Текст книги "Денис Давыдов"
Автор книги: Александр Бондаренко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Успех партизанских действий основывается, главным образом, на великом преимуществе хладнокровия над растерянностью, на впечатлении неожиданности, т. е. успех основывается на началах чисто нравственных. Неожиданность же появления перед противником основывается на скрытности и на быстроте всех движений. Это обстоятельство уже само по себе указывает на состав партизанских отрядов – это должны быть легкие, подвижные отряды, т. е. составленные преимущественно из кавалерии. Величина отряда определяется условиями обстановки, при которой ему придется действовать, и в зависимости от этого может быть различна, от одной, двух сотен, до нескольких тысяч коней. Во всяком случае, нужно иметь в виду, что по причине вышеуказанного основания успеха действий партизанов – малочисленность отряда нередко составляет самую сильную сторону его» [213]213
Михневич Н. П.Указ. соч. С. 4.
[Закрыть].
Вот оно, кутузовское понимание! Давыдов, как всякий нормальный честолюбивый командир (а командир без честолюбия существовать не может), стремился получить под свое начало как можно большее число войск. Михаил Илларионович же, благодаря своему опыту и житейской мудрости, предвидел ту трудность, о которой Денис пока еще не задумывался: людей, оказавшихся на занятой французскими войсками территории, надо было кормить.
Но чем? Основную пищу солдата тогда составляли хлеб и крупа, которой в день полагалось треть фунта, то есть 150 граммов. Из этой крупы можно было сварить кашу, хотя далеко не всегда.
«Что делать с крупой? – вспоминал один гвардейский офицер ситуацию, возникшую поздней осенью 1812 года. – Котлов нет, варить не в чем, есть ее сухую нельзя, – давай подниматься на хитрости, – стали сдирать с елей кору и в этих лубках варить крупу – как же варить? А вот как: лубок, согнув в виде кузова, положим в него крупу, снегу и давай на костре жечь; и лубок горит, и крупа горит – и выйдет что-то вроде горелого комка, который мы и ели с жадностью…» [214]214
Гулевич С. А.История лейб-гвардии Финляндского полка. 1806–1906 гг. СПб., 1909. Т. 1. С. 255.
[Закрыть]
И это было отнюдь не во вражеском тылу! Полк стоял в резерве.
Фактически, единственным тогдашним солдатским «сухпаем» – «сухим пайком» – были сухари, из-за чего положенную нижним чинам на походе белую холщевую сумку на лямке именовали «сухарной». Воспоминания о вкусовых качествах этого продукта оставила «кавалерист-девица» Надежда Дурова {94} : «Улан предложил мне три больших заплесневелых сухаря; я с радостью взяла их и положила в яму, полную дождевой воды, чтобы они несколько размокли. Хотя я не ела более полутора суток, однако ж не могла съесть более одного из этих сухарей, так они были велики, горьки и зелены» [215]215
Дурова Н. А.Избранные сочинения кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. М., 1988. С. 64.
[Закрыть].
Долго на таком «корме» существовать нельзя, а потому партизанам пришлось бы «столоваться» у местных жителей. Но здесь ведь уже прошла отходящая русская армия, здесь наступала Великая армия, и нет сомнения, что они подчистую выгребли у населения все продовольствие. Если небольшой партизанский отряд мужики как-то еще смогут прокормить, то с большим воинским формированием явно будут проблемы, которые неизбежно приведут к самым отрицательным результатам.
Ведь с чего начиналась народная война, сопротивление захватчикам? Весьма сомнительно, что сам по себе приход французов вызвал у народа патриотический подъем и готовность к вооруженному отпору. Не тот был уровень сознания! Ну, говорили мужикам, что французы – нехристи, так ведь и французов в 1814 году убеждали, что казаки детей едят – но не было во Франции такого сопротивления, как в России. Причину народного негодования раскрывает Вальтер Скотт. Делает он это несколько отстраненно, ибо британскую территорию не топтали сапоги солдат «двунадесяти языков», но тем объективнее кажутся его взвешенные теоретические рассуждения.
