Текст книги "Презумпция лжи"

Автор книги: Александр Багаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

^{___________________}

Тем удивительнее, как всё-таки удалось выкрутиться и отделаться лёгким испугом в подобной ситуации папскому престолу, вдруг признавшему почему-то свою непрерывную, последовательную и сознательную семисотлетнюю ложь про тамплиеров.

^{_________________}

Это становится особенно заметно, когда написание истории в России начинает выходить из под контроля авторов летописей и появляются первые светские историки, на которых не давит груз ответственности за всё написанное до них другими.

САМЫЙ первый такой историк, чей труд мне довелось читать – Андрей Лызлов, переводчик исторических трудов и сам историк, умерший в самом конце XVII века. Книгу он написал всего одну, и называется она—«Скифская история». Но зато он в неё свёл всё то, что читал или вдобавок ещё и перевёл у иностранных авторов об истории Руси.[25]25
  Андрей Иванович Лызлов – переводчик и историк, умерший в самом конце XVII века. Переводил на русский язык трактаты иностранных историков. Его «Скифская история», хотя и была очень популярна, долгое время существовала только в списках и была впервые опубликована Н.И. Новиковым только в 1776 г. в Санкт-Петербурге и затем ещё раз в 1787 г. в Москве. После этого издавалась ещё один раз небольшим тиражом, но зато с археографической справкой – в 1990 г. в Москве.


[Закрыть]

И вот он-то, необременённый ответственностью за прошлые анафемы на еретиков и за собственную научную недобросовестность и не имеющий над собой руководителя-иерарха, прямо с порога, в одной из первых глав написал:

Половцы же и печенези бяше народ военный и мужественный, изшедший от народа готфов и цымбров, от Цыммериа Босфора названных, от них же гепидов, и литву, и прусов старых изшедших явно произведе Стрийковский в начале книг своих, еже и Ваповский свидетелствует. Такожде и Белский, в Деяниях Казимера Перваго, краля полскаго, на листу 239 сице глаголя: Народ печенегов, и половцев, и ятвижев истинныя суть литва,[26]26
  «Литва» примерно до XVI века говорила и писала на русском языке.


[Закрыть] точию имяху между собою в наречии малую разность, яко поляки и россианы; житие имуще в Подлесии, где ныне Дрогичин.

Сии половцы и печенези, изшедшии оттуду во времена оныя, селения своя от полунощи к востоку наклоняющися над морем Меотским и Понтом Эвксином такожде около Волги, и около Танаиса, и в Таврике, юже ныне называем Перекопскою ордою, коши своя поставляюще.

(…)

Зде может быти читателю усумнение, яко един историк во единых местех изъявляет двоих народов жителей, болгаров и половцов, яко о сем выше в сем писании. Еже может тако разуметися, яко той болгарский народ или прежде сих в тех странах жили, а по них на те места половцы и печенези из-за Днепра, идеже Полесие и Дрогичин, приидоша; или, яко пространны суть поля те, оба народа, един в полях, то есть половцы и печенези, а другии, то есть болгары, ближши подле моря жителствовали.

Яко и сам сей историк, то есть Стрийковский, ниже пишет сице.

(…)

Иныя историки тех половцов называли готфами, еже и истинно есть, ибо егда были в соседстве российским странам, греческим же, и волосским, и полским странам погранични…

Язык же с российским, и с полским, и с волоским смешан имели.

Казалось бы: вот всё и начало становиться на свои места, и народы стали логично увязываться со своими местами проживания и языками. Становятся понятны бесчисленные перекрёстные женитьбы и замужества половецких и русских знатных княжён и князей. Становятся понятны ссоры и раздоры между уже осевшими и разбогатевшими на южных чернозёмах старожилами и прибывающими с севера практически нищими новичками. Становятся понятны конфликты между язычниками среди них, арианами, православными…

А с другой стороны – кто слыхал о таком историке Лызлове и тем более о том, что во времена совсем ещё молодого тогда царя Петра печенеги и половцы по мнению историков считались одного с варягами корня и говорили на смеси славянского с готским, то есть практически на том же «российском» языке?

