Текст книги "Наследство из Нового Орлеана"
Автор книги: Александра Рипли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
Глава 16
К удивлению Мэри, сентябрь оказался еще жарче августа. Вся жизнь замедлилась. Птицы пели лишь время от времени, словно пение отнимало у них слишком много сил. Животные и люди двигались лениво, и настроение у них было раздраженное. Даже у могучей реки был такой вид, будто ее течение подчинилось всеобщему оцепенению.
По контрасту грозы были чаще и сильнее, чем летом. Облака собирались в блеклом голубом небе с немыслимой быстротой. Потом они темнели, поблескивая внутренними вспышками, и изливались бурными потоками воды и шквалами молний и грома.
Облегчение от жары бывало недолгим. Грозы заканчивались так же резко, как и начинались, оставляя насыщенный влагой воздух, который тут же прогревался солнцем.
Даже Мэри пришлось отступить перед натиском климата. Ее французский начал подергиваться плесенью, и она не предпринимала попыток продолжить занятия с Жанной. Она обнаружила, что любое движение требует невероятных усилий воли – даже просто поднять руку. Ей все время хотелось плакать, и она уверилась в том, что лето никогда не кончится и каждый следующий месяц будет еще томительнее предыдущего. Жанна поднимала ее на смех, дразнила и издевалась.
– Не будь ты такой американкой, – говорила она. – Не обращай на жару внимания, и она перестанет тебя мучить.
Мэри старалась. Однажды она даже заставила себя прокатиться вместе с Жанной к береговому валу.
Но это было лишь один-единственный раз. Вид рабочих-ирландцев подействовал на нее слишком угнетающе. Там были мужчины всех возрастов; их голые спины были красны от солнечных ожогов, а лица под завязанными узелком платками, предохранявшими головы от зноя, выражали угрюмую решительность. Они на мгновение оставили работу, пропуская молодых женщин и грума. Мэри слышала тяжелое дыхание рабочих в те несколько секунд отдыха, которые подарило им появление всадниц.
– Разве можно работать под таким солнцем, – сказала она. – Я не могу этого видеть.
Однако Жанну это совсем не волновало. Она продолжала прогулки каждый день. Она напомнила Мэри, что ремонт вала – идея Вальмона Сен-Бревэна.
– Когда-нибудь я его там обязательно встречу. Любовные увлечения были единственным интересом в жизни Жанны. Она бесконечно рассказывала о сердцах, покоренных ею в Батон-Руже, о кавалерах, которыми она будет окружена в Новом Орлеане. Ее поглощенность собой действовала Мэри на нервы, и без того подпорченные жарой.
Иногда Жанна говорила и о любовных увлечениях других, и это еще больше раздражало Мэри. Жанна решительно настроилась влюбить Мэри и Филиппа друг в друга. Она без умолку щебетала о том, как он красив, каким станет богатым и как боготворит Мэри. Наоборот, Филиппу она нахваливала подругу, щедро привирая. В результате тем спокойным отношениям, которые сложились между Мэри и Филиппом, пришел конец. Оба стали чувствовать скованность и неловкость в присутствии друг друга.
В середине сентября Филипп уехал назад, в Байо-Теш. По его словам, для работ на валу он был не нужен, а вот при уборке тростника у дяди Бернара его присутствие было совершенно необходимо.
Мэри была рада его отъезду. Но потом стала по нему скучать. Она винила во всем Жанну и становилась все более раздражительной. Сдерживаться было трудно и оттого, что все вокруг нее ссорились. Grandpère и Карлос, отец Жанны, каждый раз превращали еду за семейным столом в настоящие баталии. Старик метал громы и молнии, утверждая, что банкиры – паразиты, которые высасывают из плантаторов все прибыли. Карлос возражал ему, что мир не кончается на границах Монфлери, где все никак не может кончиться восемнадцатый век. А Берта безуспешно пыталась успокоить обоих.
Вскоре Карлос тоже уехал.
