Текст книги "Время - московское!"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Но все же часы, проведенные носом в иллюминатор, оказали на Таню очевидное терапевтическое действие. По крайней мере она внутренне смирилась с тем, что смиряться придется еще неоднократно...

Невесомость Таня восприняла легко.

Ни расстройств пищеварения, ни пульсирующей головной боли, ни кисленькой тошноты. Она бодро плавала по планетолету – от пилотского отсека до лаборатории и обратно, – сочувствуя вялым, мятым товарищам с чугунными взглядами. Особенно тяжелыми выдались первые пять дней.

Когда эйфория, связанная со спасением, прошла, господа ученые заметно приуныли.

Нетренированные организмы тружеников ментальной нивы болезненно переносили длительное изменение гравитационного климата. Единственное, на что оказались способны Танины спутники после инвентаризации Коллекции, так это на словесные описания того, как всем хреново.

– Уважаемые господа, может ли мне кто-нибудь внятно пояснить, что происходит в организме, когда наступает невесомость? – вопрошал Башкирцев, выписывая очками в черепаховой оправе, зажатыми между большим и указательным пальцами, знак бесконечности.

– Сокращается число эритроцитов, – отвечал Никита. Глазами загипнотизированного кролика он следил за движениями очков.

– Эритроцитов? – переспрашивал Башкирцев.

– Ага. И еще – из костей выводится кальций. Это нам в школе говорили, – добавлял Никита. – Если бы я мог тогда представить, что в эту самую невесомость когда-нибудь попаду больше чем на полдня, слушал бы внимательнее...

– И что?

– Ну что... Кости становятся хрупкими, ломкими. Как у стариков, – вслух рассуждал Штейнгольц. – Вскоре начинаются сбои в работе вестибулярной системы, как у беременных...

– Это верно! У меня не прекращается головокружение! И тошнота! – подтверждал Башкирцев.

– Также нарушается работа сердечно-сосудистой системы... – загробным голосом продолжал Никита. – Я уже не говорю про синяки...

Штейнгольц и Башкирцев отвечали Никите согласным мычанием. Таня угрюмо потирала бедро.

Синяков на «Счастливом» она набила больше, чем за все детство и отрочество вместе взятые. Правильно дозировать мышечные усилия оказалось нелегко, особенно – поначалу. Вот и выходило, что, экспрессивно отстегивая фиксирующие ремни своего кресла-кровати, ты подлетал к самому потолку и бился в него головой.

Но настоящий кошмар начинался на кухне и в туалете, где приходилось совершать множество движений в весьма ограниченном пространстве. Не раз и не два Таня пожалела, что не взяла с собой наколенников и налокотников, в которых обычно каталасьна роликовых коньках.

Одно утешало: мышцы в условиях невесомости должны-были захиреть, значит, и мышечные усилия обещали становиться все более скромными, а синяки – все менее внушительными...

Кстати, о мышцах. Если Штейнгольца, Башкирцева и Никиту тема атрофии мышечной ткани в условиях невесомости оставляла равнодушными, то для Нарзоева эта проблема оказалась «Геморроем Номер Один» (выражение самого Нарзоева).

Не тратя времени на охи и ахи, Нарзоев сразу же принялся мастерить себе тренажер. Не один час он провел в транспортном и технических отсеках, соображая, какие узлы и детали можно безболезненно изъять из тела «Счастливого» на благо физкультуры и спорта.

После ряда экспериментов он остановился на фрагментах привода грузового лацпорта («Слона же мы не будем на борт принимать, правильно?»). В самом деле, самые тяжелые железки ничего не весили, но ничто не мешало использовать в качестве объекта приложения мышечных усилий гидромагнитные поршни, снабдив их соответствующими дополнительными приспособлениями.

Нарзоев расчистил себе место в правом переднем углу пассажирского салона, отвинтив от пола и старательно принайтовав к паре других четыре пассажирских кресла. На образовавшемся пространстве решено было разместить спортплощадку.

Таким образом, пока Штейнгольц, Башкирцев и Никита предавались научным спорам, Нарзоев пыхтел и сопел, сгибался и разгибался, сжимая в сильных руках стальные рычаги своего самопального тренажера, обмотанные серой изолентой.

