Текст книги "Денис Давыдов"
Автор книги: Александр Бондаренко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
* * *
Подавление польского мятежа вызвало далеко не однозначную реакцию в российском обществе.
Вот что записал в своем дневнике 31 октября 1831 года Александр Иванович Тургенев, человек прогрессивных, «европейских» взглядов: «После обеда и за обедом у князя Вяземского с Жуковским и князем Д. В. Голицыным {172} и с Денисом Давыдовым, который хвастался своим зверством и, вероятно, шарлатанил им, как подвигами наездника. И Жуковский слушал его со вниманием и каким-то одобрительным чувством! Один Вяземский чувствовал и говорил как европеец. – Я только чувствовал и молчал! Перед кем и для кого я дал бы волю своему негодованию? – Давыдов говорил, жестикюлировал {173} – о виселицах! Рассказывал свои визиты с войском в разоренных селах и видел в поляках одну подлость!» [534]534
Тургенев А. И.Политическая проза. М., 1989. С. 275–276.
[Закрыть]
Уточним, что в Толковом словаре В. И. Даля слово «шарлатан» поясняется как «обманщик, хвастун и надувала; кто морочит людей, пускает пыль в глаза…».
Естественно, Денис Васильевич, любивший, как известно, поговорить, пускал и «пыль в глаза», и прихвастнуть мог… Но как и о чем он мог рассказывать друзьям, только что вернувшись с театра боевых действий, когда впечатления переполняют и просятся наружу?! Да еще ведь и «не на сухую сидели»… Он что, должен был о красоте полячек рассуждать? Восторгаться пейзажами нещедрой польской природы? Или с уважением говорить о мужестве польского народа – приснопамятного пана Стецкого и иже с ним? Разумеется, нет! Так ведь и не он один говорил – его расспрашивали, его поощряли к рассказам тот же Жуковский, тот же старый рубака князь Голицын, удостоенный «четвертого Георгия» за взятие Варшавской Праги в 1794 году. Уж он-то в данном случае был для Дениса достойным собеседником!
Но не только такие старые, опаленные огнем многих войн, генералы, как князь Голицын, или придворные поэты, каковым можно назвать Жуковского, воспитателя наследника престола, горячо одобряли политику русского царя по отношению к Польскому восстанию.
Александр Тургенев, вспоминая все тот же разговор, в марте 1838 года писал князю Вяземскому из Парижа: «Разве ты не был согласен со мной в Москве, в Чернышовом переулке, стоя у своего камина, после богомерзкого, отвратительного хвастовства, чтобы не сказать сильнее, Д[ениса] Д[авыдова], когда ты так сильно, благородно и возвышенно нападал на Пушкина и так сладко примирял меня с твоим салоном, из коего я хотел уйти, наслышавшись Д[ениса] Д[авыдова]» [535]535
Там же. С. 224.
[Закрыть].
«Нападал на Пушкина», притом – «благородно и возвышенно»! Изрядно сказано! За что ж это так? Да за его блистательные стихи, посвященные польскому мятежу: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Известно, что либералы во все времена знали: может быть лишь две точки зрения – либеральная и ошибочная, за которую нужно строго наказывать. Но Пушкин писал отнюдь не «либерально»:
…Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас… [536]536
Пушкин А. С.Клеветникам России // Пушкин А. С.Собрание сочинений: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 269.
[Закрыть]
Прекрасные стихи! Однако они, как и участие Давыдова в Польской кампании, замалчивались в XX веке из принципов «пролетарского интернационализма», «классовой солидарности» и тому подобных химер…
Глава двенадцатая
«Напишите мою некрологию…» 1831–1839
…И боец, сын Аполлонов…
Мнил он гроб Багратионов
Проводить в Бородино…
Той награды не дано:
Вмиг Давыдова не стало!
Сколько славных с ним пропало
Боевых преданий нам!
Как в нем друга жаль друзьям!..
Василий Жуковский
Все самое интересное осталось позади. Далее была, в общем-то, самая обыкновенная жизнь, как у подавляющего большинства людей.