– С нетерпением жду встречи с вами в Новом Орлеане, – сказал он, поцеловал Мэри руку и назвал ее благодетельницей за то, что та сберегла для него дочь. Несмотря на ежедневные ссоры, Мэри было жаль расставаться с ним. Когда рядом не было Grandpère, Карлос мог быть весьма интересным собеседником. Это был красивый мужчина, который выглядел намного моложе своих пятидесяти четырех лет. У него были густые седеющие волосы, веселые карие глаза. Он был строен, прекрасно одет и обут – в некотором роде щеголь, с пышными кружевными манжетами на рукавах и сапфировыми кольцами на холеных пальцах с наманикюренными ногтями. Разговаривая, он любил жестикулировать, а рассказчик он был великолепный и знал это. После полудня он пил кофе с дамами на галерее. Его камни и кружева описывали изящные плавные дуги, когда он занимал дам пространными монологами. Карлос рассказывал о своей юности, о похождениях, в которых он неизменно верховодил над своими братьями, о почти катастрофических последствиях этих похождений и чудесных спасениях из безвыходных ситуаций. Он вспоминал сплетни из городской жизни, разумеется, те, что поприличней: о бойкой конкуренции среди учителей фехтования, о поединках прямо посреди улицы, которые мог лицезреть каждый и соответственно заключать пари; о гонках на пароходах, приводивших в ужас пассажиров и четвероногий груз; о двух братьях, которые на дуэли решали спор, кто из них лучший портной; о блистательных успехах труппы итальянских акробатов, которые были звездами театра, расположенного в американском секторе, пока не выяснилось, что они – те самые воришки, которые проникают в дома с крыш. Жанна и Мэри смеялись, а жена смотрела на него с обожанием. Она расплакалась, когда он направился на пакетбот, и плакала, пока судно не скрылось с глаз.
Потом она вытерла глаза, высморкалась и первой направилась к дому.
– Нам предстоит очень много сделать, если мы хотим переехать в город в следующем месяце, – сказала она. – Надо проверить, следует ли проветрить сундуки, а все ковры надо снять с чердака и хорошенько выколотить, прежде чем снова расстилать. Швейню надо подготовить для портнихи к следующей неделе, еще мне надо найти жемчуг и отдать его на перетяжку. Потом еще надо не забыть…
– Мама в своем репертуаре, – шепнула Жанна Мэри.
Энергичные приготовления Берты к переезду ускорили перемены во всем домашнем укладе. С приближением октября Grandpère уже до рассвета отправлялся в поля, проверяя, созрел ли тростник, все ли готово к наступающей уборочной. Он возвращался к завтраку в приподнятом настроении, объявляя, что урожай будет невиданный. Каждый лишний день под солнцем прибавляет тростнику сладости. Казалось, такое же воздействие погода оказывает и на самого старика.
Впрочем, на остальных тоже. Мэри определенно чувствовала, что жара стала уже не такой гнетущей, хотя термометр никакого снижения не показывал. Как и у Берты с Жанной, все ее мысли были заняты мечтами о Новом Орлеане.
Берта представляла себе огромное количество работы, связанной с полным косметическим ремонтом большого городского дома, и губы ее радостно растягивались от предвкушения.
Жанна видела себя в центре кружка красивых мужчин, каждый из которых молил ее вписать его имя в ее карточку для танцев, и она постоянно напевала мелодию веселого вальса.
А воображение Мэри рисовало десятки вариаций собственной встречи с семьей и тот прием, который ей окажут любящие родственники.
Второго октября прошла гроза и ветер был свежей обычного. Когда гроза закончилась, небо стало более синим, а ровный прохладный ветерок заставлял танцевать листья буганвилеи.
Мэри и самой хотелось танцевать. Впервые за многие недели она осмелилась поверить, что и впрямь настанет осень и семья ее действительно найдется.
А потом ей пришло в голову, что Куртенэ отнеслись к ней по-родственному, а она даже не поблагодарила их. «Ты грубая, неблагодарная эгоистка, Мэри Макалистер, – сказала она себе. – Немедленно исправься!»
