Текст книги "Братья Дуровы"

Автор книги: Александр Таланов

Александр Таланов
БРАТЬЯ ДУРОВЫ

Посвящаю моему Кириллу

Волшебный и земной мир

Клоунов в поэзии больше нет; их можно увидеть только в цирке. Как хорошо, что встречаешь их там, и как плохо, что их нигде больше не встретишь.

Андре Сюарес

– Кураж! Ежели желаете быть циркист, надо иметь кураж. Что это есть? Говорите вы, господин Вольдемар, и вы, господин Анатоль…

– Это… это… – Владимир растерянно оглянулся на брата.

– Смелость, храбрость, отвага, мужество! Бодрое, уверенное настроение, господин Анжелло Бриаторо! – почти отрапортовал Анатолий.

– Можно просто господин Анжелло, – милостиво заметил акробат. – А теперь на турник!

Владимир, как старший, ему исполнилось уже четырнадцать, на год больше, чем брату, вышел вперед, но в нерешительности приостановился.

– Алле! – Господин Анжелло взмахнул длинным, гибким хлыстом и огрел ученика пониже спины.

Мальчик подскочил, ухватился за перекладину турника. Среди сверстников он слыл весьма ловким. Раскачаться и сделать несколько оборотов на перекладине турника ему сущий пустяк. Но совсем иное дело, когда готовишься стать настоящим циркистом. А учитель уже приказал:

– Резенвиль!

Чтобы быстро вертеться на турнике, надо делать в воздухе мгновенные, почти неуловимые толчки. Господин Анжелло называет такие толчки коротким словом «швунг» и придает им большое значение. Когда из его уст вырывается это слово – не зевай! – иначе просвистит хлыст.

– Живо! Еще раз! Еще… Устал? Ничего… Швунг!

После Владимира на турнике его брат. И он достаточно ловок и смел, однако и ему достается от требовательного учителя, считающего хлыст основой педагогического вразумления.

– Вы есть правильные ученики! – одобрительно отзывается он. – Не плачьте от мой кнут.

– Еще бы! Без битья не выучишься ничему… – с серьезным видом поддакивает Анатолий, а в глазах его вспыхивают насмешливые искорки.

– О да! Вся сила в кнуте. В детстве меня часто пороли, и вот я – артист, акробат…

Занятия происходят в старом каретном сарае в глубине двора. Сюда, в тихий московский переулок, с его уютными деревянными особняками, утопающими в садах, не доносится городской шум. И тут можно хранить занятия в тайне. Ведь – не дай бог! – о них проведает опекун Николай Захарович. Увлечение цирком он считает «губительной страстью».

Мальчики сами смастерили турник, трапецию, брусья, повесили кольца и натянули канат для хождения. Нашли и учителя – Анжелло Бриаторо, артиста цирка Гинне, что на Воздвиженке, возле Арбатской площади. Учитель берет по рублю за урок. Деньги немалые, не просто скопить их из медяков, получаемых на завтрак.

Ради счастья стать цирковыми артистами, братья готовы на любые жертвы. Пожалуй, лишь в этом у них полное единодушие. Внешне похожие настолько, что могут сойти за двойников, они очень различны.

Владимир не так подвижен и жив, пытливый взгляд его темных глаз будто прячется под густыми бровями. Анатолий порывист и непосредствен, лицо его часто меняет свое выражение – то оно лукаво-смешливо, то становится серьезным и озабоченным.

Акробат доволен прилежанием и способностями своих учеников. С каждым уроком они все искуснее делают резенвиль, балансируют на канате, выполняют сложные упражнения на кольцах.

Но внезапно эти занятия пришлось прекратить. Однажды, когда старший брат ходил на руках, а младший висел вниз головой на трапеции, с порога сарая послышался грозный окрик:

– Что тут за балаган! Немедля прекратить безобразие!

В сарай не вошел, а влетел разгневанный опекун Николай Захарович. В сердцах он вырвал хлыст у потерявшего кураж господина Бриаторо.

Николай Захарович был привязан к своим подопечным и, как казалось ему, всячески заботился об их воспитании. Что только не предпринимал он для такой цели! И вот все тщетно!

