Текст книги "Государь поневоле (СИ)"

Автор книги: Александр Осин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

* * *

На следующий день мы стали собираться в Преображенское. И сборы эти затянулись на несколько дней.

Остальной дворец и патриарший двор сумели отстоять, разобрав переходы и поливая водой стены. Ветра по счастью не было, а прошедший на закате дождь не позволил кремлевскому пожару разрастись. Временно мы гостили у патриарха. В большой дворец нас не пустили, ссылаясь на его ремонт.

Никиту Зотова схватили и бросили в разбойный приказ, обвинив в поджоге. Многие из стрельцов, оказавшихся на пожаре в моих покоях и пытавшихся тушить, видели, что занялось изначально у опрокинутой лампы. Учителю грозила реальная смерть. Я в отчаянии не знал, что сделать, как спасти его. Дома он не был и даже из Кремля не выходил. Алиби ему никто не мог предоставить. Софья с Милославскими решили хоть так уничтожить кого-то из моих близких. Хорошо, что розыск о пожаре чинил сам новый глава Разбойного приказа князь Ромодановский. Наши противники поначалу вообще никакого дознания проводить не хотели. Требовали немедля казнить дьяка, а заводы его изничтожить. Но тут царица проявила твердость, сказав, что не верит в умысел Никиты Моисеевича на убийство, и настояла на кандидатуре Федора Юрьевича.

Розыск он начал с моментальной расстановки оцепления из солдат бутырского полка вокруг пепелища. Те никого, даже людей царицы, не пропускали, и сохранившиеся вещи достать было невозможно. Глава приказа сам копался среди полуразрушенных стен. На третий день он пришёл к царице и что-то сказал. Матушка после этого весьма ободрилась и стала глядеть веселей. Царица даже не ругала меня, что я часто пренебрегал посещением церкви, сидя у кровати Наташи. Её нога была сильно ушиблена, и гулять царевна не могла. Выставив всех из палаты (самое главное что никто и не удивился этому), мы спокойно могли поговорить.

Наташка-Лида сильно поменялась. Не знаю, как и что произошло, только теперь это была больше Лида, хотя и царевна совсем не исчезла. Их личности, насколько я понял, слились в момент прыжка. Из окна прыгала ещё Лида, а приземлилась уже Лида-Наташа. Она теперь не могла говорить сама с собой, как то практиковал я.

Подивившись такому обстоятельству, я затаил надежду, что сам как-нибудь смогу избавиться от раздвоения. Петра такая перспектива испугала, и он забился в дальний угол подсознания. Из-за этого я был вынужден общаться с окружающими без его подсказок. Я постарался подстроиться и надеялся, что огрехи моего поведения спишут на переживания во время пожара.

В понедельник, после Троицы, в Грановитой палате было назначено думское сидение, чтобы решить судьбу Никиты Зотова. Ромодановский предложил, а государыня настояла, чтобы обвиняемый был доставлен в думу. В палате присутствовали, кроме думских, ещё патриарх с церковной верхушкой, царица и все царевны, кроме Наташи. Когда все расселись, ввели Учителя. Вид Никита Моисеевич был не важный, хотя избитым он не выглядел.

Князь Ромодановский без предисловия, обращаясь к обоим государям, рассказал, почему нельзя обвинять Зотова в поджоге. Кратко его аргументы сводились к трем пунктам: первое – лампа сама не могла упасть и разлиться. Для этого надо было открыть крышку, сидящую на тугих защёлках. Второе – лампа не была зажжена, а керосин сам не загорался, если его пролить. И наконец, третье – был пойман холоп боярина Михаила Толстого, спальника царя Ивана и племянника Милославских, с опалёнными руками и бородой. При этом на пожаре было обнаружено голландское огниво, которым этот Толстой хвастал месяц назад перед многими людьми на пиру, а потом подарил Андрею Хованскому. Холоп Толстого уже на дыбе сознался в поджоге, но показал не на своего барина, а на главу Стрелецкого приказа старого Хованского. Поэтому следовало схватить и отца и сына Хованских, а Никиту Зотова отпустить.

Софья поначалу, когда обвиняли Толстого, нахмурилась, но потом уловила мысль валить всё на Таратуя. Возможность убрать популярного главу московских смутьянов и продвинуть на его место своего человека была умело подсунута ей Ромодановским. Хованский же, наоборот, стоял поодаль набычившись, будто чего-то ожидая.