«Обязательно, – ответила она себе. – Я буду совсем другой». На свежем, прохладном воздухе все казалось возможным.
Она поблагодарила Берту за ее безграничную доброту, попросила извинения у Жанны за то, что была такой хмурой. Она полностью включилась в то, что увлекло их больше всего на свете: предстоящий светский дебют Жанны.
Для Мэри это не было мучительным. Она не сомневалась, что, как только найдет свою семью, у нее тоже будет первый выход в свет. И неважно, что все платья, жемчуга, все внимание предназначалось для одной Жанны. Придет и ее черед. А до той поры она могла часами слушать рассказы Берты о том, что предстоит дочери.
– Мы возьмем тебя в оперу. Там будет весь Новый Орлеан. У нас все ходят в оперу. Мы, разумеется, возьмем ложу, и в заднем углу будет стоять слуга в бриджах, рядом со столиком с шампанским и вафлями. Мы приедем задолго до подъема занавеса. Займем места в ложе. Ты с папой сядешь спереди и будешь видна всему залу – такая красивая в своем белом парижском платье, рядом с отцом в вечернем костюме, тоже нарядным. Так представляют молодых дам в лучших домах Франции.
В антрактах мы будем принимать в своей ложе посетителей. Друзья и члены семьи, которые бывают приняты в доме, знают, что им не следует приходить, по крайней мере, до пятого или шестого антракта. Потому что сначала пойдут поклонники – с первой же секунды первого антракта.
Твой папа будет встречать каждого у дверей ложи и предлагать бокал шампанского. Потом он представит его мне… потом тебе. – Берта улыбнулась собственным воспоминаниям. – Там всегда царит такое оживление. Мужчины бегают из ложи в ложу, каждый заглядывает посмотреть, кто кому нанес визит, насколько он там задержался, сколько кавалеров посетили каждую девушку. Ты, дорогая, будешь там как пламя свечи для мотыльков. Красавица из благородной семьи, которую раньше никогда не видели в городе. Мы представим тебя на открытии сезона в опере. Нет никакой надобности дожидаться вечера, когда все прочие девушки уже сделают свой дебют. Открытие сезона – вот время для девушек, которые хотят прослыть первыми красавицами. И ты несомненно будешь победительницей.
После одного из наиболее восторженных воспоминаний Берты об опере Жанна встала с постели около полуночи и на цыпочках направилась к спальне матери. Осторожно открыв дверь, она вошла, прижимая палец к губам и призывая мать к молчанию. Она аккуратно прикрыла дверь и, подбежав к постели матери, забралась в нее и принялась крепко обнимать Берту.
– Я так счастлива, мамочка!
– Я тоже, деточка моя.
– Только… если бы не две вещи.
– Расскажи маме.
– Моего платья еще нет, а до оперы осталось всего три недели.
Берта погладила пальцами мягкую щеку Жанны:
– Три недели – это очень долго, мой ангел. Платье прибудет. Не беспокойся. Я тебе обещаю. А второе?
– Это Мэй-Ри. Она может пойти с нами в оперу?
– О-о. Я как-то не подумала.
– Она думает, что идет с нами, мама. Я не знаю, что сказать ей.
– В таком случае придется взять ее. Она славная девушка. Приятно будет доставить ей удовольствие. Просто мы не возьмем горничную. И Мэри сможет сидеть сзади, на ее месте.
– Спасибо, мамочка. – Жанна поцеловала мать и слезла с высокой кровати. Дойдя до двери, она обернулась и снова подошла к Берте. – Мама, а что же станет с Мэй-Ри дальше?
– У меня сейчас нет времени думать об этом. Она может делать что-нибудь полезное по дому. Нужно будет писать приглашения, отвечать на них… всякое такое. Позже я позабочусь о том, чтобы найти ей место компаньонки или гувернантки, вроде как у нас. Она, умная девушка. И скоро поймет, что в городе живут по правилам, не так вольно, как здесь. Она научится знать свое место.