Ведь слыхали-то только, что была некая «норманнская» версия происхождения русских, предложенная при царском дворе «немцами», но уверенно и справедливо разоблачённая и похороненная русскими академиками с Ломоносовым во главе. Особый смысл тогдашнему спору придавал тот факт что варягов и русов, фигурировавших в ранних летописях, в более поздних летописях стали заодно с народами, жившими на территории нынешней Германии, называть «немцами». И получалось, что якобы «немцы» в Российской Академии нарочно своим предкам всю славу создания Руси приписывают.

Сейчас для рассказа детали происхождения немецкой нации значения не имеют, напомню только, что во время событий – то есть в середине XVIII века – её ещё не было. Были пруссы, швабы, баварцы, голштинцы, саксы и многие другие, и все они имели свои самостоятельные королевства, герцогства и графства, и всех их вместе именовали кто германцами, кто алеманами, а кто и вовсе тевтонами. Немцами же на Руси тогда чаще называли просто всех иностранцев.[27]27
  Знаменитая Немецкая слобода в Москве, как известно, вовсе не была пристанищем германцев, и тамошние закадычные друзья и подруги молодого Петра тевтонами были тоже отнюдь не все: Лефорт – полу-француз, полу-швейцарец, Гордон – шотландец, а вот Кукуйская царица Моне – та да, по отцу была вестфальских кровей.


[Закрыть]

Важно для рассказа то, что все племена готского корня с подачи римлян стали именоваться германскими, хотя расселялись готы изначально не только на южном побережье Балтийского моря, но и на его островах, и на территории нынешних Дании, Швеции и Норвегии. Когда их потомки к X–XI векам колонизовали практически всю Западную Европу вплоть до Сицилии и на наших территориях подступились уже к Константинополю, назывались они где как: в Англии и Франции – саксами или норманнами, у нас – варягами и русами, в центральной части Европы – ещё тысячей имён. И везде они в конце концов перемешались с местными народами – всякими галлами, франками и кельтами – и стали в конце концов шотландцами, англичанами, ирландцами, французами, которые все с тех пор равно чтят и древних соплеменников с друидами, и этих «пришедших морем из северных стран» – своих общих и единых предков.

И только в Германии и на Руси, а затем в России этот вроде бы простой и естественный процесс развития национального самосознания пошёл иначе. В Германии готский корень родственных народов стал идеологическом ядром для объединения Рейха и потому превратился в мощнейшее пропагандистское средство. А в России он как на самом раннем этапе волею ромейских церковных чиновников не заладился, так потом уже и не наладился никогда.

Одним из самых первых «современных» – то есть уже хорошо нам известных – проявлений этого спора между «норманистами» и «антинорманистами» стала упомянутая выше стычка в Академии наук между Ломоносовым и «немцем» Герхардом (после принятия российского подданства Фёдором) Миллером по поводу приготовленного Миллером доклада «Происхождение народа и имени российского».[28]28
  За представлением этого доклада должна была последовать и публикация капитального труда по истории России, подготовленного под руководством Миллера его ближайшим соратником Василием Никитичем Татищевым. Труд этот под названием «История российская» после проигранного Миллером подчистую спора с Ломоносовым от греха подальше «положили под сукно» и только через 18 лет после смерти Татищева, уже при Екатерине его, наконец, издали. А поскольку почти весь архив Татищева вскоре после его смерти таинственным образом сгорел, то сказать уверенно, как и насколько Миллер «причесал» начальный вариант, сегодня уже невозможно.


[Закрыть]

Опять же, перипетии их столкновения лбами (очень серьёзного и для обоих опасного: проигравший мог в буквальном смысле слова голову потерять) сейчас для рассказа не важны. Важно то, что и у Миллера, и у Татищева в их личных библиотеках имелись копии, снятые с ещё не издававшейся книги Андрея Лызлова, причём с их многочисленными пометами и ремарками, судя по которым этот труд передавали для чтения первым лицам государства. У Миллера есть даже целые отрывки из текста Лызлова, переведенные на латинский и немецкий языки. А про копию Татищева в Археографической справке в издании «Скифской истории» 1990 г. и вовсе сказано следующее:

Это один из старших списков; он датируется 90-ми гг. XVII в. Текст трех частей татищевского списка (с л. 8 до л. 114) сильно правлен красными чернилами. Создается впечатление, что рукопись готовили к изданию или переписке… На пустом листе 4 есть надпись разными чернилами и почерками: «Велико има… (неразборчиво). Сия книга, государю моему, то есть великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичу». Эта надпись заставляет сделать предположение о том, что экземпляр предназначался для преподнесения царю.

