Текст книги "Функции "младших героев" в эпическом сюжете (СИ)"

Автор книги: Александра Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Диссертация Александры Леонидовны Барковой на тему "Функции "младших героев" в эпическом сюжете "

ВСТУПЛЕНИЕ

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Баркова А.Л.

Функции «младших героев» в эпическом сюжете

ВСТУПЛЕНИЕ

Отправной точкой для исследования послужило наблюдение над исключительными особенностями былины “Илья Муромец и Калин-царь” в русском эпосе: если все другие былины имеют достаточно определенный сюжет и в вариантах разнятся детали, то здесь перед нами практически два (или даже три) сюжета, не сводящиеся в единый. Это, во-первых, былина о ссоре Ильи с Владимиром и бое с войском Калина (Далее: [“былина о ссоре и бое”]), и, во-вторых, былина “Илья, Ермак и Калин-царь ”(Далее: [“былина о Ермаке”]), которая начинается непосредственно с военных действий. Коротко обрисуем ее сюжет.

Калин-царь отправляет посла в Киев, угрожая Владимиру, но киевские богатыри отказываются выступить на защиту города, объясняя это тем, что они устали от сражений. На битву просится Ермак, племянник Владимира или Ильи Муромца; юноше семнадцать, а чаще двенадцать лет. Далее действие переносится на богатырскую заставу, где богатыри посылают Ермака разведать численность войск Калина, а он ради собственной чести вступает в бой с врагом. Проходят сутки или трое, Илья Муромец решает остановить Ермака, причем вариантов мотиваций два: либо Илья боится, что Ермак “пересядется”, то есть надорвется, либо Илья фактически ревнует Ермака к славе: “Ты сегодня пообедал, / Дай нам хоть поужинать!”. Во всех случаях Илья налагает на Ермака “храпы”, причем подходит к богатырю сзади, иначе Ермак примет его за татарина и убьет. Теоретически от этой внезапной остановки сердце Ермака должно разорваться, однако смерть молодого героя происходит далеко не во всех былинах. Если описанный выше сюжет отличается завидной устойчивостью [Астахова. С. 463], то варианты финала крайне разнообразны, и их мы рассмотрим позже.

К былине о Ермаке примыкает сюжет ([Далее: Самсоновский вариант]), в котором рядом с Ильей Муромцем действует его дядя Самсон, а сам Илья оказывается в роли младшего богатыря. Былина начинается с посольства Калина-царя, далее Илья Муромец едет к Самсону, прося помочь, и, пока Самсон собирает богатырей, Илья бьется. Во время боя Илья попадает в последний из трех подкопов, он пленен, но срывает путы, сражается телом татарина, а вовремя подоспевшие Самсон с дружиной завершают разгром вражеского войска. В ряде записей былина начинается с того, что Илья по навету бояр посажен в погреб, Апраксья кормит его три года, затем подступает Калин-царь, Илья освобожден и едет биться.

Несмотря на то, что герой первой былины – юный Ермак, ни в одном сказании более не фигурирующий, а герой второй – Илья Муромец, “старый казак”, центральный персонаж русского эпоса, сюжеты обоих сказаний чрезвычайно сходны. В обоих случаях где-то в отдалении есть дружина, которую возглавляет дядя основного персонажа, и эта дружина почему-то бездействует (варианты мотивации мы разберем позднее, но их многообразие очевидно свидетельствует о вторичности). Бой приходится принимать одиночке. Когда ему приходится совсем туго, то дружина спешит ему на помощь; впрочем, эта помощь почти излишняя – герой-одиночка способен одолеть вражеское войско сам. Обратим внимание, что с обоими героями связана тема гибели – в первом случае Ермак гибнет от излишней заботы Ильи, во втором – промедление богатырей чуть не стоит Илье жизни, и спасают Муромца отнюдь не они, а его собственная ярость, удесятерившая силу.

