Текст книги "Невская битва. Солнце земли русской"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Глава восемнадцатая
АНДРЕЙ ПОСПЕШНЫЙ

Князь Андрей с тремя тысячами понизовского войска стоял в запасном полку на далеком левом крыле. Полк его, в основном спрятанный за лесом, не должен был быть виден со стороны немцев, лишь несколько отрядов общей численностью до двухсот человек выдвинулись на лед, дабы немцы видели, что у нас есть левое крыло, но маленькое. Сам Андрей со своими отроками, а также с суздальским воеводой Ратиславом и муромским Мефодием находились на невысоком мысу, с которого нетрудно было наблюдать за тем, как развивается битва. Отсюда же вдалеке виднелась вершина Вороньего Камня, на котором ожидалось поднятие Александрова знамени, и только тогда Андрей поведет свои полки в бой.

А доселе приходилось мучиться долгим и томительным ожиданием и, чтобы не выслушивать благоглупостей Никиты Переяски, говорить что-то самому:

– В бою самое тяжелое – ожидание боя. Сам бой – радость, веселье. Бьешься, забывая о страхе, любуешься собственным бесстрашием… Время летит в бою незаметно. Пролетает – как единый взмах меча. Чудесно! Но ожидание битвы – вот истинная мука. Стой вот сейчас и смотри, как они без тебя там радеют… В запасе стоять – хуже некуда. Уж лучше в самом челе находиться и главный удар на себя взять.

– Ну уж это ты, княже, перегнул, – усмехнулся Мефодий. – Как ни крути, а в запасе стоя, больше уверен, что сегодня в живых останешься, чем когда в челе. Храбрись, не храбрись, а жить хочется. Я, к примеру, доволен, что Александр нас не в чело поставил.

– Да и я тоже, – согласился Ратислав.

– Если честно, то и я, – засмеялся Андрей.

– Все ж дак велика свинья немецкая! – молвил отрок Евсташа. – Так и чешутся руки в бок ей вдарить, ага.

– Сказывают, – вступил все же в разговор Никита, – будто они даже баб в латы одевают и ведут с собою.

– Это ты немцев с татарами перепутал, – возразил князь Андрей и хотел было начать какую-то новую беседу, чтобы не дать воли Переяске, но не сообразил, о чем говорить, и Переяска взял верх:

– Прости, княже, но не перепутал я, а от надежного человека слышал, будто у них даже есть какой-то воевода – баба. С черными власами и темным ликом. И по имени барон фон Россолана. А родом из некоей Скотьей страны. И войско у Россоланы сплошь из лютых баб состоит. Какие только есть на свете наилютейшие бабы, их туда собрали. А им безразлично, с кем воевать, лишь бы мужчин бить. Какие были женщины мужьями обижены, те в войско к Россолане и пошли. Вот как. И, сказывают, лучше им не попадаться – зубами рвут нашего брата на кусочки.

Жена, коли злая – самый жестокий ритарь. Но ходят слухи, что местер Андрияш опасается, как был Россолана не стала вместо него местером, и ради сего поставил ее на такое место, где бы она могла скорее всего погибнуть.

– Известно, какое у свиньи женское место! – захохотал Ратислав.

– Не иначе как нам и достанется в то место лезти, – поддержал Ратислава Мефодий.

– Напрасно вы столь легко к сему относитесь, – нахмурился Переяска. – Баба в бою хуже самого храброго мужа. К примеру, коли вам сие неведомо, то на святой горе Афоне вообще ничего женского не допускается.

– Как это? – спросил Мефодий со смехом.

– Да не слушайте вы его! – воскликнул Андрей Ярославич. – Абие начнет балаболить, только дай ему волюшку, – не умолкнет до гробовой доски!

– Однако любопытно послушать про Афон, все скорее ожидание пройдет, – сказал Ратислав.

– Так он же на Афоне был, что ли? – встрял Евсташа Туреня.

– Быть не был, но от афонских паломников зело наслышан, – важно заявил Переяска. – Так вот, они сказывают…

– Прогоню тебя из своих отроков, ей-богу, прогоню!

