лишенным человеческого тепла. Его не было даже в жарких объятиях Сесиль.
Вэл стремился к мирному покою совместной жизни, но находил лишь возможность помолчать в одиночестве. Ему недоставало смеха, споров, бесед, откровенности, понимания, может быть, даже размолвок. Человеческого участия, одним словом. Совершенство таило в себе холод и мрак.
Однажды Сесиль угостила его гумбо, и Вэл вспомнил, как ел такой же на Рыночной площади. Та похлебка была необыкновенно вкусной – Вэлу в жизни не приходилось пробовать что-либо подобное в Новом Орлеане. Это воспоминание навело его на мысль, что, в сущности, он тосковал потому славному времени, которое провел с Мэри Макалистер, по их бесхитростному общению, полному сюрпризов.
Он смеялся над самим собой. Приложить столько усилий, чтобы отомстить этой девке, и все для того, чтобы в итоге она все равно взяла вверх. Он отдал бы все на свете, чтобы на месте утонченной Сесиль, в соблазнительной позе возлежащей на полированном диванчике стиля ампир, оказалась Мэри с ее наивностью и серьезным любопытством, Мэри, ступающая прямо в грязь, потому что залюбовалась в эту минуту красками неба.
Ах, какую шутку сыграла с ним жизнь, а ведь он, Вальмон Сен-Бревэн, немало поездил и повидал, был неплохо образован, обладал утонченным художественным вкусом!
Сейчас Вэл как никогда остро ощущал, какая, в сущности, забавная штука жизнь. Он смеялся над собой, и смех действовал на него исцеляюще. Он не стыдился своей роли светского хлыща, она лишь забавляла его. И миф о богатой невесте из Чарлстона был сочинен им как занятный фарс, не имеющий никакого отношения к истинному Вальмону Сен-Бревэну, никогда не охотившемуся за чужим состоянием. Правда, игра ему нравилась, но главным все же было другое – его дело, его работа на «подземной железной дороге». Но при всей серьезности своей миссии он не терял способности видеть смешные стороны собственной жизни.
Он смеялся над собой и наслаждался комичностью ситуации, он смеялся, потому что смех придавал ему сил.
Глава 52
В то время как Вэл все сильнее и сильнее осознавал мертвящую безжизненность музея на Сент-Питер-стрит, для Мэри ее домик в Кэрролтоне постепенно становился настоящим убежищем.
У нее никогда не было собственного дома, не было даже комнаты, где она чувствовала бы себя полновластной хозяйкой. Прошло немного времени, и мысль о доме, с появлением которого было связано столько печальных воспоминаний, стала вызывать у нее радость. Все началось с диванчика Дженни Линд. С его появлением остальная мебель в гостиной стала казаться безликой и громоздкой, и Мэри зажглась идеей обставить комнату заново.
Со временем этот интерес перешел в решимость, а потом в страстную одержимость. Ее жизнь стала разнообразнее и интереснее. Она советовалась с мебельщиками и антикварами, обойщиками, поставщиками и распорядителями аукционов, она многое узнала и многому научилась, обзавелась новыми друзьями.
Встречалась она и со старыми. Каждый день она являлась на окраину рынка и там, в лавках старьевщиков, копалась в куче ломаной, разрозненной, выброшенной как хлам или просто краденой домашней утвари. Однажды, торгуясь из-за одной медной лампы, почти целой, она услышала позади веселое хмыканье; голос, показавшийся ей знакомым, произнес:
– Скажите, что, если он не уступит, вы запустите этой лампой ему в голову.
Этим человеком оказался Джошуа, тот самый огромный негр-грузчик, который отвел ее когда-то к вдове О'Нил.
Мэри так обрадовалась, что чуть не кинулась к нему в объятия.
– Джошуа, как я тебе рада! Как ты поживал все это время? Давай выпьем где-нибудь кофе вместе.
– Нет, мисси, вы же знаете, это не принято. Мы с вами не можем сидеть за одним столиком. Идите на пристань, а я принесу вам кофе туда, словно я вас там должен был встретить.
– Но обязательно принеси кофе и себе.
– На этот счет не опасайтесь, мисси. У Джошуа припасено кое-что получше.
Они разговаривали чуть ли не целый час. То есть говорила в основном Мэри. С тех пор как Джошуа сдал ее с рук на руки полицейскому на Кэнал-стрит, в ее жизни произошла масса событий. Она рассказала ему об ирландском квартале и мадам Альфанд, о своем магазинчике, о Ханне и Альберте, о баронессе. Лишь о Вальмоне не сказала ничего.