Итак, за внешним несходством двух былин стоит общность сюжетных схем. Совершенно иначе обстоит дело с “былиной о ссоре и бое”. Завязка былины: Илья Муромец обливает вином подаренную Владимиром шубу, произнося при этом угрозы в адрес Калина-царя, за это богатырь посажен в погреб по навету бояр; от смерти его спасает Апраксья. Далее – бой Ильи с вражьим войском с уже упомянутым мотивом подкопов, плена, боя телом татарина. Важно отметить, что большинство сказителей сосредотачивают свое внимание на первой половине былины, а про обстоятельства боя не помнят – Илья просто разбивает татар. Причину этого невнимания к подробностям батального эпизода нам предстоит выяснить.

Принципиальная разница между этим сюжетом и двумя предыдущими состоит в том, что “былина о ссоре и бое” моногеройна. К ней не применим вопрос, почему бездействовали другие богатыри, пока Илья бился, – их отсутствие объясняется сюжетной необходимостью, выделением Ильи как единственного защитника Киева. Иное дело – бьющийся “трое суточек” богатырь, которому почему-то не спешат помогать старшие товарищи во главе с дядюшкой. Мы полагаем, что такой богатырь выступает в роли “младшего героя”, причем юный Ермак собственно “младшим героем” и является, а центральный герой русского эпоса Илья Муромец оказывается именно в роли “младшего”, не будучи им.

Термин “младший герой” не связан с возрастной оценкой персонажа, хотя подавляющее большинство таких богатырей – юноши или мальчики (почему мы и приняли этот термин). “Младший герой” – это герой, младший по статусу в богатырском сообществе (спутник, помощник, слуга) либо по роли в сюжете (нуждающийся в помощи, в частности – в спасении из заточения), нередко эти две черты сочетаются. При этом “младший герой” совершенно необязательно будет второстепенным персонажем: как мы видели на примере былины о Ермаке, такой герой является центральным в сюжете. Во всех случаях “младший герой” сопоставляется с главным, а не противопоставляется ему. Это означает, что главный и “младший” герои исходно выступают вместе, они пытаются совершить один и тот же подвиг, который и служит мерилом сопоставления их силы (как правило, они это делают по очереди). Встреча главного и “младшего” героев не описывается или выносится в отдельное сказание. В тех случаях, когда эти два героя враждебны друг другу, между ними практически никогда не происходит поединка, им приходится прибегать к достаточно сложным способам устранения соперника. Независимо от наличия или отсутствия этой враждебности “младший герой” гибнет очень часто (это достаточно надежный критерий выделения образа), не менее часто с ним связан мотив “едва-не-гибель” [Гринцер. 1974. С. 229 и др.]или “смерть с последующим воскрешением”.

Главного героя эпического сказания окружает множество персонажей, взаимоотношения с которыми и составляют, собственно, сюжет. Ряд этих персонажей давно описан в науке – это враг, героиня, конь-помощник, эпический государь. Гораздо хуже обстоит дело с образом спутника героя, или “младшего героя”. Многие ученые обрисовывают тип эпического героя вообще, не сосредотачивая внимания на том, действует ли он одиночно, или в паре. Этот подход правомерен, однако отсутствие внимания к проблеме взаимоотношения героя с его спутником обедняет анализ самого центрального персонажа, ряд важных черт его образа при этом теряется.

В настоящей работе мы попытаемся осветить эту почти неисследованную эпосоведческую проблему, попытаемся охарактеризовать различные типы “младшего героя”, выявить те сюжетные ходы и мотивы, которые с ним устойчиво связаны. Исходным материалом нам послужат русские былины; в качестве сопоставительного будут привлечены все виднейшие памятники мирового эпоса (и ряд второстепенных).

Мы полагаем, что существуют четыре различных типа “младшего героя”, не сводящиеся к единому первоисточнику. Это сильный “младший герой”, слабый “младший герой” (нередко он является заместительной жертвой), “младший герой” с чертами волшебного помощника (так же часто оказывающийся заместительной жертвой); наконец, как мы видели на примере самсоновского варианта былины, в положении “младшего героя” может оказываться центральный герой эпоса. С каждым из этих типов будет связан определенный набор функций и сравнительно устойчивые схемы комбинации мотивов. Анализу каждого из этих типов мы посвятим отдельную главу.

