Текст книги "Мифология Толкина. От эльфов и хоббитов до Нуменора и Ока Саурона"

Автор книги: Александра Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Упоминая эддический престол Хлидскьяльв, нельзя не заметить, что этот образ – трон, с которого любому, кто на него сядет, виден весь мир, – Толкин использует в «Сильмариллионе», но совершенно в другом контексте. Речь идет о том, как Мелькор (также называемый Моргот, Черный Враг Мира) терзает одного из пленных вождей людей – Хурина, отца Турина Турамбара. «Моргот… выведя Хурина из темницы, усадил его в каменное кресло на одной из вершин Тангородрима. Волей Моргота он был прикован к этому креслу; и Моргот… молвил так: “Сиди же и любуйся краями, где лихо и отчаяние падут на тех, кто любим тобою. Ты осмелился… подвергать сомнению могущество Мелькора, Властелина судеб Арды. Так узри же взором моим, услышь моим слухом; и не сойти тебе с этого места, пока все не придет к горестному своему концу”». Как видим, здесь сходство с престолом Одина гораздо больше; отметим и резко негативную окраску образа этого трона. Как мы уже подчеркивали, для Толкина Валар отнюдь не языческие боги, поэтому неудивительно, что в мотиве всевиденья Манвэ сходство с Одином крайне поверхностно, а в случае с Врагом Мира – заимствование максимально близко.

Обратим внимание на еще одну цитату из «Сильмариллиона»: «Духи в облике воронов и орлов то и дело влетают в чертоги Манвэ и вылетают из них: взор их видит глубины морей и пронзает толщу гор, проникая в тайные бездны. Так ему приносили вести обо всем, что творилось в Арде». Этот пассаж единственный, где упоминается, что птица Манвэ – не только орел, но и ворон. Если образ орла как воплощение не просто блага, но спасения свыше (в прямом и переносном смысле) в мире Толкина представлен более чем ярко, то мотив ворона-провидца в нем практически не отражен (мы встретим его только в «Хоббите»). Тем не менее мы не можем пройти мимо, поскольку это прямая цитата из «Эдды», где об Одине говорится, что два ворона сообщают ему обо всем, Один «шлет их на рассвете летать над всем миром, а к завтраку они возвращаются. От них-то и узнает он все, что творится на свете»[19].

Если сам по себе Манвэ с Одином схож крайне мало, то его родство с Мелькором следует признать прямой и значимой цитатой. В «Сильмариллионе» упоминается, что Манвэ и Мелькор были братьями в думах Единого. Относительно родства Одина и Локи «Старшая Эдда» дает две разные, но близкие версии: в «Перебранке Локи» о них говорится как о побратимах, в «Прорицании вёльвы» Локи назван братом Бюлейста, а это одно из пятидесяти имен Одина. Перед нами отражение близнечного мифа, где один бог-брат воплощает светлую, созидательную сторону, второй же – темную, деструктивную. Несмотря на достаточно широкую распространенность близнечного мифа в культуре архаичных народов, мы полагаем, что здесь не воплощение универсалии, а заимствование из конкретного источника.

Сходство Мелькора с Локи также довольно относительно. Локи – трикстер, его оружие – хитрость; кроме того, он далеко не всегда враг прочим богам, и сюжетов, где он выступает помощником и хитроумным советчиком, достаточно много. Более того, даже в своих наиболее негативных поступках (убийство светлого бога Бальдра, порождение чудищ, сражение против богов во главе воинства Нижнего мира в Последней Битве) Локи совершает деяния, которые дадут Одину и прочим богам великую славу, Бальдру – воцарение в новом мире без войн, и, кажется, это в значительной степени осознавали сами скандинавы. Локи гораздо более «свой» для богов, чем, скажем, великаны. И если судить по «Перебранке», то и после убийства Бальдра он остается среди них.

Один с двумя воронами. Иллюстрация Людвига Пича из книги Александра Мюррея «Руководство по мифологии». 1874 г.

