Текст книги "Невская битва. Солнце земли русской"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

В Твери Александровы полки пополнились тремя сотнями Кербетовых витязей. Здесь же их благословили два Кирилла – епископ Ростовский и епископ Холмский. Они спешили в Переяславль с благословением походу, но немного не успели, и вот, в Твери, слава Богу, догнали. В Торжке добавил свою сотню боярин Семен Михайлович, на берегах Селигера встретились с войсками из Полоцка, которые привели ловчий Яков и боярин Раздай, и со смоленской ратью двух воевод – Лукоши Великана и Кондрата Белого. В Новгороде Александра ждали с нетерпением, архиепископ Спиридон вновь вышел его встречать и горячо благословил. Здесь полки русские окончательно объединились, и теперь они имели вид внушительной рати, способной устрашить любого врага.

Солнечным, морозным утром, за несколько дней до начала Великого поста Александр вывел эту рать из Новгорода и повел на врага. Сверкали на солнце кольчуги и шлемы, развевались нарядные корзна, стяги и хоругви трепетали на ветру. Архиепископ Спиридон сам ехал в войске, желая быть свидетелем освобождения древнего града равноапостольной княгини Ольги, который бессовестные немцы переименовали в Плескау. И что это за обычай у них – все на свой лад переименовывать! Никакого почтения к чужой старине и святыням.

Рядом с Александром ехали князь Андрей, горящий желанием на сей раз полностью разделить славу брата, и новгородский воевода Домаш, и тверской Кербет, и верный оруженосец Савва. Их лица сияли радостным волнением, никто не сомневался, что впереди ждут только победы. И каждый думал, что если кто-то и погибнет, то не он, ему непременно суждено вернуться живым.

И вот теперь прошло совсем немного времени с тогодня, когда выходили радостные из Новгорода, но уже нет в живых ни Домаша, ни Кербета, ни верного Саввы.

– Нету их, Аер! – вновь горестно вздохнул Александр, ласково кладя ладонь между ушей своего доброго коня.

Под копытами твердо хрустел снег, белым покрывалом застилающий ледяную поверхность Чудского озера.

Глава пятая
ДЕТЬ

Хороший год получился для Александры Брячиславны. Лучшего трудно было и желать. С Новгородом поругались, в Переяславле жили. Зима прошла упоительная. В прошлую зиму она только что Васю родила, и на Крещение не кидалась в прорубь, а теперь как раз закончила кормить грудью и вновь вместе со всеми испытала это несравненное счастье – войти в ледяную горячую воду, в огромный крест, выбитый во льду. В детстве и юности, живя при отце в Полоцке, она в Двине в крещенскую ердань погружалась, а теперь вот на Клещине озере сподобилась. И вновь будто заново родилась. И с Александром новая любовь началась, будто они впервые в жизни повстречались и поженились. Василий рос, слава Богу, здоровым и крепким, будто гриб боровик на солнечной полянке, забот не доставлял.

Потом все же снова в Новгород вернулись, и Александр ходил прогонять немца. Теперь, после невского одоленья, она о нем уже не так беспокоилась – почему-то поселилась в ней уверенность, что с кем бы ни довелось воевать мужу, он всегда одолеет и живым из полков возвратится.

А летом, после того как он изгнал ненавистных римлян с православных земель, они вновь на Клещино озеро переехали. И так счастливо получилось, что до самой зимы вместе там прожили. Она вновь отяжелела во чреве, и это было хорошо. У нас на Руси любят, чтобы княгиня непрестанно князю из своих недр ребятишек на свет Божий метала. В летние и осенние месяцы Александра легко тяжелела, совсем почти не замечала, любила много гулять, по грибы и ягоды каждое утро хаживала, покуда князь на ловы отправлялся. Потом начались небывало затяжные дожди, лилось и лилось с неба сентябрь, октябрь, ноябрь. И она каждое утро молила Бога, чтоб не прекращалось это, чтоб как можно дольше не уходил милый Леско на войну.