Глава I

ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ИНСТРУМЕНТАРИЙ

Прежде чем анализировать конкретные тексты, нам необходимо определить терминологию, которой мы будем пользоваться в нашей работе.

Исследуя мировой эпос самых разнообразных стадиальных типов и хронологических периодов, мы будем придерживаться типологического подхода. Как писал В.М. Жирмунский, “черты сходства между героическим эпосом разных народов имеют почти всегда типологический характер” [Жирмунский. 1958. С. 144].

Мы полагаем, вслед за Б.Н. Путиловым и Е.М. Мелетинским, что эпический текст представляет собою реализацию сюжетного клише, набор архетипических мотивов и образов, на которые могут наложиться некоторые исторические реалии (по преимуществу имена героев и географические названия): “Всякие подлинные мифологические события... укладываются в прокрустово ложе готовой мифологической структуры” [Мелетинский, 1976. С. 177], “эпическая история в определенном смысле противостоит истории реальной, она как бы исправляет несовершенство этой последней, освобождая ее от трагических ошибок и несправедливостей” ([Путилов. 1975. С. 164]. На примере рассматриваемой нами былины это видно особенно ярко: русские богатыри разбивают татар в первом же бою), “былинные герои – это постоянные типы... Нет никаких оснований видеть за этими типами реальных людей, некогда действовавших в истории” [Путилов.1966. Т. Х. С. 119]. Хорошо известны примеры полной противоположности исторического и эпического факта – Кралевич Марко, Сид; иногда поиск прототипа эпического героя среди исторических деятелей обречен на неудачу потому, что их называли в честь него (так обстояло дело, в частности, с Зигфридом) [Жирмунский. С. 10, 66]. В настоящее время практически нет необходимости доказывать несостоятельность взглядов исторической школы (ее критиковали А.П. Скафтымов [Скафтымов]и А.Н. Веселовский [Из лекций А.Н. Веселовского по истории эпоса (публикация В.М. Гацака). 1975. С. 300-301], а подробный разбор ее ошибок был сделан Б.Н. Путиловым [Путилов. 1975. С.164-174]); мы упоминаем это лишь потому, что в рассматриваемой нами былине фигурирует несомненно историчное имя – Ермак, которое оказалось присоединенным к герою, степень архаичности которого покажет дальнейшее рассмотрение материала.

К сожалению, в реальность русских богатырей до сих пор верят не только сказители, но и некоторые ученые. Оставляя в стороне такие научные курьезы, как анализ Б.А. Рыбаковым былины о Святогоре (былина историзирована им настолько, что приведена фотография гроба, в котором умер Святогор!) [ Рыбаков. 1963. С. 132], мы позволим себе вступить в спор с другим прославленным ученым – Д.С. Лихачевым, который рассматривал устное творчество с тех же позиций, что и письменные тексты, и доказывал, что народ не создает “сознательно... (курсив мой. – А.Б.) в былинах открыто вымышленных героев и открыто вымышленные события так, как их создают авторы литературных произведений” [ Лихачев. 1968. С. 421]. Суждение бесспорно верное, но ни в коей мере не доказывающее историчность богатырей, поскольку отсутствие сознательной установки на вымысел не является гарантией достоверного отражения исторических фактов. Далее Д.С. Лихачев пишет: “Русская литература до XVII века не знает откровенно вымышленных сюжетов и откровенно вымышленных героев... Нельзя думать, что фольклор эпохи феодализма стоял в этом отношении на более новых позициях, чем литература” [Лихачев. 1968. Левинтон. С. 333; Путилов. С. 173. С. 421]. Как видим, здесь совершенно игнорируется различие коллективного (фольклорного) и индивидуального (книжного) авторства, что и приводит к ошибке. Разумеется, былина воспринимается певцами и их слушателями как правда [Лихачев. 1968. С. 434]; [Пропп. 1976. С. 119-120], однако перцептивный аспект нельзя смешивать с генетическим. Кстати, те же ошибки присущи и такому фундаментальному труду, как книга Г.М. и Н.К. Чадвиков “Происхождение литературы” [Chadwick H.M. & N.K. 1932. V.1. P. 13-18].