И Миллер, и Татищев выполняли работу, которую первым задумал ещё отец Петра – царь Алексей Михайлович Тишайший: собрать со всей Руси книги и рукописи об истории и написать, исходя из них, единый, как мы бы сегодня сказали, фундаментальный академический труд. То есть написать уже не летопись, хотя бы и патриаршую, а именно современного типа историю Российского государства. Царь Алексей даже назначил специального дьяка (по нынешним меркам – министра) и издал указ, повелевавший всем слать этому дьяку книги и рукописные тетради и свитки. Обращался он, конечно же, в основном к церковному руководству и к настоятелям монастырей, поскольку в ту эпоху весь основной накопленный в России массив письменных материалов хранился именно у них. Закончилась эта первая инициатива ничем: дьяк, вроде бы, сидел-сидел в присутствии, но всё зря, так и не дождался ни единого почтового поступления, и стол его потому был упразднён.

А затем была снова та же инициатива, но уже с участием новенькой с иголочки Академии Наук, которая в 1734 г. задумала издать хронограф. И вот эту-то работу и выполняли «немцы» во шаве с Герхардом Миллером и «примкнувший к ним» Василий Татищев. Когда же они были уже на финишной прямой и готовились торжественно отчитаться о проделанной работе, то и возник «норманнский» спор. Официальным (дошедшим до нас) поводом для критики со стороны Ломоносова послужило то, что, якобы, авторы чрезмерно восславили «скандинавов», которые в их версии, по мнению оппонентов, единолично чуть не всю Русь завоевали, покорили и построили.

Возможно, действительно, только из-за этого и рядились, и, возможно, возник сей спор именно по ознакомлении Ломоносова и остальных его сторонников с готовым окончательным текстом.

Но есть не менее веское основание думать иначе. Потому что ведь был отзыв Св. Синода даже не на готовый текст, а ещё только на инициативу Академии. Отзыв вот такой (его цитирует А.В. Карташев в своей «Истории Русской Церкви»; курсив мой):

…рассуждаемо было, что в академии затевают истории печатать, в чём бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных описаны лжи явственные…

Далее в отзыве следует забавный отвлекающий внимание от главного манёвр, очень напоминающий неуклюжие отговорки современных российских историков насчёт «русских букв» во времена святых Кирилла и Мефодия:

Из приложенного для аппробации видится, что томов тех историй будет много, и если напечатаны будут, чтоб многие были к покупке охотники, безнадёжно, понеже и стиль един воспящать будет. Хотя бы некоторые к покупке охоту возъимели, то, первому тому покупку учиня, до последующих весьма не приступят. Того ради небезопасно, дабы не принеслось казённому капиталу какова убытка.

К этому остаётся только добавить, что, согласно Археографической справке к изданию 1990 г. «Скифской истории» Андрея Лызлова (автор Е.В. Чистякова):

В настоящее время известно 32 списка «Скифской истории»… Из просмотренных нами списков старшими следует считать три экземпляра… Наиболее ранним и четко написанным списком полной редакции является список Синодального собрания ГИМа…

Ссылок на труд Лызлова, и тем более на его указания про готские корни и языковое смешение и родство печенегов, половцев, славян и русских в отредактированной Миллером Татищевской «Истории» нет.

Из чего следует, что Св. Синод своего добился.[29]29
  Моё поколение, например, выросло, зная, что половцы и особенно печенеги – это дикие степные кочевники, и мы не то что не знали ответа, а даже никогда не задавались вопросом: на каком языке русские так свободно общались – например, на реке Калке – с половцами?


[Закрыть]

И вот в этих глухих, невнятных отголосках упорного и эффективного, век за веком сопротивления со стороны властной и влиятельной части российского истеблишмента[30]30
  Не менее категорический и властный запрет на любое упоминание о готах и Черняховской культуре был наложен уже в советские времена, поскольку перед войной немецкие идеологи и пропагандисты стали активно заявлять свои претензии на эти территории в силу, якобы, исторического права, как наследники готов.


