Текст книги "Время - московское!"
Автор книги: Александр Зорич
Жанр:
Космическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Да, я выказал недюжинную тупость. Ведь меня в принципе уже ввели в курс...
Другие-то Х-крейсера все время находились на позиции, поддерживая постоянный масс-локационный контакт с авианосцами Шахрави. При этом «Ключевский», флагман адмирала Иноземцева, каждую четверть часа поднимал в обычное пространство антенны, ожидая кодированного сообшения от «Ксенофонта».
После разговора со мной контр-адмирал Доллежаль в ближайший сеанс связи передал на «Ключевский» полученную от меня информацию. Флагман немедленно атаковал, тем самым показав всей «волчьей стае», что время пришло.
Пришло время, братцы!
Ну а «Ксенофонт» что? Терял время, вот что. Сперва он собирал над Южным полюсом свои истребители, потом тащился в зону экваториальных орбит, занимал позицию... Поспели мы в аккурат к шапочному разбору. Другие Х-крейсера уже успели отстреляться, после чего отошли в заранее намеченный район вне плоскости системы, где можно было перезарядить шахты, поднять антенны и обменяться впечатлениями.
«Ксенофонт» атаковал последним.
Командир шел на большой риск. Клоны к этому времени уже могли что-то сообразить и сделать выводы. А ведь «Ксенофонту» для пуска торпед все-таки требовалось вынырнуть в обычное пространство!
– Вперед три четверти! – прозвучала новая команда. —Торпедный, оптимизация атаки!
Офицер, сидевший по правую руку от нас с Филиппом, немедленно отозвался:
– Есть оптимизация! Вывожу на тактик!
Перед командиром на главном тактическом экране, вокруг значков «Ксенофонта» и клонских авианосцев, засветились снопы виртуальных курсов, траекторий, оценки вероятностей поражения. Командир нажал несколько клавиш, мусор исчез, остался только расчет по выбранному варианту.
– Первый отсек, доклад!
– Готовность! – отозвалась громкая связь.
– Курс три-ноль-ноль! Полный вперед!
– Есть курс три-ноль-ноль!
– Есть полный вперед!
– Группа движения, доклад!
– Чайку, на всех, – бросил каперанг вестовому, слушая доклад группы движения вполуха.
А что слушать? Все у них пока нормально было. Двигатели неведомой мне конструкции исправно проталкивали «Ксенофонт» сквозь пограничный слой Х-матрицы на огневую позицию.
– В момент, Валентин Олегович! – браво отозвался вестовой.
Несколько следующих минут мы выходили на объект атаки.
Ваш покорный слуга дул на принесенный крепчайший чай и обливался потом.
Впрочем, потом обливались все. При этом, что забавно, по ногам тянуло сквозняком – таким лютым, что, будь у меня не все в порядке с головой, я бы подумал, что герметичность корпуса утрачена. Запах горелой электроники сменился не менее пикантным ароматом перегретого титанира.
– Шахты с первой по двенадцатую... товсь!
– Есть товсь!
– Группа защиты, доклад!
– Снос поля в пределах нормы.
– В крейсере по местам стоять к всплытию! Наглазники не забываем, ребятушки!
– Вот эту штуку на глаза натяни, – пояснил Филипп.
Я кивнул. Черные повязки, похожие на ковбойские платки, были введены на Х-крейсерах не просто так.
Мне что-то объясняли... вихревые потоки медленных нейтрино... «лишние» фотоны, светящиеся треки... Я не физик, ничего не усвоил, только практический вывод. Когда крейсер выходит из адского киселя Х-матрицы на свет Божий, на борту случаются яркие вспышки. Они безопасны, но ослепить на пару минут – могут. Поэтому надо зажмуриться и. для верности, затянуть на глазах повязку.
Чем им не понравились обычные глухие очки-консервы? Думаю, сработала традиционная психология элитных частей: выделиться среди прочих чем-то этаким, какой-то незначительной вроде бы деталью одежды.
Именно одежды, а не специального снаряжения. И понятно: отправляясь в увольнение, боец осназ не возьмет на танцульки автомат «Нарвал». Зато он не преминет заткнуть за пояс свой героический осназовский берет.