Подобное смешение приводит к неразличению понятий “эпос” и “историческая песня”. Последняя, хотя и обязана своим возникновением четко определенному историческому событию, тоже поднимается на достаточно высокий уровень художественного обобщения. При описании исторического события не только эпосом, но даже и историческим преданием, важно не точное отражение фактов, а воспроизведение мифологической схемы [Байбурин, Левинтон. 1984. С. 232]; [Левинтон. 1992. Т.II. С. 333]; [Далгат. 1988. С. 91-99], из реальных событий народная память отбирает те, которые соответствуют структуре мифологического клише [Неклюдов. 1998], истинность эпоса или мифологизированного предания превосходит истинность подлинной истории [Левинтон. С. 333]; [Путилов. С. 173]. На это достаточно решительно указывал еще А.Н. Веселовский: “Эпический Владимир мог с самого зарождения эпоса отличаться от Владимира исторического” [Из лекций А.Н. Веселовского по истории эпоса. С. 300].

Итак, эпос предстает как некая квазиистория [Мелетинский. 1976. С. 276] и обладает своим особым хронотопом, то есть пространственно-временным континуумом. Мифическое время лишено протяженности [Мелетинский. 1976 С. 173], оно, по существу, является вечным настоящим [Гуревич. 1979. С. 108-110]; лишенное событий, оно как бы останавливается, и герой на протяжении многих “пустых” лет не изменяется [Гуревич. 1979. С. 145] – таковы Пенелопа, Гизельхер, Добрыня. “Пустому” времени в эпосе соответствует и “пустое” пространство – почти полное отсутствие пейзажных описаний [Гуревич. 1979. С. 74-75]. Эпические события относятся народом к глубокой старине, отделены “абсолютной эпической дистанцией”, все события полностью завершены [Гуревич. 1979. С. 25]. На эту особенность эпоса указывал еще Ф.И. Буслаев [Буслаев. 1887. С. 47]. В мифе и архаическом эпосе мифическое время – эпоха первотворения, эпоха первопредков [Мелетинский. 1976. С. 173, 269], в классическом эпосе мифическое время первотворения сменяется зарей национальной истории [Путилов. 1971. С. 32; Мелетинский. 1969. С. 434].

Как это ни странно, термины “архаический” и “классический” эпос четко не прописаны в отечественной науке. Так, в своем фундаментальном труде “Происхождение героического эпоса” Е.М. Мелетинский употребляет слова “архаический” и “догосударственный” эпос как синонимы, определяя при этом шумеро-аккадский эпос о Гильгамеше как архаический (с чем нельзя спорить) – при том, что даже самые ранние его формы не относятся к догосударственному периоду. Того же противопоставления архаического и классического эпоса как догосударственного и раннегосударственного придерживался и В.Я. Пропп. Разумеется, большинство памятников архаического эпоса относятся к догосударственному периоду, однако проводить знак равенства между общественным устройством и формой эпического повествования – неправомерно (эпос о Гильгамеше – ярчайшее тому подтверждение).

В своей более поздней работе “Введение в историческую поэтику эпоса и романа” Е.М. Мелетинский перечисляет признаки архаической эпики: сказочно-мифологический характер героики, богатырь сочетает в себе качества воина и шамана, важнейшим признаком героического характера является “строптивость”, враг предстает чудищем, в сюжете присутствуют отголоски деяний культурного героя, основные темы повествования – борьба с чудовищами, сватовство, родовая месть [Мелетинский. 1986. С. 63]. Добавим к этому, что главной составляющей того, что Е.М. Мелетинский определил “сказочно-мифологический характер героики” является анормальность, сверхъестественность образа главного героя эпоса.

