Текст книги "Функции "младших героев" в эпическом сюжете (СИ)"

Автор книги: Александра Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Теперь о голях. Как прекрасно показано А.К. Байбуриным, голи кабацкие, то есть люди, выпавшие из социальной системы, наряду со всеми типами нищих относились (не в текстах, а в живом мировосприятии русского человека вплоть до двадцатого века) к потустороннему миру. Так, например, на похоронах одежду умершего отдавали нищему, чтобы тот замолвил словечко за покойного и ему на том свете было бы хорошо [Байбурин. 1993. С. 114]. Поэтому обращение Апраксьи к голям с просьбой прорыть ход в подземелье оказывается внутренне логичным: иномирные существа должны проложить путь в Нижнем мире.

Относительно Апраксьи заметим, что она выступает не только как спасительница Ильи Муромца (она кормит его), но и как советчица князя Владимира, чем подтверждает, что "роль женщины в героических сказаниях – предвидеть трагические последствия необдуманных поступков своих мужей" [Хэтто. С. 168]. В этом смысле нам кажется, что замена Апраксьи безымянной дочерью Владимира – это позднейшее привнесение в былину, нарушающее ее внутреннюю структуру (незамужняя дочь, с которой не связано никакой матримониальной ситуации!).

В тех вариантах былины, где Апраксья не фигурирует, Илья Муромец проводит в подземелье без еды и питья несколько лет, однако не гибнет. Это мы уже встречали в сказании о Гильоме. Возможное объяснение этой детали таково: поскольку (как это показано в статье С.Ю. Неклюдова и как мы видели на примере "Джангара") герой, будучи в Нижнем мире, находится в состоянии временной смерти, то пища ему не нужна; когда же временная смерть сменяется заточением, то эпическая традиция, еще помня об иномирных чертах подземелья, специально акцентирует, что герой не ест пищу в Нижнем мире [Пропп. 1996. С. 67]; когда же представления о подземелье полностью демифилогизируются, то героиня-спасительница не только помогает герою выбраться наверх, но и кормит его. В этом смысле кормление героя героиней противоположно сказочному кормлению героя бабой-ягой: герой сказки ест пищу мертвых, чтобы войти в потусторонний мир; герой эпоса должен из темницы (Нижнего мира) выйти.

Анализируя жесту Гильома, мы выяснили, почему герой не может бежать подземным ходом; теперь, обращаясь к внутренней логике былины, ответим на вопрос, почему Илья Муромец не хочет этого делать. Почему он позволяет посадить себя в погреб? Ведь он не находится в беспамятстве, как Алпамыш, не задавлен числом врагов, как Гильом, не изранен, как Хонгор. Ответ находим в нартском эпосе осетин, цикле Батрадза. Этот герой после совершения каждого своего подвига уходит на небо, откуда спускается при угрозе людям со стороны очередного чудовища. Мы полагаем, что в теме заточения Муромца контаминированы сразу несколько мотивов: 1) добровольный временный уход героя в иной мир, пока миру людей не угрожает опасность; 2) заточение в подземелье; 3) ссора эпического государя с лучшим из богатырей, имеющая изначально мифологический подтекст, на который затем накладывается социальный. Кроме того, эпический герой по закону жанра не способен к собственно бунту, решительному ослушанию государя – иначе такой богатырь переходит в стан врагов. На уровне подтекста эпический государь – воплощение блага, как бы ни был он на уровне повествования далек от идеала.

Наконец, освобождение. Его формы не могут быть соотнесены ни с одной из описанных в начале этой главы моделей: героя освобождает тот, кто его заточил. Такая исключительная форма развязки неудивительна – мы впервые встречаемся с заточением, которое составляет лишь половину сюжета, кроме того, мы еще не рассматривали случаи, где героя заточают представители "своего" мира.

К какой модели можно отнести первую половину былины об Илье и Калине? Мы полагаем, что (с оговорками) к сказочно-архаической, поскольку главную роль в спасении Ильи играет Апраксья, и от нее князь Владимир узнаёт о том, что Илья Муромец жив, – то есть роль женщины здесь та же, что и в архаических сказаниях Сибири и Средней Азии.