Кто не знает «лазурных беретов»? Кто не слышал о том, что они сделаны из хризолина, а в их жилах течет люксогеновая кровь? Девушки, думаете, не слышали? О, кому-кому, а им это известно лучше, чем Генштабу!
То же и экипажи Х-крейсеров. Уж как именно их после рассекречивания окрестят былинники речистые – «черными платками» или «черными галстуками», – не важно. Но как-нибудь да окрестят, будьте спокойны! И тогда ни одно воздушное существо в юбке не пройдет мимо «черного галстука», героя генерального сражения!
А мимо скромного лейтенанта из линейного флота очень даже пройдет. Потому что хотя и полегло таких лейтенантов уже немерено, но держава у нас гигантская. Новых, как говорится, нарисует.
Вот такой ерундой была забита моя голова в ту минуту, когда я, все еще не решаясь открыть глаза и стащить повязку, обонял озоновую свежесть, которая перебила даже острый дух раскаленного титанира и хладагента, капающего с подволока.
– Первая цель опознана! Авианосец «Виштаспа»!
– Вторая цель опознана! Авианосец «Хварэна»! У левого борта – транспорт снабжения!
– Первая – шестая... пуск!
Филипп толкнул меня локтем в бок:
– Саша, полундра, все самое интересное пропустишь!
Я стащил повязку.
«Ксенофонт» находился в привычном, звездном, фронтовом космосе.
«Все самое интересное», однако, отображалось на панорамном экране, а панорамный экран от пульта Филиппа виден не был.
Но оказывается, душка контр-адмирал Доллежаль, который тоже присутствовал в центральном отсеке, обо мне не забыл.
– Саша! Идите сюда, голубчик.
Я подошел. У контр-адмирала была своя особая, «флагманская» консоль. Осуществлять непосредственное управление кораблем с нее было нельзя, но вот наблюдать за происходящим и при необходимости отдавать приказы хоть всему Главному Ударному Флоту – пожалуйста!
«Ксенофонт» подошел к «Виштаспе» так близко, как, по моим представлениям, мог себе позволить только торпедоносец-самоубийца.
Авианосец был при смерти. Если где-то, в отдельных закупоренных каютках, еще находились люди, то это были обреченные, отрезанные от всего мира бедолаги, которые не сумели (или не захотели) эвакуироваться с загубленного корабля.
Видимых повреждений «Виштаспа» почти не имел– все предыдущие попадания пришлись на противоположный, правый борт.
Но: спасательные капсулы, они же просто шлюпки, на своих местах отсутствовали.
Огромные створки палубных лифтов были распахнуты настежь.
Вдоль борта горел пунктир красных аварийных габаритов, которые в бою включать совершенно незачем: демаскировка.
– Мы атакуем «Виштаспу»? – спросил я у контр-адмирала.
– Как видите.
– Но зачем? Авианосец явно утратил боевую ценность!
Доллежаль оторвался от панорамного экрана и посмотрел на меня.
– Вы знаете, что такое мизерикорд?
– Мизерикорд?.. М-м-м, нет.
– Кинжал милосердия. С его помощью благородные рыцари добивали поверженных противников. Мы, благородные рыцари Х-матрицы, исповедуем ту же этику. Раненых – добивают.
«Хороша этика», – подумал я.
Но тут же сообразил, что хороша.
Если на «Виштаспе» еще остались люди, спасения им ждать неоткуда. Умереть от удушья либо окоченеть – вот и вся свобода выбора. Отважные уже застрелились. Малодушные медлят. Прекратить их агонию – дело чести для нас.
Кинжал милосердия вошел точно в середину борта «Виштаспы».
Серия взрывов вспучила полетную палубу и раскрыла борт на полдлины корабля. Надстройка пыхнула прозрачными лепестками пламени. Из отворов катапультных погребов ударили гейзеры обломков.
Вот и все, что глаз успел ухватить при свете испепеляющих силумитовых вспышек. Цепочки аварийных габаритов погасли. Останки авианосца, покрытые космическим камуфляжем, погрузились в небытие, полностью слившись с чернотой глухого космоса.