Глава 17
Наконец наступил долгожданный день. Это был прекрасный осенний день, с теплым солнцем и прохладным, бодрящим воздухом. Прекрасный день для поездки, даже в старомодном экипаже, который Берта предпочла пакетботу. Мэри и Жанна были слишком взбудоражены и не могли сидеть спокойно. С каждым прыжком экипажа они с ребяческим хихиканьем подскакивали на обитых пледом сиденьях. Устав от этой игры, они принялись петь. Сначала французские песни, которым Жанна научила Мэри, потом английские, которым Мэри научила Жанну. Когда песни кончились, экипаж уже въезжал на узкие улицы Нового Орлеана.
Невзирая на протесты Берты, девушки высунули головы из окошек. Мэри с одной стороны, а Жанна с другой. Они хотели рассмотреть все.
– Посмотри, ты только посмотри! – кричали они друг другу. Они восклицали по поводу домов – синих, белых, зеленых, розовых, – густых ароматов, доносившихся из гостеприимно открытой двери кофейни, женщин на углах, торгующих конфетами, пирожными, фруктами или кофе. Экипаж свернул на широкий проспект, разделенный посередине полосой деревьев. Теперь они любовались роскошными особняками из кирпича и камня, стоящими по обе стороны проспекта. Щелкнув кнутом, кучер развернул лошадей, и они въехали в полумрак сводчатой каменной арки в середине импозантного кирпичного дома.
– Вот мы и дома, – сказала Берта.
На полоске, разделяющей проспект посередине и похожей на парк, фигура в черном облачении устремилась в глубокую тень дерева прямо напротив дома Куртенэ. Селест Сазерак привалилась к толстому стволу, пока сердце в ее груди не перестало бешено колотиться. Вид экипажа, проехавшего под арку, удивил ее – Карлос редко принимал гостей, а сам никогда не пользовался экипажем. Увидев в окошке лицо Мэри Макалистер, она настолько поразилась, что ей стало плохо.
Как же такое могло произойти? Ведь предполагалось, что эта злосчастная девчонка останется на плантации навсегда, подальше от глаз людских. Что же теперь делать? Надо как-то защитить себя. Защитить гробик.
Она стояла, замерев как изваяние, на несколько минут погрузившись в раздумья. Потом быстро свернула за угол, прошла еще немного, снова свернула и пошла дальше по старым улицам. Этот путь привел ее в переулок, куда решались заходить очень немногие. Она быстро перекрестилась и ступила на сырой и зловонный узкий тротуар.
«Что же я, гусыня, так струсила? – подумала Мэри. – Бояться совершенно нечего. Все просто замечательно, о лучшем я и мечтать не могла».
От первого взгляда на городской дом Куртенэ ее обдало холодом – она вспомнила пережитый когда-то ужас. Сразу за арочным тоннелем начинался сад, и на мгновение она вернулась в Четвертое июля, день когда приехала в Новый Орлеан с мисс Розой.
– Пошли, Мэй-Ри, – позвала Жанна, и воспоминания Мэри улетучились.
Двор был ярко освещен солнцем, разноцветный, дружелюбный. Мэри вбежала в него и вскрикнула, пораженная красотой поросшего мхом, но действующего фонтана, огромных глиняных ваз, в которых стояли деревья, покрытые неимоверными розовыми цветами ибискуса, густыми папоротниками, росшими у основания розовых кирпичных стен.
Витая лестница со двора в бельэтаж находилась под крышей дома, но с одного бока была открыта ароматам сада, отделенная от благоуханного воздуха лишь ажурными чугунными перильцами по пояс высотой. Лестница как бы приветствовала Мэри и приглашала в самое сердце дома, с его высокими потолками и окнами, увенчанными свитками и плафонами из белого гипса, выделявшегося на фоне сверкающей позолоты. Все было свежим, просторным, прекрасным.