[Закрыть] любой попытке возрождения правды о готах, об их вере, культуре и традициях и об их месте и роли в российской истории я и усматриваю вторую сторону первопричины, выпускающей меня из конспирологического тупика на свободу.

Таковых историй печатать не до́лжно

Светлой памяти славного человека Земли Русской Мелхиседека Борщова посвящается

НАИБОЛЕЕ подробно и детально я увидел, как на практике работал этот механизм сопротивления, когда читал в «Истории» Татищева о том, как крестили Русь. И поскольку сам этот рассказ тоже уникален – он на удивление реалистичен и напрочь лишён пропагандистской «дымовой завесы», чем резко отличается от летописей – перескажу вкратце некоторые отрывки и из него тоже.

…пошёл Владимир на болгаров (булгаров) и, победив их, мир заключил и принял крещение сам и сыновья его, и всю землю Русскую крестил. Царь же болгарский Симеон прислал иереев учёных и книги в достаточном количестве. И послал Владимир во Цареград (Константинопль. – А.Б.) ко царю и патриарху просить митрополита. Они же весьма обрадовались и прислали митрополита Михаила, мужа весьма учёного и богобоязненного, который был болгарином, с ним 4 епископа и многих иереев, диаконов и демественников (певчих) из славян. Митрополит же, по совету Владимира, посадил епископов по городам: в Ростове, Новгороде, Владимире и Белгороде. Сии шедшие по земле с вельможи с войском Владимировым учили люд и крестили всюду сотнями и тысячами, сколько где удавалось, хотя люди неверные весьма о том скорбели и сожалели, но отказываться из-за воинов не смели…

Это ещё не всё, что я хочу процитировать; но просто стоит обратить внимание, как всё, в целом, незлобиво и ладно. По весне отправились, значит, по земле Русской шагать ромейские командированные «4 епископа, многие иереи» и зачем-то с ними «певчие».

А чтобы не заблудились – всё же леса бескрайние, дремучие и им совсем незнакомые – к ним приставлены «вельможи» из местных. Ну и, наконец, чтобы все приличия соблюсти, войско Владимирово к этому походу придано – подобающим образом народу крестителей представлять. Как какую «сотню и тысячу» народного брата встречали – так войско всех друг с другом знакомило, и командированные эти сразу ну встречных «учить» под звуки «демественного» пения и – «сколько где удавалось» – крестили. Правда, крещёные о том почему-то скорбели, но «из-за воинов» отказываться им было как-то не с руки, что, в общем, несколько портит впечатление от общего праздничного настроя события.

Вельможи, надо думать, тем временем кушали и с дороги почивать изволяли. Теперь дальше цитата:

…В Новгороде люди, проведав, что Добрыня идёт крестить их (Добрыня – коренной новгородчанин, родной дядя по матери князя Владимира. – А.Б.), собрали вече и поклялись все не пустить в город и не дать идолов опровергнуть. И когда он пришёл, они, разметав мост великий, вышли на него с оружием, и хотя Добрыня прельщением и ласковыми словами увещевал их, однако они и слышать не хотели и выставили 2 камнеметательных орудия великих со множеством камений, поставили на мосту, как на самых настоящих врагов своих. Высший же над жрецами славян Богомил, из-за сладкоречивости наречённый Соловей, строго запретил люду покоряться. Мы же стояли на торговой стороне, ходили по торжищам и улицам, учили людей, насколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол сказал, явится безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сот окрестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: «Лучше нам помереть, нежели богов наших отдать на поругание». Народ же оной стороны, рассвирепев, дом Добрынин разорил, имение разграбил, жену и некоторых родственников его избил. Тысяцкий же Владимиров Путята, муж смышлёный и храбрый, приготовил ладьи, избрав от ростовцев 500 мужей, ночью переправился выше града на другую сторону и вошёл во град, и никто ему не препятствовал, ибо все видевшие приняли их за своих воинов. Он же дошёл до двора Угоняева, оного и других старших мужей взял и тотчас послал к Добрыне за реку. Люди же стороны оной, услышав сие, собрались до 5000, напали на Путягу, и была между ними сеча злая. Некие пришли и церковь Преображения Господня разметали и дома христиан грабили. Наконец, на рассвете Добрыня со всеми, кто был при нём, приспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди более всего устрашены были, побежали огонь тушить; и тотчас прекратилась сеча, и тогда старшие мужи, придя к Добрыне, просили мира… Добрыня же, собрав войско, запретил грабежи и немедленно идолы сокрушил… Мужи и жёны, видевшие то, с воплем великим и слезами просили за них, как за настоящих их богов. Добрыня же, насмехаясь, им вещал: «Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую пользу вы от них можете надеяться получить?» И послал всюду, объявляя, чтоб шли на крещение…. Пришли многие, а не хотящих креститься воины насильно приводили и крестили, мужчин выше моста, а женщин ниже моста. Тогда многие некрещёные заявили о себе, что крещёными были; из-за того повелел всем крещёным кресты деревянные, либо медные и каперовые… на шею возлагать, а если того не имеют, не верить и крестить; и тотчас размётанную церковь снова соорудили. И так крестя, Путята пошёл к Киеву. С того дня люди поносили новгородские: Путята крестит мечем, а Добрыня огнём.»