Как только князь Ромодановский закончил говорить, от соборной площади послышались выстрелы барабаны и пушечная пальба. Вбежавший подьячий возвестил, что в Кремль опять вошли стрельцы и требуют выдать им Зотова головой. Послали думных дьяков Украинцева и Шакловитого объявить стрельцам вину Хованского. Но те не утихомирились и потребовали подтверждения от царей.

И Царица, и Софья не хотели выходить на крыльцо перед простолюдинами. Просили теперь Патриарха и больших бояр усовестить смутьянов. Но и это не помогло. На площади кричали, что цари погибли и сейчас бояре неправды будут вершить. Обещались, если не покажут им государей, то силой войдут в палату и всех бояр порежут.

По думе прокатился вздох страха. Один лишь Таратуй стоял подбоченясь, ожидая, когда цари его попросят усмирить стрелецкое войско, и он продиктует свои условия. Позволить такое ему я не мог. Учителя Таратуй спасать не будет.

Испугав всех, я сам встал и, не говоря ни слова, пошёл к выходу на красное крыльцо. Попытавшийся было меня перехватить Борис Голицын, встретил мой яростный взгляд и отступил. За мной потянулись Иван, царица и все остальные.

Через широко распахнутые двери я вышел к толпе. Остановился у начала золотой лестницы, ровно там, где стоял 15 мая и смотрел на расправу над верными мне людьми. Под крыльцом прокатилась волна удивления. Из-за высоких перил меня было едва видно, поэтому я поискал глазами, на что бы встать. Выручил Борис Голицын, отобравший по пути у стременных барабан и подсунув мне под ноги. Взобрался и окинул площадь. Людское море бурлило внизу, казалось, что раскинь руки и можно взлететь над ним. Немного растерялся: что говорить, зачем говорить, как они меня будут слушать? Я ведь никогда не выступал перед большой аудиторией. Но отступать было некуда, если сдадим Учителя, то Хованский и Милославские поймут, что могут делать с нами что угодно. Вздохнул поглубже и громко, стараясь не дать петуха, выкрикнул:

– Стрельцы!

Площадь вздохнула.

– Люди московские!

Опять шевеление людского моря. Я, как в день венчания на царство, почувствовал внимание тысяч глаз.

– Вы опора царства Русского. Вы верно служили моему отцу и брату. За многие заслуги ваши столб стоит на Красной площади. Почто вы сейчас пришли без чести к государям? Разве позволено приходить так, незваным в Кремль, да бесстыдством отвечать большим людям, вышедшим к вам с милостью и царской вестью? Кто вам сказал, что государи угорели в пожаре? Вот я. Вот брат мой старший и любимый Иван, – я указал на ставшего рядом со мной царя. – Разве есть в чем вина наша? Разве не дали мы вам серебра на прокорм? Что вы смуту починаете и Москву волнуете? Кто из вас ответит?

Уф! Успокоились немного, слушают.

– Кто говорить будет от вас? Кто в думу пойдёт?

Толпа заволновалась. Послышались крики: "Хованский! Пусть князь Хованский будет!"

– Хованский? Таратуй? Чем мил вам этот боярин? Тем, что мутит и супротив святой церкви поднимает верных слуг государевых? Тем, что желает выйти в новые цари и на жизнь государей помышляет?

Опять шум внизу. "Кто замышляет? Хованский всегда за стрельцов!" Но как-то неуверенно.

– А ведомо ли вам, слуги наши верные, что пожар ночной во дворце царском Ивашка Хованский и устроил? По его наущению пришли тати и разбили подарок мне даренный. Да масло светильное разлили и запалили. Нашли мы вора, и сознался он. Покаялся перед государями и показал на Таратуя!

Стрельцы гомонили! Обвинение было серьёзное и сказано хоть и мальчишкой, но государем. Никто не желал защищать Хованского. Я обернулся и увидел, что Майор зря время не терял, собрал стрельцов из караула, да схватил Таратуя, его сына Андрея и боярина Ивана Толстого. Купаясь во внимании толпы, решил добить:

– Нашли в пожарище мы огниво хитрое, что было Ивашке дарено! Он умышлял на убийство государей, и матушки царицы. Он хотел смерти невинной сестре моей царевне Наталье и всем другим царевнам. Промыслом божьим да трудом стрельцов стременного полка спасли мы большой дворец, а от моего терема только пепел да угли остались! Берите Ивашку Хованского, и коли вы слуги верные государям московским, то и сделайте с ним по совести!