Morphart Creation / Shutterstock.com

Мелькор совершенно иной. В нем гораздо больше от христианского Сатаны, чем от хитрого скандинавского бога. Мелькор сразу же отъединяется от прочих Валар, строя свою твердыню, он предпочитает силу хитрости. Подобно Локи, Мелькор заточен, и его освобождение несет миру новые беды, но обстоятельства заточения не совпадают. Картина последней битвы Арды, Дагор Дагорат, во время которой прежний мир будет уничтожен, после чего возникнет Арда Исцеленная (эта информация лишь упоминается в «Сильмариллионе», но известна по черновикам Толкина), отчасти сходна с Гибелью Богов, но апокалиптические мотивы важнее. Пожалуй, чертой, наиболее сближающей Локи и Мелькора, является связь с огнем. Огонь по-исландски – logi, в «Поездке Тора в Утгард» из «Младшей Эдды» Локи состязается с огнем, а в мифе противники всегда обладают общей чертой. Мелькору служат огненные балроги, затем – огнедышащие драконы, врата в его крепость – вулкан, так что тема огня в его образе значительно масштабнее.

Некоторые черты Одина просматриваются в образах Намо – Владыки Судеб и Оромэ – Великого Охотника. Чертоги Намо, они же Залы Мандоса, – это место, куда приходят духи погибших эльфов (в то время как люди покидают Арду, уходя за грань мира). Намо – провидец, он произносит пророчество о Роке Нолдор, которое мы уже упоминали. Этот величественный и мрачный персонаж по духу гораздо ближе Одину, чем формально совпадающий с ним в деталях Манвэ. Что касается Оромэ, то он скорее соотносим с континентальным Воданом, предводителем Дикой Охоты. Но если Водан несет смерть тем, кто случайно встретится с ним, то Оромэ – убийца чудищ, так что здесь образ сверхъестественного охотника максимально гармонизирован.

Атрибут Оромэ – его рог, и это заставляет вспомнить о другом скандинавском боге – Хеймдалле, страже Асгарда, который затрубит в свой рог, возвещая начало Гибели Богов. Другой роднящий эти два образа мотив менее цитатен, но более важен. В прозаической вставке к «Песне о Риге» говорится, что Риг – это Хеймдалль, содержание же самой песни – это история о том, как Риг породил три сословия скандинавского общества: знать, землевладельцев и рабов. Хеймдалль выступает и как прародитель человечества. Наиболее яркий сюжет, связанный с Оромэ, – история о том, как он обнаруживает эльфов у Вод Пробуждения и затем ведет три народа эльфов в Валинор. Так что, хотя Оромэ буквально прародителем не является, его роль в судьбе едва пришедших в мир эльфов центральная.

Хеймдалль с рогом. Иллюстрация Лоренца Фрёлиха к «Старшей Эдде». 1985 г.

Den ældre Eddas gudesange oversatte samt indledede og forklarede af Karl Gjellerup med tegninger af Lorenz Frølich. Kjøbenhavn: P. G. Philipsen, 1895

Чрезвычайно отчетлива цитатность в образе Тулкаса – Валара, воплощающего физическую силу. В нем узнается скандинавский громовержец Тор, гроза великанов. Подобно тому, как приход Тора усмиряет Локи во время перебранки, так же само вступление Тулкаса в битву заставляет Мелькора бежать, а позже именно Тулкас берет его в плен. Выше мы показали, что основание для поиска черт, роднящих персонажа Мелькора с Локи, заключается не столько в собственно образе Врага, сколько в отношениях с другими персонажами, заставляющих вспомнить о Локи. В частности, сходство Тулкаса и Тора – один из примеров.

Упомянем также пару образов Владык Моря – Ульмо у Толкина и Ньёрд в скандинавской мифологии. Здесь сходство совсем незначительно. Помимо «среды обитания», это некоторая отстраненность от прочих персонажей. У Ньёрда она мотивирована тем, что он не из небесных богов асов, а из земных – ванов. У Ульмо эта отстраненность принципиально иная: когда Валары перестали вмешиваться в дела Срединных Земель, Ульмо не оставляет эльфов-изгнанников и людей своей заботой.