Вторая часть былины. Как мы уже отмечали, детальное описание боя (три подкопа, пленение татарами, разговор с Калином-царем, ярость Муромца, бьющегося телом татарина, и освобождение) присутствует далеко не во всех вариантах. Здесь мифологическая форма мотива "герой в подземелье" предельно историзирована; почти никто из сказителей не соотносит татар и подкоп с Нижним миром.

А между тем, текстуально этот эпизод весьма любопытен. Ни в одной из записей былины не говорится о том, что, когда Илья Муромец попал в подкоп, то татары, чтобы связать его, спустились туда или, напротив, вытащили Илью наверх. Нет! Судя по отсутствию вертикального перемещения татар и провалившегося в яму Ильи, его связывают и приводят к Калину-царю прямо в яме. Что совершенно неудивительно на фоне рассмотренных примеров мирового эпоса. Другое дело, что сказители едва ли осознают, что отсутствие вертикального перемещения значимо, а не опущено. Впрочем, мы имеем один текст, где вертикаль активизирована:

Поехали, он два окопа перескочил,

А в третий пал.

Конь выскочил и убежал.

Говорят в Киеве:

"Видно, нет Ильи Муромца в живых,

Что конь один прибежал".

А Илье татары ноги сковали, руки связали.

Ну, Илья лежит и думает:

«А ведь смерть мне-ка на бою не сказана».

Стал сподлоба поглядывать, отмуриваться.

Развязал себе руки,

Развязал себе ноги, ну и вышел из ямы.

Взял татарина позавесистей, позаплечистей,

Стал по силушке похаживать,

Стал по силушке помахивать

(Карел., № 6, 447-463).

Как видим, хотя бой происходит "наверху", Илью связывают "внизу".

У некоторых сказителей пленного Илью Муромца приводят к Калину-царю (например, Кир., IV, с. 38; П. Ряб.– Андр., № 1), Калин предлагает богатырю перейти на его сторону, тот отказывается. Аналогичный эпизод мы встречали в сказаниях о Гильоме – с той разницей, что там для такого разговора героя выводят из темницы. Вообще сходство между русской былиной в ее второй вариации (с заточением и участием в битве Самсона) и песни "Взятие Оранжа" очень сильно: одинаково реализуется мотив "герой в подземелье" в первой части обоих произведений, затем следует повторное заточение, разговор с вражеским царем, избиение врагов архаическим оружием и освобождение вовремя подошедшим "своим" войском. Однако едва ли здесь имеет место влияние французского текста на русскую былину или наоборот (это влияние невозможно исторически), к тому же в жесте говорится об одном заточении, в былине – о двух, причем мы показали ранее, что первая и вторая части вполне могут обходиться друг без друга.

Вторую часть былины об Илье и Калине, видимо, следует считать воплощением позднеэпической формы мотива "герой в подземелье", поскольку освобождением из подкопа Муромец обязан исключительно собственной ярости, а Самсон с дружиной только довершают разгром врага. Но четко провести здесь грань между эпико-героической и позднеэпической формой реализации этого мотива затруднительно.

Существенно более архаична былина о Потыке, в первой части которой герой должен идти в могилу вместе со своей умершей (мнимо умершей) женой Марьей Лебедью Белой. Там богатырь вступает в поединок с некоей змеей, которую принуждает оживить свою супругу. После этого он выбирается вместе с ней на землю, причем в некоторых записях он должен дернуть за веревку колокола, чтобы другие богатыри вытащили их (Аст. № 150, 40-42). Перед нами позднеэпическая модель, хотя она содержит ряд архаичных моментов (бой со змеем из-за женщины, нить жизни).

Итак, наш абрис воплощения мотива "герой в подземелье" показал, что он может накладываться на все три мотива, выделенные во вступлении и во второй главе, – и временная пассивность героя, и бой с войском, и едва-не-гибель "младшего героя" могут быть связаны с заточением героя в подземелье. Однако мотив "герой в подземелье" совершенно необязательно будет реализован через эти три мотива (см. "Алпамыш"), равно как и они не обязательно будут реализованы через него (см. античный, ирландский эпос). Перед нами как бы два силовых поля, частично перекрывающиеся.