Был и балкон, подобный тому, на котором она когда-то видела красивое семейство. Там горничная подавала кофе, и теперь Мэри сама стала участницей той сцены, которая когда-то так взволновала ее. Она улыбнулась Жанне и Берте, улице внизу, проезжавшим каретам, проходящим людям, угольщику, предлагавшему свой товар с песней:
После кофе Берта велела Жанне надеть чепчик и мантилью. Она сказала, что им надо сходить на кладбище подготовить семейный склеп ко Дню всех святых.
Мэри почувствовала себя так, будто облако прикрыло солнце. Ведь это был и день радости; в такой день не должно быть никакой мысли о смерти, никаких разговоров о склепах. И все же она попросилась пойти с ними. Она хотела узнать о Новом Орлеане все.
И обнаружила, что в очередной раз сглупила.
Кладбище напоминало оживленную, веселую деревню. Мэри не верила своим глазам. Печали здесь не было и следа. Склепы напоминали маленькие домики, построенные вдоль улиц; улицы были полны людей, в большинстве своем женщин. Они переговаривались и смеялись, как на вечеринке.
– Ничего не понимаю, – сказала она Берте.
– У нас такой обычай – навещать ушедших близких в День всех святых, Мэри. В этот день мы приносим цветы, как дар, символизирующий вечную жизнь. Мы также дарим им труд рук своих. Перед праздником мы моем и красим склепы. Тогда наши цветы попадают в более красивое место. – Берта улыбнулась: – Это также дает тем, кого не было в городе все лето, возможность повидаться с друзьями и узнать свежие новости.
Женщина, выходящая из ворот, взглянула на Берту, потом еще раз.
– Глазам своим не верю! – воскликнула она. – Ты ли это, Берта? Почти год тебя не видела. Правда ли то, что все говорят? Вы возвращаетесь в город? Дорогая, обними меня. Я так рада! – Она поцеловала Берту в обе щеки, а потом сказала через плечо: – Элен, ты только посмотри, кто здесь! Это Берта Куртенэ. Она вернулась.
Берта обернулась к Мэри.
– Сейчас нас накроет волной, – сказала она. – Мэри, ты же понимаешь – только члены семьи моют склепы. Не хочешь ли вернуться домой с каретой?
– Спасибо, мадам. Я хотела бы остаться здесь и все рассмотреть. Я лучше поброжу, если можно.
– Конечно же. Когда начнет темнеть, встретимся здесь, у ворот. Нас будет ждать карета… Элен, какая же ты красавица! А как поживает твоя дорогая матушка? Она сегодня с тобой? А вот моя маленькая Жанна… Жанна, это мадам Депре, жена двоюродного брата твоего отца… Агата, здравствуй…
Жанна помахала Мэри рукой на прощанье. Потом она исчезла в группе дам.
Мэри прохаживалась, разглядывая могилы, лица, не забывая посмотреть на руки женщин, обтянутые перчатками. Женщины чистили склепы, пололи, красили. Возможно, она увидит руки, похожие на ее собственные. Может быть, ее бабушка – вон та женщина, в кружевном переднике поверх черного шелкового платья… Или вот та, которая, кажется, только что плакала. Или та седовласая дама, стоящая на четвереньках и напевающая что-то из Моцарта.
Несколько детей, играющих в пятнашки, выбежали из-за угла сияющего беломраморного склепа, похожего на греческий храм в миниатюре. Они столкнулись с Мэри, поспешно попросили прощения и побежали дальше. Она улыбнулась в ответ на их веселый смех при виде толстой чернокожей няньки, которая старалась догнать детей.
Она не имела представления, что находится всего в нескольких дюймах от склепа, где похоронен ее дед. На фронтоне над ионическими колоннами было вырезано «Сазерак». Этот склеп не нуждался в чистке. Селест убирала его еженедельно, словно День всех святых приходился на каждое воскресенье.
Мэри обратила внимание на фамилию и подумала о Селест. Наверное, она уже побывала здесь – все так чисто. Должно быть, она встретилась здесь с подругами, разговаривала с ними, как сейчас мадам Берта. «Может быть, она уже узнала, кто же я такая!»