Что касается остальных Валар, то попытки сопоставить их со скандинавскими богами нам представляются совершенно бесплодными.

Завершая этот обзор, мы можем сказать, что, формируя пантеон своего мира, Толкин скорее отталкивался от скандинавской мифологии, чем заимствовал из нее. Отдельные мотивы, знакомые любителям древних сказаний, делают образы Валар более близкими читателю, узнаваемыми, и это порождает распространенное мнение, что Толкин поместил скандинавских богов в мир с Единым Богом во главе. Как видим, мнение глубоко ошибочное. К шестнадцати богам, упомянутым в «Перебранке Локи» (а это далеко не весь пантеон «Эдды»!), мы нашли параллели в образах лишь шести Валар, причем из них трое репрезентируют различные аспекты Одина-Водана.

Волк и его однорукий противник

Как показывают наши не всегда успешные попытки найти скандинавские мотивы у Толкина, наибольшего результата мы добиваемся при анализе образа Врага и всего, что связано с ним. И в данном случае нас ждет прямая, легко узнаваемая цитата.

Центральное сказание для «Сильмариллиона» – история Берена и Лучиэни, добывших из твердыни Врага один из светящихся драгоценных камней – Сильмарилей. Кратко их историю Толкин излагает и во «Властелине колец», поскольку Арвен из рода Лучиэни.

Интересующий нас эпизод таков. У выхода из цитадели Врага на Берена и Лучиэнь нападает исполинский волк Кархарот, он откусывает герою руку, в которой тот держит светящийся камень, но, поскольку Сильмарили благословенны, Волк в муках и безумии мчит прочь. Затем на Кархарота собирается охота, во время которой волка Моргота убивают, однако на этой охоте гибнет и Берен.

Эльфийская принцесса и волкодав.

© Художник Елена Куканова

Нетрудно узнать в образе Кархарота черты эддического исполинского волка Фенрира. Порождение Локи и великанши, этот волк во время Гибели Богов будет противником Одина и убьет Владыку Богов (после чего его поразит один из сыновей Одина – Видар). В «Младшей Эдде» также сообщается о том, что перед Последней Битвой некий волк проглотит солнце, а другой волк – луну. Фенрир ли этот волк? Так сообщают комментаторы академического издания «Старшей Эдды», однако в тексте песни говорится о «мерзостном» из рода Фенрира. Оставим вопрос открытым. В этом можно усмотреть источник цитаты к образу Кархарота, проглатывающего светящийся Сильмариль, который затем станет звездой на небе. Но есть более интересные сближения.

В «Младшей Эдде» подробно излагается миф о том, как асы пытались связать Волка, пока тот был еще мал. Сделав одну за другой две цепи, они предложили Фенриру показать свою силу, разорвав их. Что Волк и сделал. Тогда асы обратились к карликам за помощью, и те создали магическую ленту. Когда асы предложили Фенриру порвать ее, Волк почуял хитрость и потребовал, чтобы один из богов положил свою руку ему в пасть как залог того, что асы не желают ему, Фенриру, вреда. Бог войны Тюр сделал это. Фенрир не смог разорвать ленту и откусил Тюру руку.

Параллель с образом однорукого Берена очевидна. Толкин, как всегда, берет мифологический мотив и ставит его в совершенно другую сюжетную коллизию. Но масштабность образов Кархарота и Фенрира дает основания говорить о цитате. Интересно, что ранее мы видели, как у Толкина скандинавские цитатные образы приобретают больший размах, чем в первоисточнике, здесь же вселенское чудище превращается в хоть и ужаснейшего из волков Средиземья, но не настолько грандиозного, чтобы уничтожать богов.

Ледбергский рунический камень, расположенный в Остергетланде, Швеция. Считается, что на нем изображен Фенрир, пожирающий Одина.