По счастью, никакие политические разногласия не могут рассорить истинных друзей, а потому споры о Польской кампании между ними были забыты, и 23 апреля 1832 года Давыдов писал все тому же князю Вяземскому, пребывавшему в Петербурге, и в этом письме отразилась вся его тогдашняя жизнь со всеми своими заботами:
«Что касается до меня, то мне кажется, долго мне не видаться с тобою: я в начале июня еду на год, а может быть и на полтора года в Симбирскую деревню. Да и Бог с ней с Москвою! Она пуста друзьями моими, „иных уж нет, другие странствуют далече“. […Федор Иванович] Толстой наш был ужасно болен; что он перенес, так это неизъяснимо. Теперь спазмы в груди уменьшились, но здоровье еще далеко. Надо ему лечиться, и хорошо и долго лечиться, чтобы совсем избавиться от этой болезни.
Меня, милый мой Вяземский, соблазнили деньги: я никак не хотел выдавать стихов моих на поругание, но дают хорошую сумму, и я, очертя голову, пускаю их в океан бурь и противоветрий. Вся гусарщина моя хороша, и некоторые стихи, как Душенька, Бородинское поле, изрядны, но элегии слишком пахнут старинной выделкой, задавлены эпитетами, и краски их суть краски фаянсовые, или живопись школы Миньяри, Буше и пр. живописцев века Людовика XVI-ro, много фиолетового и желто… цвета {174} . Но так и быть. Красные, белые и синие бумажки имеют свой цвет и цвет решительный. Итак, мена для меня более выгодна, чем разорительна; да будет!» [537]537
Письма поэта-партизана… С. 27.
[Закрыть]
Всё здесь: мечта жить на покое, тревога о здоровье друзей и, очевидно, о своем – с годами эта проблема становится острее, да и денежный вопрос для обремененного семьей отставного генерала стоит не на последнем месте. Теперь он стал профессиональным литератором и смотрит на свои стихи вполне профессионально, реально оценивая их сильные и слабые стороны.
«Он поселился почти безвыездно в селе Маза Симбирской губернии, изредка посещая Петербург, Москву, Владимир и Пензу, где всюду у него был обширный круг знакомых. Главным его занятием было чтение, литературные труды и переписка по поводу их с друзьями и издателями; отдыхом ему служила псовая охота, любовь к которой он сохранил до смерти. В это время писателем-партизаном была написана большая часть его прозаических сочинений, носящих характер мемуаров» [538]538
Сборник биографий кавалергардов. Т. 3. С. 43.
[Закрыть].
Нет смысла говорить, что про Давыдова, даже живущего вне столиц, вспоминали и друзья, и не только они. В Записках Дениса есть эпизод, рассказанный ему, очевидно, Ермоловым, который на балу у московского генерал-губернатора имел беседу с императором Николаем I. Сказав про Давыдова: «Как жаль, что этот человек служит урывками! С его средствами и дарованиями чем бы он не был!» – государь спросил Алексея Петровича, продолжает ли его кузен писать стихи. Ермолов отвечал:
« Е. – Редко теперь, – он занимается сериозными сочинениями.
Г. – Я этого не знал; может быть, урывками, так же, как служит?
Е. – Нет, государь, весьма постоянно, можно сказать, как трудолюбивейший комментатор.
Г. – К чему он не способен, когда захочет, с его способностями и дарованием? Он, однако, прежде писал неприличные стихи.
Е. – Правда, государь; быв гусаром, он славил и пил вино и оттого прослыл пьяницею, а он такой же пьяница, как я.
Г. – Я это знаю; жаль, что он урывками служит. Он был бы полезен и для всех и для себя, и пошел бы далеко» [539]539
Давыдов Д. В.Некоторые черты… С. 408–409.
[Закрыть].
Интересно рассуждает его величество! Словно бы все зависело только от одного Дениса Васильевича… Мол, хотел бы служить – достиг бы многого! Будто бы не мотали его по совершенно не подходящим ему должностям при Александре I, словно бы не отправлял его на Кавказ в момент тамошней «пересменки» сам Николай I и словно бы это не Давыдов просился на Польскую войну… А ведь император вполне мог позвать Дениса на службу, предложив ему такую должность, которую он бы принял не задумываясь, и исправляя ее, принес бы огромную пользу. Не нужно далеко ходить за примером: когда в сражении при Грохове 13 февраля 1831 года был ранен генерал-майор Михайловский-Данилевский {175} , то «возвратясь в Санкт-Петербург, он посвятил себя, главным образом, военно-историческим занятиям. В 1835 году он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен сенатором, а в 1839 году членом Военного совета. Имя Михайловского-Данилевского пользуется широкой известностью, как историографа войн царствования императора Александра I. Составленные им описания войн, в качестве пособия при военно-исторических работах, сохраняют известное значение и до настоящего времени, особенно в отношении фактической стороны событий» [540]540
Военная энциклопедия. СПб., 1914. T. XVI. С. 357.