Наконец она рассказала ему о домике. И о Луизе.
И не докончив фразы, расплакалась. Она плакала и плакала, дав волю слезам.
– Мисси… – Джошуа был встревожен.
– Нет, нет, – всхлипывала Мэри, – не беспокойся. Я так рада, что могу выплакаться. Все это время я не плакала, хотела – и не могла.
Постепенно «дробовик» оживал: он наполнился светом, заиграл красками. Все свои сбережения Мэри тратила на новую мебель, коврики, ткани. Она все реже и реже вспоминала то время, когда мечтала принести в дар Вэлу свое приданое. Иссушающая ненависть к нему и всем, кто причинил ей страдания, отступила на второй план, все ее помыслы были о доме. Она даже стала опять похожа на прежнюю Мэри, веселую и жизнерадостную. Но только внешне.
Внутренне она изменилась, стала осторожной и замкнутой. Она дала себе обещание никогда и никого не подпускать слишком близко – чтобы никто и никогда не мог снова причинить ей боль. Она была одинока – что ж, так спокойнее. Ей хватало ее работы и дома.
В апреле, когда сады на площади Джексона были разбиты, баронесса отбыла во Францию. Она подарила Мэри те сорок книг, что составляли ее библиотеку в Новом Орлеане, а в придачу – книжный шкаф красного дерева, в котором эти книги хранились.
Отъезд баронессы не особенно расстроил Мэри. Время, которое она тратила, распивая с баронессой кофе в конце рабочего дня, теперь можно было посвятить устройству дома.
И маленькому садику позади него. Дни становились длиннее, и, возвращаясь из магазина домой, она могла еще немного поработать в саду. Она подрезала вьющуюся зелень и ветви деревьев, свисающих вдоль ограды, делала новые посадки. Постепенно площадка перед домом преобразилась.
Ей хотелось сделать так много, но времени не хватало. Несмотря на то что сезон окончился, в магазине было много работы. Выкраивая посреди дня час, чтобы походить по лавкам в поисках обстановки, Мэри чувствовала себя преступницей. В среду после полудня она была свободна от работы, но это время было забито до отказа неотложными встречами, беседами, осмотрами. Она очень дорожила своими средами. Ей нравилось быть все время занятой, потому что тогда, возвратившись домой, она падала, валясь с ног от усталости, и тут же засыпала.
Двадцатого апреля была Пасха. С утра Мэри работала у себя в саду, а после полудня – в магазине. Звон колоколов напомнил ей о монастырской школе, но она отогнала эти воспоминания. У нее не было ни времени, ни желания соблюдать религиозные обряды. Бог не пришел ей на помощь, когда она так нуждалась в нем. Теперь она могла обойтись без него.
Ей не нужен был никто.
Когда Вальмон явился наконец за своим портретом, Альберту пришлось послать ему шесть записок с напоминанием, он справился о Мэри.
Мэри в магазине не было, как сообщил ему Альберт. По средам после полудня она не работала. Это известие разочаровало и вместе с тем обрадовало Вэла. Встретив Мэри, он не знал бы, что ей сказать. Однако ему хотелось повидать ее.
Альберт сам проследил за погрузкой портрета в фургон, который должен был отвезти картину в Бенисон. Пока они стояли возле фургона, наблюдая за работником, Альберт напомнил Вэлу о его обещании поговорить со своим банкиром – не может ли Альберт ознакомиться с коллекцией живописи семьи Сазерак.
– Бог мой, я и забыл об этом, мистер Ринк. Вот что, я отправлюсь сию же минуту, пока это снова не вылетело у меня из головы. Мои люди знают, куда отвезти портрет. – И он торопливо сошел вниз по ступенькам. Слишком много воспоминаний было связано с этим магазином, и Вэлу не хотелось задерживаться тут.
Жюльен Сазерак обрадовался приходу Вэла. Он как раз собирался продать ему еще одну лошадь.
– Кобыла, Вальмон, самая что ни на есть чистокровная – сплошные чемпионы в роду. А у тебя уже есть жеребец – Снежное Облако. Настала пора перейти от покупок к разведению собственной породы чемпионов.
Вэл поболтал с Жюльеном о генеалогии кобылы, поторговался и в конце концов купил ее не глядя. Он недолюбливал Жюльена, однако доверял ему. О просьбе Альберта он вспомнил, лишь когда Жюльен, наполнив бокалы, чтобы обмыть сделку, провозгласил тост: «За фамильный герб Бенисона и за продление рода».