Образ архаического героя наследует черты первопредка, который “объединял в себе тотемического прародителя и культурного героя” [Мелетинский. 1976. С. 208-209]. Герои-первопредки “вели себя часто не по правилам, так как правила только создавались в результате их жизнедеятельности” [Мелетинский. 1976. С. 222]. Отсюда главной отличительной чертой, более того – достоинством первопредка и образов, к нему восходящих, является анормальность в любом ее проявлении. В архаических представлениях способность к нарушению человеческих табу – показатель божественности [Гуревич . 1979. С. 77-89]; поэтому не может быть и речи о подражании деяниям первопредка или архаического героя – они лишь вызывают восхищение, граничащее с ужасом.

Анормально происхождение архаического героя: подобно первопредку, он рожден камнем (нарт Сосруко), сирота (якутский Эр-Соготох, что и переводится как “Одинокий муж”) либо у него есть только мать (финский Вяйнемейнен, армянские Санасар и Багдасар, шумеро-вавилонский Энкиду); на более позднем уровне герой “получает” одного земного родителя, другого – божественного (Геракл, Ахилл и т.д.) либо две пары родителей (ирландский Кухулин, индийские Рама, Кришна и другие аватары) [Баркова. 1994; Баркова.1996-1997].

Анормальна внешность героя – он исполин, так что его плечи подобны двум горным хребтам (алтайские богатыри), или след его колесницы оставляет глубокие рвы (Кухулин), или вместо палицы он сражается вырванным с корнем деревом (индийский Бхимасена, армянские богатыри). Отметим, что сочетание исполинских размеров и исполинской силы есть признак именно архаического героя и при переходе к классическому эпосу картина решительно меняется: возникают сюжеты типа “Победа Ильи Муромца над Идолищем”, где исполин терпит поражение от человека нормального роста. Отметим, что сходная победа Одиссея над Полифемом – поединок несколько иного рода – “не в равном... в силе и хитрости одновременно” [Шталь. С. 200-202], он более архаичен (Одиссей здесь выступает как наследник образа трикстера), в то время как Илья одолевает обжору Идолище силой. Учеными подчеркивалось [Пропп. 1955. С. 221];[ Путилов. 1971. С. 60], что в образе обжоры Идолища архаический идеал развенчивается – а для архаического героя аппетит является показателем силы (армянский Санасар съедает в семь раз больше своего брата-близнеца Багдасара – следовательно, он в семь раз сильнее его). Последнее, что мы отметим в связи с исключительной внешностью архаического героя, это его способность претерпевать гневное преображение, во время которого он чудесно-ужасным образом искажается (см. в настоящей работе).

Неуязвимость архаического героя выражается, как правило, эксплицитно (для более поздних типов героя она подразумевается: герой не гибнет, ибо он – герой). Архаические герои обладают железным (каменным, стальным, булатным) телом – якутский то ли каменно-, то ли железнотелый Нюргун Боотур Стремительный и другие персонажи олонхо, имеющие каменные или железные сердца (в прямом смысле) [Nekljubov S.Ju. 1981], нарты – булатно-стальной Батрадз, Тлепш, у которого железные ноги, и Хамыц, у которого стальные усы. В классическом эпосе неуязвимость не является природной чертой героя – она либо приобретается (например, Ахиллом – при рождении, Зигфридом – при совершении первого подвига), либо свойственна не телу героя, а его доспехам (индийский Карна, киргизский Манас). Еще более позднюю ступень развития представлений о неуязвимости героя видим в русской былине, где Илье Муромцу “смерть на бою не писана”, – то есть источник неуязвимости предельно “дематериализуется”. Оборотной стороной магической неуязвимости является мотив “ахиллесовой пяты” (наиболее ярким примером, кроме Ахилла, является Сигурд–Зигфрид).

В классическом эпосе эти черты героя уходят в подтекст, однако иногда они самым неожиданным образом проявляют себя – и вполне “человечный” богатырь вдруг оказывается сверхъестественным обжорой, или исполином, или об него ломается оружие врага (отзвук каменнотелости). Примеры подобного мы много раз встретим на страницах этой работы. Главная же черта архаического героя – его исполинская сила, дающая возможность в одиночку сокрушать чудовищ – в классическом эпосе становится общим местом, трансформируясь в способность истребить вражеское войско, и является характеристикой либо главного героя, либо вообще любого сколько-нибудь значимого персонажа.