* * *

Как мы убедились на материале былин об Илье Муромце, первый мотив триады ("Удаление главного героя от битвы") может быть реализован в форме ссоры героя с эпическим государем. Разумеется, "Ссора" может быть и самостоятельным сюжетным ходом, не связанным с триадой мотивов и образом "младшего героя". Наиболее яркий пример подобного в русском эпосе – былина "Василий-пьяница" ("Василий Игнатьевич"). Она настолько близка к былине об Илье и Калине, что это дало Б.Н. Путилову основание утверждать, что она возникла как отчасти пародия на былину о Муромце [Путилов.1993]. К этим рассуждениям Путилова мы вернемся позже, пока же отметим, что вполне вероятно, что былина о Василии-пьянице сформировалась под влиянием былин об Илье; и еще более важна для нас взаимосвязь этих двух былин в народной традиции – настолько тесная, что отчасти они находятся в отношении дополнительной дистрибуции. Здесь нет противоречия. Еще Н.С. Трубецкой писал, что противопоставлять можно только очень близкие явления, а не "чернильницу и свободу воли" [Трубецкой. С. 72].

Сюжет былины мы рассмотрим подробно. Татарский царь (Кудреванко, Батыга и т.д.) посылает в Киев посла, требуя сдачи; в городе либо нет богатырей, либо они пугаются (Григ. № 214) и указывают на засевшего в кабаке Василия как на единственного возможного защитника. Князь Владимир бежит в кабак, опохмеляет пропившего всё имущество Василия, снаряжает его на битву. Следующий эпизод присутствует далеко не во всех вариантах былины: Василий-пьяница со стены видит знатного татарина (Рыбн. № 174, № 196; Тих. – Мил. № 38) или даже самого Кудреванко-царя (Григ. № 105; № 192) и, выстрелив из лука, убивает его. За это либо татары требуют его выдачи, и киевские бояре исполняют их волю (Рыбн. № 174, № 196; Тих. – Мил. № 38; Григ. № 192), либо сами богатыри изгоняют Василия (Григ. № 105). Такого нам доселе не встречалось: богатыря изгоняют за то, что он убил врага, изгоняют те, кого он защитил. На внешнем уровне это действительно редкость, однако на уровне глубинной структуры мы обнаруживаем "удаление для битвы", структурно изоморфное "удалению от битвы" (подробнее см. ниже в связи с "Песнью о Сиде"). Далее мы опять имеем дело с вариативностью сюжета: либо Василий, как и ожидается, нападает на татар и одолевает их (в тех вариантах, где нет темы выдачи Василия, он просто едет на битву) (Григ. № 219, № 314, № 319, № 324; Онч. № 18), либо ему, изгнанному своими, татары предлагают перейти на их сторону. И здесь мы тоже встречаем два варианта развития дальнейших событий: либо Василий-пьяница, подобно пленному Илье, гневно отказывается изменить Киеву и избивает татар (Рыбн. № 174, № 196; Григ. № 105), либо он, движимый ненавистью к изгнавшим его, вместе с татарами нападает на Киев – но при этом подчеркивается, что они убивают и грабят исключительно бояр; после боя татары обходят Василия при дележе добычи – тогда он избивает татар (Григ. № 192, № 363, № 369; Марков № 77; Онч. № 4, № 17). Компромиссом между двумя вариациями былины являются записи № 18 в сборнике Ончукова и № 38 в сборнике Тихонравова–Миллера. В первой из них сюжетные ходы "изменнической" былины переставлены местами: Василий одолевает татар, возвращается в Киев, бояре хотят его изгнать – и он убивает бояр; во второй былине измена Василия-пьяницы – мнимая: попросив у Батыги сорок тысяч войска, Василий уезжает с ними и избивает их, после чего Батыга отступает.