Ög181 Ledberg, kyrkogården by Nordén, Arthur – Swedish National Heritage Board, Sweden

Не менее значимо и сопоставление тех, кто теряет руку в зубах Волка, – Берена и Тюра. Пусть о первом мы знаем очень много, а о втором – очень мало (с Тюром не связано никаких мифов, кроме приведенного), сам мотив однорукости крайне важен. Как блистательно показал Жорж Дюмезиль42, если в мифологическом тексте тот или иной признак маркирован анормальностью (в частности, число глаз или рук не равно двум), то это означает сверхпроявление этого признака. Скандинавский бог войны Тюр – воплощение сверхсилы, и именно поэтому у него одна рука. Образ однорукого Тюра несомненно старше этиологического сказания о том, как именно он лишился правой руки, история связывания Фенрира не больше чем позднейшее объяснение.

Берен среди героев «Сильмариллиона» занимает, пожалуй, центральное место. Его подвиг – добывание Сильмариля – значителен сам по себе, но надо помнить, что Сильмариль затем станет звездой Гиль-Эстель на челе у Эарендила Благословенного. Выше мы писали о том, что для Толкина «разворачивание» мира Средиземья началось именно с образа звезды-Эарендила. Если же мы посмотрим на историю мира изнутри, то именно потомки Берена и Лучиэни – короли Второй и Третьей эпохи, то есть история любви этого человека и эльфийской принцессы буквально определяет судьбу мира.

Конечно, авторского литературного персонажа неуместно сравнивать с богом, которому веками поклонялись северные народы, но если мы посмотрим на Берена и Тюра в рамках семиотической системы каждого, то Берен, пожалуй, окажется значимее.

Но в «Сильмариллионе» есть и другой однорукий.

Это Маэдрос, старший из сыновей Феанора. Обстоятельства, при которых он потерял правую руку, совершенно иные (спасение из темницы Врага), так что единственный миф о Тюре не имеет к нему никакого отношения. И все же мы полагаем, что анализ образа Маэдроса в контексте представлений об одноруком Тюре не только возможен, но и обязателен для лучшего понимания мира Толкина.

Сыновья Феанора, связанные Клятвой, не только сражаются против Врага, но и, стремясь добыть Сильмариль, принесенный Береном в Белерианд, дважды нападают на эльфийские города, где в то время находится самоцвет, а затем, во время Войны Гнева, когда два других Сильмариля вырваны у Врага, – на эльфийский лагерь. И хотя характер Маэдроса обрисован Толкином как гуманный по сравнению с его отцом и некоторыми братьями, ответственность за все три Братоубийства лежит на нем, как на старшем[20]. Иными словами, образ Маэдроса мы можем рассматривать как персонификацию ярости сыновей Феанора – единственных среди всех героев Средиземья, кто обращал мечи против своих, поскольку верность Клятве для них – главная ценность.

И здесь мы сталкиваемся с глобальным расхождением средневекового и современного менталитета.

Прогресс цивилизации заключается в том, что человек учится врать. Дикарь, то есть представитель традиционной культуры, врать неспособен43, и если слово необходимо сдержать ценою жизни (своей или чужой) – он отдаст ее. Для современного менталитета это настолько чуждо, что существует поговорка «Держаться на честном слове», то есть практически ни на чем, может рухнуть в любой момент.

Точно так же для традиционного общества родовые ценности определяющие. Хорошо известен сюжет из «Эдды», где героиня Гудрун, чтобы отомстить мужу за убийство своих братьев, убивает детей, рожденных ею от него: брат – более близкий родич, чем сын и тем более супруг. Отец, разумеется, еще более близкий.

Так что Маэдрос, проливающий кровь эльфов во исполнение Клятвы, данной им вслед за отцом, поступает по законам родового (и, в частности, скандинавского) общества абсолютно правильно. В VIII веке это был бы положительный герой.

Но Толкин – человек ХХ века, носитель иного менталитета. Как ученый, глубоко знавший обе «Эдды» и другие памятники скандинавской культуры, он прекрасно понимал логику поступков Маэдроса и его братьев и с историко-этнографической точностью воспроизводил ее в своих текстах. Однако, как современный человек и христианин, он не мог этого одобрять.