К архаическому эпосу (и даже еще глубже – к мифам о первопредке) восходит и такой популярный мотив, как ссора эпического государя с лучшим из богатырей. В тех традициях, где образа эпического государя нет (например, в нартских сказаниях), герой ссорится с богатырским племенем (Сослан–Сосруко приходит на хасу незваным; обидевшись на нартов, он лишает их огня, и некоторые замерзают до смерти; в настоящей работе будут приведены аналогичные примеры их эпоса народов Африки). Корни этого мотива восходят к сказаниям о страхе людей перед могущественным, но не ведающим моральных законов первопредком – в конечном счете, этот страх является причиной ухода первопредка из мира людей [Мелетинский. 1976. С. 179]; [Котляр. 1984. С. 115]. Тот же страх иногда вызывает и архаический герой – якутский Нюргун, едва родившись, грозит гибелью всему миру, монгольский Хан-Харангуй может убить ни за что [Санжеев. С. 66-69, 133-141 и др.], на это же вполне способен и Зигфрид в немецких народных сказаниях [Чудесная повесть о Роговом Зигфриде // Песнь о Нибелунгах. С. 285], армянский Багдасар и другие. Даже в классическом эпосе герой способен обрушивать гнев на своих (наиболее яркий пример – Ахилл). Такой герой нередко отличается сверхъестественным происхождением или другими нечеловеческими признаками, так что мы вправе говорить, что кроме страха перед яростью, в этом мотиве присутствует и страх перед этим героем как нечеловеком, перед личностью, имеющей иномирное происхождение. На более поздних этапах, когда сверхъестественные мотивировки забываются или уходят в подтекст, причиной отторжения лучшего из героев является страх именно перед тем, что он – лучший, что он превосходит возможности обычного человека. На материале средневекового мышления это показано А.Я. Гуревичем, который писал о том, что для средневекового сознания любое отступление от стандарта (даже в лучшую сторону) подлежит наказанию [Гуревич. 1984. С. 201], доблестью считается сходство с другими [Гуревич. 1984. С. 216].

Мы не будем сейчас касаться такой важной проблемы, как трансформация архаического эпоса в классический, смена богатырских идеалов в эпоху ранней государственности – об этом подробно писали такие крупнейшие ученые, как Е.М. Мелетинский, В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов; некоторое резюме их суждений можно найти в указанных выше моих статьях. Эта проблема лежит в стороне от темы настоящей работы, так как даже из приведенного материла видно, что выделенная нами во “Вступлении” триада мотивов (“Ссора”, “Бой с войском”, “Гибель младшего героя”) связана с наследием архаической эпики, с образом богатыря, имеющего ряд сверхъестественных черт, хотя и воспринимающегося и сказителями, и слушателями эпоса как человек, а не полубог. Несомненно, с развитием эпоса мотив враждебности героя к своим убывает – что является составной частью гармонизации морального облика героя при переходе от архаического эпоса к классическому. Заметим, что эта враждебность героя к своим выражается не только в мотивировке ссоры (точнее, в подтексте этой мотивировки), но и в вольном или невольном убийстве младшего героя. Иными словами, ссора и убийство младшего героя – это две стороны одной медали: враждебности архаического героя, имеющего черты первопредка, к своим. Второй мотив – бой с войском – есть наглядная демонстрация сверхчеловеческих качеств героя, особенно когда он претерпевает “гневное преображение”, которое в мировом эпосе изображается почти в одних и тех же формах.