[Закрыть].
Почему же ничего подобного государь не мог предложить Давыдову? Из-за его некогда дурной репутации, что ли? Ну, писал он прежде «неприличные стихи» – гак ведь это не мешало ему теперь писать замечательные книги, равно как и доказывать свою преданность престолу на полях сражений!
И вновь вспоминается Кюхельбекер – «лицейский, ермоловец, поэт» – его пронзительные строки:
* * *
Что можно рассказать о жизни Давыдова в провинции? Немного.
«Образ жизни в деревне партизана был самый регулярный. Вставал он в 4 часа утра зимою и летом, садился писать; завтракал в 9 часов утра при утреннем чае, гулял, или лучше сказать, производил усиленную ходьбу, непременно столько-то верст по измеренному им неоднократно саду; обедал в 3 часа и засыпал в кресле на несколько минут, в пылу самого живого разговора, с усиленным храпом, продолжая давать ответы. Потом снова письменные занятия и, наконец, вечерние шутки и разговоры, всегда оживленные и интересные за вечерним чаем, а в 10 часов покой» [542]542
Денис Васильевич Давыдов. Последние годы жизни партизана и поэта // Русская старина. 1891. № 8. С. 372.
[Закрыть].
А вот как сам Денис живописал свое бытие в письме Толстому-Американцу. Может, конечно, кое в чем он и гусарил – но весело и здорово, и можно понять, что такую жизнь он заслужил и наслаждался ею сполна:
«Я здесь как сыр в масле, особенно когда сравниваю каждый день противоположный прошлогоднему дню! Посуди: жена и полдюжины детей, соседи весьма отдаленные, занятия литературные, охота псовая и ястребиная – другого завтрака нет, другого жаркого нет, как дупеля, облитые жиром и до того, что я их уже и мариную, и сушу, и черт знает что с ними делаю! Потом свежие осетры и стерляди, потом ужасные величиной и жиром перепелки, которых сам травлю ястребами до двадцати в один час на каждого ястреба. Так как ты не псовый и не ястребиный охотник, то нечего тебе и говорить об охоте за зверем и птицею – и потому у меня есть и другая охота, от которой ты, верно, не отказался бы – гоньба за разбойниками. Здесь их довольно и так нахальны, что не довольствуются разбоями на дорогах, а штурмуют господские дома. Я по старой партизанской привычке и за ними гоняюсь, хотя они, всех грабя, всякую мою собственность и мужиков моих собственность щадят по пословице: corsairs attaquant corsairs ne font pas leurs affaires {176} . Недавно я мимо их проехал, как они говорили пастухам, в ста шагах, искавши их, но они спрятались и я не мог их увидеть в лесу и в ужасных оврагах; а то была бы схватка, которая напомнила бы мне старинное партизанское удальство мое!» [543]543
Давыдов Д. В.Сочинения Дениса Васильевича Давыдова. T. III. С. 199.
[Закрыть]
И еще одно Денисово письмо – князю Вяземскому, все о том же, только здесь более широко обсуждается тема литературного творчества и особого внимания заслуживает второй абзац, о чем мы поговорим чуть позже:
«Странная вещь, что ни на войне, ни в Москве мне не приходил ни один стих в голову, а здесь я написал три или четыре пьесы!
…Для сердца и головы ручаюсь, что есть работа, была бы юбка – любовь и стихи будут.
…Поверить не можешь, как после шума оружия и серного запаха сельское безмолвие и чистый воздух упоительны! Я нежусь в моем уединении. Где это честолюбие делось, черт знает! Ничего не хочу, кроме спокойствия и продолжения той жизни, которую веду. Жена да дети – пища душевная, а для лакомства – книги, бумага, перо и чернила, охота псовая и ястребиная, и все это приправленное счастьем дальнего соседства, куда однако я изредка езжу, и где нахожу таких оригиналов, о которых не имеют понятия в столицах…» [544]544
Письма поэта-партизана… С. 31.