Во-от, значит. Очень впечатляет после былого-то благолепия и незлобивости. Выходит, пока те «командированные» просто ходили и учили – не особо у них получалось. Да и как могло получаться, когда, оказывается, всего их ученья: не примешь веру – дурачком помрёшь: «гибнущим в нечестии слово крестное… явится безумием и обманом». За два дня накрестили несколько сот из местных. Самых, надо думать, нечестивых (то есть безумных и обманутых), потому что не ясно совершенно, как плохо владеющий местным языком заезжий ромейский иерей в одной короткой беседе, в общей спешке и сумятице, может хоть мало-мальски нормального и умом крепкого новгородского человека убедить, что всё его мировоззрение неверно, и что ему нужно немедленно, здесь и сейчас – причём в буквальном смысле слова – отказаться раз и навсегда ото всего, во что он верит. Да тот иерей ни одного такого слова и сказать-то по-русски наверное не мог, не то что убедить в чём-то хотя бы дитя несмышлёное!

Не удивительно, что бесполезных в таком сложном предприятии «командированных» ромеев отстранили в обоз (а уж какую такую задачу в той кровавой заварухе должны были решать демественники – это одному ромейскому уму постижимо).

По серьёзному-то дело делать надо было мужам «смышлёным и храбрым». Они и приступили к исполнению, так сказать: «воины насильно приводили и крестили». Какие там пришлые греки-иереи! Русских крестить – это не фиговым листочком прикрываться под тёплым средиземноморским солнышком.

Недаром новгородцы к приходу знатного земели готовились, как к полномасштабной осаде знали, видимо, лучше, чем мы сегодня, что при Святом Владимире значило «крестить идут»: форменный штурм города; рассвирепевший народ; уличные бои; сеча злая; горящие кварталы…

И сомневаться не приходится – пишет-то очевидец. И не просто очевидец – сам главный иерей. А то как понимать «мы стояли на торговой стороне» или вот ещё глагол «повелел всем крещёным… кресты… на шею возлагать»? Имею в виду – глагол «повелел» в первом лице? И опять же вот Василия Татищева слова (из примечаний к главе):

Кресты на шею класть нище у христиан, кроме Руси, не употреблялось, но кто узаконил, нигде не нахожу. Некоторые сказывают якобы Владимир, иные о болгарах, только в Болгарии не употребляют. Итак, думаю, что Иоаким начал, а Владимир во всё государство определил, чтоб от крещения никто не отолгался.

А Иоаким – это епископ, которого князь Владимир забрал с собой из Корсуни после того, как сам там крестился, и который стал первым епископом новгородским.

И это сам епископ и ведёт рассказ о том, с чего и как всё начиналось: с сечи злой, с меча и огня под напевы «демественников»; с креста на шее, чтоб не отолгались. И случайностью ничто из случившегося не было: ведь не просто же так отправляли Иоакима в Новгород в компании Добрыни, Путяты и некоторого войска, числом явно не малого, коли только из ростовского его отряда можно было отобрать «500 мужей» подрачливее и покрепче. То есть по тем временам это был именно серьёзный военный поход. В данном случае – с конкретной целью подавить сопротивление населения и подчинить его новой власти с иностранной для населения идеологией.