А потом у нее началась водянка, и она испугалась – не расплата ли это за то, что она Господа ежедневно заставляла дожди лить? С конца ноября пошли у нее повсюду отеки, лицо опухало так, что она старалась прятаться от мужа, боялась – разлюбит. Ноги тоже опухали, ходить стало трудно. А потом еще в спине зуды появились, да такие нестерпимые, что она то и дело плакала, а от слез пуще прежнего опухала лицом. Теперь стала подумывать о том, что пускай уж он идет бить немца, покуда она такая стала никудышная. Повитуха Алена советовала купаться в ячменном отваре, оно и впрямь снимало зуды, но ненадолго. Целебные отвары из зверобоя, льняного семени, хмельных шишек и березовых почек почти не помогали, а вот свежий сок кабаки, которую тут, в Переяславле, называли тыквой, оказался более полезным. Потом еще кто-то посоветовал отвар из брусничных листьев, тоже неплохо способствовало, стали спадать отеки, можно было не прятаться от супруга.

С началом рождественского поста ее еще и тошнить стало, пришлось вовсе от рыбы отказаться, одной только овощной пищей заправлять себя, да и той почти не ела, святым духом питалась. Александр ее ругал, а она ничего не могла поделать – не хотелось. А потом, когда милый Леско после Рождества Христова наконец собрался в полки, после расставания с ним, Александре суждено было пережить страшный день. В то самое утро, когда назначили выступление войск, у нее начались тягостные боли внизу живота. Она крепилась и ничего никому не сказывала, молитвой ограждая себя от несчастья. Прощаясь со своим ненаглядным, еле сдерживалась, чтобы не признаться ему, как ей плохо. Только сказала:

– Сашенька! Возвращайся скорее! Я никогда и ни в чем тебе больше не буду перечить, спорить с тобой не буду, как иногда бывало. Дура я у тебя, прости меня! Свет мой светлый, возвращайся быстрее, а если не застанешь меня в живых, не забывай обо мне. Другую все равно возьми в жены, а меня все равно не забывай.

Он рассердился на нее за такие слова и, осенив крестом, молвил:

– Благословляю тебя, жена моя глупая, чтобы остаться живой и родить мне ребеночка к моему победному возвращению.

Она припала губами к его благословенной руке, я слезы дождем брызнули из глаз ее. Так и простились. А как только ушли полки наши, так у нее боли на дне живота усилились. Пришлось жаловаться повитухе, а та сразу как закричала:

– Сразу надо такое молвить! Утратим дитя! Скорее дивосильного корня! Дивосильного!

И это слово «дивосильный» вдруг отчего-то вселило в Саночку надежду на то, что она не умрет и что, быть может, даже доносит ребеночка. Правда, оказалось, что дивосил есть не что иное, как обыкновенная умань, или кровяк, как еще называли это растение у них в Полоцке. Из отвара корней дивосила у Алены было заготовлено снадобье, по вкусу противное, но делать нечего – пришлось хлебать его, давясь и ругаясь. Потом Алена ей давала еще ягод калины с медом, сердито приговаривая:

– Ешь! Ешь! Оно не лезет, а ты все ж дак ешь, глотай, глотай, голубка, аще не хочешь породить недоноска.

И она ела, глотала и молилась перед иконами, в особенности перед образом Богородицы, которым свекор благословил их брак в Торопце. И еще перед неугасимой лампадой, на которой горел тот самый огонек, подаренный ей Александром перед свадьбой, огонек, зажженный в граде Иерусалиме от Господнего Благодатного Огня. И ей становилось лучше, боли начинали стихать.

А потом приехали Кириллы. Сразу двое. Епископ Ростовский и епископ Холмский, который теперь, после разгрома Киева, временно считался вместо митрополита всея Руси, а может быть, и навсегда им станет. О нем шла добрая слава повсюду. И вот они оба явились в Переяславль, чтобы благословить Александра на поход против немцев, но совсем немного не успели. Вскоре отправились его догонять, но перед тем сослужили молебен о здравии рабы Божьей княгини Александры Брячиславны и об ее чадах – утробном и внешнем.