Из нашего пересказа сюжета видно, что вариативность этой былины существенно отличается от вариативности былины о бое с Калином: если там мы имели дело фактически с тремя былинами, то здесь – с двумя основными вариациями одной, а именно "изменническим" и не содержащим темы измены. Но и эти две версии не противоречат друг другу (потому мы и берем термин "изменнический" в кавычки): Василий-пьяница в обоих выступает не как враг Киева, он враг лишь боярам, против которых и ведет татарское войско; подчеркнем, что финал былины в обеих вариациях – победа Василия Игнатьевича над татарами. Тема вражды богатыря с боярами присутствует и в былине об Илье Муромце – в погреб он попадает по боярскому навету (см. Вступление); можно сказать, что эта тема была намечена в былине об Илье и развита в былине о Василии-пьянице.

Теперь о дистрибутивных отношениях между этими былинами (их контаминация встречается крайне редко – нам удалось ее обнаружить лишь единожды, а именно в сборнике Кирши Данилова (КД, № 25)). Начнем с имен действующих лиц, точнее, с имени татарского царя. В былине о Василии-пьянице оно варьируется (Кудреванко, Батыга, Баканище и т.п.), но никогда враг не именуется Калином-царем. При этом обратное взаимопроникновение возможно: враг Ильи Муромца может быть назван Кудреванищем (напр., Григ. № 402). Далее, тема "богатырь в кабаке, богатырь и голи" связана как с Ильей, так и с Василием, причем, выходя за пределы цикла былин об отражении татарского нашествия, отметим, что ассоциативная связь Ильи Муромца и голей кабацких такова, что в былине о Дюке они могут быть взаимозаменяемы – либо Илья, либо голи выступают поручителями Дюка в его споре с Чурилой (Рыбн. № 181, 354-356). Откуда эта тесная связь? Илья воспринимается Владимиром и некоторыми богатырями примерно так же, как Ахилл – Агамемноном, то есть как не вполне человек [Баркова. Отличительные черты... С. 63-65]; [Баркова. Четыре поколения... С. 61]; Илья Муромец – герой, то есть медиатор между миром людей и иным миром. Голи кабацкие тоже, как было показано выше, выполняют посредническую функцию между мирами. Поэтому во взаимосвязи Муромца и голей нет ничего удивительного; более того, мы полагаем, что мифологический и структурный план этой связи глубже и старше социального – это легко доказать тем, что и Илья Муромец, и голи поддерживают чудесного богача Дюка, в то время как его противника Чурилу поддерживает князь Владимир. (Заметим, что в былине о Василии-пьянице социальный аспект взаимосвязи богатыря и голей выступает гораздо отчетливее.)

Однако вернемся к сопоставлению. Пришло время ответить на вопрос, почему пир Ильи Муромца с голями существует в народной традиции в форме отдельной былины, хотя в книжной его упорно считают первой частью былины о ссоре и бое. Изолированность пира с голями от былины о Калине-царе хорошо видна в тех случаях, когда сказитель знает обе версии ссоры Ильи с Владимиром – см. "былину на десять верст" Ф.А. Конашкова (Сок.– Чич. № 77), в которую пир с голями не вошел, а был спет отдельно (Сок.– Чич. № 78) хотя все остальные былины об Илье Муромце были объединены сказителем в сводную. Итак, почему?

