Текст книги "Государь поневоле (СИ)"

Автор книги: Александр Осин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава 5

Очнулся я от сильного страха Петра, страха и ярости. Мысленно я видел личность своего носителя как красно-черный комок, пульсирующий в моей голове. Это настроение тревоги быстро стало передаваться и мне. Я знакомым способом опять ментально коснулся его, попытался успокоить. Пётр не поддавался. Я посмотрел его глазами на мир. Царь, то есть я, стоял с матерью и братом на высокой и обширной террасе. Рядом стояли ещё какие-то люди, на которых я внимания поначалу не обратил. Больше привлек гул, раздававшийся со стороны площади. Внизу на площади было много вооруженных людей в красных, зеленых и синих кафтанах. «Стрельцы. Бунт» – откликнулся на мой внутренний вопрос Пётр. Перила террасы были едва ниже моих глаз. Я вытянул голову и глянул вниз. Там, у сбегающей на площадь каменной лестницы несколько бунтовщиков кололи копьями что-то закутанное в шубу. Я догадался, что это был человек. Отшатнулся и попробовал опять мысленно успокоить своего носителя, вроде стало получаться. «То князь Мишка Долгорукий. Его стрельцы порешили, когда он с ними говорить вышел» – подсказал внутри меня немного успокоившийся Пётр. Тем временем стрельцы схватили тело боярина и поволокли в толпу. Я поднял голову и оглянулся на мать. Рядом с ней был высокий чернобородый старик. По подсказке царя я понял, что это Артамон Матвеев. Кругом стояли ещё несколько человек в богатых, расшитых золотом и серебром одеждах. Матушка-царица одной рукой прижимала меня к себе, а другой поддерживала под руку бледного, испуганного юношу. «Брат Иван» – подсказал Пётр. За ним, в окружении нескольких человек, стояла молодая женщина лет 25ти-30ти. То, как она выглядела, заставило меня забыть на мгновение о бунте. Это была Ольга! Моя Ольга! Такая, какой я встретил её и полюбил двенадцать лет назад, там, в будущем. Сходство было настолько сильным, что я не удержался и подался в её сторону. Женщина заметила мое движение. Удивление, испуг и отчуждение я увидел в её глазах, хотя искал там знакомую улыбку. «Это сестрица Софья!» – испугано воскликнул Пётр внутри меня. «Это она, змея всё мутит!». От Петра опять пришли волны ярости и страха. Рука сама нащупала и сжала рукоятку кинжала, висевшего на поясе.

Мой поступок не остался незамеченным другими людьми, стоящими на крыльце. Красивый боярин с тонкими чертами лица и стриженой бородой смотрел на меня удивленно и с осуждением. "Кто это Пётр?" "Это Васька Голицын – первейший Сонькин помощник".

Внезапно толпа внизу всколыхнулась, послышались крики:

– Нарышкины! Нарышкины повинны!

– Иван Нарышкин венец царский примерял! Афанасий да князь Долгорукий казну скрали!

– Бей! Бей воров! Бей Нарышкиных!

Дверь сеней Грановитой палаты распахнулась, и оттуда выбежали на крыльцо стрельцы. Они схватили Матвеева и поволокли его вниз. Окружающие бояре побоялись вступиться за него. Только царица пыталась встать пред ними. Артамон вцепился в меня. Долговязый стрелец ударил древком бердыша по рукам Матвеева и попытался оттолкнуть царицу. Сила, с которой он отшвырнул боярина, показалась мне нечеловечески огромной.

– Братцы, хватай боярина – вор он! Он, да Ивашка Нарышкин деньги наши… – Долговязый стрелец, кричавший это, не договорил, так как матушка, опомнившись, кинулась мимо него вслед Матвееву. Бунтовщик схватил царицу и силой швырнул обратно, прямо на стоявшего царевича Ивана.