Теперь с последними моими словами, Голицын перевалил пленников через перила и сбросил вниз. Раздался лязг железа и крики казнимых. Через минуту всё было кончено, а тела подняли на копьях перед толпой. Я опять повернулся к стрельцам. "Ну, что кровь есть, зрелище было, теперь надобно хлебца отвалить толпе. И, как говорил Ильич в анекдоте, теперь товаищи дискотека!"

– Стрельцы! Люд московский! За службу Вашу над ворами Хованскими, и во спасение чудесное сестры моей и всего семейства царского велю выставить вам у Москвы-реки сорок бочек вина из погребов кремлёвских! Пейте и радуйтесь!

Стрелецкое море отхлынуло от крыльца. Я спрыгнул с барабана на террасу. Преклонил колени перед патриархом, буркнув: "Благослови, владыко". Тот меня перекрестил и дал поцеловать крест. Я встал и осмотрелся. Стоявшие на крыльце застыли, не решаясь первыми куда-то идти. И Софья, и матушка смотрели на меня как-то удивленно и с некоторым страхом. Не ожидали от паренька таких выкрутасов. Майор, наоборот, был доволен. Красное лицо его выражало крайнюю степень одобрения, ну как мне это представлялось тогда. Лишь один ненавидящий взгляд я ощутил на своей спине – взгляд старого Ивана Михайловича Милославского. Оглядев ещё раз площадь, я вошёл в Грановитую палату.

Оказалось, что за время речи я промок от пота. Осознание того, что я сейчас отправил на смерть троих человек, никак не повлияло на мою совесть. Какая-то непонятная отстраненность, как будто разменял пешки на позицию. Вспомнил, как было предыдущий раз на этом крыльце, и удивился самому себе. И это я три недели назад пытался объяснить ребенку, что убивать плохо? А знаю ли я сам себя, чтобы читать нотации царю? Ведь никакого сожаления, а только удовлетворение от мести испытал. Наверное, главное было не смотреть в глаза казнимым. Хм. Так оказалось просто убить, убить одним языком. Рук не марал, всё сделали другие. Да и душу не чувствовал испачканной.

Так я думал, сидя на троне. Бояре Василий Васильевич Голицын и Тихон Матвеевич Стрешнев взяли на себя труд завершения "думской сессии". Зотова оправдали и обласкали. Имение Хованских забрали в казну. За Толстых вступилась Софья и, несмотря на давление царицы, сумела отстоять своих троюродных братьев – только Михаил Андреевич Толстой погиб.

Часть вторая

Глава 1

Июнь, 7190 (1682).

Уф! Переехали. Наконец я в Преображенском! Летний дворец не такой большой как Кремлёвский, но мы тут одни. Нет большого официоза. Мне разрешили выходить и по территории дворца свободно бегать. Я даже на берег Яузы прорвался. Конечно, быстро догнали, привели обратно к матушке. Но та была в глубоком смятении. После моего "выздоровления" на пожаре Наталья Кирилловна больше не пыталась давить на меня и как-то управлять моим поведением. Только грустно сетовала на моё непослушание. Добавила ей обиды и Софья. Царевна в полной мере обыграла казнь Хованского. Теперь в Стрелецком приказе только её люди и сидят. От стременного полка никого в летний дворец не пустили, а для охраны дали роту Бутырского полка. Как будто не царское семейство выезжает, а послы или купцы от басурман.

Сам переезд занял всё время четверга от окончания заутреней и до обеда. Сначала долго рассаживались по возкам. Мне отдельный царский транспорт не дали, отправили по малолетству с матушкой и сестрой. Потом Никольской выбирались из Китай-города. Дальше, как я понял, пошли по Мясницкой и мимо каких-то вонючих озер выехали из Белого города. Поезд шел медленно, с большими задержками у каждых городских ворот. В общем, тряслись в дороге долго, часа три-четыре. В прошлой жизни я по Москве от Красной площади до Сокольников раза в два быстрее пешком доходил.