[Закрыть]
То, что Денис Васильевич работал очень серьезно, свидетельствует его просьба, высказанная князю Петру Андреевичу в одном из последующих писем: «Не можешь ли ты мне прислать, но прежде отыскать каких-нибудь военных брошюрок о последней войне в Польше, изданных поляками во Франции?.. Есть, говорят, книжка Хлаповского и еще кого-то – мне они нужны для справок, ибо я пишу об этой войне» [545]545
Там же. С. 33–34.
[Закрыть].
Вот так! Сидит Давыдов в своей Верхней Мазе, «нежась в уединении», а уже в курсе того, что в свет вышли французские брошюрки о Польской кампании, и, обращаясь к теме последней своей войны, не довольствуется собственными воспоминаниями, но настоятельно хочет знать, как эти события трактует противник. Это характеризует его отношение к работе…
«Кто-то сказал про Давыдова: „Кажется, Денис начинает выдыхаться“. – „Я этого не замечаю, – возразил NN, – а может быть, у тебя нос залёг“» [546]546
Вяземский П. А.Фрагменты. С. 413.
[Закрыть].
Напротив, наш герой тогда переживал серьезный творческий подъем. И тут мы возвращаемся к той фразе в письме Вяземскому, на которую ранее обратили внимание: «была бы юбка – любовь и стихи будут». Можно сказать, что мысль выражена цинично, но в разговоре между двумя поэтами это можно принимать и как «технический вопрос». Стихи ведь на пустом месте, ни с того ни с сего, не рождаются и в строго отведенное рабочее время не пишутся. Нужен какой-то толчок, нужен повод, а лучшим побудительным мотивом для поэзии из всех прочих мотивов является любовь. Любовь же всегда можно придумать, чтобы потом самому же в нее и поверить.
Я вас люблю так, как любить вас должно:
Наперекор судьбы и сплетней городских,
Наперекор, быть может, вас самих,
Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.
Я вас люблю, – не от того, что вы
Прекрасней всех, что стан ваш негой дышит,
Уста роскошствуют и взор востоком пышет,
Что вы – поэзия от ног до головы!
Я вас люблю без страха, опасенья
Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, —
Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья…
Я вас люблю затем, что это – вы!
На право вас любить не прибегу к пашпорту
Иссохших завистью жеманниц отставных:
Давно с почтением я умоляю их
Не заниматься мной и убираться к черту! [547]547
Давыдов Д. В.Полное собрание стихотворений. Л., 1933. С. 125–126.
[Закрыть]
Это безымянное стихотворение, как и многие иные стихи, написанные Денисом Васильевичем в то время, имеет конкретного адресата. И вот что гласит общеизвестная легенда:
«Судьбе угодно было, чтобы в бытность свою в Пензе он познакомился с дочерью тамошнего помещика Е. Д. Золотарёвой.
Молодая девушка, выдающегося ума и образования, красавица, понравилась поэту, и он вспыхнул тем жаром, которым горят только в его лета, забывая, что он женат и что у него шестеро детей. При чтении 57-ми писем к ней невольно вспоминается пушкинский стих:
Как все красиво, как романтично, какие удивительные строки писал тогда Давыдов! Вот – подражание русской песне: «Я люблю тебя, без ума люблю! О тебе одной думы думаю…»; а вот – романс: «Жестокий друг, – за что мученье? Зачем приманка милых слов?..»; и опять романс – с конкретной датой, о смысле которой можно догадываться, вынесенной в название «25 октября» – «Но девственность живого поцелуя… Не им, а мне!»… Все прекрасно!
Но… те строчки из письма Вяземскому. И еще другие письма, в разное время направленные тому же адресату:
«Вдовствующую Розу я не видал. Стриженнуюголовку твою также не видал; я слышал, что будто она с мужем едет в Петербург на торги; лови ее в какой-нибудь бочке!» [549]549
Письма поэта-партизана… С. 24.
[Закрыть]
«Так как Евреиновой не было, то от нечего делать я напевал на ухо твоей Eugenie» [550]550
Там же. С. 30.
[Закрыть].
«Вдовушка, говорят, очень подурнела, и с тех пор, как побывала на водах в Москве, приступу к ней нет: все большим светом бредит. Мордовка твоя простоволосая любезничает по-своему, а Блохина по-своему, итак, будет мне где разгуляться» [551]551
Там же. С. 34.
