Текст книги "Доктор Черный"

Автор книги: Александр Барченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

XVI

Двенадцать крутых ступенек вели в лабораторию из кабинета.

Длинный, вырытый, словно траншея в песчаном холме, подвал, разделённый на два самостоятельных помещения, сообщался с воздухом посредством отдушин, привлёкших в своё время внимание Беляева.

Доктор поместил лабораторию в подвале не для того, чтобы маскировать её, а для того, чтобы достигнуть наибольшей сухости воздуха и, главным образом, чтобы уединить от сотрясений и соседства с металлами точные электромагнитные приборы; они помещались в дальней комнате лаборатории, находившейся на полтора десятка ступеней ниже переднего помещения.

Последнее представляло обычную картину кабинета, приспособленного для физиологических исследований.

Под рядом термостатов мерцали газовые горелки. Полки были уставлены колбами, ретортами, наборами пробирок в деревянных штативах и разноцветными реактивами в самых разнокалиберных пузырьках и склянках.

У стены, защищённой, как все другие стены, полированными щитами из ясеня, плотно прибитыми деревянными гвоздями прямо к вертикальным брёвнам, подпирающим песчаные стены, стоял простой вместительный деревянный стол, на котором помещались большой микроскоп под стеклянным колпаком, ротационный микротом для тонких срезов и шарообразный, тонкого стекла пузырь, наполненный синей прозрачной жидкостью, смягчающей свет при работе с микроскопом.

Дорн, по-видимому чувствовавший себя в лаборатории как дома, направился в небольшую боковушку, освещённую довольно большим четырёхугольным окном, выходившим наружу в виде небольшого парника со стеклянного рамой.

Спёртый зловонный воздух пахнул на него оттуда.

На низких деревянных нарах, покрытых резиновым мягким тюфячком, прислонившись к стене, в самой беспомощной позе сидело странное существо с забинтованной марлей головой.

С первого взгляда всякий принял бы его за разбитого параличом старика карлика.

Из-под марлевого бинта-тюрбана топорщились уши, полуприкрытые тёмными с проседью бакенбардами. Сморщенный лоб с низко набегавшей на него причёской жёстких волос, выбивавшихся спереди из-под бинта, хмурился над остановившимся остекленевшим глазом. Другой глаз был прикрыт веком. Нижняя челюсть, очевидно, давно не бритого лица упала бессильно на грудь, и с неё книзу свешивалась длинная, засыхающая на воздухе слюна.

С первого взгляда поражало то, что правая сторона тела, словно отграниченная идущей вдоль невидимой чертой, резко отличалась от левой.

В то время как левая сторона лица была покрыта морщинами, на щёках, возле приплюснутого носа и под глазами, и подёргивалась изредка судорогами, правая, совершенно гладкая, неподвижная, производила жуткое впечатление мёртвой маски.

Забинтованная голова, потеряв поддержку парализованных парных мыщц, бессильно склонилась на левое плечо.

Одет был странный карлик в белую, закапанную слюной, рубашку и такие же штаны.

Неподалёку стояла металлическая миска, тарелка и прибор – нож, вилка и ложка.

– Томми не может больше есть вилкой и ложкой, ему трудно глотать, – сказала Джемма, с жалостью глядя на странное существо. – Я кормлю его зондом, иначе у него пища вываливается изо рта, а жидкость попадает в нос. Вчера он едва не захлебнулся.

Карлик сидел в самой беспомощной позе. Правая рука с тёмными опухшими пальцами бессильно повисла вдоль тела. Так же бессильно висела с нар уродливая ступня правой ноги с далеко отставленным от других большим пальцем, длинным, как на руке.

Левую ногу карлик поджал под себя по-турецки, а руку держал на животе.

Дорн взял эту руку и, обнажив волосатое запястье, отсчитал пульс. Затем, положив свою руку на грудь странного пациента, сосчитал его дыхание.

Измерив температуру, он все результаты отметил на разграфленном «скорбном листе».

Затем он вывернул карлику веки и тщательно исследовал язык и рот, предварительно очистив ватным тампоном от густой тягучей слюны.

Постучав ребром ладони ниже колена согнутой на весу ноги оперированного, чтобы определить, как отвечает на раздражение сухожилие, он направился к доктору, возившемуся с микроскопом, и молча протянул ему результаты исследования.