Из окон дребезжащего по бревенчатой мостовой возка я пытался разглядеть столичную жизнь. Зеленоватое стекло окон слегка смазывало картинку. Гарцевавший рядом солдат часто перекрывал обзор. Но, тем не менее, что-то мне удалось заметить. Народ, конечно, завидев царский поезд, прекращал свои дела, крестился и кланялся проезжающей кавалькаде. Впрочем, кланялись далеко не все. То и дело свистела нагайка – наша охрана разгоняла не особо проворных. Я заметил, как стрельцы, стоящие на краю Лубянской площади, там, где в моем мире был политехнический музей, завидев нас, подобрались и схватились за бердыши. Некоторые из них бесстыдно тыкали пальцем в мой возок и что-то кричали своим товарищам. Там же стояли какие-то лабазы и бомжеватого вида мужики таскали на подводы большие мешки.

Дома вдоль улиц были почти сплошь бревенчатые. От улицы дома часто отгораживались высокими палисадами, из-за которых не всегда можно было разглядеть дворовые постройки. В белом городе вдоль улиц лежали деревянные тротуары, а за Красными воротами мы спускались к будущей площади трёх вокзалов практически по проселочной дороге мимо пасущихся коз и валяющихся в лужах свиней.

Уже на выезде из белого города я начал уставать и скоро, к удовольствию матушки, прекратил поминутно выглядывать в окно. Подъезд к самому дворцу не помню – задремал. Последним воспоминанием была маленькая девчонка, пытавшаяся прутиком отогнать стаю гусей в сторону от царского поезда.

Приехали и даже обедню стоять не стали. Поели и все повалились спать. Сиеста русская, мать её! Тут я и утёк. Спать-то из-за небольшого передрыха в возке не хотелось совсем. Так что я тихонько встал и бочком, бочком протиснулся мимо прикорнувших в сенях слуг, мимо храпящих на лавках в большой комнате Андрея Матвеева и Артемона Головина, через служебный переход спустился в подклет и оттуда выбрался на улицу.

Любимая резиденция матушки снаружи мне понравилась. Ничего так дворец на высоком холме, под синей металлической крышей. Весь из себя деревянный выгнулся он буквой Г, углом на северо-восток. Дворец состоял из пяти отдельных теремов, сблоченных подобием таунхауса с отдельными крыльцами и раскатами. Террасами он огибал красивую пятикупольную церковь. Кругом были леса да сады. Небольшой открытый косогор на севере, за большой избой, которая, как я узнал позже, именовалась "хороминой" и была чем-то вроде первого русского театра, спускался к ручью, впадающему в Яузу. К западу от дворца, за церковью до прудов стояли хозяйственные постройки и избы Преображенского. От царской резиденции их отделял небольшой пустырь. Преображенское своими двумя улицами доставало до будущей Стромынки, и от начинавшегося сада его отделяла широкая дорога к дворцу и небольшой забор. Сад занимал весь угол между дорогой и рекой. За Яузой, такой не похожей на привычный мне канал, начинались поля и перелески.

Выбравшись из подклета напротив церкви, я первым делом обогнул дворец с севера, и оврагом спустился к реке. На дворе у ворот немного народа таки было – солдаты, какие-то дворовые слуги, встречаться с ними не хотелось. Прошёл по берегу до начавшегося за плёсом сада. Я наслаждался летним ветерком, тёплым солнцем и неожиданной свободой. Это совсем не походило на моё путешествие по дворцу в день смуты и на, вспоминаемыми памятью Петра, царские выходы на богомолье или поездки на охоту вместе с государем Алексеем Михайловичем. Всегда царя или царевича сопровождал кто-нибудь: мамки, дядьки, стрельцы и ближние люди. А здесь я неожиданно оказался наедине с рекой и ветром. После московской духоты и, что скрывать, смрада, я не мог надышаться свежим воздухом. С радостью я ступал по мягкой, молодой траве, слышал жужжание пчёл и пение птиц. Даже тесная одежда с неудобными длинными рукавами не казалась мне такой удушающей, как в Москве.

Дойдя до сада, я встретил работавших там крестьян – они собирали ветки, валили сухие деревья. Государя они во мне не признали. Я показался ещё одним из барчуков – молодых дворян или сынов боярских, приехавших вместе с младшим царём. Я пытался вглядываться в их лица, чтобы лучше разглядеть, как выглядели простые люди, и лучше понять их, но те лишь в некотором смущении отворачивались. Нет, когда я подходил ближе, они прекращали свои занятия, кланялись, но никак не обращались ко мне, и сразу принимались за прерванную работу, как только я проходил дальше.