Во-первых, потому, что образ богатыря, который перед татарским нашествием "засел" в кабаке, реализован в другой былине – это Василий-пьяница. Во-вторых, кабак, место обитания голей, которые, как мы показали, воспринимаются "не вполне людьми", может быть условно сопоставлен с "дырой" в Нижний мир в пределах Среднего, а пребывание богатыря там – с тем, что П.А. Гринцер назвал "вынужденной (временной) пассивностью героя", относя сюда и удаление Ахилла от битвы (ссора лучшего из героев с эпическим государем), и изгнание Пандавов в леса (временная бесстатусность), и заточение в подземной темнице [Гринцер 1974. С. 320]. Относительно последнего заметим, что Б.Н. Путилов прямо сопоставляет заточение Ильи Муромца в подземелье и беспробудное пьянство Василия Игнатьевича в кабаке [Путилов. 1993. С. 107], так что структурно пребывание и Ильи, и Василия в кабаке соответствует всем другим формам "временной пассивности", в том числе и заточению в подземелье. В конце этой главы мы покажем, что в русском эпосе тема или мотив может удваиваться, но не утраиваться, – а объединение пира Муромца с голями, заточения в подземелье и боя с войском Калина, во время которого богатырь попадает в подкоп, это утроение мотива "герой в подземелье". Также легко понять, почему в книжных вариантах очень часто избирается не свойственная устной традиции форма ссоры как завязка былины о Калине-царе: авторы сборников и изложений былины просто используют ту версию ссоры, которая выглядит красочнее и богаче.

И Илье Муромцу, и Василию-пьянице татарский царь предлагает перейти на его сторону – этот общий для двух былин ход оказывается в совершенно различном сюжетном окружении. Как мы помним, Илья в этот момент пленен, провалившись в третий из подкопов, он от слов татарского царя впадает в гневное исступление; Василий приезжает к татарам сам, будучи изгнанным (есть и такие варианты, где он приезжает добровольно (Марков № 77, Онч. № 4, Тих.– Мил. № 38 и др.)), он охотно возглавляет вражеское войско. (Те варианты, где он отказывается это сделать, мы считаем позднейшими, развившимися под влиянием былин об Илье Муромце. Тенденция "обелить" богатыря, не допустить его до предательства – вполне понятна.) По нашему мнению, здесь тоже можно говорить о дистрибутивном распределении форм боя и реализаций мотива "возможная измена": с Василием-пьяницей никогда (!) не бывает связан мотив подкопов, а Илья Муромец никогда не выступает во главе татарского войска. Взаимосвязь между этими элементами сюжетов нам представляется следующей. На уровне глубинной структуры потенциальный предатель должен быть до некоторой степени причастен к миру врагов, то есть к Нижнему миру. В былине об Илье Муромце это приобщение реализуется пространственно – богатырь падает в подкоп; в былине о Василии Игнатьевиче оно реализуется социально: герой – пьяница, он – один из голей кабацких, о связи которых с Нижним миром говорилось неоднократно. Но поскольку приобщение Ильи к Нижнему миру – чисто внешнее, то он не предает (можно сказать и наоборот: поскольку Муромец как герой неспособен предать, то его приобщение к Нижнему миру может быть лишь внешним), Василий-пьяница принадлежит к Нижнему миру в большей степени, поэтому он возглавляет татарское войско – впрочем, против бояр, а не Киева в целом.

Таким образом, можно уверенно утверждать, что былины об Илье Муромце и Василии-пьянице существуют в традиции взаимосвязанно и их дистрибутивные отношения достаточно глубоко ощущались сказителями. Еще одним доказательством в пользу последнего утверждения является упомянутая работа Б.Н. Путилова, посвященная пародийным отношениям между этими двумя былинами. Основные положения ее следующие.

Особенность былины о Василии Игнатьевиче заключается в том, что пародийное начало в ней органично слито с серьезным и распространяется не на весь текст (не говоря уж о высоко патетичном запеве о турах), а лишь на некоторые его части, особенно в начале: княгиня в обеих былинах наводит Владимира на мысль о единственном спасителе Киева, только один заточен в погребе, а другой пьянствует; описание Владимира, бегущего к богатырю, дается почти одними и теми же словами, что в случае с Василием-пьяницей звучит в высшей степени комично. Описания богатыря, заточенного в подполе, и богатыря, "заточенного" в кабаке, даются по сходной схеме, так что у слушателя былины о Василии-пьянице невольно "вторым планом" встает текст былины об Илье. Чтобы стать в состоянии выйти на бой, Василию нужно опохмелиться, и князь подносит ему чару, что само по себе комично, но при этом еще и является пародийным вариантом обретения силы Ильей. Измену Василия Б.Н. Путилов считает мнимой и отмечает перекличку с былиной об Илье и Калине, а также с былиной о пире Ильи с голями (тема бунта против князя и бояр). Свои наблюдения ученый резюмирует следующим образом: "Взгляд на Василия как на пародийного двойника Ильи Муромца имеет достаточно оснований, и это необходимо иметь в виду, читая былину. Одновременно Василий выступает и как "настоящий" двойник первого русского богатыря. Его богатырство одновременно и истинное, и вывернутое" [Путилов. 1993. С. 105-106]. Далее ученый приводит высказывание Ю.Н. Тынянова о пародийности как "дерзком смешении семантических рядов" [Тынянов. С. 433, 455], что мы и видим в этой былине.