– А где же мой внешный! – сразу после отъезда Кириллов кинулась она к Васе, которому все последнее время так мало ласки уделялось. А он страдал, обижался, видя, что родителям не до него. – Вот он, мой бабёныш дорогой! – схватила она сына, крепко прижимая к себе, вспоминая все его смешные прозвища. Бабёнышем звал его Александр за то, что Вася больше к матери льнул и даже как-то слегка побаивался сурового и высокого отца. Бывало, если они оба подойдут к нему с разных сторон, протягивая руки, чтобы взять, он ни за что к отцу на руки не пойдет – непременно к мамочке.

– Дверобой ты мой милый! – вспомнила Саночка другое прозвище, полученное Васей от отца за постоянное и непреоборимое увлечение всюду хлопать дверями.

Теперь, видя, что о нем вспомнили, Вася был наверху блаженства. Благодарность переполняла его настолько, что казалось, он готов заговорить. До сих пор в его обиходе использовалось только три слова – «атат», что значило «отец», «амам» – «мама» и «деть», означавшее самые разные понятия.

– Деть, – произносил он удовлетворенно, когда все было ему по нраву. – Деть! – восклицал он обиженно, прежде чем заплакать от чего-либо. – Деть! – приказывал он, чтобы его взяли на руки или присели с ним рядом. – Деть? – спрашивал он, не понимая, чего от него хотят. – Де-е-еть, – приговаривал он, гладя мамины красивые, длинные волосы, помогая ей расчесывать их.

– Вот откуда есть пошло сие слово «дети», – сказал однажды Александр. – Какой-то древний ребенок, видать, тоже на все и про все «деть» глаголил.

Вспоминая все это и прижимая теперь сына к себе всем сердцем, Брячиславна чувствовала, как все в ней успокаивается, боли стихают, медленно отползает прочь тревога.

– Ну что ты там, светлейшая? – робко войдя в покои княгини, спросила повитуха.

– Слава Богу, Аленушка, легче мне. Ступай. Будь неподалеку, – ответила Александра; боясь даже и думать, от чего именно наступило облегчение – от дивосильного отвара, от ягод калины с медом, от чудотворного огонька лампады, от молитв двух Кириллов или оттого, что прижала к себе Васю. – Внешный ты мой внешный! Неедь ты моя любимая! – вспомнила она еще одно смешное прозвание Васи, которое сама же и придумала здесь, в Переяславле, к полному восторгу Александра. Василий оказался не большим охотником до еды, ел всегда плохо, мог одной репой питаться. Хотя нет – блины любил, пирожки, хлеб всякий. А другое, что ему ни дай, – молочное, сырное, мясное, плодовое – морщится, отворачивается да знай твердит недовольно: «Деть! Деть!» Вот она и воскликнула однажды в сердцах:

– И вовсе ты никакая не деть, а самая настоящая неедь!

Очень тогда Александр на такое слово смеялся. И, вспомнив его смех теперь, Саночка сама от души облегченно рассмеялась, потому что совсем уже не стало внизу в ней никаких болей, только тяжесть еще сохранялась. Видя ее радость, звонко рассмеялся и Вася. И бросился обцеловывать матушку.

– Ох и поцелуйщик же ты, Васька! От отца твоего стольких целований не получишь, сколько от тебя, грешного! – отбивалась от его нападок княгиня Брячиславна. – Ну хватит, полно! Да говорю же тебе, довольно, глупик! На-ка, лучше крестик поцелуй да помолись о моем здоровье.

Три понятия, предназначенных для обильных поцелуев, четко признавал княжич Василий. Первое понятие – родная мать, второе – любые девочки от полугодовалого до четырех-пятилетнего возраста и третье – кресты и крестики. Любя всякие заведенные людьми обычаи и чины, проснувшись, всегда первым делом находил свой нательный крестик и прикладывался к нему. Охотно становился с отцом и матерью на утреннюю молитву и крестился. Правда, вместо крестного знамения до сих пор у него пока что получалась некая завитушка, которую он выводил рукою перед собой, да и целиком все молитвы отстоять у него, конечно, терпения не хватало, начинал бегать, баловаться, хлопать дверью. Пользуясь тем, что родители заняты общением с Богом, дерзко предавался своей самой излюбленной шалости – выбрасыванием в окно различных предметов и наблюдением за тем, как они там падают.