ПО сравнению со всеми остальными нашими летописателями поражает, как всё-то епископ Иоаким запомнил, и всё потом записал. И языком притом вполне понятным, а не тем канцеляритом, на какой только и были способны его позднейшие преемники; никакой тебе зауми, никаких волшебных преображений и чудес; никаких фантастической численности армий ни с той, ни с другой стороны. И это лишний раз доказывает, что писать о событиях внятно, грамотно и без прикрас ромеи умели очень неплохо.

Потому-то, если, читая текст епископа, попробовать животом почувствовать, что тысячу лет назад стояло за Иоакимовыми словами: «И так крестя, Путята пошёл к Киеву», – если и впрямь почувствовать, что следом за Путятой оставалось, что этот «муж смышлёный и храбрый» вытворял на всём его пути от Новгорода до Киева, то тогда и получается в первом приближении ответ на вопрос: а как крестили Русь?

                                    * * *

ТОЛЬКО есть с этим ответом одна беда. Представить-то всё это можно и даже при этом содрогнуться, но только источника-то процитированного – нет. Нет той летописи.

Здрасьте пожалуйста! Чего ж голову морочил небылицами?!

Примерно такой и была довольно долго реакция на труд Татищева, в котором рассказ новгородского епископа Иоакима был впервые обнародован. И вот как сам Татищев на подобные вопросы в этом же труде и ответил:

Разыскания мои к сочинению полной и ясной древней истории понуждали меня выискивать всюду полнейшие манускрипты для списания или прочтения. Между многими людьми и местами, где оных чаял, просил я ближнего моего свойственника Мелхиседека Борщова (который по многим монастырям игуменом был, наконец, архимандритом Бизюкова монастыря стал), чтоб мне дал обстоятельное известие, где какие древние истории в книгохранительницах находятся, а ежели в Бизюкове монастыре есть, то б прислал мне для просмотра, ибо я ведал, что он в книгах мало разбирался и меньше охоты к ним имел…

Вот ведь как: целый архимандрит, а в книгах вроде как мало разбирается и даже охоты к ним не имеет!

На это моё письмо, от 1748-го мая 20 числа, получил от него ответ следующего содержания: «По желанию вашему древних историй я никаких здесь не имею, хотя в Успенском Старицком и Отрочем Тверском монастырях и в других, где я прежде был, старых книг письменных есть немало, да какие, подлинно не знаю, из-за того что описей им нет и мне их ныне достать и к вам послать невозможно, разве впредь где достать случай иметь буду.»

Здесь я цитату прерву, чтобы обратить внимание на одну важную деталь, которой и сам поначалу не придал значения.

Мелхиседек Борщов назвал конкретно два монастыря: Успенский Старицкий и Отрочий Тверской. Так вот Успенский Старицкий во времена опричнины при Иване Грозном был одним из главных опорных пунктов опричной администрации. А в Отрочем Тверском и при Грозном, и при его деде Иване III содержали в заточении «еретиков», Максима Грека, например. По консерватизму с Отрочим Тверским тогда мог соперничать, наверное, только Иосифо-Волоколамский. То есть если составлять список мест, где могли прятать «вредные» летописи, то и Успенский Старицкий, и Отрочий Тверской должны были быть в первой пятёрке. Не сомневаюсь, что современникам Татищева, в отличие от нас, всё это было хорошо известно, и вот так подробно им растолковывать нужды не было.

И ещё хочу обратить внимание. В обоих монастырях «старых книг есть немало», а вот описей нет. То есть либо книги лежат навалом, и о них никто не заботится, либо – книги взаперти, и никому о них знать не положено. Судя по сухим словам Борщова «мне их ныне достать и к вам послать невозможно» – речь явно о втором варианте – книги под замком (косвенно это подтверждает и бестолковое министерство дьяка, назначеного царём Алексеем Тишайшим, которого Церковь просто откровенно пробойкотировала).