Впрочем, пора рассказать, почему он стал опекуном двух сорванцов.

…1863 год. В Москве, в семье полицейского пристава Тверской части Леонида Дмитриевича Дурова родился сын. Нарекли его Владимиром. Через год на свет появился второй сын, Анатолий. Но мальчики рано осиротели. Мать их вскоре умерла от какой-то болезни. Отец стал заливать горе вином, или, как говорили в те времена, принялся «тянуть мертвую чашу».

Чаша эта впрямь оказалась роковой для главы семьи Дуровых, вскоре он дошел до белой горячки и скончался.

Осиротевших детей взял на свое попечение крестный отец Николай Захарович Захаров.

Захаров был известен в Москве как опытный стряпчий, имевший значительную клиентуру. Жил он в собственном доме, на широкую ногу. Артисты, художники, литераторы бывали частыми гостями Николая Захаровича.

Однако не только искусство манило гостей в барский особняк в Чернышевском переулке. «Вся Москва» съезжалась сюда играть в карты. Миллионщики купцы, промышленники Гучковы и Носовы, обер-полицмейстер Огарев, даже сам генерал-губернатор князь Долгоруков встречались за зеленым столом у Захарова.

Дети росли в одиночестве. Никому не было дела до того, чем они занимаются, как и чем живут. Правда, Николай Захарович порой считал своим долгом поговорить с мальчиками.

– Ну-с, каково в классах учение? – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, совал по гривеннику «на гостинцы», ласково гладил по голове и тут же прощался. – Эх, недосуг, недосуг… Тороплюсь, ужо выберу времечко – побеседуем по душам…

Но свободного времени для такой беседы не находилось. На улице нетерпеливый рысак уже бил копытом по булыжнику мостовой, будто призывая хозяина поспешить по многим делам в суде, у нотариуса, в торговых конторах и фирмах.

Мальчики учились в военной гимназии. Вернее, числились там, ибо свет учения плохо до них доходил. Занимались они более всего акробатикой.

Невольно способствовала тому бабушка Прасковья Семеновна. Раз в месяц Владимир и Анатолий навещали ее во Вдовьем доме на Кудринской площади. Добрая старушка, как могла, привечала осиротевших внучат, рассказывала им о подвигах бесстрашной кавалерист-девицы Надежды Дуровой, угощала густым гороховым киселем, нарезанным ломтями, потом отпускала играть в большой сад позади Вдовьего дома. Там собирались такие же дети, навещавшие пенсионерок общественного призрения.

Именно в этом саду Дуровы впервые свиделись со своим сверстником, пухловатым мальчиком, тоже кадетом, Куприным, который – кто мог тогда подумать – станет известным писателем и другом одного из братьев.

Однажды бабушка сказала внукам:

– Сегодня мы пойдем в цирк…

– В цирк? Мы… Как же это? Уж не пошутила ли бабушка?

– Да, пойдем!

От радостного волнения братья растерялись, не знали, плакать или смеяться. Круглое деревянное здание цирка Карла Гинне на Воздвиженке давно влекло их к себе. Там, казалось, находился неведомый, таинственный мир, населенный неземными существами, творящими чудеса.

Все в том мире было диковинно, интересно. Одни афиши чего стоили. А циркисты! На афишах они выглядели как полубоги, для которых нет ничего невозможного. Они поднимали невообразимые тяжести, летали по воздуху, балансировали на канате, протянутом под самым куполом, вихрем скакали на лошадях, прыгая сквозь обручи.

Увидеть все это своими глазами – негаданное, великое счастье!

– Бабушка, мы пойдем в цирк Гинне? Сейчас? Сегодня?

Сборы были недолги. Прасковья Семеновна достала из кипарисового сундучка узелок, извлекла из него смятую зеленую трехрублевку. Старушка еле успела накинуть салоп и напялить парадную черную шляпку, а мальчуганы уже теребили ее за рукав и влекли за порог.