Таня понимала рвение Нарзоева. В отличие от господ-археологов ему – в плане телесном было что терять. Сложен Нарзоев был и впрямь неплохо, а его развитые мышцы недвусмысленно свидетельствовали о том, что и при нормальной гравитации свободное время Алекс проводил отнюдь не в библиотеке...

Поразмыслив, Таня последовала примеру Нарзоева и принялась упражняться. Не столько потому, что боялась потерять бицепсы и трицепсы (которых у нее не было), сколько от скуки.

А вот остальные к детищу Нарзоева оказались равнодушны. До полной враждебности.

– Нашли время качаться. Можно сказать, перед лицом смерти! – презрительно цедил Никита.

– Да уйметесь вы, интересно, когда-нибудь со своими железяками? – вполголоса ворчал Штейнгольц. – Лучше бы поесть приготовили.

– Полностью согласен с предыдущими ораторами, – подытоживал Башкирцев, протирая очки в черепаховой оправе краем красно-бело-синей футболки с университетским гербом (девиз на гербе гласил: «Сила тока – в амперах. Сила знания – в россах!»). – Есть хочется!

Кстати, о еде.

Первые три дня на борту «Счастливого» питались исключительно бутербродами с сыром и ветчиной. Аппетита почти не было, поэтому коробку, которой в нормальных условиях четырем физически здоровым мужчинам и женщине хватило бы разве что на хороший ужин, удалось растянуть на шесть трапез. Но бутерброды вскоре закончились.

Нет, съестных припасов на борту «Счастливого» оставалось еще достаточно. Но! Эти припасы нуждались в приготовлении.

Или, как выразился Башкирцев, «в дополнительной механической и термической обработке».

Дело в том, что японский повар Тодо Аои, память которого, в числе прочих членов экспедиции, уцелевшие почтили минутой молчания, набил закрома «Счастливого» вовсе не полуфабрикатами. И даже не саморазогреваюшимися консервами – как сделала бы Таня. А высококачественным сырьем для своих кулинарных изысков– сырыми овощами, фруктами, цельными крупами, мороженым мясом и рыбой...

Все это, по мысли Тодо, предстояло варить, жарить, тушить.

Но Тодо погиб. А продукты остались.

– Ну что, Танюха, покажешь класс? – спросил Нарзоев, когда стало ясно: кому-то придется встать к плите.

– Я? – испугалась Таня.

– Ты. А кто – я, что ли? – хохотнул Нарзоев.

– Но почему я?

– А кто еще? Не эти же? – Нарзоев кивком головы указал в сторону Башкирцева, Никиты и Штейнгольца, с увлечением обсуждавших актуальный ксеноархеологический вопрос: отчего «черепков» в Коллекции всего двенадцать, а не, скажем, четырнадцать. По тону Нарзоева чувствовалось, что он ни на секунду не верит в способность указанного научного коллектива очистить от кожуры картофелину...

– Но я... Понимаете, Алекс... Я не умею! – призналась Таня.

И впрямь, так причудливо сложилась ее жизнь, что научиться готовить ей не случилось. Когда Таня была школьницей, на кухне орудовал отец, который допустил к плите посторонних лишь однажды – в день, когда сломал шейку бедра. Потом, в общежитии, обедами и ужинами занималась домовитая Люба. В те разы, когда Таня оказывалась в гостях у оголодавшего Воздвиженского, она ограничивалась разогревом полуфабрикатов, компенсируя избыточное рвение в использовании соли тщательной сервировкой стола– цветочками и салфеточками.

Впрочем, Воздвиженский не возражал. «Знаешь ли ты, Татьяна, определение интеллигентной женщины?» – зычным голосом спрашивал он. И, игнорируя Танин утвердительный кивок, в сорок пятый раз провозвещал: «Интеллигентная женщина – это женщина, которая не умеет готовить!»

Ну а во время совместной жизни с Тамилой Таня и вовсе перешла на питание йогуртами и залитыми соком пшеничными хлопьями. Тамила соблюдала строгую балетную диету. А Тане было все равно.

– Не умеешь? Как это не умеешь? – недоуменно переспросил Нарзоев.

– Так – не умею. Я умею только разогревать. Ну, в крайнем случае могу поджарить готовую котлету...