Злоба на стрельцов пополам со страхом от Петра передалась мне и, перестав себя контролировать, я ударил. Хотя я бил со всей силы, кинжал завяз в синем кафтане служилого, но всё-таки смог достать до тела стрельца. Долговязый отпрянул, выхватывая клинок и замахиваясь на меня. Две женщины разом оказались передо мной – мать и Софья столкнулись, заслоняя меня от стрельца. Тот не успел ударить. Из-за его спины появился крепыш в золоченных доспехах, перехватил руку бунтовщика и отшвырнул того прочь. "Кто?" "Князь Иван Хованский".

– Осади! На царя идешь! – Хованский оттолкнул долговязого дальше к началу лестницы.

Заполнившие красное крыльцо стрельцы подхватили Матвеева и кинули через перила прямо на копья бушующей толпы. Боярин охнул, попытался крикнуть, но из горла уже пошла кровь. Острое железо проткнуло его тело, а одно острие копья вышло из шеи и, проткнув подбородок, разбило верхние зубы и губу. Несчастный даже не достиг земли, так и остался висеть над толпой. Царская семья и оставшиеся ближние бояре в оцепенении смотрели на казнь.

– Где братья? – Другой стрелец подскочил к Софье, видно спутав её с царицей.

– Куда! Царевну убить хочешь?! Пошёл. – Князь Хованский толкнул его в толпу. – Нарышкиных ищите! – обернулся он к остальным бунтовщикам, стоявшим на крыльце. – В покоях они прячутся!

Стрельцы разбежались по царским хоромам. На царскую семью уже не обращали внимания. Я увидел, что давешний мой "спаситель" Хованский, да ещё Василий Голицын, остались рядом и оставили с собой ещё двоих бунтовщиков.

Через некоторое время из дворца раздались крики.

– Нашли, нашли!

На крыльцо вытащили пухлощекого чинушу. "Дядька Афанасий" – подсказал Пётр. Лицо Афанасия Нарышкина было разбито, из бороды был вырван значительный клок, по усам его текла красная юшка. Глаза боярина бешено вращались ища какой-то опоры в окружающих. Руки дядьки были заломлены назад двумя дюжими стрельцами. Наконец его глаза остановились на матушке, и он заплакал. Заплакал так тихо, что только по текущим слезам и дрожанию щек об этом можно было догадаться. Царица двинулась к брату, но стрелецкий "лидер" не дал. Да и Софья удержала мачеху.

– Оставь! Наталья Кирилловна, брата не спасешь, а нас погубишь! – Сказала Софья царице. – Расходились бунтовщики, князь Иван не удержит их.

Князь Хованский, спасший от удара мать и Софью, крикнул стрельцам во дворец:

– Ивана! Ивана Нарышкина сыщите! С него вся смута.

Дядька Афанасий смотрел на сестру, не отрываясь и не прекращая беззвучных рыданий. Царица перекрестила его.

– Прости Афоня, не сберегла.

Стрельцы стащили того в толпу. Не спустившись и до середины высокого крыльца, брата царицы швырнули вниз. Дядька Афанасий успел только коротко вскрикнуть, когда два копья вышли из его спины. Волна ужаса, страха и ярости опять поднялась из глубин моего сознания. Я отдвинулся за спину брата. Несколько минут успокаивал ребенка в себе. Старался доказать, что убивать его стрельцы не будут и он царь для них даже сейчас. Наконец Пётр опять сжался, спрятался во мне. Ощущение того, что защищаю ребенка, позволило мне расправить царские плечи и выглянуть на крыльцо.

Из дворца вышел щуплый стрелец и зашептал что-то на ухо Хованскому. Тот удивленно что-то так же тихо переспрашивал его. В это время от двери входа на крыльцо стали выбегать бунтовщики, а за ними из дворца вышел церковник. "Патриарх Иоаким". Площадь замерла. Стрельцы отхлынули от крыльца. Вышедший патриарх благословил царскую семью и всех дворовых, кто был на крыльце. С ним вместе шли два священника, чины которых я определить не смог, а Петра спросить не догадался.

– Православные, – патриарх обратился к толпе – почто смуту затеваете? Неужто не видите что и царевич и царевны, все живы?