Кудринскую площадь почти перебежали. Поварская улица с ее старыми липами показалась нескончаемой. Пересекли Арбатскую площадь. Добрались до стройной церкви Бориса и Глеба. Бабушка тут приостановилась, перевела дух, собралась было перекреститься, но внуки не дали и руку поднести ко лбу. Еще бы! С угла Воздвиженки уже доносилась музыка. Веселая. Зазывная. Обещающая удивительные впечатления цирковая музыка.

Карл Гинне, практичный немец, умел потрафить любым вкусам. Представления его манили разную публику. У входа в его цирк сталкивались те, кто вместе обычно не бывал: и офицеры в наброшенных на плечи «николаевских» шинелях-пелеринах, и дамы-щеголихи в шляпах с перьями, и купцы в шубах и суконных поддевках, и чиновники в форменных фуражках с кокардами, и мастеровые в потрепанных чуйках.

Запыхавшаяся старушка в шляпке, сбившейся набок, с двумя цеплявшимися за рукава мальчуганами, еле протискалась к окошечку кассы. Извлекла из недр бархатной сумочки трехрублевку, протянула ее в окошечко. Мальчикам показалось, что прошла целая вечность, пока появились коричневые бумажки билетов.

– Скорее, скорее! Как бы не опоздать…

К своим местам подымались по крутой лестнице. Еще внизу какой-то человек, второпях бабушка лишь заметила его порыжевшее пальтишко и подвязанную щеку, спросил:

– Билеты есть?

– Вот! – бабушка сунула человеку коричневые листочки и поспешила за внуками, быстро взбиравшимися по ступенькам.

Ничего, что места оказались чуть не под самым куполом. Зато отсюда был виден весь цирк – и засыпанный опилками манеж, и ряды кресел, обитых красным бархатом, и полукружия жестких скамеек, расположенных ярусами. И совсем близко, почти над головой, блестели подвешенные на тросах трапеции и какие-то другие гимнастические снаряды.

Яркий свет слепил глаза. Гремел оркестр, оглушительно бил барабан, звенели медные тарелки. Из конюшен исходил какой-то особенный теплый терпкий запах.

Началось томительное ожидание представления. Но вот послышалось громкое, как пистолетные выстрелы, щелканье бича, топот копыт, веселый приказ: «Алле!» На манеже, подобно сказочному видению, показалась прелестная наездница.

И в этот миг над бабушкиным ухом раздался требовательный голос:

– Ваши билеты?

– Опять? Я уже отдала… там внизу…

Человек в шитой золотыми галунами униформе ответил:

– Вольно было отдавать! Кому дали, тот сюда и сядет…

Старушка всплеснула руками. Денег на покупку новых билетов не было, а человек с галунами был неумолим.

Как в тумане спускались мальчики с лестницы. Ничего нет горше обманутого ожидания! Пистолетное щелканье бича, веселая музыка галопа, ослепительные огни манежа, блеск свисающих трапеций – все это казалось волшебным сном. Сном, который никогда не забыть…

Оставалось утешаться общедоступным зрелищем балаганов. На масленицу в Москве они открывались во множестве.

Москва семидесятых годов прошлого века… Даже центральная Тверская улица еще не может похвалиться благоустройством. Каменные дома в окружении деревянных строений выглядят случайными пришельцами. На перекрестках торчат полосатые будки с названиями полицейских частей города: «Тверская», «Сущевская», «Мясницкая». А сами будочники, вооруженные алебардами, одеты в серые мундиры с фалдами и девятью медными пуговицами на груди.

Вечером в городе мерцали громоздкие фонари-плошки с коптящими фитилями, опущенными в конопляное масло. Заправляли и зажигали их пожарные, тоже в серых мундирах, с колпаками на голове.

Булыжная мостовая доставляет жестокие испытания любителям быстрой езды. Извозчичьи рыдваны называются дрожками потому, что пассажиры трясутся в них, как в лихорадке. Но люди состоятельные ездят в щегольских колясках, фаэтонах, каретах, ландо и в других комфортабельных экипажах.

Трактиры славятся хлебосольной русской кухней: кулебяками в несколько ярусов из мяса, рыбы, дичи, грибов, квасами на любой вкус. Рестораны завлекают изысканными блюдами: устрицами, доставляемыми из Остенде, средиземноморскими омарами и лангустами, винами из Бордо и Бургундии. Даже обычные завтраки и обеды обставляются здесь с такой пышностью, что походят на священнодействие.