Лицо Мэри озарилось сияющей улыбкой. Она продолжала идти по многолюдному старому кладбищу, и многие улыбались ей в ответ. Как редко можно видеть само воплощение счастья, и как это радует глаз!
Многое из того, что Мэри видела, гуляя по кладбищу, удивляло ее. На обратном пути она попросила Берту объяснить.
– Мадам Берта, почему кладбище разделено забором? Почему нет обычных могил и надгробий?
– Протестантские склепы отделены от католических. И еще есть участок специально для черных. Но все захоронены над землей. Подумай о реке, Мэри. Ее уровень иногда поднимается выше уровня Нового Орлеана. А вокруг повсюду болота. Если вырыть яму глубже двух футов, на дне тут же появится вода. Мне рассказывали, что в первые годы поселенцы действительно закапывали мертвых. И чтобы гробы не всплывали, приходилось класть туда камни. Склепы – единственное разумное решение.
– Они такие величественные. А как же бедняки?
– Используют печи. Разве ты не заметила стены вокруг кладбища? На самом деле это ячейки с маленькими могилами. Семьи могут покупать их или, если уж у них действительно нет денег, брать в аренду.
Мэри передернуло.
– А почему же печи, мадам? Неужели в них действительно сжигают покойников?
– Обычно нет. Их кладут, как в обычный склеп, а вход закладывают кирпичами. В конце года кости заталкивают в печь поглубже, а старый гроб сжигают. Появляется место для следующего. Конечно, если склеп арендован на год, а родственники не возобновляют аренду, сжигается все. Новые арендаторы не хотят хоронить покойника рядом с чужими останками. Но печами мы их называем не поэтому – вход в эти склепы по форме напоминает печную дверцу. Отсюда и название.
За все время Жанна впервые подала голос:
– По-моему, это ужасно – говорить о мертвецах, склепах, могилах. Мне ужасно не понравилось в этом жутком месте. Я никогда не хочу умирать. – И она принялась хныкать.
На сей раз Берта проявила к своей единственной дочери неожиданную суровость:
– Мы все умрем, Жанна. Таков путь, предначертанный Богом. Важно, чтобы живые не забывали о мертвых и что-то для них делали. Это искупает ошибки, сделанные нами, когда они были живы. Завтра мы закончим уборку. А послезавтра будем украшать склепы и молиться всем святым, чтобы вечность была раем всем тем, кого мы любили и потеряли. И ты сосредоточь все внимание на молитве о душах твоих братьев и сестер, а не дуйся, как сегодня, весь день.
– Но, мама, мое платье из Парижа так и не привезли! Как же я могу думать о чем-то другом?
– Можешь и будешь, и больше я ничего слушать не желаю. – Берта отвернулась от дочери. – Ты еще что-то хотела спросить, Мэри?
– На многих склепах высечено «Пал на поле чести» или «Погиб, защищая честь». Это были войны с индейцами, или жители Нового Орлеана воевали в Европе? Я знаю, что американская Революция не затронула Новый Орлеан, потому что он тогда принадлежал Франции.
Берта покачала головой и вздохнула:
– Мужчины не так разумны, как женщины, Мэри. Особенно креолы. Характер у них как порох. «Поле чести» – это место дуэли. Я знала молодых людей, которые могли бы жить да жить, а они теряли свои жизни в ссоре из-за случайно пролитого на рукав кофе. Я никогда не смогу этого понять.
Вмешалась Жанна; голос ее вновь обрел обычную живость.
– Филипп говорит, что Вальмон Сен-Бревэн – лучший фехтовальщик во всем Новом Орлеане. С тех пор как вернулся из Франции, он победил во множестве дуэлей. Филипп говорит, что все ходят смотреть на эти дуэли, это интереснее, чем скачки.
– Филиппу не следовало бы забивать тебе голову подобной чепухой… Слава Богу, вот мы и дома. Я собираюсь немного прилечь перед ужином. От запаха краски у меня всегда болит голова.
Мэри услышала в голосе Берты еле сдерживаемые слезы. У нее сжалось горло. Разве можно представить себе чувства, которые испытываешь, зная, что за камнем, который ты красишь, похоронены восемь твоих детей?