Доктор пробежал глазами исчерченный ломаными линиями лист и одобрительно кивнул головой.

– Именно та картина, которую я ожидал… К тому же срезы удались отлично. Хотите взглянуть, Дорн?

Дорн молча занял место доктора за микроскопом и придвинул к себе объёмистый ящик с деревянными гнёздами, в которых стояли ребром стёклышки микроскопических препаратов.

– У нас отличный препаратор! – улыбнулся доктор в сторону Джеммы. – Не забудьте взять для сравнения срезы тех же участков человеческого мозга, Дорн!

Студент углубился в рассматривание длинной серии срезов, а доктор вместе с Джеммой направился проведать оперированного.

– Да! – сказал он, ещё раз исследовавши странное существо. – Пожалуй, можно его успокоить… Срезы удались. Две с лишним недели мы наблюдали его после операции. Довольно ему мучиться.

– Слава Богу! – обрадовалась Джемма. – Я спать не могла, зная, что он здесь, внизу, в таком виде…

– Хорошо, хорошо! – успокоил доктор. – Принеси мне шприц и позови Дорна.

Через минуту Джемма вернулась с маленьким кожаным футляром в руках.

Дорн принёс доктору перчатки из плотной прорезиненной ткани.

Открыв футляр, доктор с большими предосторожностями вынул из обтянутого лиловым бархатом углубления крошечный стеклянный шприц, наполненный бесцветной жидкостью, и, вколов иглу его в волосатую руку странного паралитика, нажал поршень.

Около секунды странное существо по-прежнему безучастно смотрело на мучителей своим остекленевшим глазом. Потом всё лицо карлика внезапно ожило и исказилось чудовищной гримасой. В страшной судороге, мгновенно сведшей руки, ноги и спину, оно высоко подпрыгнуло, словно на пружинах, и с мягким стуком упало ничком на нары.

Левая нога вытянулась в одну прямую линию. Под волосатой кожей судорожно затрепетали сведённые мышцы, и тело стало неподвижным.

Джемма, закрывшая руками лицо во время операции, вся бледная, с полными слёз глазами, грустно глядела на скорченное волосатое мёртвое тельце.

– Да! – попытался Дорн рассеять шуткой её настроение. – Вы только что потеряли целый капитал. Шимпанзе, говорящий человеческим языком… Какой клад для антрепренеров!

– Томми не только говорил эти слова, он понимал их! – горячо возразила Джемма. – Я чувствую сейчас себя так, как будто мы только что убили человека.

Доктор серьёзно взглянул на Джемму и сказал с ударением:

– Он был… человек!

Дорн с недоумением поднял на учёного глаза.

– Простите… но я вас не совсем понимаю! – сказал он вопросительно.

– Постараюсь объяснить, – ответил доктор, вытирая шприц ватой и сжигая её на газовой горелке. – Мы можем теперь отдохнуть на веранде. Джемма слишком волнуется. Мы отпрепарируем с вами его череп и мозг после ужина! – кивнул он на труп. – Идёмте!

Они сняли свои халаты и вышли из лаборатории.

XVII

Давно уже пали сумерки.

На западе ещё алела постепенно тускнеющая лента зари, а с востока, из-за волнистого гребня дюн, выплыл месяц и золотым трепещущим живым столбом окунался в море.

К золотому столбу ползла черным силуэтом лодка, словно паук перебирая лапками-вёслами, коснулась его веслом – и тотчас у неё выросли золотистые крылья и сзади зазмеилась светящаяся дорожка.

Доктор снова развалился в своей плетёнке и некоторое время молчал, глядя на утонувший в лиловом тумане горизонт.

– Вас удивило, что я назвал Томми человеком? – задумчиво начал он. – Вы хотите, чтобы я объяснил вам… Я начну издалека. Современная наука ведёт родословную человека из общей семьи человекообразных обезьян. Допустим, что переход от обезьян к человеку найден. Пусть это – существо, кости которого найдены в 1908 году в Германии близ Гейдельберга. Жил «гейдельбергский человек» в незапамятные времена, до ледникового периода, отделяющего эту эпоху от той, которую мы называем современной. Ростом он мало отличался от нас и немного превосходил человекообразных ископаемых обезьян, которых наука насчитывает около шести видов… Вы знаете закон, по которому развивается всё живое? Простейшее дробится только до тех пор, пока не наступит одряхление, против которого питание бессильно. Клетка слабеет, вырождается и умирает. Той же естественной смертью умирает здоровый старик и… целые народы, некогда изумлявшие мир своим высоким развитием.