Сдержанность Толкина в описании характеров в «Сильмариллионе» роднит его текст с лучшими из песней «Старшей Эдды». Мы упомянули эддическую Гудрун, задержимся на ее образе еще немного. Супруга великого героя Сигурда, она проявляет любовь к нему только начиная со сцены его убийства. В «Краткой песни о Сигурде», где Сигурда пронзают мечом на ложе, Гудрун, увидев это, всплеснула руками так сильно, что зазвенели кубки на полке и во дворе загоготали гуси, – лишь этим древний певец рисует ее ужас и отчаянье. Когда она стоит над телом мертвого мужа («Первая песнь о Гудрун»), ее горе столь велико, что у нее нет слез, и прочие женщины пытаются заставить ее выплакаться. Этот скупой психологизм передает силу чувств несравнимо сильнее, чем пространные описания.

Посмотрим «Сильмариллион». Феанор приказывает сжечь корабли, на которых они приплыли в Белерианд, Маэдрос пытается его остановить, поскольку бо́льшая часть эльфов осталась по ту сторону моря, в холодном краю, не имея возможности вернуться назад, и среди них Фингон, двоюродный брат и близкий друг Маэдроса. Феанор отвечает отказом. Чувства Маэдроса по этому поводу Толкин передает так: «Тогда Маэдрос отошел и – один – стоял в стороне». Как видим, психологизм вполне в духе «Эдды».

Однако мы задержались на сопоставлении образов Маэдроса и Гудрун отнюдь не только потому, что описание их горя стилистически сходно. Дальнейшая судьба обоих – при всем несходстве событий – шокирует верностью долгу и жестокостью.

Сигурд, гибель которого столь тяжело переживает Гудрун, убит ее родными братьями. Но по закону родового общества брату мстить нельзя, и древнескандинавская героиня так и поступает (в «Песни о Нибелунгах», где эти законы забыты, героиня поступит ровно наоборот). Зато когда ее второй муж убивает ее братьев, Гудрун мстит ему со всей жестокостью, о которой мы уже упоминали. Точно так же Маэдрос, когда узнает, что Сильмариль находится в гавани, где укрылись в том числе эльфы его народа – те самые, за которых он просил отца, – идет на эту крепость войной, переступив через личные чувства к сородичам.

Гудрун оплакивает Сигурда. Гравюра Иоханнеса Герца.

Dahn, Felix. Walhall: Germanische Götter– und Heldensagen für Alt und Jung am deutsche Herd erzählt. Kreuznach: R. Voigtländer, 1888

И хотя между сюжетикой Маэдроса и Гудрун нет ничего общего, образы эти стоит признать в высшей степени сходными. Перед нами истории о том, как персонажа, изначально мягкого по характеру, верность родовой мести превращает в кровавое чудовище.

Итак, сыновья Феанора – это воплощение не только скандинавского понятия героизма, но скандинавского понятия чести и долга. И то, что старший из них лишен правой руки, делает его достойным (разумеется, в категориях викингов) преемником образа Тюра, бога войны.

Если сравнивать соотношения образов Маэдроса и Берена с Тюром, то мы приходим к уже знакомому выводу: Берен цитатнее, но Маэдрос ближе по сути. Как видим, прямые цитаты играют в мире Толкина несравнимо меньшую роль, чем цитаты неявные, когда заимствуются ценностные категории той или иной культуры.

Образ Маэдроса служит некоторым противовесом к образу Берена, поскольку, как мы убедились, скандинавская культура служит для Толкина источником представлений или о Враге и его присных, или о тех, кто не является для Профессора положительным персонажем. Процитировав миф викингов по отношению к любимейшему из героев, он не может не использовать его для персонажа из противоположного лагеря.