– Мадам Берта, – тихо сказала она, – я восхищаюсь дамами Нового Орлеана. У вас у всех есть слуги, но самую тяжелую работу для своей семьи вы делаете собственными руками.
Берта потрепала Мэри по коленке:
– Спасибо, милая. Теперь пойдем в дом. Карлос Куртенэ ожидал их в гостиной.
– Добро пожаловать домой, дражайшая моя Берта. Мэри увидела, что печаль тут же спала с плеч Берты, как сброшенный плащ. Ее голова и плечи поднялись, походка стала легкой и скользящей, когда она подошла поздороваться с мужем.
К Карлосу подбежала Жанна.
– Папа! – Она обвила руками его шею. Карлос пошатнулся.
– Какой избыток чувств, – сказал он и поцеловал ее в обе щеки. – Ты, наверное, догадалась, что я привез. Едва ли такая радость вызвана просто появлением усталого старого банкира.
– Ой, папа, оно наконец здесь? Где? Где мое платье? Я должна его видеть, немедленно! – Жанна подбежала к матери: – Мама, я плохо себя вела, я прошу прощения. Я буду хорошей-прехорошей. Завтра я буду молиться, пока колени не сотру. Мама, можно мне померить платье сейчас? Вот сию минуту?
Отказать ей не было никакой возможности.
Мэри еще никогда не видела парижского платья. Она сразу поняла, почему Париж был Меккой дамской моды.
Платье создавало впечатление естественности, юности, невинности. Широкая юбка напоминала плывущее облако белой шелковой кисеи, невесомой, как паутинка. Под ней были нижние юбки, уложенные так хитро, что утяжеляли юбку, но ни миллиметра не прибавляли к узенькой талии. Подол каждой юбки был укреплен белым конским волосом для сохранения формы, и каждая юбка являлась самостоятельным произведением искусства. Самая верхняя была из кружева, тонкого, как паутина, с узором, изображавшим ландыши. Под ней блестел тонкий атлас, а из-под атласа водопадом ниспадали рюши широкого кринолина. Подол кринолина был окантован тем же кружевом, что и верхняя нижняя юбка.
Кружева были использованы и для рукавов, круглых, как шары, взбитых прекрасно продуманными складками тончайшей шелковой органди. Тесьма, обрамляющая и подчеркивающая глубокий круглый вырез, открывающий плечи, была также кружевная. Шелковый лиф покрывали аппликации из ландышей. Их листья образовывали диагональные линии, подчеркивающие тончайшую талию. Они сдержанно и изысканно сверкали жемчужинами, которыми были выложены сами цветы.
К платью прилагались белые шелковые чулки, стрелочки которых были расшиты крошечными листиками, и шелковые туфельки с кружевными оборками на подъеме, удерживаемыми узенькими пряжками из скатного жемчуга.
В овальной коробочке, обшитой белой парчой, лежала заколка для волос в виде букетика ландышей, листики которого были сделаны из мельчайшего зеленого бисера, а цветы-жемчужинки, покачиваясь, свисали с серебряной проволочки.
Впервые в жизни Жанна оказалась не в состоянии произнести ни слова. Она смотрела на платье и его аксессуары с выражением благоговения. Потом она посмотрела на мать. В глазах ее стояли слезы.
Берта долго без слов обнимала дочь. Потом звонком вызвала Миранду и послала ее принести теплой воды, сказав при этом:
– Скажи Клементине, что она мне тоже нужна. И обе тщательно вымойте руки, прежде чем зайти. – Она улыбнулась Жанне: – И ты тоже, барышня. Ни к чему не притрагиваться, пока не умоешься.
Жанна пришла в себя. Она выхватила из коробки заколку и протанцевала с нею до зеркала.
– Мама, а парикмахер у меня будет, чтобы я была совсем красивая? – Она воткнула заколку в косу, уложенную на макушке.