– Это – азбучная истина, – перебил Дорн.

– В общем да! – возразил доктор. – Но наука только в последние годы с точностью установила этот закон для каждого отдельного вида животных. Давно ли мы считали огромного мамонта родоначальником наших слонов?.. Теперь мы знаем, что слон – последний представитель совершенно особого вида.

– Что же из этого следует?

– Очень многое. Наука наконец убедилась, что большие размеры животного говорят не о древности, а о возмужалости вида. Слон развился из меритерия ростом с небольшую лошадь, а лошадь – из гиракотерия не больше лисицы. Этот закон влечёт за собой другой. Вымирающий от дряхлости вид не успевает до исчезновения измельчать слишком заметно в сравнении с размерами, которых достигли особи в пору его расцвета. Мамонты вымерли, оставив чудовищные костяки и трупы. Понемногу начинают исчезать слоны, носороги и зубры, не теряя своих размеров. С этой точки зрения, единственно уживающейся с опытом и здравым смыслом, наши ближайшие предки отличались от нас ростом незначительно, более же далёкие должны быть меньше…

– Так на самом деле и есть, – сказал Дорн полувопросительно.

– Не совсем! – возразил доктор. – Горилла и оранг по развитию неизмеримо дальше от человека, чем сородичи бедняги Томми, шимпанзе. Между тем последний значительно уступает им в росте.

– Мне не приходило это в голову, – задумчиво выронил Дорн.

– Это бы ещё ничего, – продолжал доктор. – Это можно было бы объяснить сдучайным стечением местных условий, если бы горилла и шимпанзе не жили в одних и тех же лесах и если бы… – доктор помолчал и докончил: – Если бы не были обнаружены настоящие предки современного человека.

– Где? Что вы говорите? – удивлённо встрепенулся Дорн.

– В той же Африке, где живут горилла и шимпанзе. Ещё Стэнли открыл в девственных дебрях взрослого человека. После него путешественники подтвердили и дополнили его открытие. О болезненных задержках роста не могло быть и речи. Карлики живут рядом с великанами-неграми. Но что особенно важно, эти крошечные люди поражают, по единодушным отзывам, пропорциональностью и изяществом своих форм и своим умственным уровнем, далеко превосходящим уровень их чернокожих соседей.

– Они не негры?

– Цвет их кожи коричневатый, несколько темнее сильного загара. Скорее, они бронзового цвета. В последнее время, если не ошибаюсь, обнаружены и карлики-негры.

– Позвольте! – возразил Дорн, видимо сильно заинтересованный. – Но до сих пор ведь наука считает последними остатками наших предков веддов, австралийцев, бушменов, вообще дикие народы, стоящие на самой низкой ступени развития.

– Дикие племена? – переспросил доктор. – Где они? Тасманийцы, считавшиеся людьми каменного века, вымерли все до одного. Исчезли жители Канарских островов, исчезают американские индейцы, вымирает кучка веддов на Цейлоне… Если бы они были нашими предками, что мешало бы им теперь развиваться, хотя бы сливаясь с нами? Нет, дорогой мой! Существует страшный закон, к раскрытию которого подходит наука, заметившая наконец, что смешение крови рас чёрной, красной и жёлтой с кровью белой расы, несущей знамя цивилизации, не-воз-мож-но!.. Возьмите антропологию, и вы убедитесь, что поколения мулатов и метисов не идут дальше четвёртого, а потомки древних египтян – феллахи – до сих пор тот же тип, что на древних египетских памятниках. А кто только не старался слиться с феллахами?! И греки, и албанцы, и турки, и негры.

– Что же такое, по-вашему, вымирающие дикари?

Доктор помолчал.

– Близок день, – взволнованно ответил он наконец, – близок день, когда наука вместе с отдельными её представителями, уже поднявшими голос, должна будет признать, что эти жалкие племена – не что иное, как выродившиеся потомки чудовищно давно отживших одряхлевших рас, сошедших с земной арены, на которой они играли когда-то нашу роль, как в смысле численности, так и в смысле… – доктор умолк на минуту, – степени развития.