Лица крестьян не показались мне ни отталкивающими, ни притягательными. Обычные лица людей выполнявших подневольную работу – совсем, как и в моем мире. Разве только все мужики были бородаты, а женщины в платках. А так – обычные работники на ленинском субботнике в парке. Вот одежда их сильно отличалась от виденной мной и в этом, и в том мире. Ярких цветов не было. Простые шароварного вида штаны, рубахи навыпуск и войлочные шапки – вот и всё для мужчин. Фактура на первый взгляд как у плотной мешковины из моего детства. Женщины были в сарафанах до пят и каких-то жилетках. Мужики носили сапоги, лаптей я не увидел, а женскую обувь разглядеть за долгими подолами и высокой травой не было возможности.

Ко мне подошёл высокий, богатырского вида, чернобородый крестьянин. Борода его горизонтально лежала на необъятном пузе. В руках его было что-то типа нагайки. "Ага, похоже, бригадир, или по-местному – староста". Его рубаха выглядела чище и богаче – с вышивкой и даже каким-то намёком на окрас. Он снял шапку, поклонился и пророкотал:

– Доброго здоровья тебе, барин!

Я кивнул, отвечать замешкался.

– Не скажешь ли, здесь ли ужо государь? Я, чай, ты из ближних его робяток будешь.

– Здесь. – Решил не раскрывать своего имени. – А скажи…

– Пахом – услужливо вставил староста.

– Скажи, Пахом, чего вы тут делаете, – я показал на мужиков с лицами, завернутыми в платки и грузящих тяжёлые колоды на телеги.

– Так, барин, тутыть сад царский прибираем да, вот Тихон Митрич, дьяк теремной, наказал свезть колоды пчелиные. Больно пчёлы злы, ащо пожалят государя.

Говоря, это он нависал надо мной как большая живая башня. Я хотел ещё что-нибудь спросить, но не успел. За спиной раздался конский топот и к нам подлетел Пётр Голицын, недавно пожалованный спальником. Он резво соскочил с коня и бросился ко мне.

– Государь! Слава богу, жив! Изволь, Пётр Алексеевич, быть во дворец. Матушка, Наталия Кирилловна, тебя кличет.

Я поморщился. Быстро же нашли они меня. Пахом, как услыхал, что разговаривал с царём, стал белее мела и бухнулся на колени. Прочие крестьяне, увидев коленопреклоненного старосту, тоже посрывали шапки и попадали на землю.

– Ты пошто здеся! Как ты, смерд, посмел с государем говорить! – Это мой тёзка уже старосте кричать стал. Замахнулся и оттянул того вдоль широченной спины. Из-за черных косм на стольника с ненавистью зыркнули глаза крестьянина. Видно Голицын это тоже заметил и ещё раз замахнулся нагайкой.

Возможно, если бы царь не дулся на меня и не отсиживался в глубине сознания, то я смог бы спокойно перенести незаслуженное избиение Пахома – мало ли холопов порют, на то они и холопы. Но моё советское воспитание всё-таки дало себя знать и я, не раздумывая, бросился заслонять от удара невиновного. Стольник в последний момент остановил свою руку, а то так бы прилетело и мне. Он испуганно и с удивлением посмотрел на меня. Я понял, что повёл себя не по-царски, но отступать было поздно:

– Стой! Не вини Пахома, то я его спрашивал. – Обернулся к крестьянам – Подите, работайте далее. Айда, Пётр Алексеевич, коли матушка зовёт. Вон и кравчий мой спешит. – От дворца, опережая метров на пятьдесят толпу прочих дядек и мамок, спускался Борис Алексеевич Голицын.

Князь, спустившись к нам на берег Яузы, по ошарашенному виду брата понял, что я учудил что-то, не соответствующее времени. Он отдышался, отёр рукавом пот с лица и сказал:

– Уф, ну и силён ты, Великий государь, тайно бегать. Как сумел-то мимо Матвеева с Головиным пройти-то?

Я посмотрел на стольника, потом на кравчего. Посчитал, что первому будет достаточно уже удивляться несуразностям моего поведения, и попросил его:

– Пётр Алексеевич, уведи всех этих дворовых, да скачи к крыльцу – сообщи матушке, что сыскали царя. Скажи, что буду вскоре у неё, только с князем вот перемолвлюсь.

Тот посмотрел на меня, кивнул, вскочил в седло и поскакал на перехват пылящей толпы мамок и дядек. Молодой Голицын остановился перед ними, крича, чтобы вертались. Те притормозили, но возвращаться не стали.