В церкви Василий любил бывать, подпевал, используя весь набор гласных букв, чинно и добросовестно причащался и с особо важным видом подходил ко крестоцелованию. За это в церкви его любили и уважали в нем, хоть и детское, хоть и неосознанное, благоговение перед таинствами Христовой веры. Свекровь часто говорила Саночке:

– Вот и Саша – в точности такой же был с самых младых ногтей.

– А смешной? Тоже такой же был? – спрашивала Саночка.

– Что ты! – улыбалась Феодосия Игоревна. – Еще смешнее! Бывало, стану его учить: «А-ле-ксандр», а он повторяет: «Слады-слады». Я так и звала его: «Слады-слады». И еще – «Мой сладыш». Да и теперь часто так именую, только мысленно, не вслух.

Однажды Вася гулял во дворе, вдруг поднял что-то с земли и стал целовать.

– Не иначе как чей-то нательничек обнаружил, – сразу догадалась Александра. Так и оказалось – чей-то потерянный нательный крестик из земли выкопал и целует себе!

– Ты у меня тоже сладыш, сла-ды-ы-ыш мой! – вспоминая все это, вновь прижимала она его к себе, чувствуя, что и тяжесть болезненная уходит из нее. – Да ты мой спаситель? Мой избавитель? Да?

– Деть, – небрежно отвечал сын, приседая и подпрыгивая.

– Господу Богу помолимся, возблагодарим! – княгиня поставила Васю на пол, встала, подошла к иконам. Ее избавление и впрямь было похоже на чудо. Стала горячо благодарить Христа Спасителя, крестясь и кланяясь. Василий молча творил пред собою завихрения, изображая ими крестное знаменье. За окном темнело. Александра почувствовала стремительную потерю сил, успела дойти до кровати, упала и быстро уснула.

На другой день она проснулась и обнаружила, что Вася спит у нее, прижавшись ухом к руке возле локтя. И когда княгиня осторожно высвободилась, то увидела на руке у себя нежный отпечаток Васиного уха. Ей нестерпимо захотелось, чтоб Александр увидел эту чудесную печать своего сына, и Саночка заплакала от невозможности переслать ему этот утренний привет. Тотчас появилась встревоженная повитуха:

– Брячиславна! Опять?

– Есть хочу! – засмеялась Александра сквозь теплые слезы. – Проголодалась я тут с вами!

И с этого утра у нее потекли необъяснимо светлые и спокойные деньки. Не только боли и тревоги ушли, словно их не бывало, но и ежедневная тошнота, изнурявшая ее в последнее время, тоже куда-то улетучилась. Мало того, и сам внутриутробничек перестал там буянить, не бил больше ножкой, еле-еле шевелился, и иной раз она думала, что ей только кажется, будто он шевелится. Живой ли? Но она оставалась спокойнее самого покоя, почему-то уверенная, что все будет хорошо – и немца одолеем, и Александр невредимый вернется, и нового сладыша родим ему к возвращению.

– Вернется наш атат, вернется наш Слады-слады, опять будет тебя на конце копья катать, опять вы с ним медведями будете, – уверяла она Васю, который и сам все знал не хуже нее. Василий принялся резко взрослеть – у него прорезались новые зубы. Он стал вдруг распознавать буквы. Однажды, стоя с матерью на утренней молитве, он заглянул к ней в молитвослов, протянул палец в сторону алой буквы Б, начинающей строку «Боже, милостив буди мне грешному», и произнес громко:

– Бббо!

– Правильно, «бо». Буква. Буки, – умилилась Саночка, не придав этому значения. Тогда он указал на «глаголь», начинающий строчку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…», и сказал:

– Ггго!

Тут уж Александра внимательно посмотрела на сына, указала ему на букву «аз» и произнесла:

– А. Аз. Это буква «аз».

– А, – важно повторил Вася.

Александра показала на букву «добро» и назвала ее по-Васиному:

– Деть.

– Деть, – повторил Вася и засмеялся.

– Веди, – показала княгиня начало строки «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Дальше учение не пошло, но в течение нескольких дней он безошибочно называл первые четыре распознанные буквы «аз», «буки», «глаголь» и – «деть», при виде которой неизменно смеялся и подпрыгивал. Все другие ему пока были не надобны, он умел ценить и познавать мир помаленьку. Еле-еле Саночка научила его и «веди» ведать, так что теперь он безошибочно называл пять первых букв азбуки:

– А. Бббо. Ввво. Ггго. Деть.