[Закрыть].
«Простоволосая головка продолжает побеждать заезжих и приезжих. Блохина стала любезнее и еще пламеннее, чем была, но все строгая хранительница клокочущей лавы, тщетно рвущейся в кратер наслаждения» [552]552
Там же. С. 39.
[Закрыть].
Пусть каждый понимает эту фривольную переписку в меру собственной испорченности (отметим, что последнее письмо наиболее красочно и образно), но вот на что хотелось бы обратить здесь особое внимание, так это на, как сказано у Давыдова, «твою Eugenie» – сиречь Евгению. Между прочим, Золотарёву, «последнюю любовь поэта», звали Евгения Дмитриевна. И вот еще одно послание тому же адресату, от 20 февраля 1834 года:
«…Скажу тебе, что я из степного моего жилья переехал на зиму в Пензу, где теперь, как сыр в масле, что кстати для масленицы. Здесь ежедневные балы, гастрономические обеды, вечера, катанья, благородные спектакли и концерты, словом, весь хаос столицы с ее надеждами, сплетнями, интригами, волокитствами, а как я, подобно тебе, не могу быть без юбки-вдохновительницы, то избрал для себя бывший твой предмет, Золотарёву и, подобно тебе, веду ее к бессмертию. Вот стихи мои, которые прошу тебя отдать Смирдину для помещения в 3-м номере „Библиотеки“; но прошу отдать их за деньги, ибо я уже поместил без платы во 2-м номере его журнала отрывок из моих записок; теперь я решился продавать все и поэтические, и прозаические мои бредни, как продаю пшеницу, сало и деготь» [553]553
Там же. С 38.
[Закрыть].
Такое вот деловое письмо с полным отчетом по всем вопросам: тут и балы, и стихи, и любовь, и сало, и пшеница, и деготь… Евгения Золотарёва проходит всего лишь как «предмет» – предмет увлечения, предмет поэтической страсти, несколько искусственной: «подобно тебе, веду ее к бессмертию». Можно сказать, еще один «вариант Бурцова»! И значит, поначалу голову девушке пытался кружить князь Петр Андреевич Вяземский, о чем, кстати, Давыдов в том же письме говорит вновь: «По стихам этим ты подумаешь, что я смертельно влюблен, и хорошо сделаешь. Кстати о вдохновительнице оных, она помнит тебя, хотя я употребляю все мои старания, чтобы она тебя совсем забыла» [554]554
Там же. С. 39.
[Закрыть].
Впрочем, и про «кратер наслаждения» – тоже из того же послания. В общем, жизнь бьет ключом, по-гусарски…
Хотя в письмах к Eugenie– насколько помним, их сохранилось 57, в свое время они перешли к наследникам давыдовского «предмета» – все звучит и выглядит совершенно по-иному: «„У вас хватает смелости предлагать мне дружбу, жестокий друг! Любовь подобна жизни, которая раз утраченная, не возвращается более. Будьте откровенны хоть раз в жизни, – вы хотите отделаться от меня, который, я это чувствую, гнёт и беспокоит вас. Убейте меня, вонзите, не поморщась, мне нож в сердце, говоря: я вас не люблю, я никогда вас не любила, все с моей стороны было обман, я забавлялась!“
Вся переписка ведена в тоне вышеприведенного отрывка. Письма Давыдова полны вздохов, слез, стонов и, вспомнив года влюбленного, нельзя иногда не улыбнуться его сентиментальности. Страдая от молчания и не получая долго писем от Золотарёвой, он сознаётся, что плачет целые дни как ребенок» [555]555
Осипов А. А.Указ. соч. С. 87.
[Закрыть].
То ли сознаётся, то ли поэтически играет в любовь – «была бы юбка»… Хотя такая игра очень увлекательна, она и помимо желания затягивает, но есть понятие чести, есть разум, который должен своевременно остановить, а потому вскоре уже Денис пишет своему другу: «Что я за Мазепа другой, чтобы соблазнять другую Марию? Шутки в сторону, а я под старость чуть было не вспомнил молодые лета мои; этому причина бродящий еще хмель юности и поэзии внутри головы и черная краска на ней снаружи; я вообразил, что мне еще по крайней мере 30 лет от роду» [556]556
Письма поэта-партизана… С. 42–43.