Дождавшись, когда вокруг нас не останется чужих ушей, Майор сказал:

– Ну, что набегался, Дима? Думать-то когда начнёшь, перед тем, что делаешь? Устроиться не успели, уже скандал – царь пропал! Не уследили! Опять кравчий виноват, догляда за спальниками нет. Спальники на измену присели, не знают, как вину загладить.

– Да, ладно, подумаешь, князь! Ну, сбежал, ну пошалил, мне ведь десять лет. Должно же у ребёнка быть детство?

– Ты – царь, а мать волнуется, вдруг подсылы Софьины тебя побьют или скрадут. Не всё надо позволять носителю делать.

– Я и не всё позволяю, – и пристально посмотрел на него.

Голицын видно вспомнил взгляд Пётр после его выговора мне с месяц назад и тему непослушания развивать дальше не стал. Я продолжил:

– Не хочу я под домашним арестом сидеть! Царице, да и всем другим, придётся с этим смириться.

Мы пошли не спеша обратно в терем. По дороге я рассказал, как уходил и что видел.

Борис Голицын долго ругался, когда я закончил. Потом резюмировал:

– Мы здесь как вошь на ладони. Пожелает Софья – хлопнут на раз. Надо, государь, выбивать деньгу – строить заплот надёжный, да вышки по углам.

– Ага, Майор, и проволочку по заплоту пустить под напряжением, и ребят с калашами на вышки.

– А чё, есть уже такое богатство? Так я завсегда согласный – усмехнулся кравчий. – Только я серьёзно, у меня два десятка верных холопов воинских набрано, ну, парочку из них ты уже встречал, так было бы мне спокойнее, если бы они все подходы к охраняемому объекту контролировали.

– Оставь, Борис Алексеевич! Надо пока на миролюбии Софьи и моей молодости играть. Люд разбойный и лихой охрана отобьёт, а от московского войска можно только войском и спастись. Пока я малолетка и потехами своими не опасен, никто трогать не будет. А дальше чо загадывать? Бог не выдаст, свинья не съест! Прорвёмся. Однако, ты больше не пропадай и меня без известий не томи, то как-то без общей картины я весьма беспокойным становлюсь. А уж каким беспокойным Пётр бывает – просто жуть.

– А чего тебе нервничать, Дима? – Он рискнул опять назвать меня тайным именем. – Царское дело – оно телячье: поел, наделал и жди, когда за тобой уберут!

– Блин! С таким чувством юмора и Петрушиной злопамятностью, не быть тебе, Майор, генералом.

– Ха! А можно сразу фельдмаршалом, государь?

– Можно, но посмертно!

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо смеётся, а глаза такие добрые-добрые, жаль только что "патроны кончились". Всё тестирует меня, как я хорошо носителя контролирую, и не боится пикировки с самодержцем. А он ведь практически единственная связь у нас с местной верхушкой. Из больших родов мало, кто в Преображенском быть захочет. Поэтому смиримся пока с его подначками и просто запомним. "Мстить" будем потом.

А пока шли и обсуждали устройство дворца, и как его Голицын думает приспособить к охране.

В самом дворце три этажа, если считать подклет. Ну, а так, по нормальному, жилых только два. На верхнем располагались жилые покои, ниже были публичные горницы и передние, а подклет традиционно был местом прибежища слуг и приживал. Что интересно, на спальном уровне печей я не увидел, а внизу стояли украшенные изразцами голландки. Покои отапливались хитрой системой воздуховодов, идущих от нижних печей. Внутри помещения были украшены, но не везде так богато, как в Кремле. Часто стены и потолок были отделаны сукном, а не кожей или парчой. Картин тоже было негусто, лишь редкие парсуны старцев да монахинь по проёмам.

Матушка заняла свои обычные, угловые покои, где ранее мы с ней всегда жили. Новый, царский статус позволил поселиться мне отдельно, в больших южных палатах покойного батюшки. Окна из моей спальни и малого кабинета выходили на Яузу и сад, а окна ещё одной комнаты на Преображенское. Ниже уровнем располагались большой кабинет, трапезная и просторная передняя, где один выход вёл на царское крыльцо, а другой в сени и переходы к другим теремам. У Натальи Кирилловны, как рассказал Борис, и как я помнил памятью носителя, комнат было числом больше, но площадью меньше. Наташу поселили вместе с матерью. А её мамки и няньки жили рядом, в соседнем тереме. Слуги и другие жильцы-приживалы традиционно облюбовали подклет. Ещё два терема, где раньше останавливались царевичи и царевны от первой жены, стояли впусте. Между большинством помещений дворца были сени, какие-то чуланчики и тёмные комнаты, заставленные сундуками. Мыльни здесь пристроенной к жилым комнатам не было. "Надо будет душевую веранду сделать – навесик и полотняные стены. Можно, конечно, и стоя на травке обливаться, но не поймут бояре, коли узрят царя шастающим голышом по двору".