Какова же судьба архаики в русском эпосе? По мнению В.Я. Проппа, в былинах от старых сюжетов остается только форма, содержание же меняется, иногда – полностью [Пропп. 1955. С. 57]. Дальнейший анализ русского эпоса на фоне мирового покажет нам, что далеко не всегда с мнением Проппа можно согласиться. Мы склонны придерживаться точки зрения Б.Н. Путилова, который писал: “Старый (то есть догосударственный – А.Б.) эпос разрушился как целое, дав жизнь новому эпосу и, как бы растворившись, оставил в нем свои многочисленные следы” [Путилов. 1971. С. 17-18]. Мы считаем, что эти следы сохранились не так уж слабо, как обычно принято считать, что архаический подтекст многих былинных мотивов можно выявить достаточно четко (В частности, былина о Святогоре сохранила черты инициатического мифа. См.: [Баркова. 1993. С. 79-80]).

“Классический славянский эпос не может быть понят... вне учета его связей с предшествующим эпическим наследием. В то же время он сам заключает в себе немалый материал для восстановления если не целостной картины, то, во всяком случае, существенных слагаемых догосударственного эпоса”, – писал Б.Н. Путилов еще тридцать лет назад [Путилов. 1971. С. 18]. Мы в настоящей работе попытаемся рассмотреть один из центральных былинных сюжетов в сравнительно-типологическом освещении, поскольку именно таким образом можно понять внутреннюю логику сюжета и законы его построения. К этому рассмотрению мы и переходим.

Глава II

СИЛЬНЫЙ “МЛАДШИЙ ГЕРОЙ”

Прежде чем заниматься непосредственным анализом этого образа, следует оговорить принципиальный момент, от которого зависит всё построение дальнейших рассуждений. Если мы сосредоточим свое внимание на собственно образе “младшего героя”, то мы получим представление о его происхождении, возрасте, отношении к вождю и дружинникам – и не более. Статичное, изолированное рассмотрение “младшего героя” нисколько не прольет света на вопрос, почему, собственно, он “младший”. И потому в центре нашего исследования будут взаимоотношения главного и “младшего” героев, то есть система мотивов, в которой действующими лицами являются эти два персонажа.

Даже беглый абрис круга былин о бое Ильи с войском Калина-царя приводит к выводу, что эти сказания строятся на трех мотивах:

– удаление главного героя от битвы (его распространенный вариант: ссора героя с эпическим государем),

– бой с войском,

– гибель “младшего героя” при попустительстве главного.

(Относительно гибели уточним: в том случае, когда в роли “младшего героя” оказывается Илья Муромец, мы имеем дело с тем, что П.А. Гринцер назвал “едва-не-гибель” героя. Впрочем, и в былине о Ермаке смерть юного богатыря не устраивает большинство сказителей. Поэтому для нас собственно трагический финал истории “младшего героя” – это лишь частный случай сюжета, где он может погибнуть. Правильнее было бы при определении мотива писать “едва-не-гибель”, однако это сделает название слишком громоздким. Поэтому мы в дальнейшем будем употреблять этот термин в тех случаях, когда гибель героя возможна, но не происходит.)

Итак, возникают вопросы: 1) сколь часто эти три мотива встречаются в мировом эпосе – как устном, так и литературном; 2) по каким законам (при каких условиях) возможно их объединение в цельный сюжет; 3) почему образ “младшего героя” устойчиво связан именно с этой триадой. Ответ на эти вопросы поможет нам выявить место былины о Ермаке в мировом эпосе.

* * *

Мы начинаем наш анализ образа “младшего героя” с Ермака. Былину о нем невольно хочется назвать “падчерицей отечественного эпосоведения”. Ее анализирует, кажется, только В.Я. Пропп [Пропп. 1955. С. 331-333] – и то не как самостоятельный текст, а как эпизод былины об Илье и Калине. И всё же В.Я. Пропп – единственным из ученых – не закрывает глаза на смерть Ермака, считая ее закономерной и даже отмечая, что гибель юного героя “подробно рисуется при описании боя” [Пропп. 1955. С. 333]. Но, несмотря на это утверждение, анализа подробной обрисовки кончины юноши у В.Я. Проппа нет, видеть в Илье Муромце хотя бы невольного убийцу Ермака ученый не желает.