«Французская армия была вводима ускоренными маршами в чужие земли без всякого предварительного заготовления продовольствия и с тем, чтобы содержать ее совершенно за счет местных жителей. Бонапарте был в этом очень искусен; и совокупление огромных масс посредством таких ускоренных маршей было главным правилом его тактики. Этот род войны производился с наименьшим ущербом для казны его, но зато ценой величайшей дани с жизни людей и неисчислимого увеличения бедствий человечества…
Армия обыкновенно начинала поход с провиантом – то есть имея хлеба или сухарей на несколько дней за спинами солдат. Гнали также за собою скотину, которая была убиваема по мере надобности. Этим продовольствием обыкновенно запасались в больших городах и в многолюдных областях, где войска стояли. Кавалерийские лошади также были навьючиваемы фуражом на два или три дня. С таким запасом армия быстро шла вперед. В скором времени ноши надоедали солдатам, которые уничтожали их, съедая или уничтожая оные. Тогда-то офицеры, опасаясь, чтобы солдаты не потерпели нужды в продовольствии до новой раздачи припасов, дозволяли добывать себе оные посредством грабежа, называемого ими la maraude.Дабы обеспечить правильный сбор и раздачу сих припасов, известное число людей было отряжаемо от каждой роты для добывания съестных припасов по деревням или по мызам в окрестностях походной дороги или на землях, на которых останавливалось войско. Этим солдатам давалось право требовать от жителей припасов, без платы и без расписок; а так как это делалось ими по службе, то можно предполагать, что они не ограничивались одними припасами, а требовали денег или дорогих вещей, и делали другие подобные сему злоупотребления. Должно сознаться в том, что нравственные свойства французов и добродушие, составляющее коренное основание их народного характера, делали их поступки более сносными, чем можно было ожидать от зол подобного способа, в таком однако же случае, если припасы были в изобилии, и страна многолюдна…
Но ужасные черты сего способа являлись тогда, когда армия проходила через страну малонаселенную, или когда народный дух и удобства местоположения возбуждали жителей и поселян к сопротивлению. Тогда солдаты раздражались и недостатком припасов, и опасностью при добывании оных. По мере увеличения их усталости они становились упрямыми и безжалостными и, кроме разного рода насильств, увеличивали свою собственную беду, истребляя то, чего не могли истратить…» [216]216
Скотт В.Жизнь Наполеона Бонапарте… Ч. 7. С. 153–157.
[Закрыть]
Резюмируем сказанное словами русского историка: «Это постыдное попустительство к грабежу и сыграло для Наполеоновской армии свою роковую роль» [217]217
Левшин А.Указ. соч. С. 10.
[Закрыть].
Логика Кутузова нам вполне ясна. С одной стороны, он понял всю важность и заманчивость давыдовского предложения – в противном случае он не стал бы и слушать князя Багратиона, ибо до сражения, в котором решалась судьба России, оставались считаные дни. А тут – предложение какого-то подполковника! С другой стороны, Светлейший определенно опасался того, что на разоренной земле партизаны могут оказаться для мужиков такими же врагами, как и французы, только говорящими с ними, с мужиками, на одном языке. Но кому от того было бы легче?
* * *
Князь Багратион собственноручно написал Давыдову инструкцию и вручил ему два письма: одно было адресовано шефу Ахтырского гусарского полка генералу Васильчикову, другое – казачьему генералу Акиму Карпову, с указанием выделить в отряд Дениса лучших людей. Петр Иванович подарил бывшему своему адъютанту собственную карту Смоленской губернии. Благословив Давыдова, он сказал: «Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!» После этого они расстались навсегда: через три дня Багратион будет смертельно ранен при Бородине и скончается 12 сентября.
Хотя по законам войны все должно было быть наоборот: не вспоминается, кто еще из русских генералов от инфантерии или от кавалерии за два столетия Российской императорской армии пал на поле брани (разве что Л. Г. Корнилов – но это уже совсем другая эпоха), а вот Давыдова, отправлявшегося в тыл к французам, друзья чуть ли не оплакали – «соболезновали о моей участи», как писал наш герой, а самые злоязыкие просили его передать привет томившемуся в плену Павлу Алексеевичу Тучкову, мол, «скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить».