Альберту повезло, сказал Жюльен. Лучшее время для осмотра коллекции выбрать было трудно – и сестра, и мать Жюльена в отъезде, они гостят у брата Жюльена, на его плантации. Он нацарапал на клочке бумаги записку для дворецкого.
– Передайте это вашему приятелю, Вэл. Записка послужит ему пропуском.
– Жюльен, будьте другом, отправьте ее с кем-нибудь из ваших посыльных. Дело в том, что я обещал сегодня преподать лучшему ученику Пепе Лулла урок вежливости.
Жюльен вызвал секретаря и отдал распоряжения по поводу записки. Затем он отправился вместе с Вэлом на Биржевую аллею посмотреть на поединок. По его мнению, Вэл был самодовольным и напыщенным ослом, однако надо отдать ему должное – фехтовальщик он отменный.
Жюльен ошибся. Селест Сазерак и вправду гостила у брата, а его мать, Анна-Мари Сазерак, в последнюю минуту переменила планы и решила остаться. Уже несколько лет она постоянно пребывала в депрессии, и даже поездка к сыну не радовала ее. Она предпочитала полубессознательное состояние покоя, которое давали ей увеличивающиеся с каждым днем дозы опия.
Она не могла понять, что нужно в ее доме этому Альберту Ринку. Когда тот объяснил, что явился, чтобы ознакомиться с коллекцией картин ее мужа, она заметила, что муж давным-давно умер.
Альберт проявил чудеса терпения, хотя ему не терпелось увидеть затененные прямоугольные полотна на стенах. У него руки чесались дернуть за шнур, чтобы открыть шторы и впустить побольше света.
Он уже в сотый раз объяснял этой даме, кто он такой и какой запиской снабдил его ее сын, Жюльен, растолковывая цель своего визита.
Анна-Мари Сазерак пыталась сосредоточиться. В конце концов она поняла, о чем говорит этот человек.
– Ах вот что, – сказала она, – вы хотите посмотреть на полотна Фрагонара.
Альберт чуть не упал в обморок. Он и мечтать не смел увидеть здесь работы больших мастеров. Он постарался вспомнить по-французски все что мог и, потерпев неудачу, энергично закивал.
Движением руки мадам Сазерак указала на альков у камина:
– Да вот одна из них.
Альберт протянул руку к шнуру портьеры.
– Нет! – вскричала мадам Сазерак. – Не делайте этого, от света у меня болят глаза.
И вновь Альберту пришлось призвать на помощь всю свою выдержку и дар убеждения. Опустившись на колени, он взмолился и в конце концов добился своего.
К тому времени уже стемнело и свет был не столь ярким. Мадам Сазерак щурилась и моргала, однако закрывать глаза необходимости не было.
Альберт глубоко вздохнул, успокаиваясь. Затем он повернулся к окну спиной и взглянул на окружавшие его сокровища.
Вся мебель здесь была старой: дерево потускнело, а краска и позолота поблекли. Бархатная и парчовая обивка стульев и диванов повытерлась. Но от этого мебель только выигрывала – она словно светилась изнутри. Хрустальные подвески на люстре засверкали и ожили, будто обрадовавшись свету, а цветы на старинном ковре цвели, словно настоящие. Но Альберт ничего этого не замечал. Он был словно загипнотизирован, – открыв рот, он смотрел на самое великолепное полотно, которое ему когда-либо приходилось видеть.
– По-моему, вы говорили о Фрагонаре, месье. То, на что вы сейчас смотрите, – Гойя. Он никогда не принадлежал моему мужу.
– Прошу вас, мадам, пожалуйста, дайте мне полюбоваться им. – Голос Альберта дрожал от благоговейного восторга.
– Но вы сказали – Фрагонара. А сами даже не взглянули на его картины. – Она потянула Альберта за рукав. – Вон они. Идите же осмотрите их, и поскорей. Я хочу отдохнуть.
Но Альберт остался стоять, как прикованный. Он все любовался и любовался картиной, словно старался вобрать в себя каждый дюйм, внимательно изучая каждый оттенок, деталь, мазок кисти великого мастера. Пытаясь отвлечь мадам Сазерак от упорного стремления увести его к Фрагонару, он уцепился за первую попавшуюся деталь:
– Мадам, посмотрите на руки этой женщины. Я имею в виду пальцы. Художник намеренно выставляет их напоказ, чтобы мы обратили на них внимание. Они необычны, почти неправдоподобны, можно сказать. Кажется, таких не бывает в природе. Однако я знаю, такие пальцы встречаются. У девушки, которая работает в магазине моей жены, – в сущности, они партнеры – так вот, у нее точно такой же удлиненный мизинец.