[Закрыть].
Мазепа, конечно, вспомнился под влиянием пушкинской «Полтавы», поэмы, написанной в 1828 году, но не забытой за другими произведениями поэта. И Давыдов, и Пушкин не только были хорошо знакомы с творчеством друг друга, но и постоянно в чем-то пересекались, перекликались.
Как раз в том же 1828-м Денис писал Пушкину:
«Помилуй, что у тебя за дьявольская память; я когда-то на лету рассказывал тебе разговор мой с М. А. Нарышкиной: „vous préférez les suivantes“, сказала она мне; „parce qu’elles sont plus fraiches“ {177} был ответ мой; ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений Пиковой Дамы.Вообрази мое удивление и еще более восхищение жить так долго в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда единственного родного моей душе поэта. У меня сердце облилось радостью, как при получении записки от любимой женщины» [557]557
Давыдов Д. В.Сочинения Дениса Васильевича Давыдова. T. III. С. 145–146.
[Закрыть].
Вот, к слову, и «любовная философия» нашего героя… Однако вернемся к платоническому роману с Золотарёвой и скажем, что наличие жены и шестерых детей несомненно оказывало на отставного гусара отрезвляющее действие. Вот и корил он своего старого друга Вяземского: «Злодей! что ты со мной делаешь? Зачем же выставлять Пензапод моим Вальсом? Это уже не в бровь, а в глаз; ты забыл, что я женат, и стихи мои писаны не жене… Если бы, подобно тебе, я сначала приучил жену читать стихи мои ко всем красавицам без разбору, то и дело было бы в шляпе – а внезапность опасна. Правда, жена моя не верит моим восторгам к другим, ну, а как неравно поверит? Ведь такую гонку задаст, что своих не узнаешь, и поделом» [558]558
Письма поэта-партизана… С. 42.
[Закрыть].
Как видно, ее превосходительство Софья Николаевна Давыдова была женщиной строгих правил, и ее лихому супругу действительно могло не поздоровиться. А было за что, ибо о посторонних женщинах так не пишут:
Ну а потом EugenieЗолотарёва вышла замуж, уехала – и весь роман на том завершился… Зато остались прекрасные стихи и, как и обещал Денис Васильевич, имя этой прекрасной девушки не забылось и через два столетия.
Ко всему рассказанному о жизни Давыдова в деревне можно добавить, что на исходе 1833 года он был весьма серьезно болен, так что потом объяснял одному из своих корреспондентов – писателю и историку М. А. Максимовичу: «Причина, почему я так долго не отвечал вам, была болезнь моя, болезнь жестокая, которая едва не утащила меня на свидание с предками…» [560]560
Давыдов Д. В.Сочинения Дениса Васильевича Давыдова. T. III. С. 189.
[Закрыть]
На том закроем тему «сельской идиллии» и обратимся к делам чисто литературным.
* * *
Не так чтобы лета окончательно склонили Давыдова «к суровой прозе», но после стихов, обращенных к Золотарёвой, Денис в основном был занят своими военно-историческими трудами.
«…Не извиняйся мною, что я иногда пишу военные статьи, а не стихи – война та же поэзия…» [561]561
Письма поэта-партизана… С. 43.
[Закрыть]– писал он Вяземскому.
Вообще, война и поэзия, проза и «партизанщина» в жизни Давыдова сплелись в некую неразделимую ткань, чему еще во многом способствовали и труды последующих литературоведов и исследователей. (А мы, занимаясь биографией одного из наиболее известных литераторов своего времени, не можем к ним не обращаться.) Борис Эйхенбаум, к примеру, сформулировал так: «Давыдов продолжает линию малых жанров эпохи – альбомных, эпистолярных, застольных, но так, что они собираются в один биографический цикл, составляют своего рода военно-бытовую поэму, в центре которой – портрет самого автора: гусара-партизана, лихого рубаки, любителя войны. Этот образ развернут вширь: сюда замешаны и любовь, и кутежи, и приятели, и литература, и подвиги, и неудача, и трубка, и даже „чернобурый ус“. В целом получается яркий, действующий на воображение портрет „воина-поэта“» [562]562
Эйхенбаум Б. М.Предисловие // Давыдов Д. В.Полное собрание стихотворений. Л., 1933. С. 42.
[Закрыть].