И только фраваха'р – золоченый крылатый диск, символ Ахура-Мазды, – сорванный с носовой оконечности волной деформаций, плыл в пустоте степенно и величаво. Крохотная золотая пылинка, символ Солнца, бесценная находка для ксеноархеологов неродившихся еще цивилизаций, которые придут в Галактику через миллиард лет после этой войны...
Покончив с «Виштаспой», командир отдал приказ:
– По местам стоять! Боевой разворот влево сто! Самый полный!
Офицеры немедленно схватились за никелированные ручки, выпиравшие на центральном посту из всех стоек. А что я – не офицер? Или дурак? Я тоже схватился.
Очень вовремя: неодолимая сила оторвала мои ноги от пола, потащила назад.
Правая переборка по всем признакам вознамерилась стать полом. Поверьте: лучше, куда лучше невесомость, чем поворот результирующего вектора сил градусов этак на шестьдесят. Ну да ничего не попишешь: боевой разворот – крутая штука.
Остальным приходилось не легче.
Кто-то крикнул:
– Эх, с ветерком катаешь, Минглиев!
На пол полетели неосмотрительно оставленные стаканы чая. Штурмана окатило от пупа до пяток.
– Енот твою мать, Беликов, у тебя что, державки нет?!
– Потише, мой-то стакан вот он. А твой? Твой где, сын звезды?
Офицеры заржали. Вообще они там, на «Ксенофонте», по этой части были легки на подъем. Чуть что – сразу «га-га-га».
Валентин Олегович не спешил окоротить балагуров. Все мгновенно унялись сами, при первых звуках его голоса.
– Торпедный, доклад по второй цели!
– Входит в створ через восемь секунд!
– Шахты двенадцать – шестнадцать, товсь!
– Есть товсь!
– Отсчет!
– Шесть... четыре... два... один...
– Седьмая – шестнадцатая... пуск!
Второй жертвой стал «Хварэна», принимавший в это время флуггерное топливо и боеприпасы с транспорта снабжения. Если «Виштаспу» наш крейсер расстрелял по сути в упор, то «Хварэну» пришлось бить с большей дистанции и с невыгодного ракурса.
Зато и выпустили мы целых десять торпед в одном залпе.
За обоих – «Хварэну» и транспорт – я был совершенно спокоен. Не уйдут!
Крейсер вернулся в граничный слой Х-матрицы, оставив с носом клонские фрегаты.
Меня сильно тошнило, но я героически терпел.
В центральном отсеке раскупорили дюжину бутылок «Абрау-Дюрсо» и выпили за скорейшее прибытие экипажа «Хварэны» в ведомство Вельзевула.
Когда «Ксенофонт» явился на рандеву со своими собратьями, мне велели убираться из центрального отсека и идти отдыхать.
– Я не хочу отдыхать, товарищ контр-адмирал! Ведь «Ксенофонт» – авианесущий крейсер! А я – пилот! Я желаю принять участие в следующей фазе операции! Вместе с «Орланами»!
– А я не желаю об этом даже слышать! – грозно сдвинув брови, ответил Доллежаль. – Кого мы награждать будем, если с вами вдруг что?
– Меркулова! – выпалил я.
– Еще одно слово, лейтенант, – Доллежаль неожиданно не на шутку разозлился, – и действительно до награждения доживет только Меркулов!
Филипп из-за спины контр-адмирала знаками показал, чтобы я не перечил.
Я и не думал.
А подумал я о том, какая же лейтенант Пушкин, в сущности, свинья. Сдал Меркулова мясникам в белых халатах – и сразу же о чем позабыл, как и не было его вовсе.
Но нет, я не из тех, кто друзей под капельницей бросает! Я тихонечко увел полбутылки «Абрау-Дюрсо» и, не прощаясь, пошел из центрального отсека в корму.
В следующей выгородке сидели пилоты-навигаторы: катающий с ветерком Минглиев и его дублер, Зальцбрудер.
Меня они не заметили, и я бы спокойно пошел себе дальше, если бы не сигнал «Внимание!» внутрикорабельной трансляции. Словно тяжелый газ, командирский голос спускался из-под подволока и растекался по отсекам, проникал во все закоулки, во все, как говорили на «Ксенофонте», шхеры. Я замер.
– Слушать в отсеках!.. Только что принята шифровка от флагмана. Зачитываю.