«Загадки в темноте»

В «Хоббите» Толкин не без оснований пишет, что игра в загадки (которую ведут Голлум и Бильбо) «старинная и считается священной, и даже злые существа не смеют плутовать, играя в нее». Это легко узнаваемая отсылка к «Старшей Эдде», где в разной форме игра в загадки встречается трижды. Первый раз – в песни «Речи Вафтруднира», она самая масштабная и драматическая и заканчивается смертью проигравшего. Второй раз – в «Речи Харбарда», там игра представляет собой откровенную пародию. А третий раз, в «Речи Альвиса», она также заканчивается гибелью противника: поскольку проигравший – альв, он каменеет под лучами взошедшего солнца (мотив, известный нам по «Хоббиту», но не цитатный к «Эдде», поскольку это распространенное скандинавское поверье).

Мы начали с наиболее мрачного аспекта этого мотива, чтобы подчеркнуть, насколько неслучайно то, что игру в загадки предлагает именно Голлум. Более того, в изначальной версии, пока «Хоббит» был еще именно детской сказкой, Голлум вовсе не грозил Бильбо смертью, то есть версия, которую в классической редакции Бильбо излагает Гэндальфу и гномам, была изначальной авторской. Однако трансформация Голлума из сравнительно безобидного героя в то жуткое существо, которое мы знаем по «Властелину колец», потому и произошла, что в основе пока еще единственного эпизода с его участием лежали мрачные скандинавские сюжеты.

«Эдда» – это памятник той культуры, где загадка – не детское развлечение, а способ мироописания, причем магического. У архаических народов загадывание загадок – ритуал для посвященных мужчин. В «Речах Вафтруднира» Один, отправляясь к великану состязаться в мудрости, понимает, что рискует жизнью, однако стремление доказать свое превосходство оказывается сильнее риска гибели.

Один загадывает загадки Вафтрудниру. Гравюра Лоренца Фрёлиха.

Den ældre Eddas gudesange oversatte samt indledede og forklarede af Karl Gjellerup med tegninger af Lorenz Frølich. Kjøbenhavn: P. G. Philipsen, 1895

При всем несходстве Голлума с Вафтрудниром и уж тем более Бильбо с Одином мы настаиваем, что этот эддический текст оказал прямое влияние на завязку истории Кольца. Финал эддической песни таков: Один, явившийся к великану в измененном обличье, доказывает свою мудрость, ответив на все вопросы хозяина, и получает право сам загадывать загадки. И после ряда вопросов о мироустройстве он спрашивает: «Что сыну Один поведал, когда сын лежал на костре?» (Сын – это бог Бальдр, судьба которого – предвестие будущей Гибели Богов.) По этому вопросу великан узнает в своем собеседнике Одина, но не может дать ответ: «Никто не узнает, что потаенно ты сыну сказал!» Иными словами, Один, славящийся в том числе и своим коварством, фактически нарушает правила состязаний: он не загадывает загадку, он задает вопрос. К этому поступку Отца Ратей как нельзя больше подходят слова из «Хоббита»: «Да и последняя загадка, если на то пошло, согласно древним правилам игры, не могла считаться настоящей». Чтобы завершить анализ эддического сюжета, подчеркнем, что формально Один не нарушает правил, он задает вопрос о мироустройстве, но, как и Бильбо, вопрос совершенно личный, ответ на который неизвестен никому[21].

Так начинается история Единого Кольца. Этот образ также имеет эддические корни: Одину принадлежит кольцо Драупнир (что означает «Капающее»), о котором в «Младшей Эдде» сообщается: «Есть у этого кольца с тех пор свойство: каждую девятую ночь капает из него по восьми колец такого же веса». Это кольцо Один кладет на погребальный костер своего сына Бальдра.

Как видим, Толкин берет из «Эдды» идею кольца, с которым связаны другие кольца. Он полностью ее трансформирует, Единое не источает из себя прочие, оно, напротив, соединяет их. Но образ кольца, магически связанного с определенным количеством других колец, несомненно, заимствован. И подобно тому, как Один отдает кольцо сыну, Бильбо отдает Кольцо племяннику.