Действительно, именно в это время Денис пишет как свои «биографические», то есть с личным своим присутствием, произведения – «Занятие Дрездена», «Воспоминания о цесаревиче Константине Павловиче», «Тильзит в 1807 году», «Записки о Польской кампании 1831 года» («собачья охота и травля поляков, о которой я пишу…» [563]563
Письма поэта-партизана… С. 42.
[Закрыть]– сообщал он об этой работе князю Вяземскому), так и другие, которые можно назвать чисто военно-историческими или теоретическими трудами. Тогда же он написал и в 1832 году издал отдельным оттиском «Замечания на некрологию H. Н. Раевского, изданную при „Инвалиде“ 1829 года, с прибавлением его собственных записок на некоторые события войны 1812 года, в коих он участвовал» {178} … Но, думается, всего написанного Давыдовым перечислять не имеет смысла, а вот отзывы, которые появлялись тогда на его труды, как прозаические, так и поэтические, весьма любопытны. К тому же они гораздо менее доступны читателю, чем его произведения.
Вот строки из литературного обзора, опубликованного в 1832 году в тринадцатом «нумере» журнала «Московский телеграф»:
«Имя Д. В. Давыдова знакомо всем любителям Поэзии Русской. Но с известностью поэта он умел сочетать и другую, не менее лестную известность образователя партизанской войны в 1812 году. Оба сих права, на поэтическую и на военную славу, соединились в умах соотечественников и сделали его давнишним любимцем публики. При имени Давыдова каждый воображает себе и картину битвы, и фантасмагорию бивака, и кружок гусаров, где между чоканьем стаканов и веселыми восклицаниями слышны изредка отзывы лиры. Поэзия есть краса воина. Самая противоположность боевой жизни, грозного вида и страшного ремесла его с нежными чувствованиями сердца, делает что-то необычайно поэтическое. Воин, поэт по ремеслу, должен быть сильнее других поэтом и по сердцу. Так воображает Давыдова каждый из нас» [564]564
Современная библиография. Русская литература // Московский телеграф. М., 1832. № 13. С. 77.
[Закрыть].
А вот что писал в «Северной пчеле» – пожалуй, самой популярной газете того времени («желтые» издания в любой исторический период являются наиболее читаемыми) – уже известный нам Фаддей Венедиктович Булгарин, подписавшийся звучно-красноречивым псевдонимом «Пулсолдат № 2»:
«Кто не знает Дениса Васильевича Давыдова? Удалые его стихотворения сопутствовали Русским воинам на биваках, повторялись при громе пушек, при звуках заздравных бокалов, и воодушевляли наше воинственное юношество, как призывы искусных вербовщиков, заставляя забывать приятности безмятежной семейной жизни, и менять перо и книгу на саблю и коня. – Денис Васильевич есть Баян биваков, Бард гусарской походной жизни, и бесспорно занимает первое место в авангарде военных Поэтов. Почти все его стихотворения любители легкой, удалой поэзии знали наизусть, прежде, нежели могли надеяться видеть их в печати… Для некоторых из них одежда печати не к лицу, и им также будет неловко в свете, как горскому наезднику на бале. Слова и выражения, имеющие свою прелесть возле бивачных огней, за чашей пуншу, слишком припахивают дымом и крепким спиртом в печати, и могут произвести неприятное впечатление на нежные нервы, непривычные к гусарским ощущениям… Таковы, например, стихотворения: Герою битв, биваков и… (перо не пишет далее!); Решительный вечер, в котором пиитический дух автора жестоко вздремнул, и Гусарская исповедь, где Поэт описывает предметы, о которых упоминается на бумаге только при описи ремонтных лошадей. Эти три пьесы в сем собрании суть то же, что ржавчина на гусарской сабле, рубец в дуле Кухенрейтерских пистолетов, или, еще более: бельмо на глазу боевого коня. Просим почтенного автора не прогневаться за откровенность! Мы также учились риторике на биваках…» [565]565
Северная пчела. СПб., 1833. № 1. С. 1–2.