– …Они сказывают, что, первым делом, никаких ни жен, ни дев, ни старых, ни малюток на Афон не пускают, это – раз. Мало того, вторым делом, никаких собак или кошек там тоже нет, одни коты и псы, это – два. А также и всякий скот представлен токмо в мужском роде, это – три. Ни тебе коз, ни коров, ни овец, ни свиней, а одни козлы, быки, бараны и боровы. Коней много, а лошадей – ни одной. Тако же и с птицею. Гусь есть, а гусыни не отыщете. Петух поет, а курица не квохчет. Селезень – вот летает, а утку – хоть голос сорвите, зовуще, не накличете.

По-твоему, выходит, скоты, звери и птицы там тоже монастырский устав читали? – с сердитой усмешкой спросил Евсташа.

Они, может, и не читали, а Господь Бог им по молитвам монашеским внушил сей устав, – невозмутимо отвечал Никита. – Мало того, вы не поверите, ибо все маловерны, но даже соловей поет в рощах афонских, а потом улетает прочь к своему гнезду, потому что соловьиха проживает отдельно, за пределами Афона.

– Получается, что у нас тут как бы тоже Афон, – молвил Ратислав. – Бона сколько мужей собралось – десятки тысяч одного мужеска пола.

– Ежели не считать Россоланы с ее бабьим войском, – усмехнулся Мефодий.

– Про которое Никитка соврал и дорого невзял, – добавил гневно Андрей. – Довольно сего гормотушку слушать. И – последняя битва. Отселе буду себе нового отрока искать.

– Али я плохо служу? – возмутился Никита.

– Молкни! – топнул ногой князь. Долго стояло молчание, но от нестерпимости ожидания Ратислав снова с усмешкой обратился к Переяске с вопросом:

– А насекомые? Скажем так – жуки там, на Афоне, имеются, а жужелицы тоже чрез Господа монастырскому уставу обучены и не объявляются?

– Не токмо жужелицы, но и мухи, – вмиг оживился Никита. – Мушиные мужья жужжат и летают, а мух нет. Комары гудят по вечерам, а чтобы комарица пищала – не услышишь. И сие есть величайшее в мире христианское чудо. Даже блохи…

Но он не успел договорить про блох, ибо в сей миг случилось то, чего они тут столь томительно ждали несколько часов кряду. Вдалеке, на вершине Вороньего Камня, вспыхнула золотая точка – это сверкнул золотым своим шитьем владимирский лев на алом знамени князя Александра Ярославича, которое наконец поднялось над Божьим миром. Тотчас же и солнце, внезапно выглянув из-за туч, озарило окрестности, будто и оно было послушно Александровой воле. А еще через несколько мгновений до слуха долетели призывные звуки труб и дуделок, грохот тулумбасов.

Сердце князя Андрея бешено заколотилось, лицо вспыхнуло алым пламенем. Он повернулся к своим соратникам:

– Блохи… Я те дам блохи!.. Настал наш час, братья! Не посрамим славы Русской!

Все пришло в долгожданное движение, все вскочили на коней и поскакали к своим полкам – выводить их на лед Чудского озера. Доселе зажатая пруга стремительно распрямлялась, и сейчас, когда князь Андрей уже скакал впереди своего войска в сторону врага, казалось диким и далеким то долгое ожидание боя, будто окончился тягостный сон и наступило бодрое веселое утро. Далеко оторвавшись от пешцев, конные отряды, осыпаемые стрелами, первыми ударили в правый бок свинье, вломились в дрогнувшие ряды немцев, вступили в яростную сечу. Видный ритарь в белом плаще, украшенном черными лапчатыми крестами, первым бросился навстречу князю Андрею, увидев в нем предводителя и явно радуясь близкой схватке. Огромная когтистая орлиная лапа, вылитая из красной меди, торчала из темени его шлема, и Андрей даже успел полюбоваться таким грозным воинским украшением, прежде чем нанести ритарю первый удар перначом. Отрок Никита бился неподалеку с оруженосцами того же ритаря и как-то очень быстро и умело расправился с ними, да еще крикнул при этом князю Андрею:

– Ужо не прогонишь мя теперь!