24 августа Давыдов мог получить людей, выделенных для его отряда, но в этот день авангард маршала Мюрата атаковал при Колоцком монастыре арьергард генерала Коновницына и оттеснил его к селам Бородину и Шевардину, где произошел бой при Шевардинском редуте. «Как оставить пир, пока стучат стаканами?» – сказал Денис и принял в том бою участие. Что он там делал – неизвестно. По окончании боя Давыдов получил свои полсотни гусар, хотя, вопреки приказу Багратиона, прижимистый казак Аким Акимович выделил ему всего 80 человек вместо 150, рассудив, что сейчас никто жалобы Дениса слушать не станет, а в скором сражении 70 сабель лишними не будут. Кроме людей (так в русской армии обычно именовали нижних чинов) подполковник принял под свою команду обер-офицеров Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистра Бедрягу 3-го, поручиков Бекетова и Макарова и двух казачьих хорунжих – Талаева и Астахова.
Как считал историк Троицкий, «Давыдов подобрал себе в отряде хороших помощников… Сам же Давыдов кроме всех этих качеств блистал природным талантом организатора» [218]218
Троицкий H. A.1812. Великий год России. М., 1988. С. 228.
[Закрыть].
Отряд направился в сторону Медыни и далее – к селу Скугореву, где Денис «избрал первый притон».
«Между тем неприятельская армия стремилась к столице. Несчетное число обозов, парков, конвоев и шаек мародеров следовало за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве тридцати или сорока верст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и неистовства. Пожар разливался по сей широкой черте опустошения, и целые волости с остатком своего имущества бежали от сей всепожирающей лавы, куда – и сами не ведали. Но, чтобы яснее видеть положение моей партии, надо взять выше: путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии. Даже места, неприкосновенные неприятелем, не мало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православной церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от удара коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.
Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: „Отчего вы полагали нас французами?“ Каждый раз отвечали они мне: „Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо“. – „Да разве я не русским языком говорю?“ – „Да ведь у них всякого сбора люди!“ Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне дблжно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ Святителя Николая и заговорил с ними языком народным» [219]219
Давыдов Д. В.Дневник партизанских действий 1812 года // Давыдов Д. В.Военные записки. С. 207–208.
[Закрыть].
И вот тут – точка зрения партикулярного человека. Она высказана по принципу «я не служил, но знаю!» (очень модному в нашей прессе на рубеже 1980–1990-х годов) в 1860-х годах – времени либерализма, «хождения в народ» и «ниспровержения устоев». В журнале «Русское слово», в библиографическом обзоре, который подготовил действительный статский советник Лохвицкий {95} , несколько страниц было посвящено и четвертому изданию «Сочинений Дениса Васильевича Давыдова». Автор обзора рассуждает:
«Странно выражался патриотизм у многих наших военных героев, и между прочим у Давыдова. Стараясь избавить от беды свой народ, они в то же время оставались как будто чуждыми интересам его и ставили на первом плане свою личную славу. Очень характеристична заметка Давыдова в его партизанском дневнике, что крестьяне не вдруг верили ему, что он русский, и что такие quiproquoзаставили его надеть на себя простой кафтан, навесить на грудь, вместо ордена, образ Николая Чудотворца, отрастить бороду и стараться говорить по-простонародному. Последнее, сколько можно судить по запискам, не особенно ему удавалось, и, несмотря на свой маскарад, Давыдов представлялся народу не более как переодетым барином» [220]220
Русское слово. 1860. № 6. С. 79–80.
[Закрыть].
Пишет умный человек, но сколь наивны его представления! Да, Давыдов представлялся мужикам переодетым барином – так и слава богу! Это гораздо лучше, чем казаться для мужиков непереодетым французом.