– Но где же следы этого развития? – Дорн даже привстал с кресла от изумления. – Ведь древние памятники не заходят так далеко… Где же следы?

Доктор с улыбкой показал рукою на землю.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что следы скрыты в земле.

– Но вы же знаете лучше меня, что их не обнаружено вплоть до первозданных пород, в которых нет и не может быть следов жизни.

– Да! Было время, когда о «первозданные камни» разбивалась пытливая человеческая мысль. Но кто говорит теперь о первозданности пород, когда наука нашла ключ к тайне их строения? Опустившись под тяжестью напластования в раскалённые недра земли, породы разжижаются, под страшным давлением перемешиваются с расплавленной массой ядра и, поднятые снова на поверхность, кристаллизуясь, перерождаются в гнейсы и сланцы. Редкий случай позволит различить в них намёки на первоначальное строение. Земля сама уничтожает свои документы постоянно, и нет, друг мой, первозданных пород, а есть породы, бывшие на глубине.

– Значит, следы всё-таки погибли? – разочарованно сказал студент.

– Быть может, не все! – возразил доктор. – Глядите сюда! – указал он на море, серебрившееся под лучами высоко поднявшейся луны. – Эта гладкая и зыбкая поверхность кочует по земле с одного места на другое, то обнажая, то потопляя материки. В доледниковую эпоху то море, которое серебрится сейчас на протяжении более тысячи вёрст, было сушей, а по полям, через которые мчится теперь в Турин или Ниццу курьерский поезд, свободно гуляли высокие волны. Науке удалось проследить, что наиболее населённую теперь часть Европы, по крайней мере, три раза покрывал и обнажал на сотни веков океан. Быть может, когда нам удастся изобрести способ свободно копаться на дне морском, мы обнаружим следы ближайших предков, не только веддов и древних египтян, но и… нашего Томми.

– Значит, вы думаете…

– Я до-ка-зал это, в чём вы имели случай убедиться.

– Да, – согласился студент, – поразительный случай. Как вы этого достигли?

– Очень просто. Ещё в раннем детстве Томми я подрезал ему некоторые связки языка, мешающие членораздельным звукам, и применил к нему школу глухонемых. Это было тем легче, что у него был отличный слух.

– Почему же вы не оставили его в живых?

Доктор усмехнулся.

– Чтобы меня лишний раз назвали шарлатаном? – сказал он с горечью. – Вы помните, как ко мне относился даже такой бесталанный болтун, как Чижиков, несмотря на то что я ношу то же звание приват-доцента, что и он.

– Охота вам обращать внимание на такое ничтожество!

– Нет, дорогой мой! Я не из тех, которые воюют с наукой, под предлогом того, что наука не доросла до них. Я предпочитаю убедить её её же оружием. Я знаю, что для науки серия срезов мозговой коры Томми в том месте, где у людей находятся центры смысла слов и запоминания движений, необходимых для речи, будет много убедительнее тех нескольких десятков слов, которые употреблял Томми в своём обиходе.

– Почему вы вырезали у него участок мозга, у живого?

– Чтобы сравнить его с человеком после операции.

– Да! – проворчал угрюмо Дорн. – Как подумаешь над всем этим, рискуешь сойти с ума или… сделаться самому шимпанзе! – сумрачно усмехнулся он.

– В самом деле, довольно об этом, – оборвал доктор. – Нам ещё с вами предстоит сегодня работа. Джемма, моя маленькая мышка, не принесёшь ли ты нам закусить и промочить горло?

Молодая девушка, задумчиво слушавшая доктора, встала и молча направилась к дверям.

– Дорн! – сказала она внезапно. – Пойдите и поверните выключатели в столовой и кухне.

– А вы? – удивлённо спросил студент, поднимаясь.

– Мне… страшно в темноте. Томми лежит там внизу мёртвый, прямо под кухней. Я знаю, что это глупо, но… у меня расшалились сегодня нервы.

XVIII

– Вот ещё мой опыт, не менее удачный, – усмехнулся доктор, когда гибкая фигура девушки исчезла в дверях.

– Ваша дочь? – спросил Дорн.

– Вы впервые называете её так при мне, – не сразу ответил доктор. – Джемма – не дочь мне.