И лишь после этого Андрею удалось пробить шлем, украшенный когтистой орлиной лапой, он тотчас перекинул пернач Евсташе, выхватил из ножен меч и добил важного тевтонца, свалил его к ногам коня на забрызганный кровью, влажный и чавкающий под ногами и копытами лед. В следующее мгновение другой, более могущественный ритарь выдвинулся и, наскочив на Евсташу, мощным ударом огромной палицы выбил скромного Андреева отрока из седла. Шлем этого тевтонца был украшен медной дланью с указующим перстом, и сей перст будто указывал – ты моя следующая жертва! И князь Андрей хотел было сразиться с этим мощным воином, но бой вокруг него столь загустел, что трудно было теперь затевать поединки. Подоспели пешцы, наперли сзади, и пошло сражение такое, в каком желаешь лишь одного – не задеть кого-либо из своих, ибо бьешь направо-налево, вперед и назад, всюду видя окрест себя врагов. Он успевал лишь выхватывать мгновенья – вот упал указующий перст, вот мелькнуло под копытами мертвое тело Евсташи, лежащее в огромной кровавой луже, вот еще один красавец-ритарь бросился на Андрея, желая забрать его жизнь, – у этого шлем был столь искусно изукрашен, что Андрей даже успел пожалеть о том, что нет времени полюбоваться замечательным искусством оружейника-шлемодела. Некая летящая медная дева с мечом в руке бежала по шлему тевтонца, едва касаясь его своей босой ножкой. И жаль было, когда чья-то тяжелая дубина, будто муху, смахнула эту изящную деву со шлема ритаря, а потом и самого прекрасного шлемоносца вышибли из седла, пронзили, искололи и затоптали.

Сражение продолжалось. Оно было долгим, а проносилось как единый миг. И то, что казалось тяжелым и нескончаемым, вдруг оканчивалось, и вот уже Андрей с восторгом видел, как широким потоком русские войска разделили свинью надвое, поглощая голову и плечи, окружив их и истребляя, а широкую заднюю часть медленно отодвигая и поворачивая в сторону Узмени. Все сбывалось по замыслу Александра!

– Что, княже, – крикнул Ратислав, – пора нам теперь к женскому месту свиньи пробираться! – И захохотал, но в тот же миг короткое копье, весьма удачно брошенное врагом, пронзило ему обнажившееся горло, кровь брызнула и заклокотала, и прекрасный суздальский воевода, который еще совсем недавно спрашивал про насекомых и так великолепно сказал, что у нас здесь свой Афон, теперь мешком свалился с коня, освобождая душу. И душа Ратислава так горячо пронеслась перед Андреем, что князь успел почувствовать ее дыхание, будто порывом теплого весеннего ветра обдало его.

– Ну держись, папская рать! – в бешенстве воскликнул князь Андрей и с удвоенной силой принялся за дело. Конь под ним пал, но он успел перескочить на другую лошадь, только что освободившуюся от убитого всадника. Сражение поворачивалось, и если поначалу, когда только ударили немцам в правый бок, впереди пред Андреем была полунощная сторона, то потом он развернулся на запад, а теперь уже и вовсе двигался лицом на полдень, медленно отталкивая немецкое войско в сторону теплого озера, к Узмени. Все знали о мечте Александра повторить то, что они с отцом сделали на Омовже, – провалить тяжелых тевтонских ритарей под лед. И всем, включая Андрея, хотелось, чтобы мечта Александра сбылась.

Глава девятнадцатая
ЛЕДОВАЯ ПЕСНЯ

Петер Дюсбургский по прозвищу Люсти-Фло считал себя шпильманом – бродячим певцом, хотя у него была четко прописанная должность – хронист ордена дома Святой Марии Тевтонской. В юности Петеру посчастливилось познакомиться с великим поэтом – с самим Вальтером фон Фогельвейде, и даже взять у него несколько уроков стихосложения. С возрастом Петер понял, что больше всего ему нравится писать о рыцарях, о войне, о храбрости и бесстрашии, о кровавых битвах. Он прибился к ордену, прижился в нем, и, хотя рыцари презирали поэтов, они мирились с тем, что кто-то да должен описывать для потомков их подвиги.

