Текст книги "Функции "младших героев" в эпическом сюжете (СИ)"

Автор книги: Александра Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Как мы отмечали в начальном пересказе былины, Илья Муромец и другие богатыри отнюдь не спешат на помощь Ермаку, а вступают в бой лишь тогда, когда обнаруживают угрозу их собственной славе: так, Илья стремится укротить Ермака, наложив на него “храпы”, но не вместе с юным героем одолеть врага. Особенно ярко это видно в версии Рябинина (Рыбн. № 7), где Муромец сначала посылает Алешу наложить “храпы”, Ермак их рвет, затем Илья посылает Добрыню, Ермак опять разрывает путы, – тогда сам Илья накладывает их – и Ермак умирает. Лишь после этого богатыри вступают в бой с татарами! В одной из записей Илья иносказательно г Пропп. 1955. С. 333.оворит юному герою, что тот должен поделиться с ними славой победы: “Ты сегодня пообедал, / Дай нам хоть поужинать!” (Сок.– Чич. № 131, 121-122).

Мы полагаем, что смерть молодого героя изначальна в этой былине; все прочие варианты судьбы Ермака мы склонны считать позднейшими. Однако это не устраивает большинство сказителей. В одних былинах Ермак гибнет (Рыбн. № 7, Сок.– Чич. № 38), в других – остается в живых (Рыбн. № 120, Гильф. № 69, № 105, Кир. I, с. 58, Пар.–Сойм. № 20, № 32, Сок.–Чич. № 5, № 106, № 131), в некоторых – его судьба неизвестна (Рыбн. № 39, № 74, Гильф. № 121, Сок.–Чич. № 62). Невольно напрашивается сравнение с другой былиной о смерти богатыря – “Три поездки Ильи Муромца”, которую тоже большинство сказителей не знает до конца (О том, что былина “Три поездки...” посвящена именно смерти Ильи, см.: [Баркова. “Мифология”. С.39]).

Финал былины: удар богатырей по татарам, пленение Калина-царя, которого в некоторых вариантах обязывают самого платить дань Киеву (Рыбн. № 7, № 120, Гильф. № 75, Сок.– Чич. № 5, № 106). Иногда встречаются другие варианты финала, чаще всего это сюжет “как перевелись богатыри на Руси”, где похвальба богатырей одолеть “силу небесную” воскрешает татар, причем из каждого убитого возникают двое, и богатыри гибнут в бою (Рыбн № 74, Гильф. № 121, № 138, Сок.– Чич. № 131).

Любопытно, что в двух последних случаях изо всех русских витязей уцелевает только Ермак. Редкий вариант финала, требующий отдельного разбора, это пространное описание победного пира (Сок.– Чич. № 62), куда не приглашают Илью Муромца (Сок.– Чич. № 38).

В других сборниках былина о Ермаке нам встретилась лишь единожды (Тих.– Мил. № 10): гибели молодого героя в ней не происходит, Илья вместе с Ермаком возвращаются с победой. Уникальным вариантом реализации сюжетного хода “младший богатырь бьется с вражеским войском в отсутствие Ильи Муромца” можно считать алтайскую былину (Кир. I, С. 56), где таким богатырем оказывается Савишна, жена Ильи. Она остается в живых, что, как мы видим, характерно для “младшего героя” в русском эпосе.

Основной вывод, который следует из приведенного материала, заключается в том, что Ермак – отнюдь не слабый, самонадеянный юноша, каким обрисовывал его образ В.Я. Пропп [Пропп. 1955. С. 333]. Это богатырь, вполне способный совершить тот подвиг, который в других былинах совершает Илья Муромец – в одиночку разбить татарское войско. Еще раз обратим внимание на выраженную в некоторых записях былины тему ревности Ильи к славе Ермака, хотя намерение Ильи устранить соперника ни в одной записи эксплицитно не выражено.

Последний момент будет очень важен для нас. Как мы увидим из дальнейшего материала, враждебность главного героя к “младшему” гораздо чаще подразумевается, чем выражается открыто.

Несмотря на уже отмеченное нами сходство былины о Ермаке и самсоновского варианта, мы не будем здесь анализировать последний, так как Илья Муромец не является “младшим героем”, он лишь выступает в функции “младшего героя”. Разбор подобных сюжетов нас ожидает в пятой главе, пока же мы лишь приводим одно важное для нас высказывание А.Н. Веселовского.

Суммируя результаты анализа и былин, и сказаний, ученый пишет: “1. Ермак выезжает из Киева, когда там нетбогатырей; находит их покоящимися в шатрах... сам пускается на татарское войско, богатыри являются ему на помощь; между ними главный – Илья Муромец, который в одной песне... назван его дядей. 2. Илья Муромец (выпущенный из тюрьмы) выезжает из Киева, где богатырей не случилось, просит богатырей о помощи, сам выходит против татар; богатыри выручают его; главный между ними – его дядя или крестный батюшка Самсон Самойлович... 3. Мы можем установить еще третью параллель: между этими былинными сюжетами и песней о Михайле Даниловиче [Веселовский. С. 46-47] “, А.Н. Веселовский указывает, что общие места всех этих былин “сводятся к типу юного богатыря, выезжающего самовольно на бранный подвиг и получающего помощь от старшего, ему родственного” ([Веселовский. С. 47]. Везде курсив А.Н. Веселовского).

Пока мы оставим последнее утверждение без комментария, отметим лишь, что среди приведенных А.Н. Веселовским былин нет ни одной, где бы Ермак погибал, хотя эти былины присутствуют в сборниках Рыбникова и Гильфердинга, на которые опирался ученый.

Следуя указаниям А.Н. Веселовского, мы обращаемся к былине о Михайле Даниловиче. Прежде чем анализировать ее, отметим, что все былины, так или иначе связанные с темой отражения татарских полчищ (или безымянной армии врагов, грозящей Киеву), – все эти былины обязательно содержат три мотива, выделенные в начале данной работы. Причина этого предпочтения средств описания боя с вражьей ратью, вероятно, кроется в том, что триада мотивов оказалась своего рода клише, по которому в классическом эпосе строятся все повествования подобного рода (забегая вперед, укажем, что в поле нашего зрения окажутся почти все эпические памятники Европы, составившие золотой фонд средневековой литературы).

Сюжет былины о Михайле Даниловиче отличается незначительным варьированием и выглядит примерно так. Старый богатырь Данила Игнатьевич уходит в монахи, оставляя вместо себя сына двенадцати лет от роду. Когда подступает орда, юный Михайло просит у отца благословения идти в бой, тот сначала отговаривает его, а затем благословляет. Во время боя молодой богатырь падает с коня (либо конь не одолевает последний из трех подкопов), конь вестником скачет в монастырь, а Михайло Данилович телом татарина или тележной осью побивает врагов. Тем временем на поле битвы приходит Данило Игнатьевич – но его помощь сыну уже не нужна (Кир., III, с. 38, с. 41).

Эта былина чрезвычайно широко была распространена в Архангельской губернии; в сборнике Григорьева она представлена семью записями. Отметим, что архангельские сказители практически не знали былины об Илье и Калине (две полные и две ущербные записи в том же сборнике), но чрезвычайно много пели о Василии-Пьянице (двенадцать записей, из них три ущербных – там же), то есть в их сознании татар одолевали Михайло Данилович и Василий-Пьяница, но не Илья Муромец. Этим объясняется некоторые переносы из былины об Илье и Калине в былину о Михайле (подкопы, плен, разрыв пут). Почти все архангельские былины о Михайле Даниловиче (Григ. № 231; Григ. № 289; Григ. № 293; Григ. № 343; Григ. № 344; Григ. № 385) содержат сцены с татарским послом, характерные как для былин об Илье и Калине, так и о Василии-Пьянице. Особенностью архангельской традиции можно считать причину освобождения Михайлы из плена: будучи связан и приговорен к казни, он молится – и чудесным образом разрывает путы (во всех записях, кроме Григ. № 344 и Григ. № 258 – весьма краткой и лишенной привязки к Киеву); в былине об Илье Муромце богатырь освобождается, разъярившись. Другая оригинальная деталь – конь, прибегающий на помощь к хозяину (Григ. № 231; Григ. № 258; Григ. № 289; Григ. № 293; Григ. № 343), благодаря чему бой Михайлы Даниловича с татарами предстает как в архаической форме (пеший герой сражается палицей), так и в классической (конный герой сражается мечом).

Отдельно рассмотрим взаимоотношения отца и сына в архангельских вариантах этой былины. Отправляясь на бой, двенадцати– (семнадцати-) летний богатырь сначала заезжает в монастырь попросить отцовского благословения (Григ. № 231; Григ. № 258; Григ. № 289; Григ. № 343; курьезом этот эпизод выглядит в Григ. № 293, где герой встречается с “отцом-матерью”), отец иногда советует ему добыть своего (отцовского) коня (Григ. №231; Григ. №289), а также предупреждает о подкопах (Григ. № 231; Григ. № 343). Узнав о пленении сына (неизвестно как), Данило Игнатьевич либо отправляется искать его тело (Григ. №231; Григ. № 258; Григ. № 289; Григ. № 343), либо хочет отомстить за него (Григ. № 385) – и в большинстве случаев не узнает выезжающего ему навстречу Михайлу, хочет его убить, но сын открывается отцу и всё завершается мирно (только в одном случае отец узнает сына сразу – Григ. № 289). В былине (Григ. № 293) Михайло сам приезжает к “отцу-матери” в монастырь после победы, Данило Игнатьевич принимает его за татарина, сын разубеждает его. Следует предположить, что причиной этого неузнавания было забытое сказителями переодевание Михайлы в одежду поверженного противника, какое нам известно по былине об Алеше и Тугарине.

Перед нами легко узнаваемая триада мотивов. Первый выражен в довольно редкой форме – уход отца в монастырь. Относительно второго отметим архаичное оружие Михайлы Даниловича, роднящее его и с Ильей, и с Сухманом (о нем см. ниже). Впрочем, таким же оружием побивают тьмы врагов и герои других эпических произведений, анализ которых еще впереди, – это типологически общее место мотива “бой с войском”. Теперь обратимся к анализу третьего мотива. Несмотря на то, что по тексту былины Данило Игнатьевич постоянно пытается уберечь сына от гибели, он своими действиями провоцирует ее, и Михайло Данилович вовсе не обязан отцу спасением своей жизни. Отсутствие отцовской помощи особенно ощутимо в тех вариантах былин, где Данило Игнатьевич ищет тело сына, а тот живым выезжает ему навстречу. Нам впервые встречается такая редкая форма третьего мотива как “Сын в роли младшего героя при отце” – и отец едва ни губит его. Забегая вперед, подчеркнем, что в подавляющем большинстве случаев в рамках мотива “Едва-не-смерть младшего героя при попустительстве старшего” отцы и сыновья ведут себя прямо противоположным образом: сын ни коим образом не виновен в смерти или едва-не-смерти своего отца (часто это обусловлено тем, что сын рождается после его гибели, рождается для мести), отец же вольно или невольно провоцирует гибель сына, как правило, тем, что позволяет ему отправиться на битву с сильнейшим противником. Пример подобного видим в албанской песне “Смерть Имера”, где главный герой албанского эпоса Муйи оставляет своего сына Имера одного защищать крепость – и мальчик гибнет в неравном бою, Муйи же потом мстит за его смерть (Старинные албанские сказания. М., 1971. С. 97-101).Это скрытое враждебное отношение отца к сыну – частное проявления наследия архаической эпики, где враги всегда в отдаленном (или не очень) родстве с героем, а родичи чаще враждуют, чем выступают солидарно.

Разбором различных былин о бое с Калином-царем занялся еще А.Н. Веселовский более ста лет назад. В своей работе “Южнорусские былины” он сопоставляет былину о Михайле Даниловиче с киевской легендой о Михалике и “Гисторией о киевском богатыре Михаиле сыне Даниловом”. В первом тексте Михалик – богатырь семи или двенадцати лет от роду, имеющий, несмотря на младость, недругов. Когда к Киеву подходят татары, то киевляне требуют выдачи Михалика врагам (здесь в сюжет включен ход былины о Василии-пьянице, однако опущена былинная мотивация этой выдачи). Юный богатырь выходит на битву и один побеждает всё татарское войско. После победы он, обиженный на Киев, уезжает в Царьград (или уходит в горы), увозя на копье Золотые Ворота [Веселовский. С. 12]. Второе сказание содержит те же элементы, но в другой последовательности: Михаил в одиночку одолевает татар, но затем его по навету бросают в тюрьму – Владимир не верит, что Михаил действительно совершил этот подвиг; князь посылает Илью Муромца посмотреть, побиты ли татары, и когда Илья это подтверждает, Михаила выпускают, и он уходит в монастырь.

Нельзя не отметить, что “Гистория” имеет ряд черт былин о Сухмане (см. далее) и об Илье и Калине: собственно, всё, кроме темы навета, роднит ее с былиной о Сухмане, навет же заставляет вспомнить обстоятельства заточения Ильи.

Другой патриарх отечественного эпосоведения, М.Г. Халанский, примерно в то же время провел сходное исследование. Взяв за отправную точку былину о Михайле Даниловиче, он привел несколько славянских параллелей. Это украинская дума об Ивасе Коновченке, сербская песни о Секуле и о Реле [Халанский. С. 45-49, 55]. Сюжет первых двух повествует о гибели молодого героя в бою с множеством врагов; этот герой – единственный, кто выкликается выйти против вражеского войска, так что эти сюжеты можно условно рассматривать не только как реализацию второго мотива из нашей триады (бой с войском), но и как реализацию третьего (гибель младшего героя при попустительстве старшего – здесь в роли последнего выступает бездействующее “свое” войско). В обнаруженной нами версии (“Кто лучший юнак?” // Сербский эпос. М.; Л., 1933. С. 356-358) Секула единственным из юнаков не воздает почести Арапу (ср. поведение Хонгора в некоторых песнях “Джангара”), он бьется с Арапом, и, когда Секуле грозит гибель, его спасает Марко. Песнь о Реле лишена мотива “Бой с войском”, сюжет ее таков: Реля, Марко Кралевич и Милош убегают от арапов, девка-арапка заставляет Релю обернуться и убивает его стрелою. Семантику этого сказания М. Халанский оставил без комментариев, но рассмотрение его в одном ряду с былиной о Михайле Даниловиче говорит о том, что ученый и здесь усматривает мотив гибели “младшего героя”. Нам представляется, что последняя сербская песнь структурно соответствует нартскому адыгскому сказанию о гибели Бадыноко (других вариантах – Ерыхшу). Интересующий нас эпизод таков: Челахстен, брат Агунды, к которой сватается Бадыноко, не хочет отдавать сестру за него, Челахстен вынужден скрыться в пещере, которую сторожат снаружи Сосруко и Бадыноко (и Ерыхшу в вариантах); Челахстен пытается поразить всех троих, но ему удается убить только одного Бадыноко (Ерыхшу) [Нарты. Адыгский героический эпос. С. 250-255]. Мы полагаем, что матримониальный мотив, на котором построено нартское сказание, находит параллель в гибели Рели от руки не мужчины, а женщины. Любопытно, что, хотя сюжет гибели одного из трех героев от вражеской стрелы достаточно реалистичен, он не встретится нам более ни в одном эпическом тексте, так что мы должны признать, что он опирается не на жизненную ситуацию, а на эпическую парадигму – гибель субститута главного героя эпоса (Марко и Сосруко соответственно); в сербском тексте мифологичность сюжета особенно заметна, поскольку Релю убивают после того, как он обернулся (Хрестоматийный пример – Орфей и Эвридика – является частным случаем отражения мифологемы запрета встречаться взглядом с существом из потустороннего мира (к которому типологически принадлежат и иноземные богатыри). Об этом запрете см.: Голан А. Миф и символ. С. 15).

Чрезвычайно ценны для нас выводы, сделанные М.Г. Халанским в связи с летописным рассказом о Демьяне Куденевиче [Халанский 1885. С. 50-57]. Никоновская летопись содержит два изоморфных сюжета, связанных с этим героем. В обоих Демьян оказывается единственным богатырем, способным защитить Переяславль от вражеского войска – в первом случае врагом оказывается другой русский князь, во втором – половцы; причем против соотечественников с богатырем едут еще шесть “отрок зело младых”, а против степняков он выходит биться один и – мало того! – “неимея ничто же одеяния доспешного на себе”. Оба раза богатырь заставляет вражеское войско отступить, но после второго боя умирает от ран. По ряду деталей М.Г. Халанский сопоставляет первое сказание с былиной об Илье и Калине, второе – с былиной о Сухмане, и эти сопоставления выглядят очень убедительными (мы не будем их пересказывать, поскольку общая картина достаточно ясна). Однако перед нами эпос и летопись, и неизбежен вопрос, насколько достоверно летописное свидетельство при таком сходстве с былинами. На этот вопрос М.Г. Халанский отвечает решительно (и мы с ним полностью согласны): “Как летописное сказание о Демьяне, так и соответствующие великорусские былины основаны на одном древнем эпическом мотиве. В XII веке в Переяславле он соединился с именем Демьяна Куденевича; перешедши на северо-восток Руси, он позже вошел в состав былин о Сухмане и Калине-царе” [Халанский. 1885. С. 56-57].

Этот вывод М.Г. Халанского для нас более чем важен: он свидетельствует о том, что описываемая нами сюжетная структура является продуктивной не только в пределах героического эпоса, но и вне его, что сказания об исторических личностях невольно воспроизводили общеэпическое клише.

* * *

На этом мы прервем наш анализ былин: “чистых” примеров реализации образа сильного “младшего героя” мы больше не обнаружим, а для анализа трансформированных случаев нам понадобится больший сопоставительный материал. Поэтому мы обратимся к поиску сильных “младших героев” в мировом эпосе.

* * *

Мы начнем наш анализ с “Илиады” Гомера, поскольку сопоставление Ахилла и Патрокла как главного и “младшего” героев давно признано учеными [Гринцер П.А. Указ. соч. С. 31-233]. Сюжет поэмы целиком строится на триаде обозначенных мотивов. Это ссора Ахилла с Агамемноном, служащая завязкой, гибель Патрокла как кульминационный перелом в сюжете, бой Ахилла с войском троянцев и Гектором как решающая победа. Рассмотрим эти мотивы детально.

Мы начнем не с Патрокла, а с Ахилла, поскольку для более глубокого понимания отличительных признаков главного и “младшего” героя надо определить доминирующие черты обоих. Ахилл – герой сверхъестественного происхождения по обеим линиям: его мать – морская богиня Фетида, а отец Пелей – герой-полубог (его отец Эак – сын Зевса и речной нимфы). Хотя Гомер и отрицает неуязвимость Ахилла (XXI, 568), герою присущ ряд сверхчеловеческих качеств – исключительная храбрость и дерзость (I, 286-290), “за предел выходящая гордость” (X, 629), его копье не в силах поднять никто (XVI, 140-144), он на кораблях взял двенадцать городов, а с суши – одиннадцать (IX, 315-334). Поэтому ссора Ахилла с Агамемноном – это не просто конфликт между эпическим государем и лучшим из героев, это конфликт предводителя людей с нечеловеком; данная деталь будет существенна для нас в дальнейшем.

Об иномирных чертах Ахилла говорит и характер его дружины. В работе Н.В. Брагинской “Кто такие мирмидонцы?” показано, что за этим образом не стоит какой-либо исторический или хотя бы псевдоисторический народ, что “перед нами демоны смерти, транскрибированные эпическим сознанием в воинственных мирмидонцев, в то время как “сказочное” сознание создало муравьев-мирмеков” [Брагинская. С. 248]. Исследовательница доказывает, что соотнесение мирмидонцев с муравьями – вторично, хотя оно не противоречит изначальному представлению о мирмидонцах как о хаотичном нерасчлененном множестве, вызывающем ужас (все эти значения присутствуют в словах, однокоренных или этимологически родственных слову “мирмидонцы” [Брагинская. С. 243-247]); мы можем добавить, что сам корень этого слова – это индоевропейский корень *Mr/*Nr со значением “смерть, преисподняя, черный цвет” ([Иванов, Топоров.1974. С. 179]. Здесь же мы выскажем предположение, что тот же корень присутствует и в слове “Муромец”, и это прозвище Ильи является отсылкой не к географической, а к мифологической “родине”. Об иномирных чертах в облике Ильи Муромца нам уже доводилось писать: [ Баркова А.Л. Мифология.1998. С. 37-39]). На историзированном уровне мирмидонцы – это изгнанники, пришлое население Фтии (название этой области также не является географическим, а соотносится с миром мертвых) [Брагинская. С. 231-240, 243, 251]. Всё это делает Ахилла (единственного из ахейских вождей!) предводителем дружины не вполне людей – недаром Гомер указывает, что в войско Ахилла входили мирмидонцы, эллины и ахейцы (II, 682-684) (эллины здесь – топонимическое название, ахейцы – общее [Брагинская. С. 235]). А поскольку существует мнение, что “множественная свита друзей... во всей множественности остается одновременно единичной, восходя по семантике к тотемистическому мышлению” [Фрейденберг.1935. С. 386], то мирмидонская дружина становится дополнительной характеристикой Ахилла как не просто сына богини и смертного, но как исключительного героя, имеющего сильные связи с иным миром и тем противопоставленного всем остальным ахейцам, пусть и тоже божественных кровей.

Удаление Ахилла от битвы добровольно. Его можно сравнить с отказом Ильи Муромца и других богатырей от боя в начале былины о Ермаке или в самсоновском варианте былины “Илья и Калин”. Важно отметить совершенно разные мотивации одного и того же поступка: богатыри нередко объясняют свой отказ сражаться усталостью и никакого намека на ссору нет. Здесь же обратим внимание и на другой любопытный момент: функционально ссора Ахилла с Агамемноном соответствует вполне мирному отъезду богатырей, однако по своей внешней форме она совпадает со ссорой Ильи Муромца с Владимиром, появление которой в самсоновском варианте факультативно. Обе ссоры – это конфликт эпического государя с лучшим из героев, обе разрешаются при активном или пассивном участии женщины: Илья не гибнет стараниями Апраксьи, выход Ахилла из добровольного заточения связан с возвращением Брисеиды (как будет показано ниже, роль женщины в данном мотиве немаловажна). Мы невольно задаемся вопросом, почему такой могучий богатырь, как Илья Муромец, был без труда заточен в погреб и почему он не мог выйти на свободу тем подземным ходом, которым спускалась к нему Апраксья? Ответом на этот вопрос является эпизод, где Владимир упрашивает Илью выйти из погреба в бой, а богатырь долго отказывается, прежде чем встать на защиту Киева (напр., Аст. № 12, 80-148). Этот эпизод свидетельствует о том, что по своей сути заточение Ильи – такое же добровольное, как и удаление Ахилла, недаром многие эпизоды того и другого заточения совпадают.

Итак, мы впервые сталкиваемся с тем, что ссора эпического государя с героем может быть как реализацией первого мотива триады, так и самостоятельным сюжетным ходом. К этому вопросу мы будем возвращаться неоднократно.

Важнейшим моментом (как то следует из первой же строки “Илиады”) является гнев Ахилла, обращенный на своих: он хочет поражения ахейского войска, чтобы этим доказать Агамемнону, что без него, Ахилла, им не обойтись. До некоторой степени эта черта присуща и Илье Муромцу: он отказывается выйти из погреба и его приходится уговаривать. Гнев героя-полубога, а также героя-изгнанника, обращенный на своих, его прямое или косвенное участие в истреблении собственного народа нам встретится еще не раз. Ахилл стоит в веренице “гневно-бешеных” героев, которые характеризуются “прежде всего воинственностью, вспыльчивостью, переизбытком сил и как следствие крайней необузданностью и сопутствующей этим качествам мрачностью” [Неклюдов. 1996. С. 108]; такие герои могут убивать не только врагов, но и представителей своего мира. Генетически это объясняется демоноборческим пафосом эпоса: “для успешного выполнения своей миссии – очищения земли от чудовищ – герой должен быть соизмерим с ними и даже уподоблен им” ([Неклюдов.1996. С. 111]. На более архаическом уровне мы обнаруживаем змеиные черты у змееборца. См.: [Пропп.1996. С. 276-280]).

После гибели Патрокла гнев Ахилла переносится с Агамемнона на Гектора, так что ссора оказывается исчерпанной. Агамемнон вынужден склониться перед Ахиллом так же, как князь Владимир – перед заточенным в погребе Ильей Муромцем. Строптивый герой торжествует над эпическим государем.

Итак, само первое сопоставление русских былин и греческой поэмы показало, что общим является не только мотив ссоры как завязки сюжета, но и другие темы: удаление от битвы (хотя формы и мотивации различны), враждебность героя к своим (проявляемая в большей или меньшей степени) и, наконец, признание эпическим государем своей неправоты. Что касается божественного происхождения Ахилла, то оно находит определенную параллель в сверхъестественном происхождении богатырской силы Ильи Муромца.

Мотив “Гибель младшего героя”: сражение Патрокла с троянцами. Завязка этого мотива та же, что и в былине о Ермаке: удаление самого могучего из воителей от битвы провоцирует его младшего спутника выйти на бой самому. “Младший” здесь – термин, а не обозначение возраста: как известно, Патрокл годами старше Ахилла, однако уступает ему в воинской силе; в мировом эпосе такой персонаж очень часто действительно юноша, выходящий на свой первый (нередко и последний) подвиг. Несмотря на неспособность поднять копье Ахилла, “младший герой” обрушивается на вражеское войско с невероятной мощью, сокрушая множество бойцов (XVI, 284-311, 394-507, 692-697), более того, только личное вмешательство Аполлона в бой не дает Патроклу взять Трою самому (XVI, 698-709) – точно так же, как личное вмешательство Ильи не дало Ермаку истребить всё войско Калина. Заметим, что хотя Аполлон представляет враждебную младшему герою силу, а Илья Муромец – “свою”, мотивации поступков их обоих одинаковы: воспрепятствовать тому, чтобы победу одержал “младший герой” (именно так следует понимать слова Ильи “Оставь нам хоть поужинать”). Остановить такого героя может только смерть– Патрокла последовательно поражают Аполлон, Эвфорб, Гектор (XVI, 786-823). Подчеркнем еще раз, что причиной смерти такого героя является не его слабость по отношению к главному, а его сила, которая содержит в себе угрозу для заданного хода вещей: Патрокл способен взять Трою вопреки всем пророчествам, Ермак, как отмечал В.Я. Пропп, нарушает приказ Ильи только сосчитать врагов и своевольно едет биться [Пропп.1955. С. 333]. Повторим, что очень часто именно страх перед силой “младшего героя” заставляет главного героя вольно или невольно спровоцировать его гибель.

Мотив “Бой главного героя с войском”. В целом “Илиада” представляет собой цепь поединков и мало связана с греческой реальной тактикой [Зайцев. С. 407]; мифологический мотив сражения одного героя против войска там присутствует. Так, Ахилл говорит о своей способности в одиночку обратить вспять троянцев, от которых терпят поражение греки (XVI, 71-73); дух реки Скамандр восклицает: “...скоро обитель владыки Приама / Он разгромит; устоять перед грозным трояне не могут!/ ... Он побеждает теперь и господствует в брани, как боги!” (XXI, 310-315); хотя торжество Ахилла в битве объясняется помощью ему богов, всё же мы видим картину победы героя над войском (XXI, 1-16); наконец, крайне архаичен мотив гибели троянцев от крика Ахилла (хотя и здесь смертоносная мощь крика объясняется тем, что вместе с героем кричит Афина), мифологичность этого мотива усилена тем, что от этого звука умирают только враги, но он безвреден для ахейцев (XVIII, 217-233) (Другими примерами звука, разрушающего вражеские твердыни, но безвредного для своих, являются иерихонские трубы и пение Ангирасов в ведическом мифе Вала (относительно последнего нам приходилось писать: [Баркова. Мифология. С. 18-19, 42]). Тот факт, что почти все исключительные деяния героя предстают как следствие божественного вмешательства, является элементом древнегреческой поэтики, о чем подробно писал А.Ф. Лосев [Лосев.1982. С. 320-323], и не может закрывать общеэпический уровень в трактовке мотива.

Составляющей частью этого мотива является гневное преображение героя. Его более подробное описание мы увидим в архаичных формах эпоса, однако редуцированные элементы находим и у Гомера. Ниже мы покажем, что устойчивой формой описания гневного преображения является огонь, охватывающий голову героя; именно это и происходит с Ахиллом:

Облак ему вкруг главы обвила золотой Тритогена

И кругом того облака пламень зажгла светозарный,

Словно как дым, подымаясь от града, восходит до неба <...>

В ужас впали возницы, узрев огонь неугасный,

Окрест главы благородной подобного богу Пелида

Страшно пылавший.... (XVIII, 205-207, 225-227).

Отметим, что таково описание Ахилла, поражающего троянцев криком. Возвращаясь к мотиву боя героя с войском в былинах, заметим, что, хотя гневного преображения там нет, но в отдельных случаях описывается такая ярость Ильи Муромца, что он как бы слепнет:

И сомутились у старого очи ясные,

И разгорелось у старого ретиво сердце;

Не увидел старый свету белого,

Не узнал старый ночи темныя,

И расходились у него плечи могучие

И размахнулись руки белые...

(Тих. – Мил., № 8, 261-267)

Ниже мы покажем, что в тех эпических традициях, где есть бой героя с войском, гневное преображение будет составной частью только этого мотива и никогда не будет связано с поединком.

Последнее, что следует отметить в связи с Ахиллом, это отсутствие его гибели в сюжете “Илиады”. Точно так же, как Илья Муромец (в подавляющем большинстве записей былины), Ахилл в финале поэмы – победитель.

Подведем предварительные итоги. Мы видим, что былина о Ермаке по структуре аналогична “Илиаде”. Разница между русским и древнегреческим сказаниями заключается в том, что в греческой поэме первый мотив воплощен в форме ссоры главного героя с эпическим государем, а в былине этот мотив предельно редуцирован; ссора же, будучи завязкой самсоновского варианта, с триадой мотивов не связана.

* * *

Продолжим наше рассмотрение античного эпоса и перейдем к “Одиссее”. Несмотря на то, что темой этой поэмы не является война, мы всё же находим в ней интересующий нас эпизод.

Редуцированную триаду мотивов мы видим в истории Телемаха. В отсутствие своего отца (вариант удаления главного героя) дома он противостоит женихам, затем вместе с Одиссеем бьется против них, и в ходе боя Телемах ранен в кисть руки (XXII, 277-278) – смягченная вариация гибели “младшего героя” (сам Одиссей, как и подобает главному герою, выходит из этого боя невредимым). Второй и третий триады мотивы совмещены здесь в одном сюжетном ходе, причем показательно, что третий мотив принимает вид “Едва-не-гибель младшего героя”. Повторим, что для нас важно наличие в эпосе ситуации, где “младший герой” может погибнуть, даже если тема его гибели не реализуется.

Не должно удивлять, что “Одиссея” дает гораздо менее показательный материал, чем “Илиада”, поскольку наш центральный мотив – бой героя с войском – принадлежит к числу позднейших в эпосе [Мелетинский. 1969. С. 434], а архаичность “Одиссеи” по сравнению с “Илиадой” давно доказана [Мелетинский Е.М. Введение в историческую поэтику... С. 81-82]; [Ярхо. С. 294-299]. Уточним, что, говоря об архаичности “Одиссеи”, мы подразумеваем стадиальное сопоставление ядра обоих поэм. По ряду элементов стилистической обработки “Одиссея” выглядит более поздней по отношению к “Илиаде”. Здесь нет противоречия. То же происходит, например, в русском эпосе – в былинах об Алеше Поповиче сюжетное ядро принадлежит к древнейшим слоям эпоса, а новеллистическая обработка – к позднейшим.