– Я был уверен, что ваша супруга была индуска.

– Нет! – покачал головою доктор. – Около десяти лет тому назад мне пришлось очутиться в индусской деревушке на южном склоне гор Виндия, вёрстах в полутораста от железнодорожной линии, идущей из Бомбея на Аллагабад. Со мной был гуру – учёный, мудрец, святой, называйте как хотите. Мы не нуждались в оружии. На всём полуострове не найдётся туземца, который осмелился бы поднять руку на гуру, а змеи и звери… Вы можете мне не верить, но я своими глазами видел однажды, как мой высохший – кожа да кости – спутник, которого руки и ноги походили на тонкие плети, в течение четверти часа, словно на привязи, держал взглядом тигра, на которого мы наткнулись в джунглях, пока тем же взглядом не заставил его, поджав по-собачьи хвост, навострить лыжи в чащу.

Ну, так вот. Ночевали мы в той деревушке, как водится, у старшины. В тени бананов мой спутник устроил свою «амбулаторию», состоящую из круга, очерченного на земле тонкой ореховой палочкой, с которой он никогда не расставался, подушечки, набитой сушёной священной травой «куза», служившей ему сиденьем, и… удивительного, не пронизывающего, а, казалось, прожигающего насквозь взгляда глубоко запавших, тусклых в обычное время, глаз.

Целый день возле гуру толпились больные и просто пришедшие за советом…

– И что же, он действительно исцелял их? – перебил Дорн.

– То, что он делал, с научной точки зрения малоубедительно, – уклончиво ответил доктор. – Да, он исцелял, и притом такие болезни, перед которыми пасует наша медицина. Но его пациенты после лечения не подвергались никем клиническому наблюдению. Кто может ручаться за то, что остановленные силой гипноза припадки не возобновились затем с новой силой?

– Вот то-то и есть! – вставил Дорн.

– Я не говорю этого утвердительно, – возразил доктор. – Я только обращаю ваше внимание на то, что точная наука имеет полное право смотреть при таких условиях на чудеса гуру, как на фокусы гипнотизёра… Так вот. Наш хозяин, почтенный брамин, с гордостью носивший свой достаточно засаленный тюрбан и распространявший далеко вокруг пикантный запах коровьего помёта, был весьма польщён честью, оказанной его дому святым целителем, ухаживал за нами, как мог.

Солнце уже пряталось за вершины гор, когда со стороны дороги, ведущей к реке Нербадда, показалась толпа туземцев, с отчаянным гамом тащивших кого-то к нашему банану. Как сейчас, помню озверелые, губастые черномазые рожи под истрёпанными тюрбанами, разинутые рты и среди этой разъярённой толпы крошечное, покрытое грязью и кровью смуглое существо, с ужасом пытавшееся защитить тоненькими детскими ручонками свою голову, на которую только что, очевидно, сыпались удары.

С визгом и гамом приблизилась толпа к святому и, позабывши даже приветствовать его, принялась наперебой рассказывать, при каких обстоятельствах они поймали преступника.

Вспыхнувший внезапно взгляд мудреца и лёгкий жест ореховой палочки заставил черномазые рожи остолбенеть с разинутыми ртами. «Пусть говорит из вас кто-нибудь один!» – приказал гуру, продержав их в таком положении минуты три. Из толпы выступил губастый бородатый индус, борода которого от корня до кончика волос представляла точное меню его обедов и ужинов, по крайней мере, за неделю.

Подойдя к целителю и поклонившись в землю, он поставил себе на темя его ступню, как того требовал этикет, и, вскочив на ноги, сдержанным тоном, но весь дрожа от ярости, принялся рассказывать.