– То не мы, то Нарышкины смутничают! Не нужно нам ничьих советов! Не хотим царя Петра! Ивана! Ивана на царство! Нет, Ивана не можно! Петра! – Вновь зашумели стрельцы, однако, стало заметно, что первичный запал угасал.

– То дума да собор решить должны.

– Бояре решат! Изменники они! Нет им веры! Ивана, Ивана Нарышкина отдайте нам! Он вор! И Языкова, и Ромодановского – кричали стрельцы. – Без Ивана не уйдем!

Успокоившееся было стрелецкое море, вновь всколыхнулось.

– Невместно всем вам в думе быть. Несите завтра челобитные на обиды свои, да челобитчиков сами выберите, кто за вас пред государем стоять будет. – Сказал патриарх.

– Любо ли вам стрельцы, что бы я стоял за вас перед государем? – Крикнул тут в толпу Хованский. – Любо?

– А я вам выставляю вино у Москвы-реки! – Вышел на передний план Василий Голицын. – Любо?

– Любо! Любо! Будь княже за нас. Будь нашим воеводой! Идем за Москву-реку на двор к Нарышкиным, сыщем воров!

Толпа отхлынула от крыльца и большая часть стрельцов подалась в сторону Спасских ворот. Всё царственное семейство начало через разные двери с крыльца возвращаться во дворец. Милославские пошли в центральный вход на задний двор и через него в терем царевен, а Нарышкины с немногочисленными союзниками повернули в сени Грановитой палаты. Хотя у меня самого начался небольшой отходняк, но "передать управление" Петру я не решился. Ребенка-царя события сегодняшнего дня так напугали, что он все ещё не решался показаться. Царица же крепко держала меня за руку и боялась отпускать. Так и прошли до её палат по разоряемому дворцу. Многолюдные, по памяти Петра, царские хоромы поражали меня пустотой. Все дворовые попрятались. Служки и челядь сидела в подклетях тише воды, ниже травы. Ни бояре, ни сыны боярские и дворяне, в последние дни толпившиеся у Постельного крыльца, стремясь попасть во дворец к новому царю, сегодня даже в Кремль не пришли. По всему дворцу разносились крики стрельцов ищущих своих недругов и празднующих победу. Взглянув на мать, мне захотелось сказать ей что-то ободряющее, но побоялся. Местное наречие я понимал сносно, а разговаривать хорошо мог только при помощи Петра. В её палатах поднялись сразу в спальную горницу. Там из угла к нам метнулась какая-то старушка. Запричитала, заохала. Я не прислушивался, да и царица, не говоря ни слова, легла на перину.

– Петруша, посиди со мной.

Я сел на низкую лавочку рядом с кроватью. Матушка лежала на спине, глядя в потолок. Глаза её были полны слёз, но царица сдерживала рыдания. Красивое волевое лицо её почернело от пережитого. Но растерянным оно никак не выглядело, напротив, казалось, что государыня не столько сожалеет о гибели родственников, а более ищет, как спасти себя и сына своего. Вспомнилось ещё из школьного курса прозвище матери Петра – Медведица. Действительно, как загнанная в угол медведица, которая еще вчера казалась добродушной и простой, сейчас ожидает лишь удобного момента пустить в ход свои когти. Повинуясь внутреннему сочувствию к этой чужой мне женщине, я взял её руку и стал робко гладить. Рука матушки легко дрогнула, но она не повернула головы, оставаясь также лежать на кровати. Внутри сознания встрепенулся Пётр. Меня обдало волной нежности к матери, которая шла от него. Не в силах сдержаться царь приник к родной руке и тихо заплакал. Я же убедившись, что ребенок готов опять руководить нашим телом, малодушно нырнул в "подсознанку".