Вот строки из письма жительницы Москвы от 15 августа 1812 года:
«Двух офицеров арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших прибытие Наполеона, словом, смущавших народ» [221]221
Грибоедовская Москва в письмах М. А. Волковой к В. И. Ланской (1812–1818 гг.) // Вестник Европы. 1874. Август. С. 592.
[Закрыть].
Хотя, как мы видели на примере унтер-офицера Васильева, и русский язык не всегда помогал… А вот насчет переодетых французов-поджигателей – это явная «утка»; поджигателей у нас почему-то всегда ловили, при любых катаклизмах.
Давыдову совсем было не нужно, чтобы мужики считали его своим братом – он действительно был барином и командиром отряда, а потому к нему следовало относиться соответствующим образом. Хотя Двенадцатый год считается временем небывалого единения всех слоев русского общества, однако воинскую субординацию – то есть то, на чем основана армия – не отменял никто. Без дисциплины и субординации не было бы не только победы над неприятелем, но и сама армия развалилась бы, как это случилось в 1917 году после приснопамятного «приказа № 1», отменявшего «чинопочитание». Но это – иная история.
Так что зря г-н Лохвицкий рассуждал о странностях патриотизма «военных героев», проливавших за Отечество кровь и отдававших жизни. «Стараясь избавить от беды свой народ», невозможно было остаться «чуждым интересам его», и в чем тут «личная слава», если вместо красивого мундира, с которым офицер воистину сроднился, он надевает грубый мужицкий кафтан? На первом плане тут, говоря современным языком, было только обеспечение безопасности.
Несколько далее действительный статский советник пишет:
«Самый предубежденный в пользу Давыдова читатель, пробегая одну задругою прозаические статьи его, не может не убедиться, что заботы о своей личной славе, о представлении личности своей в наиболее партизанском виде, наиболее эффектном освещении, занимали если не первое, то и далеко не последнее место в мысли Давыдова» [222]222
Русское слово. 1860. № 6. С. 80.
[Закрыть].
Ну и что из того, спросим мы, что 20 лет спустя Денис Васильевич вспоминал об этом романтическом времени с легкой ироничной улыбкой и где-то, может, гусарствовал, – что страшного, когда есть что вспомнить?
Людям, через подобные испытания не прошедшим, такой рассказ представляется хвастовством – но чем виноват Давыдов, когда это была его обыденная жизнь и другого ему нечего было вспомнить? Подмечено не раз, что, когда люди штатские дают оценки военным мемуарам, в их словах чувствуются некая обойденность, ущербность, скрытая зависть к военному человеку.
Ну, какой «рябчик» (на кавалерийском жаргоне – штатский человек) мог написать такие строки применительно к 1812 году: «Сердце мое может включить в каждую кампанию свой собственный журнал, независимый от военных происшествий. Смешно сказать, но любовьи войнатак разделили наравно прошедшее мною поприще, что и поныне я ничем не поверяю хронологию моей жизни, как соображением эпох службы с эпохами любовных чувствований, стоящими, подобно геодезическим вехам, на пустынной моей молодости. В то время я пылал страстью к неверной, которую полагал верною» [223]223
Давыдов Д. В.Дневник партизанских действий 1812 года // Давыдов Д. В.Военные записки. С. 231.
[Закрыть].
Почему же ни слова о патриотических чувствах?! – возопит необстрелянный «рябчик». И что разглядит он в этих строках? Откровенное хвастовство, между тем как все это – тонкая самоирония, не очень понятная для непричастных. Денис – один из ярчайших образчиков военных людей, истинный гусар, а потому сколько еще разного рода гадостей будет сказано в его адрес! Особенно в те времена, когда военное сословие все-таки оказалось «задвинутым» штатскими чиновниками, что привело к трагическому разрушению «оборонного сознания» – неотъемлемой составляющей сознания государственного.
* * *
26 августа на поле Бородина произошло главное сражение 1812 года, в огне которого исчезли генералы Тучков 4-й {96} и граф Кутайсов {97} ; в том бою были смертельно ранены князь Багратион и Тучков 1-й {98} ; всего же русская армия потеряла до пятидесяти тысяч человек.