Дальше не спешил продвигаться, и после буквы «деть» засовывал в рот два указательных пальца и оглушительно свистел. То есть – в его понимании свистел, а на самом деле визжал. Этот свистовизг он усвоил давненько. Непревзойденный свист ловчего Якова в свое время восхитил его настолько, что непременно самому хотелось так же. К тому же и визг, коим Вася отмечал любой свой восторг, весьма походил на свист Якова. Вот он и решил, что Яков тоже визжит, только при этом непременно следует класть в рот два указательных пальца.

Очень сие было смешно!

Раз не получалось далее двигаться в познании буквицы, она решила наконец научить, как его зовут:

– Светлый княжич, как звать тебя? А ты отвечай: «Ва-си-лий». Ну? Отвечай же!

Он смотрел на нее и делал вид, что ничего не понимает, хотя видно было, что понимает, и прекрасно понимает, просто самодурствует. Наконец однажды, дождавшись, пока мать, обидевшись, не взялась прогонять его от себя, он встал перед нею и молвил:

– Сили.

– Ну и испола-а-аэти, деспот мой! – облегченно выдохнула из себя Брячиславна, привлекая сына к себе. – Стало быть, знаешь теперь, как тебя зовут?

– Сили! – громко крикнул Александрович и расхохотался. Затем она еще научила его и отчеству:

– А будешь ты великим князем, и все станут звать тебя: Василий Александрович. Ну-ка, скажи: «Василий Александрович».

– Силисаныч, – выпалил княжонок весело. И отныне у него добавилось еще одно прозвище – Силисаныч. Или сокращенно – Саныч.

Так протекала их зимняя дружба накануне Великого поста. Благодатный огонек лампады, теплая молитва да общение с сыном спасали Брячиславну от тоски по мужу, от беспокойства за него, ушедшего сражаться с лютым ворогом. Но приближалась Масленица, и наступило время Александре рожать второго ребенка. Вася чувствовал это, стал беспокойным и печальным, вдруг ни с того ни с сего заплачет.

– Ну что ты, Саныч! – успокаивала его Саночка. – Дверобой мой милый, сладыш любимый, бабёныш, неедь моя! – перебирала она все лучшие его прозвища.

А он подолгу оставался неутешен, чувствуя, что кончается эта нераздельная дружба с матушкой. И вот наступил день, начавшийся удивлением и удивлением завершившийся. Утром Саныч уселся на свою детскую посудину, и когда напрягся, присутствовавшие при сем Александра, подружка Малаша и повитуха Алена отчетливо услышали, как что-то внутри той посудины звякнуло. Озадачившись, они дождались, покуда Василий докончит дело, потом Малаша сняла княжича с посудины, а Алена, покопавшись внутри, извлекла из детского помета серебряную пенежку.

– Гляньте-ка, что у нашего Силисаныча в прагах обнаружилось! – воскликнула она радостно. – Да ведь это же тот самый сарацинский дирхам[116]116
  Сарацинский дирхам – старинная арабская монета дирхем, весьма распространенная в те времена на Руси. Считается, что в XIII веке русских монет в хождении было гораздо меньше, чем римских, византийских и арабских.


[Закрыть], который я давеча потеряла и никак нигде не могла отыскать!

Весть о том, что княжич с утра серебряную монетку испражил, быстро разнеслась по всему Переяславлю, и все почему-то сочли ее за доброе предзнаменование. В тот же день оно и сбылось – до самого вечера княгиня смеялась, вспоминая и вспоминая утреннее событие, а к вечеру начались схватки, и она довольно легко разродилась. Вот только утробничек оказался не мальчиком, а девочкой.

– Утром было диво, а вечером – дева, – заметила по сему поводу повитуха, благополучно и добросовестно исполнив свои обязанности. За это Александра Брячиславна велела отсыпать ей столько серебряных дирхамов, сколько хватило бы на хорошее, нарядное ожерелье.