Он, Мати, вместе со своими домочадцами отправился сегодня по направлению к Нербадда, на свой участок, где у него доспевают бананы, те самые, которые он привил породой, добытой с большим трудом у слуги того сахиба-белого, который живёт в большом бунгало возле переезда. Бананы ещё не доспели, но он слышал от охотника из племени куррумба, будто поблизости появились слоны. Конечно, куррумба мог соврать – они любят издеваться над порядочными индусами, – но осторожность не мешает. Если эти неуклюжие дьяволы с хвостом сзади и спереди действительно близко, от его прививки останется одно воспоминание. Может святой отец представить его, Мати, негодование и ужас, когда на своём участке он заметил несколько человек, лакомившихся спокойно его бананами, и узнал в них семейство париев из племени соли-гуру. С двумя из них мы расправились тут же бамбуковыми палками. Теперь уже они не будут обворовывать ни его, ни кого другого. «Мы зацепили эту падаль лианой и отволокли в джунгли. Шакалам будет сегодня отличный ужин. Это были, по-видимому, отец и мать этой дьяволицы! – пнул он ногой лежавшего, скорчившись в пыли, ничком, с отчаянно обхваченной руками всклокоченной головою ребёнка. – Остальные, помоложе, разбежались. Её захватили на дереве, и сколько ни швыряли в неё палками и комьями глины, она так цеплялась наверху, что за ней пришлось лезть самому и, – купец с отвращением плюнул, – опакостить руки, столкнувши её оттуда на землю». Что теперь делать? Закон говорит, что коснувшийся женщины-парии по собственной воле подлежит исключению из касты, но он, Мати, никогда не нарушал закона, и не один Махратский храм видел его в своих подземельях перед дверями, дальше которых не допускают людей его касты… Он надеется, что девадата, [5]5
  Богоданный. (Прим. автора)


[Закрыть]святой отец, на его счастье случившийся в деревне, поможет ему очистить себя и научить его, как поступить, чтобы деревенский брамин не оставил его за очищение без последней повязки.

– Не знаю, – продолжал доктор взволнованно, – ожидала ли несчастная девочка приговора мудреца с таким трепетом, с каким ждал его я… Гуру безучастно поглядел на скорченного в пыли ребёнка, потом поднял глаза на толпу и сказал: «Ты, сын своих родителей, должен отправиться в Аррунгабад и пожертвовать в один из тамошних храмов десятую часть твоей выручки за бананы этого сбора. До тех пор, пока ты не выполнишь этого, ты нечист и должен есть отдельно от семьи. Нечистое дерево должно быть… срублено! – При этих словах бородатый купец горестно ахнул. – А „это“, – гуру кивнул головой в сторону ребёнка, – „это“ вы можете побить камнями и потом стащить в джунгли, подальше!»

– Я отказываюсь верить! – вскричал весь бледный Дорн, вскакивая со своего места. – Я отказываюсь верить, чтобы такой ужас мог происходить не дальше десяти лет тому назад в колониях самого развитого в мире народа. Доктор! Вы рассказываете мне страшную сказку, приключение из романа Жюль Верна или Жаколио!..

– Так думает большинство европейцев, не бывших в Индии, – грустно улыбнулся доктор. – Действительно, «просвещённые мореплаватели» – англичане разбили болотистые джунгли и чащу по склонам гор на правильные лесничества с лесничими во главе… на карте… Трамваи звонят на улицах городов, но достаточно выйти из вагона на линии железной дороги, например за Натуром, и отойти к югу на сотню-другую вёрст среди извилистых притоков Годевери, углубиться в страну на севере от Серингапатама или к востоку от Удайпура к горам Виндия, чтобы очутиться среди обстановки, о которой романы дают самое смутное представление. Английская полиция безукоризненна и бдительна, но в джунглях, где индусу знакомы неприметные для глаза тропинки и где прячутся племена, умеющие ловить руками змей, от укушения которых умирают люди в несколько секунд, там полиция бессильна.

– Быть может, вы правы, – выронил Дорн, – но признаюсь откровенно, будь я на вашем месте, я бы не выдержал. Первая пуля почтенному «святому», остальные в толпу. А если бы не хватило, чёрт с ними, оставил бы два последних патрона себе и ребёнку.

– Вы забываете, что я был безоружен, – возразил доктор, с улыбкой наблюдая волнение студента.

– И… на ваших глазах… – горько возразил Дорн, слушавший доктора с недоверчивой усмешкой, – на ваших глазах несчастного, беззащитного ребёнка…

– Этот ребёнок… – спокойно перебил доктор, поднимаясь с кресла и с наслаждением потягиваясь, – этот ребёнок гремит сейчас в столовой посудой и готовится звать нас к ужину… Идёмте?

Растерявшийся Дорн молча последовал за ним.

В столовой ужин был сервирован теми же блюдами, которыми Джемма, в качестве лакея, угощала Беляева. Только цветную капусту заменяли артишоки да в белоснежной пене взбитых сливок выглядывали ломтики яблок и груш.