«Всему личному составу Главного Ударного Флота.
Связь с адмиралом Пантелеевым восстановлена. Анализ результатов нашей атаки и шифрограмма от главкома свидетельствуют, что противнику нанесено сокрушительное поражение.
Девять ударных авианосцев противника уничтожены в космосе. Еще два авианосца в результате полученных повреждений сошли с орбиты, обгорели в атмосфере и взорвались. Также уничтожено до пятнадцати других вымпелов противника, в том числе линкор и семь фрегатов. Флот Конкордии полностью дезорганизован. Часть боеспособных кораблей беспорядочно отступила через Х-матрицу.
В Городе Полковников десантные части врага продолжают оказывать сопротивление, сражаясь с упорством обреченных. Но теперь, когда вместе с авианосцами погибли сотни флуггеров, а оставшиеся машины лишились базирования, нами возвращено господство в воздухе и околопланетном пространстве.
Победа наша близка, полный разгром врага неизбежен.
Подпись: адмирал Н.Т. Иноземцев».
Глава 6
ИКРА ИЗ КРЫС
Март, 2622 г.
Лавовый полуостров
Планета Фелиция, система Львиного Зева
Подходил к концу второй месяц вынужденных каникул инженера Роланда Эстерсона и Полины Пушкиной на Лавовом полуострове.
Подходила к концу и солнечная зима. Эстерсон с затаенной надеждой ожидал: вот сейчас, вместе с весенним теплом, придут перемены и начнется новая жизнь. Более похожая на человеческую, чем та, которую они вели.
Однако шли дни – одинаковые, серо-зеленые, зябкие. Проползали ночи – ветреные, черные, как сажа. И ничего не менялось.
Даже температура воздуха.
Плюс двенадцать днем.
Плюс девять ночью.
Ни один пилот больше не садился на лавовое плато. Ни одного сражения не наблюдали Полина и Эстерсон в небесах над заливом Бабушкин Башмак. И если бы не вертолеты, чей далекий стрекот изредка означивал присутствие Великой Конкордии на планете Фелиция, можно было бы подумать, что война закончилась...
Нет, Эстерсон не жаловался на судьбу. В конце концов, с ним была Полина, чье общество никогда ему не докучало и от одного присутствия которой на душе у него становилось теплее. С другой стороны, именно из-за Полины вязкое болото малоустроенных лесных будней, в котором они сообща погрязли, так сильно угнетало инженера. «Она не заслуживает такой скотской жизни!» – твердил Эстерсон, отправляясь на очередную вылазку за съестным.
– Ну вот, а ты говорил, что война продлится недолго... – вздыхала Полина.
– Бойся Бога! Два месяца – это время маленький!
– Не бойся, а «побойся». Это раз. И, кстати, чтобы все на свете осточертело, двух месяцев вполне достаточно. Это два.
– Пессимизм – нельзя. Пессимизм – вонять! – парировал Эстерсон.
– И чем же он вонять? – изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, спрашивала Полина.
– Вонять козлиный дерьмо!
Да-да, как и опасался Эстерсон, у электронного переводчика «Сигурд», стараниями которого он коммуницировал с Полиной с первого дня их знакомства, сдохли батарейки. Пришлось Эстерсону учить русский. В свою очередь, снизойти к шведскому Полина отказалась наотрез, сославшись на роковое отсутствие способностей к языкам, а на самом деле – из лени.
К середине марта Эстерсон изрядно продвинулся в этом трудном деле. Хотя и не настолько, чтобы читать в оригинале Набокова или Фета. Впрочем, на то, чтобы в шутку препираться с Полиной, его словарного запаса вполне хватало.
Уроки русского сильно скрашивали жизнь обоим. Полина поминутно взрывалась хохотом, умиляясь каждому выверту в артикуляции инженера. А Эстерсон получал невероятное удовольствие, прислушиваясь к скрипу своих заржавленных мозгов, просчитывающих головоломные спряжения русских глаголов.
Трагикомизм положения состоял еще и в том, что уроки русского осуществлялись через немецкий, который был единственным общим языком для Эстерсона и Полины. Оба знали немецкий посредственно, у обоих он ассоциировался со средней школой, а значит – с зевотой и розгами.