Настало время проанализировать ситуацию. Всплеск адреналина у Петра имел воздействие и на мое сознание – всё-таки тело у нас одно на двоих и физиология общая. В чистом виде я, конечно, вряд ли позволил бы себе такую смелость как сопротивление долговязому стрельцу – тем более мне известно, что жизни моей смута вроде как не угрожает. Интересно, мой поступок выбивается из того хода событий "хованщины" как он был предопределен историей? К каким последствиям приведет удар царем стрельца я тогда представить и не мог. Встал вопрос предопределенности для любого попаданца-вселенца. Я не был до конца уверен, что попал в прошлое своего мира. Да и в этом случае у меня не было достаточно точных данных об этом периоде истории. Все свидетельства дошли до 21 века более в литературных зарисовках да весьма тенденциозных свидетельствах очевидцев. И даже сочинения серьезных историков не были на сто процентов достоверны, так как опирались на те же заинтересованные свидетельства. Как дальше поступать я не знал. Должно ли мое вмешательство повлиять на ход событий или нет. Как себя дальше поведет Софья? Уничтожить сейчас и царицу, и Петра (меня) было просто. Верных нам людей в Кремле почти и не осталось.

Софья, Софья… Так похожа оказалась она на мою жену! Конечно, царевна далеко не красавица как у Герасимова, но и не такая уродина, как изобразил её Репин. Темные волосы, выбивающиеся из под венца, тонкий прямой нос и алые губы. На лице белил да румян самый минимум, словно не тереме XVII века она прихорашивалась, а гримировалась у лучших мастеров Мосфильма. Но главное глаза, эти темные глаза в окружении длинных ресниц популярного во время оно чайного цвета, завораживали своим умным взором. Фитнес, немного современной мне косметики, да соответствующий прикид, думаю, смогли бы из неё сделать весьма интересную особу и в моем времени. Знать бы, что она подумала про меня, про мой взгляд на неё. Ишь как кинулась защищать от бунтовщика! Судить о ней непредвзято я теперь мог с очень большим усилием. Да и опасности непосредственно от неё я не ощущал. Сразу подумалось – может стоит полюбовно власть поделить? Поговорить бы с ней наедине. Но когда и как? Меня сопровождают всегда несколько стольников, и если даже оторваться от них, как пробраться в терем Софьи? И как разговор вести?

Разговор… что сказать придумать думаю можно, но вот выразить это на тутошнем наречии… Петра я понимаю практически без перевода, а вот местных персонажей не сразу, и говорить надо учиться заново. Обороты из других времен постоянно крутятся на языке, без помощи носителя ошибиться легче легкого! Когда царь читает мои воспоминания, я чувствую, что мы с ним говорим немного на разных языках и мне невольно приходится "переводить", но перевод этот зело интуитивен и более основан на образах, чем на понятиях. Кстати, возможность буквального воспроизведения носителем читанного когда-то мной текста – довольно приятная неожиданность. Читал я много и всего разного… Улыбнулся про себя: "Даже стандартного рояля попаданца – супер-пупер ноутбука не надо, сразу небольшой оркестрик".

Глава 6

В Благовещенский собор на вечерню, мы не пошли. Службу провел какой-то батюшка в небольшой церковке, примыкавшей к нашему терему. Интересно, в период моего беспамятства Пётр на исповеди что говорил? Ребенок то набожен, по сравнению со мной, до фанатизма, и не сказать правды духовнику для него большой грех. Тем не менее «изгонять» меня из тела царя не пытались. Значит либо Пётр утаился, либо духовник очень умный попался. Но в любом случае я не рисковал с обрядовой частью во дворце, предпочитая передавать управление общим телом своему донору.

Когда не требовалось успокаивать ребенка, я старался максимально закрыться от Петра и сам вспомнить всё что знаю о времени, куда меня занесло. К сожалению, любимый роман Толстого, перечитанный мной в бункере, мог сейчас помочь мало. Граф много добавил для красного словца, а много и упустил по незначительности событий для него. Он даже не потрудился сосчитать, когда в тот год пасха была, что меня неприятно поразило при последнем чтении. Из Соловьева я смог бы вспомнить что-либо только с помощью сканирования Петром моих воспоминаний, чего делать я опасался. Как воздействует на пацана известие о своем великом будущем, мне тогда было трудно представить. Про остальных историков и говорить было нечего.