Можно подкрепиться и на улице. «Сбитень! Горячий сбитень!»– разносчики с дымящимся самоваром на лотке ловко снуют в толпе и чуть не на ходу наливают в чашки свой напиток из меда или патоки, разбавленный кипятком с пряностями. «Сбитень горячий пьет подьячий! Сбитень-сбитенек пьет щеголек!» – приговаривают расторопные продавцы, им вторят другие: «А вот кому калачи с пылу-жару… Бублики, пряники!»

Есть в Москве диковинный уголок. Это Девичье поле – царство веселья. Кадеты Первой московской военной гимназии Владимир и Анатолий Дуровы всю масленичную неделю не посещали занятий. Вместо того чтобы идти в гимназию, они отправлялись на Девичье поле.

Уже на широкой Пречистенке чувствовалось особое, праздничное настроение. По улице мчались лихие тройки со звонкими бубенцами и с щегольской упряжью, пароконные сани, покрытые коврами, простецкие розвальни, запряженные невзрачной сивкой или буланкой, но разукрашенные цветистыми лентами.

За аллеями старых лип Садовой улицы начинались владенья самого царства веселья. Девичье поле, обычно пустынное, вдруг представало сплошь застроенным дощатыми балаганами, зверинцами, каруселями, крутыми горками для катания, тут же размещались трактиры, харчевни, чайные «с подачей горячительных напитков» и прочие закусочные и питейные заведения.

Нестройная музыка оркестров, дудки, рожки, сопелки, звонкие голоса сбитенщиков, продавцов яблок, пирожков и разных сластей, смех и говор толпы, ржанье лошадей – все сливалось в оглушительный, непрекращающийся гомон. Всякий становился здесь участником развлечения: вскакивал на коня карусели, возносился ввысь в расписной лодочке качелей, разглядывал семь чудес света в глазке черного ящика панорамы и, конечно, заливался смехом от шуток и прибауток балаганного деда-зазывалы.

У братьев разбегались глаза. Необыкновенное обступало со всех сторон. На пестро размалеванных афишах одного балагана гигантский удав сжимал в страшном объятии светлорусую красотку, негры-людоеды поджаривали на костре европейца в клетчатых брюках с пробковым шлемом на голове. Рядом Еруслан-богатырь поражал мечом несметное число врагов.

Аляповатая вывеска другого балагана извещала, что здесь:

 
Тульский мужичок-простачок
Головой вертит, руками машет,
Мильён слов в минуту говорит,
А где нужно, и спляшет.
 

В этот момент на раус – помост на верху балагана, приплясывая, выскочил сам мужичок-простачок в не по росту длинной поддевке, в картузе, надвинутом на уши. Удивительной скороговоркой он застрочил:

 
Купчики-голубчики,
Готовьте рублики!
Билетом запаситесь,
Вдоволь наглядитесь.
Представление на ять,
Интереснее, чем голубей гонять.
Пять и десять – небольшой расход.
Подходи, народ.
Кто билет возьмет,
В рай попадет,
А кто не возьмет,
К черту в ад пойдет
Сковородку лизать…
 

– Без обмана: мильён слов в минуту! – рассмеялся Владимир.

– Нам бы так уметь… – вымолвил Анатолий, и трудно было решить, серьезно он это сказал или в шутку.

А на соседнем раусе появился дед с наклеенным красным носом. Мальчики остановились как вкопанные, когда он, словно к ним обратился, озорно кликнул: «Эй, сынок!» и посыпал горохом:

 
Даем первый звонок.
Представление начинается.
Сюда, сюда! Все приглашаются!
Стой, прохожий! Остановись!
На наше чудо подивись!
Давай, давай! Налетай!
Билеты хватай!
Чудеса узрите —
В Америку нс захотите.
Человек без костей,
Гармонист Фадей,
Жонглер с факелами,
На лбу самовар с углями.
Огонь будем жрать,
Шпаги глотать.
Цыпленок лошадь сожрет,
Из глаз змей поползет…
 

Столь заманчивое обещание хоть кого привлечет. Братья уплатили по пятаку за билет, вошли в балаган. Перед сценой, завешенной ситцевым занавесом, стоят наспех сколоченные скамейки, передние пониже, а задние такие высокие, что сидящие на них не достают ногами пола.