Но выхода не было. Ведь если русское слово «дерево» можно было объяснить ученику и не зная немецкого эквивалента, просто указав на ближайшую пурику, то вот с абстрактными понятиями вроде «красота» или «благочестие» было сложнее...
Лишь одно в уроках русского печалило Эстерсона. А именно то, что ими нельзя заполнить весь день.
Уже на третий час инженер начинал засекаться, путать слова и, как выражалась Полина, «тупить». А Полина, надорвав от смеха живот, чувствовала усталость и отправлялась «полежать». В такие минуты Эстерсон старался не думать о том, как сильно Полина ослабела, исхудала и осунулась.
Впрочем, кто угодно осунулся бы с таким рационом.
Консервированные ананасы и фасоль с мясом – их Эстерсон и Полина прихватили во время своего поспешного бегства с биостанции «Лазурный берег» – были уже месяц как съедены.
От пурики – плодов тех самых опуров, что в изобилии росли поблизости от их землянки – Полину и Эстерсона нефигурально тошнило. А пирамидозуб, которого Эстерсон с энтузиазмом таскал на удочку еще совсем недавно, как назло перестал ловиться. Ну просто совсем. Словно бы вымер.
– И что тут удивительного? К концу зимы они уходят на север, у них период спаривания, – пояснила Полина, в силу своей профессии сведущая в повадках всякой морской твари.
– Надо было отложить, – мрачно отвечал Эстерсон.
– Что отложить?
– Спаривание.
– Такие вещи умеют «откладывать» только хомо сапиенсы. Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы. Ведь они являлись единственным продуктом питания (кроме галет – но они выдавались теперь по две штуки на день!), который Полина, оказавшаяся чрезвычайно разборчивой, ела с удовольствием.
Ha какие только ухищрения Эстерсон ни шел, чтобы накормить свою подругу! Однажды на самой дальней оконечности полуострова ему посчастливилось найти куст c подвяленными солнцем, суховатыми ягодами круш. Терпким, чуть горьковатым вареньем из этих ягод, отдаленно напоминавших вишни, были забиты все кладовые биостанции. Ободрав руки о шипастые ветви, Эстерсон все же набрал полные карманы ягод и с видом победителя явился к Полине. Однако та есть круш наотрез отказалась.
– Терпеть не могу кислятину!
– Но они спелые!
– Все равно не буду! Вот если бы с сахаром...
– А я буду! – отвечал Эстерсон, жизнерадостно давясь своей добычей. Хотя астроботаник была права – ягоды были не слаще барбариса, – он надеялся, что его пример Полину воодушевит. – Очень, очень вкусный!
– Тебе и змеи вкусные, – фыркала Полина и, мученически вздыхая, добавляла: – Вот сейчас бы картошечки вареной... С укропом... Ее как раз выкапывать пора... А эти клоны уродские небось и выкопать не догадаются...
В таких случаях Эстерсон обычно умолкал и отходил подальше. Ему было неловко. В отличие от Полины он похудел совсем чуть-чуть. Может быть, килограмма на два. Как ни странно, зверский голод, который сопровождал его с первых часов на Лавовом полуострове, он научился с горем пополам утолять.
Помимо пурики, инженер с удовольствием поедал гусениц местной красавицы бабочки (крылья белые, испод – перламутровый), упитанных, неповоротливых змей (правда, предварительно их проварив), ягоды круш, а также неоперившихся птенцов – выпадышей из неряшливых высоких гнезд птицы, чем-то похожей на удода.
Птенцов этого фелицианского как-бы-удода Эстерсон держал за главный лесной деликатес. Нанижешь на прут пять-шесть выпотрошенных тушек, поджаришь над костром – и готов отменный, нежный шашлык!
Эстерсон знал: если ночью дует сильный северный ветер (а таких ночей было немало), с утра можно смело отправляться за свежей, розовенькой, беспомощно трепыхающейся в траве добычей. Но главное – никого не надо убивать. Почти не надо.
Но Полина от птенцового шашлыка отказывалась наотрез.
– Когда мне будет совсем невмоготу, я пойду на биостанцию и сдамся клонам. Пусть отправляют меня в свой проклятый концлагерь. А покуда у меня есть силы, я эту гадость есть не буду!