М.Г. Халанский, рассматривая славянские параллели к былине об Илье и Калине, приводит в их числе несколько сюжетов, строящихся на мотиве "Ссоры", которая принимает форму заточения главного героя. Такова сербская песнь о Деяне [Халанский. 1893-1895. Т. III. С. 522-524]: царь заточает младенца Деяна в подземелье, где его кормит вила, через три года вилы дают ему коня и оружие, – и юный герой убивает триста царских воинов, но затем всё же мирится с царем. Перед нами весьма интересное сочетание сказочно-архаической формы мотива "Заточение в подземелье" (особо отметим одаривание героя богинями) и не менее архаичной формы ссоры: царь гневается на младенца.

"Марко Кралевич и Муса" [Халанский 1893-1895. С. 499-501]; [Сербский эпос. 1916. С. 265-273]. Марко заточен стамбульским царем (sic) неизвестно за что; далее нападает Муса, Марко освобождают из темницы, четыре месяца откармливают – и он выходит на бой с Мусой. Обстоятельства этого боя достаточно мифологичны (у Мусы три сердца), но не они являются предметом нашего разбора. Параллели с былиной очевидны. Болгарская версия сказания напоминает былину о Василии-пьянице: она начинается с того, что Марко веселится в харчевне, затем его призывают на бой с Мусой (Песни южных славян. М., 1976. С. 173-179).

Еще одно произведение, поставленное М.Г. Халанским в тот же ряд, – "Повесть об Акире Премудром" [Халанский 1893-1895. С. 511-512]. Мудрец Акир оклеветан своим племянником и брошен царем в тюрьму. На царя нападает Фараон, и царь в отчаянье – но тут он узнаёт, что Акир жив, освобождает его, и Акир отгадывает загадки Фараона, чем спасает свою страну. Племянника казнят. Это сказание – пример выхода чисто эпических мотивов за пределы эпоса: сюжет строится по эпическим законам, но форма его – не воинская (Акир – мудрец, а не витязь). Любопытно, что здесь "Ссора" осложнена клеветой, причем клевещет племянник (архаичность противопоставления дяди и племянника мы отмечали неоднократно).

* * *

Чрезвычайно показательно сопоставление былины об Илье и Калине с "Песнью о Сиде". История "Песни о Сиде" как литературного памятника драматична: созданная около 1140 года, она дошла до нас в единственной рукописи 1307 года, в которой не хватает трех листов, включая начальный [Томашевский. С. 14], поэтому из текста "Песни" мы ничего не узнаём о причинах ссоры короля Альфонса с Родриго Диасом (Сидом). Исследователи "Песни" используют для восполнения пропусков тексты испанских хроник XIII–XIV веков, которые содержат прозаический пересказ этого памятника, достаточно близкий к стихотворному оригиналу [Смирнов. С. 623], в частности, завязка восстанавливается по "Хронике двадцати королей" и предстает в следующем виде.

Сид сражается против объединенного войска христиан и мавров, напавших на земли одного из данников короля Альфонса, и возвращается с победой к королю. Это вызывает зависть знати. Затем Сид заболевает и потому не может участвовать в походе короля против мавров. В отсутствие короля и его войска другая армия мавров штурмует замок Гормас, однако Сид "своевременно" выздоравливает и сокрушает мавров. Это вызывает новый всплеск зависти к нему, вельможи оговаривают его перед королем – и Альфонс изгоняет Сида [Из "Хроники двадцати королей" // Песнь о Сиде. С. 133-135].