«За исключением числа убитых, последствия сей битвы были так маловажны, как будто бы она была дана, подобно рыцарским играм, единственно с тем, чтобы удостовериться, которая сторона сильнее и храбрее» [224]224
Скотт В.Жизнь Наполеона Бонапарте… Ч. 9. С. 402.
[Закрыть], – очень точно написал Вальтер Скотт.
Действительно, можно подумать, что ничего не изменилось: на следующий день после сражения русская армия продолжила отступать, а французская – двигаться вперед. Но это были уже совсем другие армии.
Отряд Давыдова между тем был уже далеко…
* * *
«Давыдов… в ряд поистине легендарных героев Отечественной войны встал именно как партизан, самый выразительный, классически совершенный тип партизанского вожака того времени» [225]225
Троицкий H. A.1812. Великий год России. С. 227.
[Закрыть], – считает современный историк.
Чтобы подробно рассказать о действиях отряда Дениса Давыдова, лучше всего просто-напросто пересказать его «Дневник партизанских действий 1812 года» – но это не имеет смысла, его и без нас уже 20 раз пересказывали. Поэтому отсылаем читателя к первоисточнику, а сами лишь коснемся некоторых моментов из истории Отечественной войны и попытаемся разобраться в ряде вопросов, до сих пор, быть может, не слишком проясненных.
В частности, что вызвало столь мощное партизанское движение на занятых французами территориях в 1812 году? До недавнего времени под этот вопрос подводили идеологическую подоплеку: мол, «святая к Родине любовь», и всё тут! Вот что писал знаменитый академик Евгений Тарле:
«В России ожесточение народа против вторгшегося неприятеля росло с каждым месяцем. Еще в начале войны среди крепостных крестьян кое-где бродили слухи о том, что Наполеон пришел освободить крестьян. Но когда месяц шел за месяцем и ни о какой отмене крепостных порядков даже и речи не поднималось, то для русского народа стало вполне ясно одно: в Россию пришел жестокий и хищный враг, опустошающий страну и грабящий жителей.
Чувство обиды за терзаемую родину, жажда мести за разрушенные города и сожженные деревни, за уничтоженную и разграбленную Москву, за все ужасы нашествия, желание отстоять Россию и наказать дерзкого и жестокого завоевателя – все эти чувства постепенно охватили весь народ. Крестьяне собирались небольшими группами, ловили отстающих французов и беспощадно убивали их.
Французским солдатам, когда они брали хлеб и сено, крестьяне оказывали иногда яростное вооруженное сопротивление, а если французский отряд оказывался слишком для них силен, убегали в леса, а перед побегом сами сжигали хлеб и сено» [226]226
Тарле Е. В.Наполеон. М.; Л., 1940. С. 284.
[Закрыть].
Предполагаемое освобождение от крепостного права – вопрос сложный и спорный. Ну, подписал бы Наполеон декрет, а в ответ русские священники провозгласили бы во всех церквях, что это происки Антихриста. Да и от кого крепостных освобождать, если большинство господ уехали до прихода французов? Вот и остаются в основе побуждающего мотива «чувство обиды» и «жажда мести», да еще то, что мужикам жалко было отдавать завоевателям свои «хлеб и сено».
Впрочем, даже официальные лица того времени были близки к подобным оценкам. Поэт Сергей Марин, полковник лейб-гвардии Преображенского полка, исполнявший обязанности дежурного генерала 2-й Западной армии, писал своим друзьям из тарутинского лагеря: «Крестьяне, оживляемые любовью к Родине, забыв мирную жизнь, все вообще вооружаются против общего врага, всякий день приходят они в главную квартиру и просят ружей и пороха; то и другое выдают им без малейшего задержания, и французы боятся сих воинов более, чем регулярных, ибо озлобленные разорениями, делаемыми неприятелем, истребляют его без всякой пощады» [227]227
К чести России. Из частной переписки 1812 года. М., 1988. С. 122.