Реакция Нарзоева удивила Таню. Вместо того чтобы процедить что-нибудь сдержанно-презрительное и, закатав рукава, самому встать за разделочный стол (а точнее, повиснуть возле него, держась одной рукой за поручень, а другой рукой орудуя ножом), он решительно заявил:

– Не может этого быть! Все женщины умеют готовить. У них умение готовить – генетическое. И записано в подсознании. Наверняка и у тебя записано. Так что не надо тут вот это вот всё!

Возражения застряли у Тани в горле. В голосе Нарзоева звучала такая несгибаемая вера...

– Ладно. Я попытаюсь. Только вы, пожалуйста, мне помогите! Потому что я одна не справлюсь...

– Чем же я тебе помогу? Я в этом деле дуб дубом...

– Ну хоть подержите меня, что ли... Одной рукой я много не наготовлю.

Так они и куховарили. Нарзоев, упираясь ногами и спиной в противоположные переборки, придерживал Таню за талию, а Таня разделывала судака (впрочем, в том, что это был именно судак, Таня уверена не была – с тем же успехом это мог быть морской окунь или минтай).

После недолгого, но темпераментного совещания Таня и Нарзоев решили приготовить рыбные котлеты. Нарзоев признался, что с детского сада их не едал и мечтает предаться ностальгии. А Таня, по счастью, несколько раз наблюдала за тем, как котлеты производила Люба. И вроде бы даже помнила, что именно, кроме, конечно, рыбы, в эти котлеты кладут.

– Тем более котлеты полезны для здоровья! В рыбных костях содержится кальций! Кажется, Никита говорил, что кальция нам как раз и не хватает, так? – осведомился Нарзоев.

– Да, – кивнула Таня. – Котлеты – это по-взрослому.

На то, чтобы получить из двух цельных рыбин ломти филе без костей и кожи, у них ушел добрый час. Промыть рыбу тоже оказалось нелегкой задачей: и Таня, и Нарзоев насквозь промокли – пузыри воды вырывались из намотанного на кран пакета и летели куда попало, а воспользоваться герметичной мойкой, которая была встроена в комбайн, кулинары не догадались.

Правда, после мясорубки дело пошло веселее. В фарш были добавлены перец, соль, размоченный в лимонаде хлеб (молоко, в котором хлеб нужно было вымачивать по рецепту, они отыскали среди запасов только на следующий день), и Таня принялась формировать котлетки. Увы! Фарш плохо держал форму приплюснутого эллипсоида, заготовки то и дело разваливались на части. Намаявшись с претенциозными эллипсоидами, Таня и Нарзоев сочли, что «котлетки» нужно превратить в «тефтельки». В конце концов, какая разница? А катать шарики гораздо проще...

Когда наконец сковорода с котлетками-тефтельками была накрыта крышкой (чтобы не улетала, ее примотали проволокой) и заточена в электропечь, Таня с Нарзоевым облегченно вздохнули и зависли возле таймера. По мнению Тани, жариться котлеткам полагалось «где-то полчаса». Однако через пятнадцать минут из печи отчетливо потянуло горелым...

В тот день они все же поужинали.

Таня торжественно внесла в салон планетолета блюдо, на котором, приклеенные теплым сливочным маслом, лежали шестнадцать крохотных серовато-рыжих комочков, лишь отдаленно напоминающих тефтели (конечно, согласно Таниному замыслу, их должно было быть втрое больше, но кто же знал, что рыбный фарш так быстро сгорает?). Вослед Тане горделиво влетел Нарзоев. Он прижимал к груди пакет с пятью яблоками, бутылку с чесночным кетчупом и комплект одноразовых приборов.

Башкирцев, Штейнгольц и Никита мигом свернули спор о том, имеет ли число черепков в Коллекции сакральный смысл, и с интересом воззрились на вошедших. На морщинистом лице Башкирцева даже появилось выражение гурмана, очутившегося в знаменитом своими яствами ресторане.

Таня ловко припечатала блюдо к столу (на нем были специальные держатели для посуды) и сказала:

– Вуаля!

«И это – все? За два с половиной часа хлопот?» – читалось на лицах ксеноархеологов.

– По три тефтели на брата. Плюс одна призовая, – пояснил Нарзоев.