Наконец, такой вот мелкий штрих. Зачем в большом серьёзном историческом труде указывать точные выходные данные какого-то ничего не значащего рутинного письма? Поищите в других похожих трудах – ручаюсь, нигде ничего подобного не сыщете. В чём тут заковыка – догадка есть, скоро до неё очередь дойдёт.

Ну а теперь возвращаюсь к прерванной цитате и к ответу, который Татищев вскоре получил от Мелхиседека Борщова.

А ныне монах Вениамин, который о собрании русской истории трудился, по многим монастырям и домам ездя, немало книг русских и польских[31]31
  Помимо церковных летописей, историю народов, населявших территорию исторической Руси, писали в Великом княжестве литовском – в 15-16-м веках главном сопернике Московского княжества в борьбе за право стать будущей Россией. Поскольку позднее ВКЛ вошло со временем в состав Польши, то и получились тогдашние «альтернативные» русские историки «поляками», а их книги – «польскими».


[Закрыть] собрал. Я его просил, чтоб из русских старинных книг хоть одну для посылки к вам прислал, и я ему залог обещал дать для верности, да он отговорился, что послать не может, а обещал сам к вам заехать, если его болезнь не удержит; я ему на то обещал за подводы и харч заплатить. Однако ж он не поехал, сказав, что за старостию и болезнию ехать не может, а прислал три тетради, которые при сём посланы, и прошу оные не умедля мне возвратить, чтоб ему отдать…

Вот таким образом, судя по описанию – от некого старого и больного монаха-историка Вениамина – заполучил Василий Татищев три тетради (4-ю, 5-ю и 6-ю) из какой-то книги; и эти-то тетрадки и были – часть летописи Иоакима, самого первого епископа новгородского.

Что важно для нашего рассказа: тех событий, что описал Иоаким, и по сегодня не найти больше ни в одном известном современным историкам источнике.

И вот прочитал Татищев эти три тетради, и пишет дальше:

Я, получив это неожиданное сказание, желал ту самую книгу видеть, так как старо писано, и особенно начало её, ибо так разумел, что сии тетради нарочно для посылки ко мне списаны; оные немедленно к нему послал и просил его письмом, ежели всей книги прислать невозможно, то б прислал мне первые три да из следующих несколько. Но в сентябре вместо ответа получил известие, что он умер, а пожитки его растащены, иные указом от Синода запечатаны. Потом просил я приятелей, чтоб о том монахе Вениамине у бывших его служителей осведомиться; только никто не знает, келейник его скрылся, а бывший при нём за казначея монах Вениамин сказал, что сия книга была у Мелхиседека, и он сказывал, что списал её в Сибири,[32]32
  Миллер в течение 10 лет собирал в Сибири рукописи – они вошли в знаменитые «миллеровские портфели», которыми историки пользуются по сей день. Следует помнить, что в Сибири все эти документы оказались, поскольку были вывезены – спасены от повальной Никоновской конфискации – староверами. Этим и объясняется опасность, которой автоматически подвергался каждый, кто к этим «старо писаным» свиткам и тетрадям прикасался.


[Закрыть] иногда сказывал, что чужая, и никому не показывал.   Она не в переплёте, но связаны тетради и кожею обёрнуты. Только после него в пожитках его не обнаружилось.

Вот и остался Татищев с удивительным текстом, но без единого веского доказательства его происхождения. Но текст всё равно опубликовал – и лет сто пятьдесят его за это все ругали и от него отмахивались. А потом археологи кой-чего накопали в Новгороде, книжек нашли других, Иоакимовскую летопись по некоторым другим позициям подтверждающих, и теперь вот историки все согласны: настоящая летопись у Василия Татищева была в руках.

МЕНЯ, например, вопрос достоверности летописи не смущал: в добросовестности Татищева я не сомневаюсь; достаточно его почитать, чтобы понять почему. Меня сразу другое заинтересовало.

^{___________________}

Оговорюсь. Всё дальнейшее рассуждение построено на очевидном предположении, что главу 4, как и весь остальной текст, написал Татищев. Однако известно, что изданный через много лет после смерти Татищева текст Миллер редактировал. Предположить, насколько велика была его правка повествования в главе 4, невозможно. Теоретически нельзя исключать даже, что он вообще сам написал всю главу от начала до конца, воспользовавшись, например, личной перепиской между ним и Татищевым или каким-нибудь татищевским черновиком. Мне это предположение кажется очень вероятным, поскольку Миллеру было от кого защищаться и зачем страховаться в отнюдь не меньшей, а то и даже в большей степени, чем Татищеву.