[Закрыть].
Констатация факта, но ничего, что бы действительно брало за душу. Про чудачества императора Павла он писал гораздо точнее и злее!
В работах историков сказывалась еще и пресловутая «толерантность» – как бы не затронуть сокровенных чувств «дружественного французского народа». Да и не только историки старались: когда снимали посвященный Денису Давыдову художественный фильм, то положили на музыку его стихотворение «Песня», переделав ее слова следующим похабным образом:
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия,
Пусть французы удалые
К нам пожалуют в кабак.
Это из лихого-то давыдовского:
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
Даже комментировать не хочется… Хотя один вопрос все же есть: «кабак» – это про пресловутый российский беспорядок? Тогда бы лучше «в бардак» написали – и звучит точнее, и все равно не в рифму.
Зато про бегство Великой армии из России наши историки порой рассказывают так, что на глаза наворачиваются слезы сострадания и сожаления:
«Морозы усиливались. Уже при выходе из Смоленска люди так ослабели, что, свалившись, не могли подняться и замерзали. Вся дорога была устлана трупами. Из Москвы не взяли с собой теплых зимних вещей…» – сделаем паузу, чтобы пояснить, что «теплые зимние вещи» в Москве французы могли только украсть, но они воровали ценности и драгоценности, не задумываясь об обратном своем пути – «…это было роковым упущением еще в начале похода. Пришлось бросить бо́льшую часть обоза, часть артиллерии, целые эскадроны должны были спешиться, так как конский падёж все усиливался. Партизаны и казаки всё смелее и смелее нападали на арьергард и на отстающих» [228]228
Тарле Е. В.Наполеон. С. 278.
[Закрыть].
Печальная картина – хотя она еще впереди! А вот непосредственное свидетельство очевидца, в то время – прапорщика свиты его величества по квартирмейстерской части Николая Муравьева {99} :
«Не было пощады для врагов, ознаменовавших всякими неистовствами нашествие свое в нашем Отечестве, где ни молодость, ни красота, ни звание, ничего не было ими уважено. Женщины не могли избежать насилия и поругания. Рассказывали, что Фигнер {100} застал однажды в церкви французов, загнавших в нее из окрестных селений баб и девок. Одну двенадцатилетнюю девочку лишали они невинности, пронзая ей детородную часть тесаком; товарищи злодея около стояли и смеялись крику девочки. Все эти французы погибли на месте преступления, ибо Фигнер не велел ни одного из них миловать. В другой раз Фигнер настиг карету, в которой ехал польский офицер; с ним сидели две девицы, родные сестры, обе красавицы, дочери помещика, которого дом разграбили, а самого убили; дочерей же увезли и бесчестили. Фигнер остановил карету, вытащил изверга, который был еще заражен любострастною болезнью. Спутницы его были почти нагие; они плакали и благодарили своего избавителя. Фигнер снабдил их одеждою и возвратил в прежнее их жилище. Поляка же привез к крестьянам, приговорить его миром к жесточайшему роду смерти. Мужики назначили три дня сряду давать ему по несколько тысяч плетей и, наконец, зарыть живого в землю, что было исполнено. Уверяют, что происшествие сие истинное. Многим также известно, как французы ругались над нашим духовенством. Им давали приемы рвотного, после чего сосмаливали им попарно бороды вместе…» [229]229
Записки Николая Николаевича Муравьева // Русский архив. 1885. Кн. 3. С. 379.
[Закрыть]
Вообще, к православной вере «толерантные» французы проявляли особенную варварскую неприязнь. По свидетельству генерала Михайловского-Данилевского, в Москве «храмы и монастыри стояли разоренные; духовенство, еще до вступления неприятеля, успело вывезти часть утвари, а часть скрыли под полами и в разных местах; некоторое количество из нее французы отыскали и, мстя за недостаток добычи, выбрасывали иконы, устраивали из них мишени и топили ими печи, а в ризы облачались и с зажженными свечами в руках ездили по городу. Много духовных лиц пало на порогах храмов, защищая церковное имущество» [230]230
Михайловский-Данилевский А. И.Отечественная война 1812 года. М., 2004. С. 157.