По скрипучим ступеням мы поднялись в большую горницу. Там меня ждал Тихон и, как ни странно, Наташка. Я думал, она всё ещё спит с дороги. Царевна, хромая, подошла.

– Петруша, ты где пропадал? Матушка встала, не почивает, тебя спрашивает.

– В саду я был и двор смотрел.

– А есть сад?

– Есть, сестрица и большой. Больше чем кремлёвский. Прямо до самой Яузы.

– Пошли, матушку уговоришь отпустить меня в саду погулять!

Я взял её за руку и попросил Тихона вести нас.

– Ой, братец, не беги так шибко! Не поспеваю я.

– Болит ещё нога-то?

– Болит, но уже не так сильно, как ранее.

– И как тебе удалось так точно попасть? Прямо по глазу заехала Никитке Хрущеву. Он теперь на всю жизнь кривой останется.

Я посмотрел на девчушку. Сестра в ответ мне лукаво улыбнулась.

– Ой, не спрашивай меня, Петруша, как! Наверное, богородица меня направила прямо в одеяло-то. Как всё-таки ты славно придумал, его натянуть! Я уже и с жизнью простилась. – Притянула меня поближе и зашептала в ухо. – Я в детстве прыжками с вышки занималась.

Я так же тихо ответил Наташе:

– Лидочка, я ведь совсем не думал, когда за покрывало схватился. Будто кто-то подтолкнул меня. Если бы думал, то, наверное, не решился на такую авантюру. Как девочке поспасть в такой маленький кусок материи с десяти метров.

– С десяти? Димка, там и семи-то не было. Тебе со страху и от роста носителя показалось! – она немного помолчала. – И впредь не называй меня, пожалуйста, Лидой! Нет её больше! То есть, без Наташи нет.

– Хорошо, сестрица! – Я осторожно сжал её ладошку.

Мы шли за слугой уже по половине царицы. Какие-то бабки-приживалки из тёмных углов шушуканьем провожали нас. За нами, отставая метра на два-три, топал мой кравчий с Прасковьей Ромодановской – главной мамкой сестры. Ну вот, Тихон, идущий впереди нас, распахнул дверь, и мы вошли в спальню к матушке. Государыня сидела у окна вместе с двумя старыми боярынями. Все женщины, несмотря на лето, были в телогреях и накинутых на них летниках. Вся одежда была из хорошей плотной ткани с росписью серебряными узорами. Головы были под богатыми, усыпанными жемчугами киками. Мы поклонились матушке, а боярыни поклонились мне.

– Поздорову ли, матушка? – первым спросил я.

– Поздорову, Петруша, поздорову – ответила царица – Что же ты, сынок, убёг один, да на речку? Ужель пристало это государю?

– Душно мне, матушка, в тереме. Да и Данила сказывал, что свежие ветры и солнце полезны мне будут. – Решил не тянуть и, сделав голос пожалостливей, сказал: – разреши нам, матушка, с сестрицей в саду гуляти. Пусть и мамки Наташины с нами будут, и кто из моих стольников.

Наталья Кирилловна вгляделась в меня. "Блин! А Пётр всё ещё дуется на меня, не помогает!" – испугался я того, что сделал что-то не так. Хотя я уже делал много чего не так за последнюю седмицу. Царица устало вздохнула и дала своё дозволение гулять детям в саду, но только не одним, и не убегать.

* * *

Мы с Наташей облюбовали небольшую поляну на берегу реки у места, где начинался небольшой пруд. Нам поставили шатёр и принесли два раскладных парусиновых креслица. Теперь почти каждый день при хорошей погоде мы гуляли по саду и останавливались посидеть у шатра. Сопровождавшие нас Наташины мамки и мои стольники не с первого раза, но приучились быть в стороне и не нарушать нашего уединения. Им тоже сделали навесик от солнца и поставили скамьи.