Мы легко распознаём составляющие первого мотива триады: удаление главного героя от битвы (болезнь Сида), его готовность выйти против врага именно тогда, когда все остальные воители в отъезде (Сид выздоравливает, оставшись единственным военачальником в Кастилии), зависть и клевета знати, приводящие к ссоре эпического государя с главным героем. В таком обобщенном виде эти элементы нам встречались как в "Илиаде", так и в былине о Калине-царе, причем тема зависти проработана в испанском и русском эпосе чрезвычайно сходно: вельможи представляют победы Сида над маврами как провокацию, грозящую королю гибелью [Смирнов. С. 625]; Илья Муромец угрожает расправиться с Калином, а бояре говорят Владимиру об угрозах богатыря в адрес князя. Сходство составляющих этого мотива в трех эпосах тем более ценно для нас, что в испанском их последовательность иная, нежели в русском и греческом.

В былине: клевета – ссора – удаление от боя – выход в качестве единственного воина.

В "Илиаде": ссора – удаление от боя – выход в качестве единственного воина.

В "Песни о Сиде": зависть – удаление от боя – выход в качестве единственного воина – клевета – ссора.

Более того, если в былине и "Илиаде" бой главного героя с войском следует за первым мотивом, то в "Песни о Сиде" бой с войском служит композиционным обрамлением его: причиной зависти знати является грандиозная победа Сида [Смирнов. С. 624], а, будучи изгнанным, герой продолжает сокрушать мавров во славу короля Альфонса. В этом – особенность Сида как эпического героя: будучи изгнанным, он продолжает служить своему государю верой и правдой.

Всё это показывает стойкость структуры эпического текста: на внешнем уровне необузданный Ахилл, желающий гибели ахейцам, прямо противоположен благородному Сиду, обладающему прямо-таки сверхъестественной верностью государю, – а на уровне внутреннем сказания о том и о другом строятся из одних и тех же элементов, лишь сгруппированных в разной последовательности, связь между которыми мотивируется разным образом. Особо отметим, что в этих трех памятниках представлены различные воплощения образа "младшего героя": в "Илиаде" ссора главного героя приводит к выходу "младшего" в битву, в былине главный герой оказывается в положении "младшего", а в "Песни о Сиде" никакого "младшего героя" нет.

В сказании "Нимская телега" из жесты Гильома Оранжского в центре повествования – тема "троянского коня", проникновение рыцарей в город Ним внутри бочек, однако и здесь мы находим интересующий нас мотив. Завязка песни – ссора Гильома с королем Людовиком: король оделил землями всех вассалов, за исключением Гильома, хотя и обязан ему своей короной; гневный Гильом готов сразить в поединке всех французских пэров, которых король назвал ровней ему, и даже самого Людовика (278-291), – ср. разрушения, которые учиняет в Киеве оскорбленный князем Илья Муромец. В итоге Гильом требует себе в лен испанские города, находящиеся во власти сарацин, – и Людовик дает согласие на то, чтобы герой захватил, но без помощи войск короля (580-588). Гильом собирает свою рать и отбывает к Ниму.

Всё это напоминает "Песнь о Сиде" – с той только разницей, что неприязнь короля здесь обусловлена не клеветой, а причинами, не мотивированными внешне. Мы полагаем, что это та же внутренняя причина, что и у ссоры Ахилла с Агамемноном – неприятие лучшего героя, имеющего явные сверхчеловеческие черты.

Ссора эпического государя с лучшим героем приводит к удалению последнего, но это не удаление Ахилла, а выход в бой, подобно Сиду. Отметим популярность такого сюжета во франко-испанском эпосе.