[Закрыть].
Можно ли представить, чтобы русские воины так себя вели на французской, немецкой или иной земле, чтобы так издевались над людьми, над их идеалами, оскверняли объекты католической или лютеранской веры?! Так что сколь бы прекрасные лозунги «Liberté, Égalité, Fraternité» {101} ни несли французы на своих штыках, чего бы ни обещали – освобождение от крепостной зависимости или приобщение к демократическим ценностям, – ничего, кроме ненависти, эти европейские пришельцы вызвать не могли. А то – «брали хлеб и сено»! Русский мужик, которого во все времена охотно грабили свои же власти, это бы стерпел…
Раскачать мужика на сопротивление, на реальные действия, даже на то, чтобы пролить кровь супостата, – было совсем непросто. Тот же Николай Муравьев вспоминал, как по пути в Дорогобуж он оказался в бывшем неприятельском лагере, где оставалось немало больных французов… «У самой большой дороги стоял шалаш, построенный из прутьев, покрытый соломою и обставленный большими, разумеется, без окладов, образами, которые французы взяли из монастыря для прикрытия себя от непогоды». Из икон же был разведен и костер, у которого согревались четыре француза, находившихся в шалаше. Крестьяне из окрестных деревень, которые уже в свою очередь грабили лагерь – на войне как на войне, – были потрясены этим святотатством, они приговорили французов к смерти, однако никто не решался взять на себя роль палача. По счастью, так решим, подъехал драгунский офицер, который сказал, что раз иконы разбиты и осквернены, то ничего не остается, как сжечь их вместе с шалашом, в котором сидели варвары. А если кто из французов захочет из шалаша выбраться, то надо бить его по голове дубиной и гнать обратно. Указание было выполнено.
В общем, партизанскую – точнее, народную – войну французы спровоцировали сами, ибо грабежи и зверства начались не после бегства из Москвы, когда армия разваливалась, деморализуясь на ходу, но сразу же после перехода границы – с началом, как ее назвал Наполеон, «Второй польской кампании», о чем свидетельствуют приказы по Великой армии.
«27 июля [1812 года].
С некоторого времени дошли до меня самые важные жалобына гвардейских гренадеров. Ежедневно производятся ужасные ( affreux) беспорядки в окрестностях мест, где мы расположены, и я вижу с величайшим соболезнованием, что самые деятельнейшие меры, принятые для прекращения оных, оказываются тщетны…
Подписал командир гвардии имперской маршал Лефевр {102} » [231]231
П. Ч.Покушение Наполеона на Индию… С. 34.
[Закрыть].
По российскому, юлианскому, календарю приказ был отдан 15 июля – то есть война шла всего месяц. И уже – «ужасные беспорядки».
О том же писал и очень близкий к Наполеону генерал Арман де Коленкур {103} : «Беспорядки, производимые армией, немало увеличивали всеобщее недовольство. В Вильне ощущался недостаток во всем и через четыре дня необходимое продовольствие надо было искать уже очень далеко. Число отставших от своих корпусов было уже довольно значительно <…>» [232]232
Коленкур А.Мемуары. М., 1943. С. 88.
[Закрыть].
По его же свидетельству, вскоре, во время самого похода, «армия могла питаться лишь тем, что добывали мародеры, организованные в целые отряды; казаки и крестьяне ежедневно убивали много наших людей, которые отваживались отправиться на поиски» [233]233
Там же. С. 126.
[Закрыть].
А вот свидетельство с нашей стороны, строки из письма Александру I его генерал-адъютанта барона Фердинанда Винцингероде {104} , который командовал «летучим» корпусом, созданным по приказу военного министра для борьбы с мародерами и поддержания связи с корпусом генерал-лейтенанта графа Витгенштейна. Отрядом, по сути выполнявшим «партизанские» задачи. Датировано письмо 19 августа.