В последних днях Масленицы новорожденную девочку крестили и дали ей имя святой самарянки, принявшей смерть от меча во имя Господа Иисуса. Так у Саныча появилась сестра Евдокия.

Глава шестая
ОТЛЕТЕВШИЙ

Перед самой кончиной он вдруг пришел в сознание и увидел Александра. Он попытался вспомнить что-то очень важное, о чем хотел всегда сказать Ярославичу, но все-то откладывал. В избе было темно, только под иконами ярко горели лампады, да сам светлый князь – и Кербет теперь отчетливо видел это! – излучал некое тихое и спокойное сияние.

– Что? – спросил Александр. – Ты видишь меня? Слышишь меня? Можешь ли сказать чего-нибудь?

Кербет хотел ответить, но не мог. Это было так странно. Как во сне. Но ведь не сон. Он смотрел, видел и слышал Александра, а не мог ни рукой пошевелить, ни губами, понимая, что сил едва хватит на сколько-то вдохов и выдохов, не более того. Даже на раздумья, оказалось, нужны силы. Он вспомнил, о чем хотел сказать, и стал разговаривать с князем безмолвно, одним только взглядом.

Помнишь, Ярославич, как мы бежали из Новгорода? Обиженные, опозоренные, злые. Навсегда бежали, чтоб никогда уж не вернуться к строптивой и дурной господе, пусть дальше живет сама собою, воюет с немцами и свеями, орет на своем безмозглом вече, торгует и торгуется, кичится и празднует. Придет времечко, и будет она говорить по-немецки и склонять свою жесткую выю перед чванливыми местерами. Еще и в папскую веру обратится. Одно только худо – обратясь, вкупе с тевтонами придут новгородцы завоевывать для Рима и Риги прочие города Русские – Полоцк, Торопец, Торжок, ко мне в Тверь заявятся, и будем мы с тобой, княже светлый, мою Тверь от них оборонять. Оно, конечно, отобьемся, прогоним их, а ведь обидно!

Помнишь, княже, как во Тверь тогда приехали и несколько дней у меня жили? И Вася твой в мою Людмилу влюбился. Маленький такой, мамкиной грудью еще питается, а как увидит Люду, вытаращится и смотрит не дыша. И все смеются. А я тогда хотел тебе сказать, что надо нам будет хоть кого-то из детей наших поженить в будущем. Людмила, конечно, на три года Васи старше, но жена моя еще дочку родит. Или твоя Александра родит девочку, а я на ней моего старшего, Димитрия, женю. И вот теперь хочу тебе сказать это, а не могу. Видать, умираю. Даже и боли никакой не чувствую. И как это меня угораздило? Насквозь проткнул проклятый немец копьем. Скажи, Ярославич, еще что-нибудь, не молчи! Хорошо перед смертью твой голос послушать.

– Ничего, друже мой, – заговорил Александр, будто услышав мысленную просьбу своего верного соратника, – раз очи отворил, стало быть, жив будешь. Да и тебе ли помирать? Зря, что ли, тебя Кербетом прозвали? Погоди-ка… Запамятовал я, что сие по-вашему, по-тверски, означает. Молчишь? Ну молчи, тебе сейчас лучше силы не тратить. Я сам вспомнил. Кербет значит вязанка. За силушку твою тебя так нарекли сограждане тверские. Верю, вдоволь сил еще в этой вязанке. Хватит, чтобы смерть одолеть. Главное, что вы свое дело сделали, и мы теперь все знаем о немце. Разобьем его, проклятого! Мы тебя и Савву привезли в село Узмень. Савва тоже поранен. Разгромим местера Андрияша – и вернемся, заберем вас, отвезем в Новгород или во Псков. Там долечим. Эй! Ратисвет! Зови отца Феофана! Кербет очнулся! Ничего, друже мой, сейчас отец Феофан тебе грехи отпустит, еще легче сделается.

От Александрова голоса стало Кербету хорошо, спокойно на душе, и умирать совсем не страшно. Только жену и детей жалко. Митя всегда очень переживал, когда отцу наступала пора в полки уходить. Зато как радовался милый сынок, встречая отцово возвращение. Издалека бежит с неистовым писком: «Тятя!» Глазки горят, волосики прыгают, на шее повиснет – и уже не оторвешь его. «Тятенька! Как я рад, что ты опять живой!»