Петеру была поручена хроника, но он сочинял и песни, одна из которых пользовалась таким большим успехом, что постепенно забылось, кто ее сочинитель, говорили – народная. Там были такие слова:

 
Когда тевтонцы поют —
Стало быть, они в поход идут.
Когда они пьют крепкое вино —
В утробе у них исчезает дно.
 

Бывало, начнут где-нибудь распевать эту бравую песню, а Петер потом непременно спросит:

– А кто сочинил слова?

– Народ, – обязательно скажут ему.

– Не народ, а я!

– А ты что – не народ? И ты народ, Петер. Пей да радуйся!

И он сочинил другую песню, которая тоже полюбилась тевтонцам:

 
Пейте, пейте, братцы, пейте!
Ни о чем вы не жалейте!
Пусть печаль ваша дома сидит,
А здесь пусть кружка об кружку звенит!
 

Он ходил в походы, и во время сражения любил побывать во всех его местах, все увидеть своими глазами, за что его и прозвали Люсти-Фло – «веселая блоха».

В утро Ледового сражения он проснулся рано, преисполненный вдохновения и радости от ожидаемой победы над русскими дикарями. Он давно уже привык сочинять на ходу, сначала в уме, а потом только переносить все на пергамент, отточенное и обкатанное в мозгу. И он не мог сдерживать улыбку, когда ехал верхом на бело-пегом коньке неподалеку от вицемейстера Андреаса. Рядом с Вельвеном двигался на вороном коне некто барон Росслин, темноликий и черноволосый гость ордена. О нем говорили многое – будто он сказочно богат, будто он возглавляет некий таинственный и могущественный орден и даже будто он женщина. Справа от Андреаса ехал епископ Герман, брат вицемейстера Иоганн, и другой Иоганн – фон Акен, с пышным плюмажем на шлеме. А там впереди гремело, вышагивая, огромное орденское воинство, столь тяжелое, что оставалось лишь диву даваться, как это не проваливается под ним лед озера Пейпус. И Петер уже обкатывал в уме образы: «Лед под ногами у них стонал и трещал… Ледяная поверхность трещала… Но сама Святая Мария снизу, из-под воды держала… Провалиться под лед не давала… На вицемейстере мантия, как огнь, трепетала… Как белый огнь трепетала… Покамест были открыты забрала…»

Проехав какое-то время в свите вицемеистера, Люсти-Фло не выдержал и поскакал вперед по правому боку от железной свиньи, но не успел он далеко отъехать, как раздался страшный удар и грохот, означавший, что немецкое войско сошлось с русским. Тотчас вспыхнул новый поэтический образ: «Треск и удар был такой, что казалось – лед на озере двинулся с грохотом… Сшиблись два войска, и вот – будто пошел ледоход… Грохот такой нестерпимый поднялся, словно бы лед на озере весь поломался…»

Он приблизился к месту сшибки, и две стрелы одна за другой просвистели прямо возле его лица. Русские обильно обстреливали немцев из луков. Мысли, оперенные образами, как стрелы, свистели в голове у Петера из Дюсбурга: «И, словно пчелы над ульями, русские стрелы свистели, но запугать они рыцарей так до конца не сумели… Рыцари-братья русских стрелков под себя подмяли, копытами их… та-та-та-та-та-та… потоптали… Лед под ногами войск стонал и шатался, быстро из белого в красный от крови он превращался…» Следующий образ так обрадовал сочинителя, что он весело захохотал. Надо было только превратить его в стихи. Значит, так… Как на свадебном пиру, завтрак быстро переходит в обед, а обед в ужин, так же проходила эта битва – быстро, стремительно и весело. «Недалеко было от завтрака до обеда… а за ужином уже ожидала победа…» Что-то в этом роде. Так-так… Хороший образ, надо будет его как следует развернуть. Ледяная свадьба. Ледовая песня жениха. Жених – вицемейстер Андреас. Невеста – сама Святая Мария Тевтонская. Подарок ей – победа над русскими варварами. Свадьбу играет епископ Герман. Надо ли вот вписывать туда эту темную лошадку, барона Росслина?.. Пока не буду, а если потом скажут вписать – впишу. Итак, что там получается?