Постепенно я стал прислушиваться к службе. Размеренная речь священника действовала на мое сознание убаюкивающе. Я опять стал проваливаться в воспоминания о семье и сам не заметил, как тихо стал молиться. Я уже не молил Господа вернуть меня в свой мир, а просто просил Его не оставить заботой моих близких и дать им сил пережить мой уход. Так же я просил Его не оставить своей заботой и Петра, и всех кого он любит. Сохранить жизнь этому мальчику не потому, что я не верил, что сам не умру с его смертью, но потому что он в какой-то мере стал казаться мне моим Андрейкой. Тихая молитва моя плавно стала сном, где я увидел Андрея и Настю. Они играли в нашем саду, катались с горы и лепили снеговика. Я почувствовал, что это так и было на самом деле в этот момент в оставленном мной мире.

Очнулся я от этого сладкого забытья, услышав громкий шепот Петра. Молодой царь молился перед иконой Богородицы. Молился обо мне, чтобы не оставила Она меня в тревоге и не изгоняла меня из души Петра. Молился Пётр, чтобы Она и Сын Её дали мне успокоение и позаботились о семье моей. Молился он о здоровье матушки и дядьев, и Никиты Зотова и прочих ближних бояр. Просил покарать бунтовщиков и образумить сестру. Молился Пётр истово, постоянно крестясь и делая поясные поклоны. Я даже почувствовал легкую боль в нашем общем теле от этой истовости.

Мне стало стыдно за свою слабость и депрессию. Я понял, как сильно не хватало моей поддержки Петру, пока я пытался "сбежать из реальности". Стыд этот прогнал последние сомнения и самоедство в правильности моего влияния на мир. Раз уж я здесь и осознаю себя – то это теперь и мой мир и моя жизнь.

После вечерни вся семья Петра разошлась по своим палатам. Меня провожал грустный юноша – спальник Андрей, сын убитого бунтовщиками Артамона Матвеева. На нашей половине дворца стрельцы больше не появлялись. Хотя, как я услышал из тихого разговора Бориса Голицына и еще одного придворного, караулы от Стременного полка были заменены на караулы, участвующих в смуте полков и этим распоряжался какой-то Таратуй. Дорогу до покоев мне любезно подсказывал естественно Петр. Он уже почти отошел от переживаний и теперь с охотой рассказывал мне, как вовремя он попросил дядьку Ивана прицепить ему кинжал. Они в два голоса с утра и до прихода стрельцов уговаривали царицу сделать это изменение в царском наряде. Только когда стало понятным, что придется выйти и общаться с бунтовщиками, Наталья Кирилловна дала себя уговорить. Мальчишка в моей голове был совершенно уверен, что убил бунтовщика, и это доставляло ему какую-то особую радость. Я, помня, что в нашем мире Петр сам с удовольствием пытал и убивал, решил поговорить с ним о человеколюбии. Наивно полагая, что мне удаться привить ему отвращение к убийству. Вот такой у меня случился либерастический заскок.

Дойдя до покоев царя, я сел на ближайшую лавку в прихожей. Андрей устроился поодаль. Я закрыл глаза. "Ну как, Петя, тяжело сегодня было?" Спросил я мысленно Петра. "Тяжело, дядь Дим" – отвечал мальчишка. Его внутренний цвет для мне казался темно лиловым, почти синим. "Ты сегодня первого человека порезал Пётр. И я с тобой тоже". "То не человек, то вор и бунтовщик был!" – отвечал царь яростно – цвет личности стал моментально краснеть. "Хоть бунтовщик, да у него тоже может дети были, мож и сын, такой как ты". "Мне с того что? Смерда жалеть не буду!". – Пётр для меня почти почернел. Я понял, что мне не будет так просто изменить характер царя, не убивая его как личность. Придется смириться с этим и попытаться действовать не настолько прямо. "Ты Петя, не думай, что я корю тебя за это" – дал я обратный ход. "Стрелец и вправду мог матушке плохо сделать. Но всё-таки постарайся и его понять и простить… Так нам Господь говорит, и церковь православная учит. У того стрельца может дети дома голодные сидят, жить семье не на что, а полковники его обманули с деньгами, вот и не выдержал он". "Так что ж, матушка в том виновата, коли стрельцам серебра не дали? Они челобитную носили и я новым полковникам сказал с ними быть. Неужто мало сего?" "А вот тут, государь мой, надо видеть, кто стрельца направлял. Тот вор и есть, а стрелец лишь орудие вора". Пётр не ответил. Казалось, он задумался над моими словами. "Всё одно! Я верно сделал!" воскликнул внутри меня Пётр так сильно, что этот крик вырвался наружу.