От столь ясного воспоминания о сыне Кербету вновь захотелось жить. К тому же ведь и Александр сказал, что он всего лишь ранен и скоро выздоровеет. Может, это и впрямь так? Страшно захотелось вновь вернуться в Тверь, и чтобы сынок бежал навстречу с радостным писком и прыгал ему на шею. Вдруг почему-то припомнилось, как Митька любил переливать воду или вино из чаши в чашу. А однажды Кербет рассердился на него, что он мимо льет, велел прекратить, а сын будто глухой, слышать не хочет, вновь льет, да перелил еще больше мимо, и он тогда взял стакан пива да и вылил его сыну на голову со злостью. И теперь от этого воспоминания стало так жалко Митьку, так стыдно за ту злость на него, так отчетливо увиделись его обиженные глаза, над которыми с волос весенней капелью бежали желтые пивные капли…

Жизнь взволнованно шевельнулась в погубленном теле тверского воеводы, и тотчас, подобно спавшей собаке, которую вспугнули чьи-то недобрые шаги, бешеная боль взвилась во всем теле, зарычала, забилась, загремела железной цепью, залаяла, заорала во весь голос. Он хотел застонать или даже вскрикнуть, но силы вмиг покинули его, и он стремительно понесся вон из этой избы, куда-то вбок, потом великим скачком вверх и вниз, мелькнула картина недавней битвы, в которой он сражался не хуже всех своих прежних битв, и потому совершенной неожиданностью стало для него то, как он пропустил этот удар, который и тогда еще, как казалось, не представлял слишком большой опасности, и лишь падая с коня, Кербет понял, что насквозь пробит копьем и что это, наверное, – смерть…

Но теперь это мелькнуло как что-то уже совсем малозначащее, легкое и пустое. Смерть, казавшаяся при жизни пугающей, тяжелой, страшной, лопнула и вмиг отсохла, отлетела, как отлетают все страдания и страхи роженицы сразу после того, как она разродится. Лишь где-то далеко за спиной все еще слышался жалобный и пронзительный голосок сына: «Тятя!», и что-то связанное с этим голоском родной кровью еще неуютно шевелилось внутри, но впереди уже вставало нечто огромное и многообразное, всепоглощающее и всесильное, к которому непреодолимо приманивалась душа и летела все быстрей и быстрей. Там, впереди, золотым заревом разрасталось великое знание, по сравнению с которым все предыдущее уже казалось жалобным и смешным.

Потом он вынырнул из него ненадолго, весь насквозь пропитанный потусторонним золотом, малая частица того непомерного мира, из которого его ненадолго отпустили, он даже почувствовал зимний холод и запах приближающейся весны, и он увидел снега и холмы, и все еще черные леса, и зайца, бегущего стремглав через поле, и дымы над далеким селением, в котором он умер и из которого отроки повезли его бездыханное тело в Тверь; и он видел все это не глазами, а всем своим новым существом, сплошь состоящим из зрения и осязания, вкуса и обоняния, мысли и знания.

Но главное, что он успел увидеть, прежде чем полететь в Тверь, где ему хотелось еще раз посмотреть на жену и детей своих, – это суровое и грозное русское войско, ступившее на лед Чудского озера, и он развеселился, любуясь своими соратниками, в отличие от него, все еще живыми и земными. Он радовался, ибо теперь-то прекрасно знал, чем кончится грядущая битва.

И смешно ему было видеть там, далеко-далеко, надвигающуюся тучу немецкого войска, еще не ведающего о том, что ему суждено погибнуть на льду этого озера, а иным и провалиться под лед в студеную и черную воду смерти.

Он засмеялся, ликуя о предстоящей славе русского оружия. Смех его зазвенел в небе над ледовым озером, как бывает звенят в поднебесье рассекающие воздух крылья стрижей или ласточек, и княжий ловчий полочанин Яков Свистун задрал голову, с недоумением вглядываясь в небеса, вперивая взор свой прямо в Кербета, но не видя его и потому еще более недоумевая.