«Оба кольца были круглые»

Драупнир, в отличие от Единого, не несет в себе никакого отрицательного начала, причем ни как образ, ни как элемент сюжета. Некоторые исследователи44, ища скандинавские корни в идее Кольца Всевластья, обращаются к сказанию из «Старшей Эдды» – «Речи Регина», – где излагается история проклятого золота, причем акцентное место в сюжете занимает золотое колечко. Карлик Андвари, проклиная похитителей его золота, предрекает гибель грядущим его владельцам. Но, не говоря уж о том, что проклятое золото и Единое Кольцо несут в себе зло совершенно разного свойства, подчеркнем, что кольцо Андвари далее в эддическом сюжете или вовсе не задействовано, или, по другой трактовке, действует безуспешно (Гудрун посылает кольцо своим братьям, предупреждая о грозящей гибели, но братья все равно приезжают). Даже если мы будем отождествлять кольцо Гудрун и кольцо Андвари, перед нами просто вещь, не обладающая ни магией, ни тем более собственной волей; этим оно отличается от золота Андвари, которое проклято и неизбежно несет гибель.

Но образ Андвари и его кольца послужил отправной точкой для вдохновения другого великого художника – Рихарда Вагнера. Любопытно, что сам Толкин резко отрицал сопоставление образа Единого Кольца и Кольца Нибелунга, давшего название тетралогии. Хорошо известна его фраза: «Общего у этих колец только то, что оба они круглые». Но внимательное знакомство с вагнеровским сюжетом опровергает это утверждение.

Во-первых, у Вагнера впервые появляется история создания кольца: злобный карлик Альберих, отвергнутый русалками Рейна, похищает их золото и творит из него кольцо. Сцена создания кольца принадлежит к ярчайшим моментам этой оперы.

Альберих. Иллюстрация Артура Рэкхема.

Wagner, Richard. The Rhinegold & the Valkyrie, London: William Heinemann, 1910

Во-вторых, это кольцо дает не только богатство, но и власть, причем Альберих с его помощью обращает других карликов в рабов. Это принципиальный момент, поскольку власть как таковая совершенно не обязательно подразумевает порабощение.

В-третьих, для создания кольца необходима магическая сила, и в данном случае кузнец должен отвергнуть любовь. Этот мотив не встречался в мифологии, где магические предметы зависят исключительно от мастерства создателя, а не черт его характера. Кольцо, созданное ненавистью, – это находка Вагнера, черта культуры нового времени.

Дальнейший кровавый путь кольца, который уготовил ему Рихард Вагнер, для нас уже несуществен.

Мы видим, что Толкин отчетливо заимствует у немецкого творца слишком многое. Поистине, необъяснимая притягательная сила заключена в этом кольце…

Завершая анализ заимствований Толкина у Вагнера, упомянем еще одно, незначительное. Брат Альбериха – жалкий карлик по имени Миме. В «Сильмариллионе», в истории Турина Турамбара, действует карлик Мим, злобный и коварный.

Итак, анализ скандинавских (и – шире – германских) мотивов в книгах Толкина убеждает нас, что эта мрачная и брутальная культура служила для создания образов как непосредственно Врага и его творений, так и тех, кто попал под омрачение и нес в мир гибель. Редкие исключения – это образы максимально высокой героизации.

Даже гномы, которые больше связаны с фольклором, чем с «Эддой», в «Хоббите» будут алчны и упрямы, что в определенном смысле и предрешает гибель Торина Дубощита. Исключением оказывается Гимли, который медленно, на протяжении многих глав «Властелина колец» освобождается от характерных гномьих недостатков и в итоге оказывается единственным гномом, кому дано уйти за Море. Но высокая судьба Гимли, возможно, предопределена его именем: оно не из перечня карликов, так в «Эдде» именуется гора, где спасутся те, кто уцелеет во время Гибели Мира.