– Ну Полина...
– Никаких «ну»! Как говаривал мой муж Андрей, «у каждой шлюхи есть свои принципы»!
Эстерсон пристыженно опускал голову. В такие минуты он чувствовал себя чем-то средним между людоедом и пожирателем падали. Он стеснялся своей невесть откуда взявшейся неприхотливости.
И все же исключать птенцов из меню Эстерсон не собирался – ему очень не хотелось в лагерь для интернированных лиц. Все, что он мог сделать, – это регулярно отдавать свою порцию галет Полине.
Впрочем, нет. Было и еще кое-что. Однажды Эстерсон совершил настоящий подвиг – предпринял вылазку за картошкой.
Безлунной ночью, когда Полина сладко спала, зарывшись головой в подушку, он самостоятельно забрался в скаф и доплыл до биостанции. Там, по-кошачьи таясь, он выбрался из воды и проник в огород, который во дни мира пестовала тогда еще одинокая Полина.
На биостанции – как выяснили Эстерсон с Полиной посредством наблюдений в бинокль – теперь размещался дозор из нескольких солдат. Чем конкретно дозор занимался, сказать было трудно. Но в том, что солдаты там присутствуют, – сомневаться не приходилось.
Конструктор забрался на огород через дыру в заборе и выкопал при помощи ножа четыре сухих картофельных куста. Собрал клубни-недомерки в пластиковый мешок, отер холодный пот с расчерченного морщинами лба. Однако стоило Эстерсону приняться за пятый куст, как наконец-то сработал датчик движения – отнюдь не первый из тех, в чей сенсорный радиус инженер попал с начала своей авантюры. Сигнализация была дряхлой и своим паспортным данным давно уже не отвечала.
Сразу же раскричалась сирена.
В домике, где когда-то жила Полина, а теперь квартировали сыны Великой Конкордии, зажегся свет. Эстерсону ничего не оставалось, как улепетывать во все лопатки к океану...
Конечно, клоны не ожидали вторжения. И сигнализацию поставили просто потому, что «так положено».
А вот будь они малость порасторопнее – Эстерсону не поздоровилось бы.
Да и от Полины – конечно, уже после растроганных слез – он получил темпераментную взбучку. Пришлось пообещать, что картофельные вылазки больше не повторятся...
Непонятно, чем кончилась бы эта робинзонада для худышки Полины, если бы через три недели после вынужденной посадки пилота Николая к землянке робинзонов не приблудилась... коза!
Да-да, настоящая коза. Длинношерстая, голодная и шустрая.
Ее призывное блеяние Эстерсон и Полина услышали однажды утром в ближних кустах. Вскоре в ветвях засквозило нечто белое, еще минута – и показалась бородатая морда животного. Вредные глаза смотрели на людей с любопытством.
– Роло, прошу тебя, прогони эту гадину! – капризно сказала Полина.
– Нет опасности! – авторитетно заметил Эстерсон.
– Все равно я коз ненавижу! Когда я была маленькая, одна такая козюля в зоопарке чуть не откусила мне полпальца!
– Но ты уже не маленькая!
Откуда взялась коза, оставалось только догадываться. На Фелиции дикие козы не водились. Тем более для дикарки коза выглядела слишком ухоженной – ее белая шерсть была не грязнее волос Полины и Эстерсона.
– Я думаю, она появляться из Вайсберг, – предположил Эстерсон.
– Невероятно. Во-первых, это чертовски далеко. А во-вторых, в консульстве сроду не держали никого, кроме такс и кошек! Когда я представляю себе консула Вильгельма Штраубе – в прошлом пресс-секретаря Венской оперы, уволенного по подозрению в педофилии, – который вычесывает гребешком козу, мне становится ужасно смешно!
– Тогда ее привезти клоны!
– Вот это ближе к истине. Хотели из нее сделать ритуально чистую отбивную, но она, почуяв, какая судьба ее ждет, перегрызла веревку и сбежала!
– Если бы я работал в ведомстве пропаганды, я дал бы передовице название «Общества клонов не выносят даже козы...» – Последнюю фразу Эстерсон произнес на немецком, не в силах больше бороться с неподатливыми русскими окончаниями.