Тут же в зале идет бойкая торговля семечками, орехами. Но мальчикам не до лакомств. Жадными глазами следят они за занавесом, скрывающим столько чудес. И они начались!

Красноносый дед-зазывала выступает как жонглер. Три обыкновенные картошки мелькают в его руках, пока дед выделывает замысловатые «па» ногами.

– И мы так сможем, – замечает Анатолий.

Владимир согласно кивает головой.

Дед заменяет картофелины длинными кухонными ножами, подкидывает и ловит на лету, чтобы метко вонзить в мишень на доске.

– И так сможем… – шепчет Анатолий.

– Если подучимся! – осторожно добавляет Владимир.

Номер с кипящим самоваром вызывает одобрение братьев. Жонглер поставил его на двухаршинную подставку и водрузил все это сооружение на лоб. Затем на сцене появляется «факир, житель Индии» – здоровенный мужик в чалме из полотенца; он макает куски пакли в керосин, зажигает и берет в рот, страшно вращая глазами.

«Человек без костей» оказался почти мальчиком и таким изнуренным, что ветхое трико с блестками болтается на его худом теле. Все же братья смотрят на него с нескрываемой завистью: их сверстник уже выступает перед зрителями, считается настоящим артистом, и его называют так интересно – «человек без костей».

– А теперь, господа почтеннейшая публика! – провозглашает зазывала, – гвоздь программы: отсекновение головы живому человеку. Нервные и дамы могут не смотреть. Желающих испытать на себе отсекновение головы – прошу на сцену!

Зрители замерли. Подвергнуть себя жестокой казни желающих не находится. Наконец, после настойчивых приглашений из задних рядов выходит какой-то парень. Палач в красной рубахе уже поджидает его с топором в руках. Для доказательства остроты топора он вонзает его в колоду.

Парень переминается с ноги на ногу, сонно моргает глазами, затем покорно становится на колени и кладет голову на плаху. Палач заносит топор, охает, как мясник, рубящий мясо, и враз отрубает голову. И окровавленную поднимает для всеобщего обозрения.

Ошеломленные зрители не успевают прийти в себя, как вновь слышится голос зазывалы:

– Представление окончено! Кто желает увидеть оживление мертвеца – полезай в балаган с того конца! – Зазывала указывает на кассу, где продаются билеты на следующий сеанс.

Разумеется, эта страшная казнь – обман, ловкий трюк. Но как он делается? Хотя бы лишь ради того, чтобы постичь его секрет, уже стоит стать циркистом. Братья строят различные предположения, путаются в догадках, спорят и только еще более разжигают свое любопытство. Они не смеют еще думать, что уже недалеко то время, когда они сами будут выступать в балагане и тогда несколько раз в день им придется наблюдать «отсекновение головы» и то, как «палач» вынимает ее из ведра с клюквенным соком.

Но пока даже этот жалкий балаган с его немудрящими номерами, плохоньким оркестром и громко бьющим барабаном вызывает восхищение. Что же говорить о настоящем цирке с его ареной, блеском огней, пистолетным щелканьем бича, бравурными звуками галопа! Он кажется чудесной, недостижимой мечтой.

Ищут себя

Ручей находит путь к морю.

Поговорка

В военной гимназии кадеты Дуровы отличались успехами. Но… только в гимнастике.

Мальчики продолжили дома занятия, так решительно прерванные опекуном. На этот раз их учителем стал чех Забек, шпрехшталмейстер цирка Альберта Саламонского. В прошлом отличный акробат, он оказался умелым преподавателем. Ученики со своей стороны прилагали все старания, чтобы постичь цирковое искусство.