* * *

Завершая этот беглый обзор влияния скандинавской культуры на творчество Толкина, скажем буквально пару слов о литературной традиции. Скандинавия дала миру фактически первую популярную книгу по мифологии, которую мы сейчас называем «Младшей Эддой», а автор – Снорри Стурлусон – называл просто «Эддой», то есть «Поэтикой», поскольку создал ее как пособие для поэтов по правильному употреблению мифологических имен в стихах. Сюжет «Младшей Эдды» представляет собой разговор человека с некими волшебными существами, которые излагают ему мифы. Толкин именно так и строит свою первую книгу о Средиземье – «Книгу Утраченных сказаний», многие сюжеты которой позже были переработаны и составили «Сильмариллион». Другое уникальное явление скандинавской культуры – исландские саги, записи историй подлинных событий (или тех, что считались подлинными, даже если там действуют сверхъестественные силы). Язык саг крайне сухой, экономный, повествование слишком сжато для современного читателя. Сходную картину мы видим в «Сильмариллионе» (недаром существует поговорка «Первые четыре прочтения “Сильмариллиона” самые трудные», и ровно то же говорят про «Сагу о Ньяле»), а когда само действие напоминает сюжеты саг (например, суд над Хурином, скитающимся после плена в Ангбанде45), то возникает ощущение, что ты читаешь еще одну из них. Да и язык «Властелина колец», пусть и не такой экономный, все же несет явную печать влияния литературной традиции саг. Так что Толкин не просто использовал скандинавские мифологические образы, но и заимствовал стилистику древних исландских текстов.

Теперь мы переходим к анализу уникальной культуры, менее известной популярному читателю, но глубоко и точно понятой Толкином.

Толкин и финский эпос

Когда пишут о взаимоотношениях Толкина с финской культурой, то обычно ограничиваются замечанием о том, что классический эльфийский язык квэнья был создан на основе финского. При этом язык эльфов Белерианда – синдарин – создан на основе валлийского. Исходные языки относятся не только к разным группам, но и к разным семьям (финно-угорской и индоевропейской соответственно), однако квэнья и синдарин в мире Толкина, несомненно, родственные языки, и звуковые чередования в них хорошо заметны даже тому, кто не имеет специального филологического образования.

Лингвистический аспект мира Толкина слишком специфичен и не является темой данной книги. Мы обратим внимание лишь на важнейший культурологический аспект – сильнейшую близость финской и валлийской культур в восприятии Толкина, близость тем более примечательную, что в «земной» истории она не обусловлена взаимодействиями или влияниями.

После такой преамбулы читатель вправе ожидать, что мы проанализируем финскую мифологию как еще один источник представлений об эльфах Средиземья.

Но нет, все значительно серьезнее.

И перед обращением к текстам Толкина нам необходимо совершить глубокий экскурс в основной памятник карело-финской культуры – эпос «Калевала».

Семиотическая система этого эпоса не имеет аналогов в мировой культуре: в «Калевале» действие бессильно перед словом. Как и в любом эпическом сказании, значительную часть сюжета «Калевалы» занимают поединки, однако это не схватки на оружии и даже не состязания в магии: это состязания в знаниях о происхождении мира и его элементов.

Подобное мы встречали и в «Эдде», однако там такие сюжеты периферийны, здесь же поединок мудрецов-чародеев – это основной вид противоборства.

Вяйнемёйнен. Этюд Роберта Экмана (1808–1873).

Photo: Finnish National Gallery / Janne Tuominen

Рассмотрим эту тему подробнее.

Борьба главного героя – старого песнопевца Вяйнемёйнена с молодым и дерзким Ёукахайненом подобна состязанию Одина с Вафтрудниром – оба излагают сведения о мироустройстве и происхождении всего сущего, причем Вяйнемёйнен действительно знает все это (он старше, чем мир), а его противник обладает лишь поверхностными знаниями, и с каждым шагом поединка Вяйнемёйнен погружает его все глубже в болото (III, 148–254)[22]. Другой герой – Лемминкяйнен – сражается с хозяином потусторонней страны следующим образом: сначала оба противника творят магией различных животных, чтобы те бились друг с другом, а затем вступают в чародейный поединок сами (XXVII, 219–256). Противник героя может быть лишен всякой антропоморфности: тот же Лемминкяйнен сражается с Морозом, рассказывая о его происхождении и принуждая его отступить (XXX, 213–254).