[Закрыть]
Написано бойко и образно. Особенно берет за душу последнее уточнение – тем более когда знаешь, на каких бивуаках «учился риторике» знаменитый Фаддей Венедиктович. Поляк по национальности, когда в 1811 году «„по худой аттестации в кондуитных списках“ он был уволен в отставку, то бежал в Варшаву и поступил в французскую армию, в которой дослужился до чина капитана, принимая участие в походах Наполеона против Италии, Испании и России. По его объяснениям, возбужденные Наполеоном в Польше надежды напомнили ему, что он – поляк, и в нем проснулась любовь к забытой раньше родине. Увлечение прошло вместе с падением Наполеона, и Булгарин вновь сделался русским, начал горячо говорить о любви к отечеству, горой стоять за все русское, называл себя русским патриотом и т. д. В это время в нем принял близкое участие граф Бенкендорф…» [566]566
Русский биографический словарь. Т. 3. С. 476.
[Закрыть].
Что ж, судьбы российских литераторов складывались по-разному. А вот то, что Булгарин не только выступал в качестве «ревнителя нравов», но и гордился своим «боевым прошлым», – примечательно.
Главное, что можно понять из приведенных (равно как и многих «оставшихся за кадром») отзывов, это то, что Давыдов известен, популярен и любим читателем. Но это, к сожалению, вовсе не значит, что все его произведения печатаются, так сказать, влёт, а выстроившиеся в очередь издатели хватают только что вышедшие из-под Денисова пера листы и наперегонки мчатся в типографии, чтобы тут же возвратиться со свежими оттисками – употребим расхожий штамп – «пахнущими типографской краской».
Во все времена в России литератору издаться было не так уж и просто (не говорим о наиболее «обласканных» властью или «большим бизнесом» авторах), хотя, разумеется, в каждое время были свои трудности. В частности, конкретно во времена Давыдова и Пушкина главной препоной была печально известная «николаевская цензура».
Как раз по этому поводу Александр Сергеевич и писал своему другу (это письмо сохранилось лишь в «брульоне», как тогда именовали черновики): «Ты думал… что твоя статья о партизанской войне пройдет сквозь ценсуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил… Право, кажется, военные ценсоры марают для того, чтоб показать, что они читают…» [567]567
Битов А. Г.Предложение жить. 1836. М., 1999. С. 82.
[Закрыть]
Да и в литературной среде тогда уже происходили существенные перемены, чему свидетельством очередное письмо Дениса Вяземскому:
«Ты пишешь, что ждешь, как отзовутся о стихотворениях моих журналисты. Видно, стихи мои им не по вкусу, ибо все молчат о них, кроме Воейкова. Бранить совестятся, а хвалить совестно, потому что нечего. Вы, господа, друзья и собутыльники мои с юности моея, вы ослеплены на их счет оттого, что вы глядите на них не так, как на произведения словесности, а как на воспоминания очарований протекшей вашей молодости. Каждый стих, каждая рифма стихов моих напоминает вам ваши 18, 19, 20 лет. Вот отчего они вам так по сердцу…
Как же думать, чтобы стихи мои нравились какому-нибудь Каченовскому, Полевому и другим литераторам и профессорам так, как они вам нравятся? Эти парики никогда не принадлежали артели нашей, и потому стихи мои, разоблаченные от воспоминаний, представляются им во всей наготе посредственности. Но будь те же стихи написаны на скамье аудиториата, в табачной лавочке уездного городка Курской губернии, в шинке лучшего полпива, тогда и Каченовский {179} , и Полевой {180} , и Мерзляков {181} (если бы здравствовал) расхвалили бы их, как вы теперь хвалите те, которые написаны были между вас в дни нашей общей весны, в дни наших волокитств, наших сердечных радостей и страданий, честолюбивых надежд и пиров разливных и дружеских» [568]568
Письма поэта-партизана… С. 36.
[Закрыть].
Приходится констатировать, что из некоего изящного дворянского занятия – или даже развлечения – литература все более становилась «разночинной» работой, отражавшей заботы, интересы и философию стремительно укреплявшегося «третьего сословия». Тематика «гусарских стихов» была просто чужда новым литературным критикам – особенно ярко это проявится в 1860-е годы. Но пока еще «разночинная» критика – в лице ее «вождя» «неистового Виссариона», как называли современники В. Г. Белинского, – относится к Денису Васильевичу не просто положительно, но даже с пиететом. В своих «Литературных мечтаниях», весьма изящном обзоре современной литературы, критик сравнивает Дениса Васильевича с Николаем Михайловичем Языковым, поэтом уже другого, более молодого поколения:
