Текст книги "Фицджеральд"

Автор книги: Александр Ливергант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Читателю, знакомому с биографией автора, не составит труда определить, кто есть кто: этот «роман с ключом» «отпереть» ничего не стоит. Вот Бишоп: «Тот заумный Томас Парк Д’Инвильерс, что печатал страстные любовные стихи в „Литературном журнале“». А вот умело скрывающая цинизм и практическую сметку за личиной простодушия Джиневра Кинг – ее роль в книге исполняет Изабелла, которая «уже в десять лет усвоила кукольную походку и наивный взгляд широко раскрытых, блестящих глаз». Преподобный отец Фэй выступает в романе в обличье монсеньора Дарси, который всякий раз, когда появляется на сцене, отпускает довольно заезженные сентенции вроде: «Не поддавайся ощущению собственной никчемности» или: «Ты еще узнаешь и взлеты и падения, как я знавал в молодости». Ветреную красотку Розалинду роднит с Зельдой Сэйр умение разбираться в мужчинах – «главное образование женщины», а также мелочность, чванство, нерешительность – черты, которые Зельда за собой знала и не любила. Эмори Блейн ходит в те же клубы, служит в том же рекламном бюро; клубы свое название сохранили, а агентство «Бэррон – Кольерс» – как бы не подали в суд за клевету – переименовано в «Баском и Барлоу», но с жизни списано досконально.

Фицджеральд прав: его роман похож на запеканку, в нем можно без особого труда отыскать мотивы и флоберовского «Воспитания чувств», и бальзаковских «Утраченных иллюзий», и джойсовского «Портрета художника в молодые годы» – этого классического романа католического воспитания. Его герой, этот романтический эгоист, про которого говорится, что «он вяло оглянулся на реку своей жизни», испытал «утрату веры в помощь извне», что в нем «скопилось разочарование», что он готов прожить жизнь не без приятности, «не посвящая ее поискам святого Грааля», в финале все же находит себя, что, впрочем, ни в коей мере не соответствует логике повествования. Находит себя… в социализме. Причем в социализме довольно странного образца. Эмори Блейн, как и Фицджеральд, терпеть не может бедность и бедных и в то же время в финале убежденно проповедует навязанные ему автором «равенство и братство»: «У всех детей должны быть для начала равные шансы». И даже превозносит «русский эксперимент», хотя «там и хватили через край». Через край хватил и Фицджеральд: социализм у него носит романтический, даже, пожалуй, ницшеанский оттенок: «Я обрел себя на одиночество ради великой цели».

Роман представляет собой не только нагромождение событий, но и – заимствованных приемов и стилевых манер, к тому же плохо между собой сочетающихся. Тут и бесчисленные цитаты, явные и скрытые. Из Руперта Брука[46]46
  Руперт Брук (1887–1915) – английский поэт.


[Закрыть]: в эпиграфе к роману «По эту сторону рая мудрость – опора плохая» заложена жизненная установка Фицджеральда – брать не мудростью, но чувством, эмоцией, непосредственностью. Из Китса, Верлена, Эдгара По, Суинберна, Шекспира. И смешение жанров: проза часто перебивается стихами, в эпизоде же с Розалиндой автор с языка прозы переходит на язык драматургии – не очень, правда, понятно, с какой целью. Встречаются – и в немалом числе – события и фразы из арсенала популярной, низкопробной литературы. Таков детективный эпизод в конце книги, связанный с нарушением закона Мэнна, когда Эмори Блейн проявляет столь не свойственные ему хладнокровие и смекалку, достойную частного сыщика из романов Реймонда Чандлера[47]47
  Реймонд Торнтон Чандлер (1888–1959) – американский писатель, работавший в жанре «крутого» детективного романа.


[Закрыть]. А как вам понравится такая, к примеру, фраза: «К Эмори в последний раз подкралось Зло под маской Красоты, в последний раз жуткая тайна заворожила его и растерзала в клочки его душу…»? Чем не готический и, одновременно, сентиментальный роман? Даже удивительно, что редактор с опытом и вкусом Перкинса пропустил такое. Работает Фицджеральд и под Оскара Уайльда, к которому его приохотил Бишоп. «Чтобы привязать к себе мужчину, – рассуждает Блейн, точно заправский сэр Генри Уоттон из „Портрета Дориана Грея“, – женщина должна будить в нем худшие инстинкты». Она и будит: и прагматичная Изабелла, и страстная Розалинда, и интеллектуальная Элинор – героини в романе на все вкусы.

Читатель, надо полагать, утомился от обилия цитат из романа, но ничего не попишешь: весь роман – одна сплошная цитата. Неправы, однако, те, кто, вслед за Уилсоном, усмотрел в первой книге Фицджеральда пародию. Пародист дистанцируется от объекта пародии, чтобы читатель разглядел его «изнанку», – Фицджеральд же, во-первых, еще не научился писать «от себя» – вот и берет с миру по нитке. А во-вторых, таков вообще, в чем мы еще не раз убедимся, – его творческий метод.

Но осенью 1919-го – весной 1920 года Скотт к разноголосице критических отзывов невосприимчив. Он, как принято говорить, «проснулся знаменитым», был «неистово» счастлив – как никогда раньше и никогда позже. И было от чего. «Скрибнерс» печатает его книгу, книгу самого молодого автора в истории издательства, и выйти она должна спустя всего несколько месяцев. В журналах стали появляться его рассказы, а в бумажнике – крупные купюры; теперь всякий раз, когда Гарольду Оберу, его другу и литературному агенту, удается пристроить его рассказ, он напивается – и не с тоски, как раньше, а от счастья. Сухой закон ему не помеха, у него есть деньги, и он даже заводит «личного» бутлегера. Любимая женщина, «самая прекрасная девушка Алабамы и Джорджии», наконец-то согласилась стать его женой. Она любит его и гордится им. «Я очень горжусь тобой, – пишет Зельда Скотту, пославшему невесте рукопись романа – всего, а не только одной главы, как осенью 1918-го. – По правде сказать, поначалу я не слишком в тебя верила. Как же приятно сознавать, что ты на многое способен».

Победа, одним словом, полная, безоговорочная. 1918 год был проигран, зато 1919-й, начавшийся так неудачно, выигран, что называется, с крупным счетом. И Скотт тут же, на волне успеха, садится писать второй роман, «Демон-любовник», жизнеописание «некоего Дон Жуана нью-йоркских трущоб», сокрушается, что раньше, чем за год, его не закончит, пишет Перкинсу, что эта книга «сразит всех, как удар грома». Не сразила, ибо написал «Демона-любовника» вместо него Ричард Кэрэмел, персонаж второго романа Фицджеральда «Прекрасные и проклятые», литератор, который постоянно делает заметки и, как и Скотт, по многу раз переписывает написанное. И одновременно, с сентября по декабрь, литературный дебютант пишет девять рассказов и рассылает их в журналы. И в такие, где печататься престижно, как «Смарт сет», и такие, где очень прилично платят и не слишком обращают внимание на качество продукции, как «Пост». Фицджеральд и впредь, словно игнорируя основной закон издательского бизнеса, будет сокрушаться, что за низкопробную литературу платят куда больше, чем за качественную. «Я обескуражен, – напишет он Гарольду Оберу. – За плохонький рассказ, дешевку вроде „Популярной девицы“, состряпанный всего за пару дней, быстрее, чем рождается ребенок, мне заплатили полторы тысячи, а за „Брильянт величиной с отель ‘Риц’“, рассказ глубокий и оригинальный, над которым я с неподдельным энтузиазмом трудился три недели, – сущие гроши». Из девяти рассказов пристроил три, заработал в общей сложности тысячу, а ведь совсем недавно не мог позволить себе бутылку кока-колы. На радостях в очередной раз напился и… затопил свой отель, оставив открытым кран в ванной, после чего послал Зельде две телеграммы. Первая: «„Пост“ взял у меня еще два рассказа. Умираю от любви к тебе». И вторая: «Продал права на инсценировку „На голову выше“ в „МГМ“[48]48
  Голливудская кинокомпания «Метро-Голдвин-Майер».


[Закрыть] за $ 2500. Люблю тебя, мою единственную». Добросовестно, до цента, отчитывается в письмах Зельде, какой гонорар удалось выбить, какова сумма выплаченного аванса и сколько еще «потиражных» он рассчитывает получить. И – на этот раз со щитом – едет уже официальным женихом в Монтгомери и дарит Зельде платиновые часы с брильянтом; о печальной судьбе этих часов еще будет сказано. Расстроенная было помолвка опять в силе. Парень со Среднего Запада доказал свою состоятельность (хотя состояния – скаламбурим – пока не нажил), однако судья Сэйр от этого союза, скажем прямо, не в восторге. И то сказать, жених не богат, не знатен, Принстон так и не окончил, к тому же выпивает, католик и ирландец, что тоже не делает ему чести. Минусов хватает, но против воли дочери верховный судья штата идти не решается, хотя и ворчит: «Тебе бы лучше, пока не поздно, расстаться с этим парнем, у тебя с ним ничего не получится». В чем-то, как бывает в жизни, оказался прав, в чем-то – нет.

И спустя всего неделю после выхода «По эту сторону рая», 3 апреля 1920 года, Зельда, верная своему слову, идет с Фицджеральдом под венец. Венчание происходит в нью-йоркском соборе Святого Патрика в присутствии шафера Скотта Ладлоу Фаулера и трех сестер невесты – Розалинды, Марджори и Клотильды. И – отметим – в отсутствие четы Сэйр. Свадьба играется в дорогом ресторане дорогого отеля «Билтмор» – почти обязательного атрибута нью-йоркских рассказов писателя. Вот теперь Зельда может быть спокойна: «вести жалкое, бесцветное существование» ей и Скотту не придется.

Глава шестая
«МЫ ЖИВЕМ БЕЗ ОГЛЯДКИ»

Да, жизнь молодоженов ни жалкой, ни тем более бесцветной никак не назовешь. Прожигать ее мистер Фицджеральд, которого журналист Гленуэй Уэскотт назвал «королем нашей американской молодежи», и миссис Фицджеральд, «варварская принцесса с Юга», начали сразу, без разгона, как они сами выражались, «без оглядки», с первых дней совместной жизни. Сначала – во время медового месяца в отеле «Билтмор», затем – в отеле «Коммодор», где, прежде чем подняться в номер, с полчаса крутились во вращающихся дверях, а Скотт вдобавок еще и сделал стойку на руках – от нахлынувшего счастья и от выпитого шампанского. А потом, спустя три недели после свадьбы, – на карнавале в принстонском клубе «Коттедж». Напившись, подравшись и, как следствие, лишившись в одночасье членства в клубе, куда в бытность свою студентом он так стремился, Фицджеральд с нимбом на голове, с крылышками за спиной, плохо вязавшимися с драчливостью, и с лирой в руках представил присутствующим Зельду своей любовницей. Зельда была в эту минуту ненамного трезвее мужа и нисколько не обиделась, гости же пребывали в замешательстве: любовницу, случается, выдают за жену, но чтобы жену за любовницу?.. Зельде надо отдать должное: в Принстоне, как, впрочем, и в любом другом месте, она от мужа не только не отставала, но даже задавала тон: выпив лишнего, опрокидывала тележки торговцев на Проспект-стрит, а на завтрак в «Коттедже» явилась с литровой бутылкой бренди, из которой щедро поливала поданный ей омлет. Чем убила сразу двух зайцев – и себя показала, и, как сказали бы в нашем отечестве, поправила здоровье.

Разгульной жизни молодоженов биографы Фицджеральда обычно посвящают много страниц, напоминающих скорее криминальную и светскую хронику, вроде той, что печатается аршинными буквами на первых страницах таблоидов, чем солидный жанр жизнеописания. Обстоятельно, смакуя подробности, рассказывают о карнавальном, беспорядочном стиле их жизни; жизни без оглядки.

О том, какой кавардак царил в номерах, квартирах, коттеджах, которые они снимали. И не только в номерах, но и в головах этих «маленьких детей в огромном, ярко освещенном, неведомом зале» – метафора самого Фицджеральда. Свидетельств рассеянной, беспорядочной совместной жизни молодоженов оставлено немало. «Заглянул к Скотту Фицу и его молодой жене, – вспоминает принстонский приятель Скотта Александр Маккейг. – Она – типичная провинциальная красотка с Юга. Жует резинку, демонстрирует коленки. Брак едва ли будет удачным. Разведутся через три года. Скотт напишет что-то грандиозное – и умрет под забором в возрасте тридцати двух лет». В деталях и в хронологии Маккейг ошибся, по существу же – оказался прав. Ему вторит Лотон Кэмпбелл, еще один приятель Фицджеральда: «В гостиной – бедлам. Повсюду валяются грязные тарелки вперемежку с книгами и бумагами, супружеская постель расстелена, на подносах окурки и бокалы с недопитым накануне спиртным. Скотт, когда я пришел, одевался, а Зельда нежилась в ванне, откуда, весело щебеча, поддерживала разговор». Чем не «Модный брак» Уильяма Хогарта?

О том, как эта «сладкая парочка», позабыв себя, развлекалась, как – особенно первые годы совместной жизни – купалась в деньгах. И сорила ими. Причем инициатива и в развлечениях, и в тратах принадлежала Зельде, деньги текли у нее между пальцев; по счастью, в те годы было еще чему «течь». «Его жена слишком много говорит о деньгах, – заметил однажды Генри Луис Менкен, который, как и многие из окружения писателя, Зельду не жаловал, считал, что Фицджеральд ничего не добьется, пока не уйдет от жены. – Скотт рискует: слишком быстро хочет разбогатеть». Пока что риск оправдан: в одном только 1920 году Фицджеральд заработал 20 тысяч, годом позже за голливудскую инсценировку «По эту сторону рая» – еще десять, и это не считая гонораров за рассказы, которые теперь, после коммерческого успеха первого романа, охотно печатались и охотно же высоко оплачивались. И которые, считал Перкинс, Фицджеральд не писал бы в таком количестве, если б не ненасытные аппетиты жены. На что только не уходили эти деньги: на первоклассные отели, съемные квартиры, туалеты, поездки, приемы, на дорогие рестораны и непомерные чаевые, в результате чего Фицджеральд даже в пору процветания (25–30 тысяч долларов ежегодно) всегда и всем был должен. И Гарольду Оберу, который никогда ему не отказывал, и Перкинсу, письма к которому подписывал «Вечный проситель». И издательствам, из которых исправно выбивал авансы. «Все большие люди во все времена сорили деньгами», – написал он как-то, словно оправдываясь, в Сент-Пол матери, у которой тоже, кстати сказать, ему случалось брать в долг.

Рассказывают о том, как они разъезжали – он на крыше, она на капоте – таксомоторов; Зельда как-то подметила, что ехать в кабине такси обходится дешевле, чем на крыше. Как ныряли одетыми в фонтаны и танцевали на столе. Как устраивали роскошные, «самоубийственные» – в духе Джея Гэтсби – приемы. И в ночных нью-йоркских клубах «Рандеву», «Гэллант» или «Пале-Рояль», где выступал со своим оркестром непревзойденный Пол Уайтмен. И в клубе «Монмартр», куда ходили танцевать до первых петухов. И в яхт-клубе на озере Уайт-Бэр-Лейк под Сент-Полом. И на снятой ими вилле в Грейт-Нэк под Нью-Йорком – модном местечке, где в получасе езды на поезде от Бродвея селился театральный и литературный люд. Как, приехав под утро в Грейт-Нэк после очередного нью-йоркского кутежа на своем подержанном «роллс-ройсе», засыпали прямо на лужайке перед домом – «нашим уютным Бэббит-гнездышком»[49]49
  Аллюзия на роман Синклера Льюиса (1885–1951) «Бэббит» (1922), где герой, ставший нарицательным, является воплощением буржуазной посредственности и самодовольства.


[Закрыть], как прозвала его Зельда. И как после очередной перепалки с гостями наутро развешивали по дому «правила общежития», делавшие честь их «совместному» чувству юмора: «Просьба к гостям не ломиться в двери в поисках спиртного, даже если хозяева не имеют ничего против». Или: «Если вы приехали на выходные и хозяева предложили вам остаться на понедельник, не следует воспринимать их слова всерьез».

Как развлекали себя и гостей «интеллектуальными» играми. Например, загадывали, на кого должен быть похож их будущий ребенок. Если он будет красивый, рассуждали они, у него будут глаза Скотта, а нос и рот Зельды; если некрасивый – ноги Зельды, а волосы Скотта. Или задавались вопросом: какими качествами должен обладать человек мысли и человек действия? Кто ценится больше, человек мысли или человек действия? Игравших – заметим – нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым. Или задумывались над тем: что делать, чтобы изобразить некрасивую девушку красивой? Написать ее портрет или же ее сфотографировать? Когда же «интеллектуальные» игры подходили к концу, Зельда развлекала гостей пересказом своих снов, а Скотт рассказывал гостям, почему он плакал, когда писал свой последний рассказ.

И не интеллектуальными. В 1927 году в Голливуде, который Фицджеральд уже при первом посещении назвал «городом истерического эгоизма, прячущегося под тончайшей вуалью натужного добрососедства», явились без приглашения, предварительно крепко выпив, на бал-маскарад в честь киноактрис сестер Талмидж. Встали у входа на четвереньки и стали громко, наперебой лаять: не судите, мол, строго, в Голливуде ведь мы впервые! А перед отъездом с «фабрики грез» сдвинули всю мебель на середину своего номера в фешенебельном отеле «Амбассадор», а на нее сложили свои неоплаченные счета: раз, дескать, сценарий Скотта забракован и гонорар ему не полагается – платить не будем.

Рассказывают, как в театре, во время спектакля, Фицджеральд начинал раздеваться «при всем честном народе». Или как на званом обеде залезал под стол, отрезал ножом конец галстука, ел суп вилкой и в любую минуту мог пуститься в драку с официантами. Или перебрасывал пепельницу с окурками на соседний столик. Или, выловив ягоду из ананасового шербета (это не в Америке, а на Лазурном Берегу), выстреливал ею в оголенную спину сидевшей поодаль французской графини. Или, приехав после полуночи на вечеринку (раньше Фицджеральды не появлялись), требовал всеобщего внимания и исполнял заунывные баллады собственного сочинения. Или угонял у зеленщика трехколесную тележку и на сумасшедшей скорости гонял на ней по площади Конкорд под аккомпанемент полицейских свистков и автомобильных клаксонов. Или (это случилось в Лос-Анджелесе) собрал у приглашенных на прием гостей часы и драгоценности и… сварил их в томатном супе. Или – было однажды и такое – ударил полицейского, который нагрубил Зельде, на что нью-йоркская желтая пресса отреагировала незамедлительно и с потугой на остроумие: «Фицджеральд сбил с ног полицейского по эту сторону рая».

Как, выйдя после концерта из Карнеги-холла, они с женой бросались наперегонки навстречу несущимся автомобилям. Со своей машиной тоже, впрочем, особо не церемонились: то загоняли ее в пруд и, стоя по пояс в воде и хохоча, безуспешно пытались вытолкнуть ее на берег. То наехали на гидрант и, как Зельда потом со смехом рассказывала, «выпустили из мотора кишки». А то – дело было под Ниццей – вместо шоссе въехали на узкоколейку и застряли на рельсах; машина заглохла, Скотт и Зельда под воздействием винных паров преспокойно заснули и наверняка угодили бы утром под колеса дрезины, если бы их не спас местный крестьянин.

Как, устав от бурной жизни, решили было немного перевести дух и поехали в Уэстпорт, штат Коннектикут, где, впрочем, пробыли недолго: удалиться от мира не получилось, тихая, размеренная жизнь была не по ним. Точно так же, как и провинциальная, затхлая жизнь на Среднем Западе, в Сент-Поле, куда они приехали в 1922 году из Монтгомери рожать дочку. Двадцатиградусные морозы не пришлись южанке Зельде по душе – читайте рассказ «Ледяной дворец» с его описаниями «каменных сводов выстуженного вокзала» и трамваев «с наглухо замерзшими стеклами»[50]50
  Перевод В. Харитонова.


[Закрыть]. Скотт же радовался жизни. Во-первых, дочь получилась на славу, что следует хотя бы из телеграммы, которую счастливый отец отбил родителям жены: «Лилиан Гиш в трауре. Констанс Талмидж в тени. Вторая Мэри Пикфорд». Во-вторых, ему, как и Нику Каррауэю из «Великого Гэтсби», Средний Запад казался теперь «не кипучим центром мироздания, а скорее обтрепанным подолом вселенной», и он радовался, ибо вернулся домой, под «подол вселенной», победителем. Оно и лучше, что не в «центр мироздания», – там разве выделишься? Заезжая знаменитость в своем родном городе, он давал длинные интервью в «Сент-Пол дейли ньюс». Рисовался, жаловался местным газетчикам, называвшим его «первым известным прозаиком Сент-Пола», что «устал от Нью-Йорка и решил поехать в славный, тихий городок – писать». Делился ближайшими планами: задумал, мол, три романа. И последними словами ругал разгульную жизнь. «Вечеринки, – признавался он в Сент-Поле своему знакомому Джеймсу Дробеллу, – это нечто вроде самоубийства. Я люблю их, но мое католическое естество меня осуждает». А вот «протестантское естество» Зельды ничего против вечеринок не имело. До поры до времени.

Рассказывают, как спустя год после свадьбы ими овладела охота к перемене мест, и весной 1921 года они впервые в жизни устремились в Европу, «в Старый Свет, чтобы обрести новые ритмы нашей жизни». Охота к перемене мест не покидала их и в дальнейшем: Фицджеральды все время в движении. Из Нью-Йорка переезжают на Лонг-Айленд. С Лонг-Айленда – за океан, в Лондон. Из Лондона – в Париж. Из Парижа – на Ривьеру. С Ривьеры – в Рим, оттуда – обратно в Нью-Йорк. Из Нью-Йорка – в Монтгомери, из Монтгомери – в Сент-Пол, из Сент-Пола – обратно на восток. На месте не сиделось…

И как, поднявшись на палубу направлявшейся в Лондон «Аквитании», против своих фамилий в судовом журнале начертали уморительную шутку: «Мистер и миссис Фицджеральд путешествуют инкогнито!!!» «Новые ритмы» жизни в Старом Свете не обрели и сделали вывод: «Европу сильно переоценили!» В Лондоне при ближайшем рассмотрении остаться жить раздумали – а ведь собирались. Париж, «праздник, который всегда с тобой», где жизнь рисовалась нескончаемой вечеринкой, а американцев было немногим меньше, чем в Нью-Йорке, им поначалу тоже не полюбился, оба сочли французов неискренними, лицемерными, заносчивыми – в книгах Фицджеральда они таковыми и предстанут. Еще больше не полюбились Венеция и Рим: «скука и разочарование». То ли дело «мой невозвратный город», как назовет Фицджеральд Нью-Йорк в одноименном очерке; город, в котором была, как сказано в «Прекрасных и проклятых», «некая изысканная острота»[51]51
  Здесь и далее роман «Прекрасные и проклятые» цитируется в переводе В. Щенникова.


[Закрыть]… «Будь проклята эта Европа! – в сердцах писал Скотт Эдмунду Уилсону по возвращении. – Антикварная лавка, не более того. Ты, помнится, в шутку называл Нью-Йорк „культурной столицей“, но вот увидишь, через четверть века он будет ничуть не хуже сегодняшнего Лондона». А спустя несколько лет в рассказе 1929 года «Пловцы» вдруг, в первый и последний раз, объяснится в любви Америке, которую прежде называл «странным курьезом, чем-то вроде исторического анекдота». «В сердцах ее народа, – читаем в рассказе, – по-прежнему борются старые, великодушные устремления, прерывающиеся порой неумеренностью и фанатизмом, но неукротимые и несломленные»[52]52
  Перевод М. Кореневой.


[Закрыть]. В Европе, правда, Фицджеральд встретил своих кумиров, однако так перед ними преклонялся (или выпил лишнего), что повел себя, что для него не редкость, не вполне адекватно. Джону Голсуорси, обедая у него дома, сообщил, что любит его книги «ничуть не меньше» книг Джозефа Конрада и Анатоля Франса. Джойсу же признался, что в таком восхищении от его романа, что готов «прямо сейчас, в его присутствии» выпрыгнуть в окно, чем привел живого классика в неописуемый ужас. «Этот молодой человек, должно быть, безумен, – вспоминал впоследствии Джойс. – Как бы он себе не навредил». И в первом, и во втором умозаключениях автор «Улисса» был недалек от истины.

Рассказывают, как на Ривьере, приревновав мужа к Айседоре Дункан (а знаменитой танцовщице в это время было уже под пятьдесят), Зельда, ни минуты не раздумывая, бросилась головой вниз с лестницы и чудом осталась жива. Эндрю Тернбулл подробно живописует эту сцену: Скотт неверной походкой подходит к столику, за которым пирует сильно располневшая примадонна, опускается перед ней на колено и заводит рассказ о римлянах, она же гладит его по голове и величает своим центурионом.

Как «центурион» вместе с Чарлзом Макартуром придумали номер «Распиленный официант», и бедняге бы не поздоровилось, если бы Зельда резонно не заметила, что во внутренностях официанта они не найдут ничего интересного, разве что старые меню, огрызки карандаша, битую посуду и чаевые. Как на мысе Антиб Зельда, напившись, легла перед автомобилем, где за рулем сидел Фицджеральд, и велела мужу ее переехать, что муж, мертвецки пьяный, наверняка бы сделал, не вмешайся общие знакомые. Как еще до первой поездки в Европу, спустя всего полгода после свадьбы, Зельда, опять же не без пагубного воздействия алкоголя, вознамерилась уйти от мужа и отправилась на станцию пешком по рельсам, в результате чего едва не попала под поезд. Как осенью 1924 года в Вечном городе, где они, как всегда, беспробудно пили и часто ссорились, Фицджеральд после очередных возлияний подрался с таксистом и был жестоко избит подоспевшей полицией. Скандальный эпизод, впрочем, пошел в дело. В романе «Ночь нежна» с героем, преисполнившимся хмельной заносчивости к «итальяшкам», происходит в точности то же, что и с автором. Сначала ссора с таксистами, потом драка, полиция, тюрьма. Скотта вообще частенько били – и в Америке, и в Париже, и в Риме, и, незадолго до смерти, на Кубе, куда он отправился с уже больной Зельдой: наблюдавший за петушиным боем Скотт спьяну пожалел петуха, остановил сражение – и получил сполна. Бить – били, в полицию отводили, но однажды он был и в самом деле на волосок от тюрьмы: вместе с Зельдой и двумя-тремя знакомыми ворвался в небольшой ресторанчик в Каннах, вынес оттуда все столовое серебро, а владельца ресторана и официантов связал и, пригрозив убить, посадил на скалу… Куда Пьеру, Анатолю и Долохову до Фицджеральдов!

Как летом того же 1924 года Зельда завела скоропалительный, но бурный роман с французским летчиком (он дослужится до вице-адмирала) Эдуаром Жозаном, высоким, стройным, черным от загара красавцем с вьющимися волосами, который завоевал сердце юной американки тем, что проносился на бреющем полете над виллой «Мэри», где жили Фицджеральды. В июле Зельда признаётся мужу в любви к французу, устраивает скандал и даже требует развода, за что грозный муж запирает ее на месяц в ее комнате, сам же тяжело переживает измену любимой жены: «В то лето я понял, что случилось нечто такое, чего уже не исправишь». Однако покричали, поплакали, поговорили по душам – и исправили: спустя месяц после адюльтера Жозан ретировался, а обманутый муж с облегчением пометил в дневнике: «Горечь постепенно проходит». Горечь прошла, а вот сумасбродное поведение – нет. Помета же в дневнике спустя много лет «выросла» до рассказа «Этюд в гипсе», где Мартин Харрис испытывает мучительную ревность к развратнику-французу Жоржу Деглену.

Откуда же эта многолетняя жизнь «на грани нервного срыва»? От безысходности, выхолощенности существования? Или из-за боязни одиночества? Их дом ежевечерне наполнялся гостями не столько из желания видеть людей, погрузиться в суету вечеринки, сколько из страха остаться наедине с самими собой. От безделья? Но ведь Скотт пусть не регулярно, но довольно много работал – сладкая жизнь обходилась недешево. Или от счастья? Не потому, что хотелось утопить горе в вине, не потому, что им было плохо, а потому, что – хорошо? Хотя родители и баловали обоих, Зельду особенно, сладкой жизни в таком объеме ни он, ни она раньше не вкушали; воспитывались в провинции, вели правильную жизнь, и вот – «дорвались». Или, наоборот, от несчастья? Оттого, что разлюбили друг друга и в увеселениях пытались заполнить возникшую пустоту совместной жизни – как Энтони Пэтч и Глория из второго романа Фицджеральда «Прекрасные и проклятые»? Или потому, что хотелось быть, как все, не ударить лицом в грязь – не отставать же от своего круга, от золотой молодежи? Или, наоборот, потому, что бросали вызов своему окружению? Условностям, ханжеству, скуке, крохоборству? Но, во-первых, их друзья, как и они, жили в свое удовольствие и условностям значения не придавали. А, во-вторых, раздеться догола в театре, распилить официанта или сварить часы и кольца в томатном супе – довольно нестандартный способ бросить вызов условностям. А может, они любой ценой хотели нарушить однообразное течение жизни? Или, как писал Фицджеральд в очерке 1931 года «Отзвуки века джаза», – «найти какое-то применение всей той нервной энергии, что скопилась и осталась не израсходованной в годы войны»?