Спустя минуту все пятеро пассажиров «Счастливого» погрузились в торопливую дегустацию.

И хотя котлетки-тефтельки отчаянно воняли тиной и разваливались на куски (Башкирцев сказал бы «фрагменты») после первого же тычка вилкой – Таня забыла подмешать к фаршу яйцо, – никто не роптал.

Таня быстро покончила с двумя причитающимися ей рыбными катышками (один она пожертвовала Нарзоеву) и принялась исподтишка наблюдать за тем, как ужинают коллеги.

Башкирцев ел вдумчиво, словно бы витая мыслями в каком-нибудь 2591 году, «когда нашей стипендии хватало на то, чтобы по субботам ужинать в ресторане „Прага“.

Никита жевал вдохновенно, экстатически прикрыв глаза, будто органную музыку слушал.

А Штейнгольц вдумчиво исследовал шарик за шариком, въедливо вглядываясь в каждую тефтельную каверну, прежде чем отправить его в рот. Нелепое, но умилительное зрелище! Таня озорно улыбнулась.

Видимо, в ту минуту о чем-то подобном подумал и Алекс Нарзоев. Он наклонился к Таниному уху и прошептал:

– Ну вот... Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином... Не хватает только визора, честное слово.

Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.

Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом – о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово – англичанин!» И так – часами, часами...

Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.

Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.

Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.

Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.

– Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!

Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.

Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.

На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это – один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.

Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого – на свой манер.

Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости – довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее „моя порнушечка“...»).

Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.

А Никита– тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и... ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:

– Танька, я тут подумал... Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!

– Никита, опомнись.У меня нет к тебе никаких чувств, – устало отвечала Таня. – Кроме дружеских, конечно.

– Это потому, что ты не отпускаешь себя, – с убежденностью невротика твердил Никита. – Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной – хотя бы на минуту! – ты бы поняла: любовь – это единственное, что можно противопоставить смерти.

– Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?

– Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства...

Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.

Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.

Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.

«Если от невесомости „кроет“ всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»

Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.

Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.

Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.

Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.

Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно...

Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».

А Тане?

– Ну... если хочешь... можешь протоколировать результаты... – промямлил Штейнгольц.

– Это так почетно – заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, – язвительно сказала Таня.

– Во-первых, справляется не так уж и прекрасно. Распознавание речи у него не на высоте, я заметил, все время засекается на слове «пролегомены». А во-вторых... собственно, чего бы ты хотела? – Штейнгольц наморщил свой необъятный лоб и стал похож на щенка шарпея. Похоже, он действительно не понимал сути Таниных претензий.

– Как это – «чего»? Если для меня не находится работы в группе, тогда дайте мне какой-нибудь из предметов Коллекции, пусть даже самый простой. «Горелку» или «меон».

– «Меон»? Да ты что, смеешься, Татьяна? – вытаращил глаза Штейнгольц. – Мы даже и представить себе не можем, какое влияние оказывает на живой организм длительный контакт с этим самым «меоном», если от него все лабораторное оборудование с ума сходит! Насчет «горелки» я вообще молчу. А ведь ты женщина! Будущая мать!

– Такой ответственности я взять на себя не могу, – поддержал Штейнгольца Башкирцев.

– «Меон» я сказала для примера. Можно любой другой. Дайте, например, «бабочку».

– Об этом не может быть и речи! – сердито багровел Башкирцев. – Если хочешь – принимай участие в дискуссиях. Но о том, чтобы получить персональный артефакт, даже и думать забудь!

– Но почему? Я что, убегу с ним?

– Куда уж тут убегать...

– В таком случае, чего вы боитесь? Что я его испорчу?

– Ну... в некотором роде. – Башкирцев развел руками. Таня почувствовала, как к горлу подкатил комок обиды. Но она все же решила сделать еще одну попытку.

– Дорогой Юрий Петрович... Ну пожалуйста! Объясните мне, как старший товарищ младшему. Почему я не могу получить на руки артефакт с целью его самостоятельного исследования? Я сяду с ним в во-он то кресло, у всех на виду... Или слетаю в лабораторию!

– Потому, дорогая моя, что уровень твоей научной компетенции пока... в настоящее время... я не могу признать достаточным для проведения исследований такого масштаба!