Полина заливисто расхохоталась. Эстерсон тоже загоготал – хрипло и взрывчато, как всегда. Коза же наблюдала за дискуссией из кустов. Судя по всему, она была привычна к звукам человеческой речи.
– Не нужно ее прогонять. Нужно оставить.
– Это еще зачем?
– Еда!
– Еда?! Но я не позволю тебе укокошить бедное животное!
– Зачем кокошить? Ее нужно... м-м... – Эстерсон нахмурился, подбирая нужное слово, но ни в русском, ни в немецком отделах его памяти нужного не сыскалось. Однако инженер все же нашелся и изобразил жестом попеременное потягивание воображаемых сосков.
– Доить? – наконец-то догадалась Полина. – Melken?
– Да!
– А ты уверен, что это самка?
– А кто еще?
– Молодой козлик, самец.
– Нет. Пока нет, – покраснел Эстерсон.
Однако им повезло. Коза действительно оказалась самкой с внушительным розовым выменем, которое давало литр-полтора отменного сладкого молока каждый день.
Козу было решено назвать Беатриче. Имя предложил Эстерсон – любитель итальянской классики.
– Тогда уже Бе-е-еатриче, – заметила Полина. – Только доить ее сам будешь. Потому что я боюсь!
Беатриче принесла не только калории, но и новые развлечения. Они часами наблюдали за животным, во что бы то ни стало стремящимся занять наивысшую точку пространства. В своем стремлении ввысь Беатриче забиралась даже на низкие развилки некоторых деревьев. При этом смотрелась она настолько комично, что не улыбнуться было невозможно!
– Смотрите, дети, это белочка! – голосом воспитательницы комментировала Полина, указывая на Беатриче, которая поедала перезревшую пурику, уверенно стоя на ветке в трех метрах от земли.
Да, коза оказалась весьма прожорливой. В первые же дни она схарчила траву вокруг полянки, где трапезничали Эстерсон и Полина. Затем уничтожила все молодые побеги на деревьях и кустах. И принялась за только что выстиранную в роднике футболку Полины...
– Твоя коза мне уже вот где стоит! – в сердцах воскликнула Полина, выразительно перерубив ребром ладони свою длинную сильную шею под самым подбородком.
– Молоко – хорошо, значит, и коза – хорошо, – возразил рассудительный Эстерсон.
– Нормальная коза должна пастись!
Конструктор нескромно просиял.
Слово «пастись» он выучил только утром и невероятно этим гордился. Нужно сказать, появление Беатриче внесло новую струю в их занятия русским. Например, Эстерсон без запинки шпарил наизусть детские стишки вроде «Идет коза рогатая» и «Жил-был у бабушки серенький козлик».
– Пусть пасется где-нибудь в другом месте! Скоро она сожрет столько травы и листьев, что нашей маскировке – капут! Наше место начнет подозрительно выглядеть с воздуха!
– И что мне теперь делать? – спросил Эстерсон, напирая на «теперь».
– Как это – что? Уводить ее подальше и пасти! Ты разве не знаешь, что животных нужно пасти?!
– А почему ее должен пасти я, а не ты? Или хотя бы по очереди?
– Ты разве забыл, что я ее боюсь?
– Возможно, я тоже ее боюсь!
– Не боишься! Не надо врать! Вы с ней вчера разве что не целовались! Я все видела!
– Все равно не понимаю – почему я?
– Лучше я сделаю что-нибудь другое. Тоже полезное!
– Например, что?
– Например, почитаю! – С этими словами Полина встала с пенька и, тряхнув своими красивыми волосами, поступью особы королевской крови отправилась в землянку.
Эстерсону оставалось только издать сдавленный вопль отчаяния. В иные минуты он искренне сочувствовал первому мужу Полины, погибшему Андрею. Столько лет терпеть эту капризную дамочку, которая думает только о себе и считает, что это в норме вещей! Это же чокнуться можно в самом деле! Да что она о себе возомнила?
Но проходила минута, и Эстерсон начинал осознавать, что его жалобы притворны. И что он отдал бы десять лет своей скучной конструкторской жизни за то, чтобы прожить с Полиной хотя бы один год из тех, что был прожит ею с Андреем.