Братья уже запросто делали «копфштейн» – стойку голова в голову и «флик-фляк» – прыжок назад на руки, а затем на ноги и без страха разбиться раскачивались на кольцах и в самой высокой точке прыгали, распластавшись птицей, – это напоминало полет, тело будто парило в воздухе.

На руках от частых упражнений на гимнастических снарядах горели мозоли. Случалось и падать. Но и падения стали наукой. Забек твердил: «Циркист и падать должен уметь артистично, красиво. Это тоже искусство».

Молодым акробатам не терпелось «выйти на публику», ощутить сладость аплодисментов. И, горя честолюбием, они опрометчиво дебютировали – ни ко времени и ни к месту. Кого не губило стремление к славе…

В военной гимназии шли экзамены. В актовом зале за столом, покрытым зеленым сукном, заседал педагогический синклит. Во главе его был священник отец Николай Мещерский. Кадеты третьего класса экзаменовались по закону божьему.

– Дуров Владимир! – возгласил отец Николай.

В той стороне, где сидели ученики, послышался сдержанный смех.

– Воспитанник Дуров… – повторил было священник и осекся.

Вызванный ученик вышел из-за парты. Но как? На руках! Вверх ногами…

При гробовом молчании остолбеневших педагогов и неудержимом хохоте товарищей Владимир Дуров приблизился к экзаменационному столу и здесь стал на ноги. На лице его сияла довольная улыбка. Он был счастлив от собственной выдумки.

Священник кипел от негодования. Воздев руку к стене, где висели портреты царя Александра III и царицы, он воскликнул:

– При высочайших особах… при священнослужителе, при господе боге, который все видит… такое надругательство!

Кадет Владимир Дуров немедленно был отстранен от экзаменов и отправлен домой. В тот же день педагогический совет постановил исключить его из гимназии «за дерзкое поведение во время экзамена закона божьего в присутствии царских портретов».

А на домашнем совете было решено отдать Владимира на воспитание в частный пансион Крестовоздвиженского.

Кадет Анатолий Дуров проучился в военной гимназии тоже недолго. Уже через два года опекун Захаров был вызван к директору.

– Пребывание вашего питомца нетерпимо в стенах нашего учебного заведения! – решительно заявил директор.

– Почему?

– Потому, что он весь свой класс превратил в гимнастов. Да и в других классах стали ему подражать.

– Наказывайте его!

– Не помогает… Он и в карцере норовит на голове постоять. Странный ребенок! Ни малейшей любознательности к наукам, и вечные гимнастические упражнения.

– Он еще так молод… – пытался возразить Захаров. – Со временем станет старательным учеником.

– О нет! Все с ним испробовали – ничего поделать нельзя. К тому же служащие на него жалуются…

– Чем же он им помешал?

– Всех дворовых собак и кошек замучил своей дрессировкой.

Никакие уговоры не действовали. Директор оставался непреклонен, терпение его исчерпалось, Анатолий Дуров досадил ему не менее брата. «Чем ходить на руках, гораздо было бы лучше, если бы он приспособил их к писанию», – заключил директор.

Опекун устроил Анатолия приходящим учеником в частный пансион. Кроме того, поручил домашнему репетитору всячески удерживать мальчика от «губительной страсти». Однако ни этот репетитор, а после него и другие оказались не в состоянии справиться с подобной задачей.

Частный пансион находился на Трубной улице. А рядом, на Цветном бульваре, был цирк Саламонского. И, конечно, Анатолий подолгу глазел на афиши, прославлявшие на все лады выступавших артистов. Какие только эпитеты не прилагались к их именам! Тут были «всемирно и всесветно знаменитые» наездники и наездницы, «короли воздуха», рядом с которыми остальные люди выглядели жалкими смертными.

Разве можно удержаться от соблазна увидеть таких «сверхчеловеков»? Анатолий вместе с Владимиром повадились туда каждое воскресенье. В этот день устраивались утренние представления, и билеты стоили дешевле. После, на уроках гимнастики, братья Дуровы выказывали такое рвение, что даже отличавшийся строгостью Забек не мог нахвалиться.