Голова его пылала, он то отъезжал в сторону, то пытался пробиться туда, где гремело оружие и ревели глотки дерущихся. Рваные строки летали вокруг него, шелестя крыльями и издавая хищный орлиный клекот, но никак не хотели ложиться в гордый и благородный размер, вырывались из рук, клевали его в затылок и в щеки, кричали и царапались. «Лопнула с треском оборона русских, как скорлупа ореха… Стало… тра-та-та-та, тра-та-та-та… не до смеха… Доблестный клин тевтонский в русское войско проник… Час победы настал… тра-та-та-та… сладостный миг…»

Весь охваченный переплавкой происходящего в образы и строки Люсти-Фло почти сам не заметил, как конь под ним пал, неведомо – кем и как убитый, просто вот Петер сидит в седле, а вот он вдруг заметил, что ходит своими ногами, а бело-пегая бездыханная туша лежит неподалеку. «Люди и кони лежали на льду повсеместно… Кровью дымясь… а души взлетали от них бестелесно… В круговороте сраженья иной мог и не заметить, что давно уж убит… А какая же рифма к «заметить»?.. В буре сраженья иной мог и не понять, что давно уж успел добычею смерти он стать…»

Без коня Петеру даже легче оказалось перебегать с места на место и уклоняться от возможных ударов. Впрочем, на него и так мало кто обращал внимания, разве что только стрелы, коим безразлично было кого жалить – воина или шпильмана. И Люсти-Фло, полностью оправдывая свое прозвище, мелькал то там то сям, его чуть было не утянуло вместе с головой и плечами свиньи в глубокую русскую западню, потом он очутился в самой середине немецкого войска, в самой гуще пеших кнехтов, где лишь несколько рыцарей были на конях. Здесь Петер пережил удар, который прошелся по всему войску мощной волной. В тревоге он ожидал объяснения, и оно вскоре последовало. Оказалось, князь Александр находился не с основным войском, а наскочил с левого крыла и ударил своей конницей, проломив железные ряды. Потом точно такой же удар воспоследовал справа – оказалось, что и оттуда наскочили русские.

– Что же это? – с недоумением обращался шпильман к окружающим его кнехтам и рыцарям. – Я думал, мы уже победили!

До него никому не было дела, лишь Томас фон Гроб грубо крикнул ему:

– Проваливай отсюда, Люсти-Фло! Здесь тебе не место!

И Петер послушался. Его одолел страх, который передался ему от фон Гроба. Страх гнал его сквозь смыкающиеся ряды кнехтов, а грохот и треск внутри свиньи усиливался. Оглянувшись, хронист ордена успел увидеть, как раскалывается надвое шлем Томаса фон Гроба и янтарно-желтый мозг молодого рыцаря выскакивает наружу. Это могло означать лишь одно – что русские пробились уже в самую середину тевтонского войска, разрезая его пополам. «Видно мне было, как рассекаются шлемы… Как рассекаются мощные, крепкие шлемы… С хрустом ломаются, как бы то ни было, шлемы… Мозг вылетает сквозь распотрошенные шлемы…» – заело в голове у шпильмана. Страх и ужас одолели его столь сильно, что он уже едва мог что-либо соображать, а уж со стихами и вовсе было худо. Он ненадолго прижался к бронированной ноге Генриха фон Нимма, но и того сразил мощный молот русского рыцаря, выскочившего словно из-подо льда, и фон Нимм рухнул прямо на Петера, так что тот едва успел увернуться и лишь сильно ушиб плечо о тяжеленные доспехи Генриха.

Весь забрызганный кровью, с выпученными глазами Люсти-Фло нырял под брюхами коней, протискивался сквозь ряды кнехтов, проскальзывал у кого-то под ногами, стремясь поскорее уйти оттуда, где гибнет доблестное тевтонское воинство. Его чуть было не растоптал Себастиан фон Лильвард, который яростно продирался сквозь строй, чтобы принять участие в схватке. Но постепенно Петер очутился в заднем правом окороке свиньи, где стояли братья фон Бранау, Гюнтер фон Моронг и Йорген фон Вайнененде. Здесь пока еще было спокойно, и Люсти-Фло обратился с вопросом к фон Моронгу:

– Что происходит?

– Боюсь, нам крышка! – дико осклабился в ответ Гюнтер. – Они побеждают. Пауль фон Ракк двинул вперед свои эстонские полки, но едва ли трусливые эсты способны на что либо, кроме ловли рыбы. Пожалуй, нам скоро следует подумать о том, как бы унести ноги.

Услышав такое, шпильман поспешил расстаться с фон Моронгом и стал пробовать окончательно выбраться из смертельно раненной свиньи. И ему почти удалось это, но вдруг он вновь оказался в гуще войска, но теперь уже – войска бегущего, пятящегося, топчущего самого себя. Обезумев, люди готовы были колоть и бить друг друга, лишь бы поскорее унести себя отсюда. Оказалось, что эстонцы фон Ракка, едва вступив в сражение, и впрямь дрогнули, побежали, окончательно разрушили немецкий строй и, отколов от него значительную часть, тащили немцев теперь куда-то вбок и назад, к берегу, в сторону узкого пролива между верхним и нижним Пейпусом.

С ужасом Люсти-Фло вспомнил слова вицемейстера о том, что там – самое опасное место, там можно провалиться под лед. Но толпа волокла его за собой, и он ничего не мог с этим поделать, разве что только постараться выскочить поперед бегущей толпы, ибо на нем не было тяжелых доспехов, лишь легкая кольчужка, и он мог успеть проскочить впереди всех до того, как они провалятся. «Дрогнули эсты… только бы лед не треснул… в ужасе немцы бежали… льдины под ними трещали… храбрые в наступленье – жалкие в отступленье… им бы всем сбросить доспехи, но времени нет на доспехи…» – стучало в мозгу у хрониста. Рифмы рождались сами собой, вились, как мошкара, гасли и осыпались.

И он наконец выбрался из общего строя и бежал впереди всех. Оглянувшись, он мельком заметил, что среди бегущих и оба брата фон Бранау, и фон Моронг, и фон Вайненеде, и даже Вильгельм фон Скрунд, который, помнится, был почти в самой середине свиного зада, около датчан.

«С мыслью одною – дойти бы до твердого брега… Очень хотелось бы отдыха и ночлега… Лишь бы уйти живым, живым, живым!.. Хочется жить, очень хочется быть живым!..»

Впереди он увидел берег, а на берегу стояли люди, и эти люди что-то кричали, размахивая руками, а между людьми на берегу и бегущим немецким войском по льду шли русские монахи, спеша куда-то, дикость какая-то!.. Или это уже потустороннее видение? Вот монахи встали, обратились лицом к Петеру. У одного в руках была икона, у другого – зажженная лампада. Конечно, это видение! Расстояние между ними стремительно сокращалось, а сзади уже слышался топот коней, на которых с поля битвы улепетывали храбрые рыцари ордена дома Святой Марии Тевтонской… И вдруг – кр-р-р-рак! Чудовищный треск, хруст, стон огласил окрестности, и, оглянувшись, Люсти-Фло увидел, как бегущее за ним следом воинство проваливается под лед озера Пейпус. Крушение льда мгновенно добралось до ног шпильмана, и он не успел отпрянуть – в следующий же миг очутился в ледяной воде. От неожиданности и внезапного мокрого холода зашлось дыхание. «Вот как закончился этот свадебный ужин… Незачем утопленнику бояться, что окажется он простужен…» – весело и глупо мелькнуло в голове сочинителя. Даже легкая кольчуга потянула его на дно, и он с величайшим трудом, любя жизнь, все же выбрался резкими рывками на поверхность воды, хотел заорать, но не мог даже вдохнуть – такой мощной судорогой свело ему легкие. В глазах все стало сначала ярко-голубым, потом синим, потом лиловым. Он подобрался к краю льдины, схватился за ледяной обрыв, из последних сил стал подтягиваться. «Смерть приходит вот так… Станет тихо вот так… И вот так, вот так…» Кто-то подхватил его под локти и стал тащить из воды на лед. Он глянул и увидел двух русских монахов…