– Что ты государь! Что ты! Никак причудилось чего? – рядом со мной оказалась давешняя мамка – Родионовна.

– Ничего Родионовна, – ответил я за Петра – тяжко мне сегодня от людей. Оставь меня.

– Да ты, батюшка, здесь ли сидеть будешь, али пойдешь к себе в опочивальню?

– Пойду, Родионовна.

Солнце, наверное, уже ушло за горизонт. В густых сумерках я дошел до своей спальни.

При помощи Андрея Матвеева стал раздеваться. В памяти своего носителя я обнаружил, что спальниками у меня было пожаловано довольно много родни со стороны матушки. Сегодня всех их забрали бунтовщики и врядли я смогу теперь увидеть дядьёв живыми. Теперь понятно, почему безлюдье в царских покоях так пугает Петра. Он привык, что кругом царского величества вьется служилый ближний народ. Откуда-то появился заспанный мужик ("Тихон" – подсказал Пётр) и помог мне снять сапоги.

– Тихон, мыльня топлена?

– Протоплена, батюшка, протоплена. Ты никак омыться желаешь? – он посмотрел на меня с удивлением.

Я не стал заморачиваться с ответом, понадеявшись, что все спишут на трудный день, и просто кивнул. Через небольшой предбанник мы спустились в теплую комнату, изрядно пропахнувшую исконным "банным" духом. Тихон и Андрей помогли мне умыться. В мыльне же стоял горшок, которым я воспользовался, выставив помощников за дверь. За дверью Тихон уже подал мне шелковую ночную рубаху – длинную до пят. Одев её, я понял, насколько она непривычна по ощущениям. Дело в том, что пребывая в "депрессии" я практически не ощущал внешний мир и не обращал внимания на "бытовые мелочи". Сейчас же, когда я решился беречь царя от нагрузки и не отдавать ему все "управление", процедура царского отхода ко сну была для меня слегка напряжна. Я чувствовал себя как в гостях у родителей после долгой жизни врозь. Вроде всё знакомо и понятно, но не мое.

Спать укладываться помогал уже только Андрей. Он же остался в моей, спальне расположившись на лавке у печи. Я не стал спрашивать своего носителя, всегда ли он ночевал с кем-то в комнате или это сегодняшняя инициатива спальника.

Пока Пётр засыпал, я размышлял о том, кто кроме меня мог быть ещё попаданцем в этом времени. Определенно, те "саркофаги", куда все залегли, были устройствами переноса сознания, о которых я читал в отчете накануне катастрофы. Единственно, что в отчете говорилось о том, что сознание исследователя должно быть пассивным для успешного наблюдения. Мастерство "темпонавта" определялось умением прятаться от носителя, чтобы не влиять на происходящие события. Но если уж я смог наладить контакт с носителем и даже действовать от его имени, то стоит ожидать, что и остальные вселенцы нашли себе полноценное пристанище. Я тогда даже не подумал, что они могли попасть в другие страны и даже эпохи. Пока у меня был только один "железный" кандидат во иновремяне, кроме меня, Никита Моисеевич Зотов. Уж очень сильно в его манере преподавать Петру виделся Олег Александрович. Имя Учителя я помнил среди списка команды "В" проекта. Осталось только найти дьяка живым. Я надеялся, что зная о бунте, Олег Александрович не станет рисковать и переждет Хованщину где-нибудь в тихом месте.