Все же акробат вынужден был отказаться от занятий со способными учениками. Дело в том, что после исключения мальчиков из военной гимназии опекун стал больше посвящать времени их воспитанию. Сарай, приспособленный под гимнастический зал, был взят им под особое бдительное наблюдение. Забек быстро почуял неладное и счел за лучшее покинуть своих учеников.

Его место занял Отто Клейст – артист из балагана на Девичьем поле. Но ему пришлось обучать только младшего из братьев Дуровых, так как старший к этому времени уже был помещен в закрытое учебное заведение.

Клейст оказался менее благоразумен, чем его предшественники, и учительство его закончилось плачевно. Он был удален решительной рукой стряпчего Захарова, притом за шиворот и с чувствительной нахлобучкой.

Лишь через несколько дней, когда Анатолий рискнул навестить перепуганного педагога, тот обрел необходимый «кураж».

– Ваш опекун совсем не деликатный, – возмущался Клейст. – На мне был новый костюм, а он прямо схватил меня за воротник. Ведь мог оторвать…

– Опекун шутил, – пытался утешить Анатолий.

– Какое же он имел право бить меня серьезно? Ведь я мог сам немножко закипятиться, – хорохорился старый немец.

– Да, это было бы очень страшно, если бы вы закипятились… – скрывая улыбку, сказал Анатолий и предложил, ради безопасности, заниматься по вечерам в доме учителя.

Балаганщик ютился в скромном, тесном помещении, не позволявшем заниматься акробатикой, потому-то уроки его приняли новое направление – он стал обучать Анатолия немудрящим клоунским трюкам.

Прошла зима. Отто Клейст был так доволен учеником, что летом, когда по случаю какого-то праздника на Девичьем поле открылось народное гуляние, предложил ему вступить в свою «труппу».

– Согласен, конечно! Когда выступать? – восторженно откликнулся Анатолий на столь лестное предложение.

– Получишь за работу два рубля, – посулил «импресарио». – Водка и закуска моя.

Задолго до своего первого публичного выступления Анатолий стал усиленно тренироваться. А накануне дебюта не спал всю ночь, придумывал небывалые антре и трюки, мечтал об успехе, аплодисментах восхищенных зрителей.

В торжественный день рано утром он был уже на ногах и на вопрос удивленного опекуна пояснил: «Иду в церковь», что вызвало еще большее недоумение. Едва отойдя от дома, Анатолий опрометью бросился на Девичье поле.

По приказанию Клейста дебютант напялил грязный, засаленный клоунский костюм, неумелой рукой наложил на лицо грим.

Смотрясь в зеркало, Анатолий не в силах был налюбоваться собой. Он не узнавал себя, но именно это неузнавание вселяло необычайную радость: вот оно долгожданное перевоплощение артиста!

А уж как был счастлив, когда началось представление! Смело выбежал на помост, ловко взобрался на трапецию, начал работать. Номер его был несложен и короток, но зрители смеялись и аплодировали. Мальчик-акробат, в болтавшемся на нем клоунском костюме, невольно вызывал смех своим нелепым видом.

После недолгой передышки приходилось снова повторять все то же. Но опять слышались аплодисменты, и опять Анатолий был счастлив.

– Ты хорошо, старательно работаешь, – поощрительно отметил Отто, – на вот, выпей водки! Она снимает усталость. Я всегда ею подкрепляюсь.

– Не хочу!

– Напрасно! Все артисты пьют…

Последний аргумент показался убедительным: надо ни в чем не отставать от взрослых, настоящих циркистов.

– Ну что ж, попробую… – Анатолий поднес ко рту стопку, коснулся края губами и решительно отвел ее в сторону: в нос шибанул противный, резкий запах сивухи. – Нет, не буду!

– Ну какой же ты после этого гимнаст? Даже пить не можешь. Эх, ты… В твоем возрасте я так водку сосал, что взрослые завидовали.

Анатолий отрицательно мотнул головой и выбежал на помост. Прошло уже полдня, а он без устали крутился на трапеции и все так же ему рукоплескала толпа.

Однажды на миг ему показалось, что среди зрителей мелькнуло знакомое лицо. Неужели опекун? Балаганные развлечения никогда его не привлекали.