Последняя песнь из цикла Гильома, о которой мы упомянем, – "Монашество Гильома" (тема совершения последних подвигов богатырем, ушедшим в монастырь, известна и русскому эпосу. Кроме Данилы Игнатьевича, это Илья Муромец – правда, не в общерусской традиции, а в новообразовании Марфы Крюковой: после принятия схимы Илья, узнав о нападении вражеского войска, вновь надевает латы, выезжает на битву и побеждает (Крюкова. Т. 1, № 16)), точнее, ее первая и третья части: "Ловля рыбы" и "Осада Парижа". Завязка первого сюжета – страх монахов перед Гильомом, постригшемся в их монастыре: исполин и обжора им кажется бесом, Вельзевулом (106-110) и они решают погубить его (ср. "Нимскую телегу", "Песнь о Сиде" – в данном случае хорошо видна архаическая, а не социальная мотивировка этого страха). Гильома посылают ловить рыбу в местность, где бесчинствует шайка разбойников, при этом ему запрещают, ссылаясь на устав, брать с собой оружие, так что он избивает грабителей архаическим "подручными средствами" – лошадиной ногой и суком дерева (1581-1604); второй мотив содержит здесь еще несколько архаических черт – ослепляющая героя ярость и убийство врага голыми руками (1504-1515). Далее следует возвращение Гильома в монастырь и сражение с монахами, которые пытаются его убить (1959-1979), – продолжение ссоры: истребление своих, перенесенное из начала сюжета в конец.

Итак, особенностями композиции этого сюжета является то, что ссора приводит не к заточению героя, а к изгнанию, оно же – выход на бой; и наконец, мы впервые видим, что герой ссорится не с эпическим государем или богатырским племенем, а с обычными людьми (что не противоречит внутренней логике, поскольку эпический государь представляет интересы именно мира людей и потому страшится героя, обладающего иномирными чертами [Баркова. Четыре поколения... С. 61-62]).

Третье сказание в "Монашестве Гильома" – история осады Парижа. Очередной король сарацин берет город в осаду, и Людовик горько сожалеет об отсутствии Гильома (4725-4731), при этом выясняется, что в Париже вообще нет лучших рыцарей, – они разъехались, не стерпев притеснений, чинимых королем (4880-4888). Такая завязка напоминает отсутствие в Киеве богатырей из-за заточения Ильи Муромца. Далее следует посольство к Гильому, он иносказательно говорит о том же недостатке короля, вынуждая его раскаяться (5000-5150), затем едет сражаться – всё это аналогично былине. Когда Гильом приезжает к Парижу, его никто не узнаёт и привратник отказывается впускать его в город (5550-5555). В этом можно видеть другую вариацию мотива изгнания лучшего. Невзирая на то, что в Париж его так и не впустили, Гильом одолевает исполина – короля сарацин (6074-6169) и навсегда удаляется в скит. Так мы видим в одном сказании две формы "Ссоры" – более архаическую и историзированную.

В "Похищении Быка из Куальнге" нас будет интересовать место Фергуса в саге. Здесь мы имеем своеобразную реализацию мотива "Ссоры", ее особенность в том, что эта реализация – обоюдная: Фергус находится в ссоре с государями обоих королевств. Изгнанный из Улада после убийства Конхобаром сыновей Уснеха, поручителем которых был Фергус (С. 134), он переходит на службу к Коннахту, но между ним и королем Айлилем вспыхивает вражда после того, как Айлиль застал его с Медб (С. 229). Несмотря на эту вражду, именно Фергус предводительствует войсками Коннахта (С. 135), хотя душой он на стороне своего приемного сына Кухулина (С. 225). Поэтому Фергус сначала уговаривает Кухулина отступить перед ним (С. 229), пообещав, что, когда Кухулину будет это крайне необходимо, он сам отступит перед ним, а следом за Фергусом – все войска Коннахта, что и происходит, когда израненный Кухулин вновь вступает в бой (С. 321-322). С мотивом "двойной враждебности" мы неоднократно встречаемся в "Махабхарате"; отметим, что с Фергусом связана такая составная часть мотива "Ссоры", как истребление своих, причем и уладов (С. 318-320) и коннахтов (С. 322), то есть в этом случае элемент мотива "Ссоры" одновременно является реализацией мотива "Бой с войском".