Она перестала тянуть его за рукав. Альберт был доволен своим успехом. Но тут он почувствовал, как рука мадам Сазерак повисла на его локте, ее маленькое тело обмякло и соскользнуло на пол. Она была в глубоком обмороке.
– Ах вы чудовище! Что вы сделали с мадам! – Дворецкий, стоявший на своем посту у дверей, бросился к хозяйке. – Мишель! – закричал он. – Рене! Валентин! Сюда, скорее!
Альберт поспешил ретироваться.
Мэри чистила купленную ею в тот день серебряную чашу, когда раздался стук в дверь. Полагая, что это привезли другую ее покупку – шкафчик для спальни, она распахнула дверь, не спросив имени гостя.
Перед ней стоял незнакомец, хорошо одетый мужчина. Мэри попыталась захлопнуть дверь, но он ее опередил, удержав дверь рукой.
– Прошу вас, мадемуазель, я не причиню вам вреда. Мне нужно всего лишь переговорить с вами. Я даже не войду внутрь.
Был уже девятый час, темно. Не самое подходящее время для разговоров с незнакомым мужчиной – пусть даже прилично одетым – для девушки молодой и к тому же живущей одиноко. Мэри навалилась на дверь всем весом.
– Мадемуазель, умоляю вас. Понимаю, время позднее, но я объясню вам…
Он не успел – внезапно из темноты выступила фигура маленькой женщины в черном.
– Дай мне взглянуть! – вскричала она.
Она поднырнула под его руку и бросилась к Мэри. Ее крошечные руки вцепились в рукава, в талию Мэри, ощупывая ладонь, которой Мэри придерживала дверь. Пальцы старухи, словно насекомые, ползали по руке Мэри.
– Это она! – воскликнула старуха. – Я знала, знала! Моя дорогая, милая моя Мари. – Хватая Мэри за руки, плечи, шею, она пыталась обнять ее.
Мэри испугалась – старуха показалась ей страшной, этакий костлявый призрак в черном одеянии, с глазами, горящими, словно угли, на смертельно бледном лице.
Мэри отпрянула. Дверь распахнулась.
– Maman, Maman, прошу вас, успокойтесь. – Мужчина удерживал свою мать, рвущуюся к Мэри. – Мадемуазель, умоляю вас, скажите моей матери, что она ошибается.
– Вы ошибаетесь, мадам, – поспешила сказать Мэри. – Пожалуйста, поверьте мне. Вы ошиблись домом. Я не знаю ни вас, ни вашего сына.
– И имя, – стенала женщина, – имя совпадает.
– Имя довольно распространенное, Maman. Послушайте меня. Вы в состоянии слушать? Пожалуйста, Maman, сосредоточьтесь. Я задам этой девушке вопрос. Вслушайтесь в то, что она ответит.
Мэри видела, что мужчина чуть не плачет.
– Как вас зовут, мадемуазель? Мэри Макалистер?
– Да. Зачем вам мое имя?
– Простите меня. Это все моя мать. Она принимает вас за кого-то другого. Скажите ей, пожалуйста, ведь ваша мать жива?
Мэри почувствовала холод в затылке.
– Моя мать скончалась, месье. Я так и не успела ее узнать. Она умерла при родах.
– Мари! – стенала женщина в тисках рук своего сына. Она протягивала руки навстречу Мэри.
Мужчина притянул свою мать к себе.
– Мадемуазель, прошу вас, ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Вы не знаете девичьей фамилии вашей матери?
– Нет, фамилии я не знаю. Это ужасно, месье. – Мэри чувствовала, что сейчас упадет в обморок, и торопливо продолжила: – Может быть, я смогу вам помочь. Вы хотите того же, что и я: узнать о моем происхождении. Дело в том, что мать оставила мне наследство – деревянную шкатулку. На ее внутренней крышке выгравировано имя – Мари Дюкло, адрес монастыря урсулинок и название Нового Орлеана по-французски.
– Боже милосердный, – выдохнул мужчина, – так это правда. – Открыв рот, он во все глаза смотрел на Мэри.
Старушка уже не билась в его объятиях.
– Говорила я тебе, Жюльен, так нет, ты и слушать не хотел. Видишь, чего ты добился своим упрямством, напугал Мари до смерти. – И она улыбнулась Мэри, и ее лицо, лицо менады, изборожденное морщинами, внезапно осветилось и стало красивым. – Деточка моя, – ласково сказала она, – я твоя бабушка, которая так давно ищет тебя.
– Не хотите ли войти в дом? – предложила Мэри. От растерянности она произнесла первую пришедшую на ум фразу.