Едва окончился номер, как над ухом Анатолия раздался строгий голос:

– Постой!

Сомневаться не приходилось, то был опекун. И не один – с полицейским.

– Немедля скинь с себя это тряпье!..

Анатолий молчал.

– Ты слышишь, что я велел?!

– Он мой артист… – вступился Отто. «Подкрепление» придало ему куража. – Работать должен целый день. Таково условие.

– Да, целый день…

– Без разговоров! Долой позорный костюм! Марш домой! Иначе и тебя и этого немца я сдам в полицию…

– Что у вас за странные шутки? – испуганно вымолвил Отто.

– Никаких шуток!

Зная решительность опекуна, Анатолий поспешил переодеться и покорно отправился следом за ним. Идти пришлось не домой, а на Кудринскую площадь, во Вдовий дом. Там он был водворен для исправления к бабушке Прасковье Семеновне.

После двухнедельной ссылки в богадельне, где пришлось испытывать непрерывную воркотню и упреки, юноша был возвращен домой под строжайший надзор. Без разрешения он не смел высунуть носа во двор. Опекун нанял учителей и особого дядьку, вменил им в обязанность не только приохотить Анатолия к наукам, но и зорко следить за его поведением.

Однако напрасны были старания. Мысли его по-прежнему целиком были захвачены цирком.

К чести Захарова надо заметить, что как бы его ни огорчали, ни возмущали оба мальчика, он никогда не применял к ним физического наказания. И на этот этот раз повел он с Анатолием увещевательный разговор.

Начал терпеливо, хотя и в высоких тонах:

– Тебе уже семнадцатый год, ты достаточно взрослый, скоро будешь гражданином отечества. Неужели ты не можешь понять всю фальшь и мерзость своего выбора?! Тебе, дворянину, не подобает быть среди уличных комедиантов, людей без роду, без племени. Постыдись! Твоя страсть нелепа, дерзка…

– Кроме цирка мне ничто не нравится…

– Нравится грязная клоака… Вздор! Тебе надлежит быть гражданином отечества, деятельным сыном своей родины, приносить ей посильную помощь. А ты собираешься быть циркистом. Ужасно!..

Пылкие увещевания опекуна скорее достигали обратного. Юноша лишь все более укреплялся в своем решении. Правда, чтобы не огорчать добрейшего Николая Захаровича, он избрал новую тактику – не противоречить, но втайне добиваться поставленной цели.

Братья все чаще посещали цирковые спектакли.

С 1880 года на Цветном бульваре в Москве работал цирк. Владелец его – Альберт Саламонский, выходец из Германии, сын циркового наездника и сам отличный наездник, впервые появился в России в качестве гастролера у Карла Гинне. Предприимчивый и достаточно дальновидный, он смекнул: «В Москве выгодно открыть собственный цирк». Больше в кредит, чем на свои скромные средства, Саламонский в короткий срок выстроил отличное каменное здание на Цветном бульваре. Место это было выбрано расчетливо: в центре города, где вокруг находились мелкие балаганы, зверинцы, карусели и другие развлекательные заведения. Все они быстро закрылись, не выдержав конкуренции с Саламонским. Единственным серьезным соперником оставался цирк Гинне на Воздвиженке. Но и с ним Саламонский вступил в соревнование и очень быстро взял верх.

Победа была закономерной. Вся талантливая семья Саламонского: он сам, его жена и два приемных сына выступали в качестве наездников и дрессировщиков лошадей. Глава семьи демонстрировал высшую школу, выводил на арену большие конные группы, исполнял эффектные труднейшие номера – шестнадцать лошадей одновременно становились по его команде на дыбы, а в карусели участвовало сразу сорок две лошади.

Директор Саламонский утверждал: «Лошади – главные артисты цирка». Но при этом добавлял: «Разнообразие – зерно успеха». Потому в программе представлений были также тщательно отобранные номера иностранных и отчасти русских артистов – акробатов, гимнастов, эквилибристов, жонглеров и особенно клоунов. Недаром не очень грамотный репортер одной газеты писал: «Труппа господина Саламонского состоит из 120 артистов, при 125 лошадях и других дрессированных животных».