^{___________________}

На дворе, значит, середина XVIII века. Василий Татищев – «птенец гнезда Петрова», участник Полтавской битвы, между прочим, и ныне что-то вроде доверенного посла по особым поручениям при императрице – среди прочих государственных дел и поручений собирает русскую историю. Ясно, что ни на какие симпатии церковной верхушки ни ему, ни какому другому такому «птенцу» рассчитывать не приходится – у иерархов на Петра и на «его» людей не просто зуб, а всем зубам зуб. Это – общий исторический фон события.

Теперь детали. Вспомнил Татищев «ближнего свойственника» Мелхиседека Борщова. Наверняка потому, что в очень уж серьёзных монастырях тот побывал начальником. Если кто и мог знать про «интересные» – читай «достоверные» – «старо писаные» – читай не сильно испорченные множественными цензурными правками и переписями – книги, так именно такой ют монастырский ветеран. Логично? Пока – да.

А вот дальше – сплошь лукавство. Татищев – писатель обычно донельзя последовательный. А тут просит дать «обстоятельное известие» о том, где какие книги по истории искать, человека, который, якобы, «в книгах мало разбирался и меньше охоты к ним имел». Ведь выяснилось же в конце концов, прямо в той же главе татищевской книги, что очень даже, видимо, Мелхиседек Борщов в книгах разбирался, и не с бухты барахты Татищев именно к нему обратился. А Борщов ему в ответ вранья с три короба понаписал про свои с каким-то, как выяснилось, не существующим монахом препирательства, да к тому же вранья-то профессионального: сколько всяких мелких деталек понавыдумывал – зачитаешься. Значит, понимал, что письмо его в чужие руки попасть может; значит, знал, что за лишнюю откровенность не поздоровится ему (и, может, адресату тоже). А тогда и сомнений никаких нет: очень даже Мелхиседек Борщов понимал, что он такое хранил, как зеницу ока. Всего-то три тетрадки прислал, но какие!

И тем не менее Татищев читателя убеждает, что Мелхиседек и в книгах не разбирался, и не интересовался ими, и вообще чуть ли не полуграмотный был. Это он про человека, который не просто летопись нашёл, но и прочитал (на старом-то языке), и понял её значение настолько, что не поленился переписать. Да ещё хранил по секрету ото всех и, значит – с риском для себя, а то чего бы это он «иногда сказывал, что чужая, и никому не показывал»?

Лукавит Татищев, ох, лукавит. А зачем? Борщов-то уж умер, ему уже всё без разницы. Да и наоборот должно было бы быть, хвалить бы Мелхиседека вовсю надо, что древность русскую нашёл и сберёг. Самому торжествовать без всякой меры (ай да Татищев, ай да молодец!). Но как-то не слышится никакой радости первооткрывателя, хотя у историков находки такого масштаба хорошо если раз в жизни случаются. Татищев даже как будто выгораживает Борщова: он тут не при чём, не ведал, что творил, или вроде того (вот я ему письмо такого-то числа послал с просьбой, и можете проверить, а он вот мне ответ написал…). То есть Татищеву зачем-то очень нужно доказать, что все эти исторические открытия случились как бы сами собой, как бы нечаянно. Иными словами, что не было злого умысла.

А какого такого злого умысла? Против кого? Ну, драгоценный для истории список Мелхиседек Борщов прислал, ну, включил Татищев его в свою книгу всем критикам назло – и что с того?

Но ведь как-то очень осторожно включил, вон с какими длиннющими оговорками, к истории никакого отношения не имеющими, а всё равно в основном тексте. И чего так осторожничал? Потому что подлинник предъявить не мог?

^{____________________}

На это особо хочу обратить внимание: в фундаментальном труде по истории государства, как правило, в основном тексте никаких обсуждений чисто технического характера о том, как делалась работа, не бывает. А тут вдруг нате пожалуйста: целая глава, да практически в самом начале, когда читатель как раз настраивается на то, как и что в книге воспринимать – только об этом.