Именно так – один к десяти.
А по ночам, когда они лежали с Полиной, крепко обнявшись, в земляной утробе их временного жилища и вслушивались в далекий рокот тяжелых океанских вод, Эстерсон был готов поклясться – двадцать лет жизни за лишний год с Полиной он тоже отдал бы, еще как.
Потом приходил рассвет. Он окрашивал дыру входа санги-новым светом, набухал щебетом птиц, блеянием Беатриче, шорохом кожистой листвы. И Эстерсон неохотно выползал из-под одеяла, бывшего некогда спальным мешком, чтобы отправиться пасти козу.
Лучшим пастбищем в округе была признана могила инженера Станислава Песа. Как-то раз, сидя на могильном холмике с сигаретой в руках (теперь он курил две сигареты в день, а окурки отдавал Беатриче, которая приходила от них в восторг), Эстерсон подумал вот о чем: «Если бы год назад мне сказали, что пройдет совсем немного времени и я буду пасти козу в джунглях „условно обитаемой“ планеты Фелиция, я бы еще, наверное, поверил. Но вот в то, что я при этом буду до слез счастлив, – в это не поверил бы никогда!»
Не успел Эстерсон освоиться с ролью пастуха, как зарядили дожди – долгие и холодные.
Эстерсон и Полина почти не покидали землянки. Беатриче жалобно блеяла, привязанная снаружи – навес, который соорудил для нее Эстерсон, почти не защищал животное от воды. Коза стояла по колено в буро-коричневой грязи, превратившись из белой длинноволосой красавицы в грязную глазастую ведьму. На третий день потопа растаяло даже ледяное сердце Полины – Беатриче пригласили под крышу.
– С ней даже лучше, – признала Полина. – Теплее. Еще бы отмыть ее от грязи, ну хотя бы чуточку!
С дождями настроение у Полины стало и вовсе отвратительным. Она больше не огрызалась. Не язвила. Не капризничала. Отказывалась учить Эстерсона глупым русским стишкам. Выходила только по нужде. Остальное же время проводила полулежа, натянув до подбородка одеяло и уставившись на фотографию группы Валаамского, повешенную сбоку от входа.
Поначалу Эстерсон пытался развлекать подругу. Но затем решил предоставить ее депрессии полную свободу маневра. Ведь должны же быть какие-то защитные реакции у психики человека? Может быть, для Полины так лучше?
Бывало, за весь день Полина не говорила Эстерсону ни одной фразы. А однажды сказала за день всего одну. Зато такую, что Эстерсон был уверен: он будет помнить ее столько, сколько будет жив.
– Если бы существовала гарантия, что, если мы сдадимся клонам, они разрешат нам в лагере быть вместе, я бы уже согласилась сдаться... А так, я боюсь, они нас рассадят. В разные клетки. Как морских свинок... По-моему, лучше умереть, чем это.
Эстерсон был тронут до глубины души – ведь так уж получилось что «о чувствах» они до сих пор ни разу не говорили. Он обнял Полину и крепко прижал к себе.
Вскоре Эстерсон решил сменить тактику. Тот факт, что Полина с ним не говорит, совершенно не означает, что он тоже должен молчать – так решил инженер. И он начал вслух рассуждать. О ходе войны, о движении туч, о разведении коз в неволе.
– Я так много думал в своей жизни, что обязательно должен написать об этом книгу, – говорил Эстерсон, осторожно проводя ладонью по, увы, уже обитаемым кудрям Полины, положившей голову на его колени. – Я так ее и назову – «Книга тысячи думушек». Но, боюсь, это будет неинтересная книга. У интересной книги должно быть другое название...
– Какое же?
– Какое-нибудь яркое. Боевое.
– Ну например?
– Например, «Икра из крыс»!
В этот момент Полина приподнялась на локте и... улыбнулась. Впервые за две недели! Эстерсон улыбнулся ей в ответ. Он почувствовал: серо-черная полоса в их жизни подходит к концу. Но какой полосой сменится эта серо-черная? Розовой? Золотой? Кроваво-красной?
Наутро дождь, шедший почти сутки без перерыва, прекратился.