«Положение неприятельской армии, на левом фланге и в тылу коей находится уже несколько недель мой малый корпус, и которую храбрые казаки мои обеспокоивают и день, и ночь, конечно, не очень блистательно. На всех дорогах находятся шайки грабителей и мародеров французской армии, часто даже под предводительством их офицеров; они весьма дурно одеты, совсем почти оборваны и конные имеют весьма плохих лошадей, и если их атакуют решительно, то они почти не защищаются. В продолжение 10-ти или 12-ти дней я взял 300 человек в плен, в числе коих 10 офицеров, и все оное не стоило нам 30-ти человек убитыми и ранеными» [234]234
Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. СПб., 1911. T. XVI. С. 84.
[Закрыть].
Да, корпус барона Винцингероде начал партизанствовать раньше, чем отряд Давыдова, но в качестве «символа» подполковник и поэт подходил гораздо больше, нежели генерал, гессенский дворянин, ранее служивший во французской и австрийской армиях. К тому же есть существенная разница между «летучим» отрядом и пусть небольшим по численности, но корпусом…
Так что будем придерживаться хрестоматийного: «Подполковник Денис Давыдов, очень хорошо сделавшийся известным французам под именем Черного Вождя, подал первую мысль об этом роде войны князю Багратиону незадолго до Бородинского сражения» [235]235
Скотт В.Жизнь Наполеона Бонапарте… Ч. 9. С. 441.
[Закрыть].
«Еще при начале отступления наших войск через Москву, славный доселе и навсегда первый из русских партизанов, ныне генерал, а тогда подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Васильевич Давыдов делал свои набеги на большую дорогу между Вязьмою и Гжатском; потом образ партизанских войн предложил фельдмаршалу князю Кутузову, который, одобрив оный, определил партизанов на Можайскую дорогу самого подполковника Давыдова, полковника Сеславина, князя Кудашева и, наконец, капитана Фигнера» [236]236
Радожицкий И. Т.Походные записки артиллериста // Отечественные записки. 1824. № 51. С. 25.
[Закрыть].
Итак, 26 августа отгремела битва при Бородине, а 27-го русский арьергард дрался с французами под Можайском; 1 сентября состоялся совет в Филях, на следующий день армия оставляла Москву, куда 3-го числа вошли французы, и к вечеру в городе начался пожар; 21 сентября русская армия встала в тарутинском лагере.
Отряд Давыдова, расположенный близ села Скугорева, жил между тем своей особой жизнью, которую Денис Васильевич впоследствии подробно описал:
«…Мы за час, два или три до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля, что по силе, обращались на другой; нанеся еще удар, возвращались окружными дорогами к спасительному нашему лесу, коим мало-помалу снова пробирались к Скугореву. Так мы сражались и кочевали от 29-го августа до 8-го сентября… Не забуду тебя никогда, время тяжкое! И прежде, и после был я в жестоких битвах, провождал ночи стоя, приклонясь к седлу лошади и рука на поводьях… Но не десять дней, не десять ночей сряду, и дело шло о жизни, а не о чести» [237]237
Давыдов Д. В.Дневник партизанских действий 1812 года // Давыдов Д. В.Военные записки. С. 208–209.
[Закрыть].
2 сентября в селе Токареве отряд Давыдова разгромил шайку мародеров, отбив сначала один обоз с награбленным и пленив 90 солдат противника, а потом еще один обоз – с семьюдесятью французами. После этого Денис провел с крестьянами инструктаж, как им самим бороться с супостатами. (Вот он, боевой опыт 1807 года, память о разоренной деревне Георгеншталь, позволившая нашему гусару определить воистину неисчерпаемые резервы для народной войны!) В частности, большие шайки мародеров он предлагал угощать на славу, чтобы, напоив французов пьяными, ночью сделать то, «что Бог повелел совершать с врагами Христовой церкви и вашей Родины». Как видим, богослов из Давыдова был весьма смелый! Трупы истребленных неприятелей он предлагал закапывать там и так, чтобы противник этого места приметить не мог.