Совершенно игнорирует эту былину А.М. Астахова, не упоминая ее в своей книге “Русский былинный эпос на Севере” (при том, что на материале этой былины четко видны региональные отличия – былина специфически олонецкая) и не включая ее в сборник “Илья Муромец”. В комментариях к этому сборнику былине уделена всего одна фраза – А.М. Астахова отмечает устойчивость сюжета и утверждает, что роль Муромца сводится к тому, что “он вовремя удерживает увлекшегося боем молодого богатыря” [Астахова. 1958. С. 463]. Такой подход и во времена А.М. Астаховой был не нов – еще комментатор сборника Киреевского решительно не приемлет трагический финал былины: “...Вспомним, как больше всех товарищей щадит он <Илья Муромец> всякую новую и молодую силу, как бережет и лелеет Ермака, которого, как младшего и позднейшего богатыря, творчество подводит к нему ребенком” [Кир. С. XXXV]. Близкой точки зрения придерживался и А.Н. Веселовский – в седьмом разделе своей работы “Южнорусские былины” он пишет: “Эпизод о гибели богатырей перенесся механически в соответствующее место песни о Ермаке, изнемогшем от вражьей силы” [Веселовский. С. 281-282].

Такая точка зрения ошибочна, и мы попытаемся доказать это настоящим исследованием. Былина о Ермаке является типичнейшим сказанием о “младшем герое”, своего рода эталоном такого сюжета. Но прежде чем сопоставлять былину с произведениями мирового эпоса, мы рассмотрим ее во всем многообразии вариантов.

Как мы уже указывали во “Вступлении”, завязка этой былины – отказ богатырей выступить на защиту Киева, которому грозит Калин-царь. Причина отказа – богатыри устали от сражений (Рыбн. № 120, Гильф. № 121, Сок.– Чич. № 5, № 38, № 62, № 102, Пар.– Сойм. № 132). Отметим, что, хотя подобная завязка весьма распространена в эпических сказаниях, она не логична: защитники родной земли отказываются выступить против врага. Однако подобные логические неувязки в эпосе чрезвычайно часто встречаются; кроме того, патриотизм эпических героев – черта классического эпоса [Баркова. Мифология.1998. С. 11-12], архаический герой движим личной враждебностью или местью, в противном случае он может побрататься даже с чудовищем – отголоски этого нередки даже в классическом эпосе. (Примером первого является Илья в былине о Сокольнике (богатырь щадит его как врага Руси, но затем убивает как сына, поднявшего руку на отца); примером второго – Добрыня в былине о бое со Змеем (первый бой завершается побратимством).)

Возможны и другие варианты завязки, например, причины отсутствия богатырей в Киеве неизвестны или неясны (Рыбн. № 7, Рыбн. № 39, Гильф. № 92, Гильф. № 138, Пар.– Сойм. № 20), либо Илья отправляется отвезти Калину откуп (Гильф. № 69, № 105, Кир. I, с. 58 (Здесь и далее ссылки на строки даются без буквенного указателя, на строфы – с указателем “стф.”, на страницы – с указателем “с.”.)).

Удаление богатырей служит внутренней мотивацией для выхода на битву Ермака: только в этом случае Владимир позволит биться почти мальчику, которому двенадцать лет. Следующий эпизод чрезвычайно важен для дальнейшего исследования. Выехав из Киева, Ермак едет отнюдь не в бой (Случаи, когда Ермак сразу едет биться, единичны [Гильф. № 105, Пар.– Сойм. № 20]) – он прибывает на богатырскую заставу, где богатыри посылают его подсчитать вражье воинство. Этот эпизод устойчиво связан с “младшим героем” сильного типа, который практически никогда не выполняет этот приказ, а немедленно начинает биться в одиночку (Рыбн. № 39, № 120, Гильф. № 92, № 121, № 138, Кир. I, с. 58, Пар.–Сойм. № 32, Сок.–Чич. № 5, № 62, № 131). В одном из текстов прямо указывается, что юный герой вступает в битву ради собственной чести (Сок.– Чич. № 5, 215-216).