– Но какая вам разница? Ведь вы, Юрий Петрович, сами рассказывали, что первыми игрушками вашего обожаемого внучка Юрасика были кремниевые пекторали с Ижицы-3. Не станете же вы утверждать, что уровень научной компетенции Юрасика в точности соответствовал пекторалям, которые, между прочим, тоже «так называемые», как и все предметы Коллекции, ибо их назначение до сих пор не установлено?

– Не нужно смешивать грешное с праведным, – буркнул Башкирцев, старательно скрывая смущение.

– Да-да, аналогия неуместна! – запальчиво вставил записной подхалим Никита.

– Но это же просто отговорки! – возопила Таня.

– Когда ты станешь поопытнее, Танюша, ты поймешь, что научная компетенция – это вовсе не «отговорки»!

– Но когда вы брали меня на работу в свой сектор, вас устраивал уровень моей научной компетенции! – Таня гневно сверкнула глазами.

Крыть было нечем. Башкирцев сделал вид, что считает звезды в иллюминаторе. Никита принялся выковыривать из-под ногтей отсутствующую грязь при помощи пластиковой зубочистки в виде крошечной шпаги. Опоясанный ремнями Нарзоев – он безмятежно храпел в кресле справа от Тани – перевернулся на другой бок.

– Гхм... Уважаемые господа и дамы! Я бы предложил остановиться на варианте, который должен устроить Татьяну Ивановну, – провозгласил наконец дипломатичный Штейнгольц.

– Что за вариант?

– Я предлагаю пообещать Татьяне Ивановне, что она будет допущена к исследованию артефактов после того, как научный коллектив в составе меня, вас, Юрий Петрович, и Никиты окончит этап первичных исследований!

– И когда это произойдет? – с надеждой осведомилась Таня.

Уже маячили в розовых далях контуры первой главы диссертации. Или хотя бы статьи. Пусть эта статья будет проходить под грифом «Совершенно секретно» и прочтут ее ровно сто человек во всей Галактике. Но ведь это будет небывалая статья! Это будет бомба! Она сделает себе имя! Пусть даже – в узких кругах!

– Это произойдет, когда этап первичных исследований будет окончен, – сказал Никита с вежливой улыбкой. Дескать, «что тут непонятного?»

В глазах Тани сверкнули недобрые огоньки. «Я тебе устрою в следующий раз „отпускание чувств“! Как заеду в глаз, предатель несчастный!» – подумала Таня.

– Когда это произойдет? Вероятно, не раньше чем через неделю... Но скорее дней через десять... – меланхолично предположил Штейнгольц.

– А вдруг через две недели нас отсюда заберут?! И тогда что же – получается, я вообще ничего исследовать не успею?

– Ну что вы, Танюша, всегда нужно надеяться на лучшее, – невпопад заявил Башкирцев. Штейнгольц и Никита закивали, изображая сочувствие и понимание.

– Ах так? Вот так вот?! – Таня кипела от возмущения. – В таком случае с сегодняшнего дня готовить вы себе тоже будете сами!

– Это, позвольте поинтересоваться, почему? – в один голос осведомились Башкирцев, Никита и Штейнгольц.

– Потому что уровень моей кулинарной компетенции не позволяет мне занимать ответственный пост повара данной спецэкспедиции!

С этими словами Таня выплыла из пассажирского салона со всей решительностью, отпущенной челоьжу невесомостью.

Как ни старалась она остаться невозмутимой, но от слез обиды не удержалась. Ведь это и впрямь унизительно, когда люди, которых ты считаешь своими друзьями и коллегами, согласны считать тебя подругой, но в коллеги ни за что не принимают!

Выходит, Штейнгольц, Башкирцев и Никита попросту ревнуют ее к артефактам, которые уже зачислили в свою собственность! И даже простым прикосновением к чудесному поделиться с ней не хотят!

Возвращаться в салон ей было противно. Поэтому Таня спешно забралась в скафандр и... отправилась на «Жгучий ветерок». В гости к чоругу Эль-Сиду. В конце концов, он ее когда еще приглашал!

«Все лучше, чем препираться с этими мерзавцами!» – фыркнула Таня.

В одиночку идти на инопланетный корабль было боязно. Но так хотелось, чтобы «эти мерзавцы» за нее поволновались!