– Послушайте, доктор! – сказал Дорн, всё ещё находившийся под впечатлением рассказа, выслушанного на веранде. – Мне всё-таки кажется, что вы шутили со мной… Каким же образом вам удалось спасти ребёнка?

– Нет, я не шутил… Но об этом как-нибудь в другой раз… Джемме будут тяжелы эти воспоминания… Я рассказал ему твою историю, мышка! – повернулся он к девушке.

– Вы склонили на свою сторону гуру? – не унимался студент.

– Нет! – нехотя возразил доктор. – Я не встречал ещё человека, который заставил бы гуру этой секты отказаться от своих слов.

– Но вы же говорили, что гуру подчинял себе взглядом толпу… даже тигра!

– А вы думаете, со мной справиться легче, чем с тигром? – загадочно усмехнулся доктор. – Вы помните наш опыт у Бутягиных? – прибавил он и, желая, очевидно, переменить разговор, взялся за лежавшие у его прибора газеты с вечерней почты.

– Позвольте мне предложить вам последний вопрос, – сказал Дорн настойчиво после минуты молчания.

Доктор оторвался от газеты.

– Ну?

– Вы сами… Кто вы такой?

Доктор рассмеялся.

– Вопрос ребром… Кто я такой?.. Приват-доцент университета.

– Я спрашиваю не из пустого любопытства, а вы… отвечаете шуткой, – обиженно сказал Дорн.

Доктор посмотрел на него серьёзно и сказал:

– Вас, должно быть, интересует, русский ли я? Даю вам честное слово, я русский, коренной русский… И происхождением и воспитанием.

– Это не то… – возразил студент. – Мне надобно знать, кто вы, – снова с ударением повторил он.

Доктор остановил на нём странный взгляд.

– Кто я? – сказал он, и лицо его приняло сосредоточенно грустное выражение.

Дорн с удивлением увидал его усталые, разом потускневшие глаза, глубокую складку около рта и серебристые нити в тёмных курчавых волосах. «Сколько может быть лет этому человеку?» – промелькнул у студента вопрос.

– Я… человек! – медленно, серьёзно ответил доктор, продолжая смотреть остановившимся взглядом куда-то поверх головы Дорна. – Да. Человек! – повторил он. – Слабый человек… Человек, знающий бесконечно мало в сравнении с тем, что хочет и… должен знать… Большего я вам не могу объяснить.

Дорн разочарованно поник головой.

– Вы – увлекающаяся натура! – сказал доктор, снова отрываясь от газеты. – Вас целиком захватывает одна мысль. Нам с Джеммой, несмотря на её возраст, пришлось испытать в жизни побольше вашего, но это не мешает ей во многом ещё оставаться ребёнком, а мне… – он пошуршал листом «Таймса», – мне интересоваться, например, тем, что в Англии кончилась забастовка углекопов, что итальянцы открыли пальбу по Дарданеллам, что вышедший из Роттердама к Зондскому архипелагу третьего дня пароход…

Доктор внезапно умолк и, смертельно побледнев, впился глазами в столбец, перечислявший чьи-то имена… Он нервным движением дрожавших рук свернул газету, положил её в карман и, вставши из-за стола, вытер платком покрывшийся испариной лоб.

– Да! Я, пожалуй, был неправ по отношению к вам сейчас! – выронил он упавшим голосом, повертывая к Дорну лицо, на котором тот, вне себя от изумления, заметил следы настоящего отчаяния. – Да!.. Не прав… говоря, что меня ничто не захватит целиком… Джемма! Я должен немедленно ехать в город. Оттуда… оттуда я, должно быть, поеду ненадолго за границу. Я телеграфирую тебе… Дорн побудет с тобой эти дни… Не правда ли, Дорн?.. Поезд идёт в одиннадцать двадцать. Я успею ещё.

Он быстро прошёл в переднюю, надел пальто, поцеловал в лоб растерявшуюся Джемму, пожал руку Дорну, и не успели ещё ошеломлённые молодые люди отдать себе отчёт в происходившем, как его шаги уже скрипели по дороге к станции.

– Дорн! – донёсся из темноты его теперь уже окрепший голос. – Не забудьте про Томми!.. Череп!..