– Конечно, будет, но заколку ты не наденешь. Может быть, белую ленточку, и только. Мы снимем цветы и поместим их в центр твоего букета из живых цветов.
Жанна сделала пируэт.
– Мэри, правда, это самое умопомрачительное платье за всю историю мира? Скажи, что ты умираешь от зависти. Ты можешь простить мне, что у меня есть такое платье? Если бы у тебя было такое платье, я бы этого никогда, никогда тебе не простила!
– Жанна, честное слово, я рада за тебя и ни капельки не завидую, хотя это несомненно самое прекрасное платье и ты в нем будешь самой прекрасной женщиной во всем Новом Орлеане.
Мэри говорила совершенно искренне. Она была уверена, что вот-вот найдет свою семью, и потому была так счастлива, что желала и Жанне, и всем остальным исполнения всех желаний.
– Я так чудесно, замечательно, великолепно счастлива! – Жанна вздохнула.
– Я хотела бы умереть и лежать в этом ужасном склепе. – Жанна всхлипнула. – Я так несчастна!
Платье пришлось ей не впору.
– Дорогая моя, – сказала Берта. – Это еще не конец света. Только взгляни, все сидит идеально, вот только в талии немного широковато. Мы распустим шнуровку у корсета и…
– И я буду выглядеть как корова! – взвыла Жанна.
– Можно взглянуть? – спросила Мэри. – Жанна, выпрямись и замри.
– Зачем? Жизнь моя загублена.
– Мне кажется, я смогла бы немного подобрать, только надо точно убедиться.
Берта вытерла глаза.
– Я тоже сразу об этом подумала, Мэри, но это бесполезно. В Новом Орлеане есть только одна женщина, которая смогла бы с этим справиться, – мадам Альфанд. Но сейчас она очень занята платьями, которые шьет сама.
Мэри ходила вокруг Жанны, внимательно приглядываясь.
– Я бы могла это сделать, – сказала она. – Монахини научили меня белошвейному делу.
– Ой, Мэй-Ри, ты лучшая подруга в мире! – Жанна ладонями вытерла мокрые глаза. – Мама, ну разве нам не повезло, что у нас есть Мэй-Ри, и как раз тогда, когда это так необходимо?
Берта не знала, что сказать. Ей не очень верилось, что Мэри способна справиться с такой тонкой работой, но она не хотела, чтобы Жанна впадала в отчаяние. Она медлила с ответом.
– Нам действительно повезло, – сказала она. Она дала наконец свое согласие, только потому, что мысли у нее были заняты другим. Она прикидывала, какая сумма может убедить мадам Альфанд.
На другое утро и Берта, и Жанна глазам своим не могли поверить. Платье было исправлено, причем исправления были совершенно незаметны, а вышивка ничем не отличалась от работы парижских мастериц. И все это Мэри сделала за ночь.
– Глазам своим не верю, – сказала Берта. – Ты даже искуснее мадам Альфанд, Мэри.
Жанна набросилась на Мэри с поцелуями и благодарностями.
Мэри улыбнулась, и тени под ее глазами почти исчезли. Но только не для материнского ока Берты. Она отправила Мэри спать.
Уже через несколько секунд та погрузилась в глубокий, здоровый сон. Когда во дворе начались крики и причитания, Мэри ничего не слышала.
Карлос выбежал на лестничную площадку.
– Что все это значит? – крикнул он. – Немедленно прекратите!
Слуги сбились в кучку. Некоторые стояли на коленях и громко молились, протянув к небу умоляющие руки.
– Феликс, подойди сюда сейчас же, – сказал Карлос. Он сам спустился на четыре ступеньки.
Феликс, его камердинер, спотыкаясь, подбежал к нему, не давая спуститься ниже.
– Стойте, миши[13]13
Искаженное от месье.
[Закрыть] Карлос, не ходите туда. – Тихий голос Феликса дрожал. – Гри-гри, – сказал он.
Берта, вышедшая вслед за мужем на лестницу, прижала руку к сердцу и упала в обморок.
Гри-гри был вещественным знаком вудуистского проклятия.
