Текст книги "Доктор Черный"

Автор книги: Александр Барченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Однако ничего. Держу марку! Что ж, говорю, обсудим этот вопрос. Вот, говорит, и отлично! Сразу видно порядочного человека. Тут, дескать, и обсуждать нечего. Подпишите вы компании документик в получении десяти тысяч долларов.

Батюшки мои! У меня даже сердце упало – целое состояние. А он так этак успокоительно продолжает. Ну, всех вы, разумеется, не получите, с вас довольно и… двух тысяч. А такой документ всё-таки престиж компании поднимет.

Грешен человек, чесались у меня руки этого честного «Питера» по физиономии. Потом обсудил про себя. Чем, думаю, он виноват – человек подначальный?

– Гм! Да… подначальный! – свистнул недоверчиво старик Сметанин. – Думал ваш «подначальный» на этой операции тысчонки две-три куртажу сорвать!

– Весьма возможно! – согласился Беляев. – В особенности судя по дальнейшему. Нет, говорю, этот номер не проходит. Чёрт с вами, согласен даже на две, но документ выдам только на то, что получу, и никаких разговоров! Начал он меня и так и этак уламывать. Видит, не с тем имеет дело, – махнул рукой… Безнадёжно так махнул и говорит: «Бог с вами, пейте мою кровь!» Ей-Богу, так и сказал! «Пейте мою кровь – едем к консулу! Только… Это уж лично для меня, подпишите на две тысячи пятьсот!» Зачем вам? Господи, говорит, да надо же честному человеку хоть грош заработать! Такие операции не каждый день подвёртываются! Не выдержал я – расхохотался. Он это сейчас учёл и ко мне самым мельчайшим бесом… Так и так… И герой-то я, и «брав женом», а он-де бедный семейный человек, которым его детишки только и живут. Умри он сейчас, пойдут по миру… словно знал, каналья, кто я таков! Русского-то человека чем легче всего взять! Ну-с, подмахнул я ему на две тысячи пятьсот, получил две… впрочем, виноват, он у меня ещё что-то около четырнадцати долларов вычел на расходы по засвидетельствованию и на таксомотор, в котором мы от пристани ехали, да, кроме того, мне восемь долларов пришлось в ресторане за обед заплатить, на который он меня пригласил… Деловой человек!..

– Зато уж из вас делового человека никогда не выйдет! – серьёзно возразил Сметанин.

– Вы думаете? – усмехнулся Беляев.

– Убеждён! – подтвердил старик. – Ведь на этом деле вы могли бы себе серьёзное состояние составить. Ведь эта компания из всех голландских компаний самая богатая и самая подлая… Вам бы, если бы порядки на её пароходах как следует осветить да властей растормошить…

– Папа?! – негодующе-укоризненно перебила Дина.

– А что ж ты думаешь, матушка… потачку давать?.. Чтобы они людей топили? А их шкуру иначе как рублём ничем не прошибёшь!..

– Может быть, вы и правы… с вашей точки зрения, – усмехнулся Беляев. – Но я, знаете, для роли вымогателя и шантажиста, хотя бы и с добрыми целями, абсолютно не годен… Мне и эти-то две тысячи до последней степени противно было брать. Но я рассудил так. На пароходе у меня пропали и деньги и вещи, голова у меня иногда и теперь даже побаливает от того удара, которым меня что-то благословило, когда «Фан-дер-Ховен» опускался на дно. Жалованья мне, считая по день прибытия агента, по обычному даже расчёту приходилось около двухсот долларов. Две-то тысячи копейка в копейку покроют одни только убытки, если по закону капитализировать лечение, потерю трудоспособности на время и так далее. Стало быть, никакой тут награды и нет.

– Ещё бы! Хороша награда! – поддержал Сметанин. – Такую награду мой Шарль у меня ежегодно получает к Новому году… А он не только жизнью, но и насморком не рискует!

– Очень рад, что и вы так же смотрите… Однако из дальнейшего вы можете убедиться, что я уж не такой безнадёжный человек в деловом отношении, – продолжал Беляев. – Получил я свои две тысячи и окончательно ожил. Первым делом вернул своим товарищам на «Мари-Луизе» их восемьдесят долларов и устроил им грандиозную выпивку… Потом принялся рассуждать, что мне дальше предпринимать, каким бизнесом, как говорят почтенные янки, заняться? На руках у меня на наши деньги четыре с половиной тысячи рублей. Этаких денег у меня, у студента, в бесконтрольном распоряжении век не бывало. Но всё-таки понимаю, что это не миллион и на проценты с них не состаришься. Предлагали мне место на паруснике, который меня привёз в Фриско, но сильные морские ощущения мне, говоря откровенно, достаточно надоели. Поступить на завод в Америке?.. Возвращаться в Европу мне не улыбалось.

– Почему? – негромко перебила Дина.

– Так! – замялся Беляев, слегка покраснев и бросив на неё быстрый взгляд исподлобья. – Так, знаете… потянуло поездить по белому свету.

– Вы же только что говорили, что вам надоели сильные ощущения?

– Так то на море, а тут к моим услугам купе со всем комфортом! – вышел из затруднения Беляев.

– Так вот!.. Совершенно случайно попалась мне на глаза в газете заметка из Лос-Анжелеса о тамошней школе и состязаниях… Словно меня осенило. Вот она, карьера, для людей в моём положении! Либо пан, либо пропал! В тот же вечер отправился туда, на следующее утро внёс двести пятьдесят долларов и был зачислен в число учеников, а через два с половиной месяца имел удовольствие получить вот этот паспорт.

Беляев вынул маленькую створчатую крышечку тиснёной кожи с налепленной внутри фотографической карточкой на одной стороне и текстом пилотского диплома на другой.

– И вы сделались авиатором-профессионалом? – спросила Дина.

– Пока – да!

– Вы… получаете жалованье?.. Я слышала, что предприниматели вас страшно эксплуатируют?

– В этом отношении моя судьба счастливое исключение. Я – настоящий буржуа, и у меня нет никакого антрепренера. Ещё учеником я приобрёл собственный аппарат, отдав свои две тысячи наличными и на тысячу выдавши вексель. Это дало мне возможность те призы, которые мне причитались на состязаниях, положить целиком в свой карман. За погашением долга за аппарат, за добавочные части и крылья у меня осталось восемь тысяч долларов, свобода, кое-какие знания и масса любопытных переживаний. В данную минуту я не хочу ничего лучшего!

– А опасность? Возможность ежеминутно свернуть себе голову?..

– Э, полно!.. Всё это преувеличено. Если пилот осторожен, если он в то же время сам хороший механик, опасность на моём аппарате процентов на пять – десять, отнюдь не больше, превышает опасность на автомобиле, моторной лодке, парусной яхте, не говоря уже о железной дороге, где достаточно какому-нибудь хулигану или просто душевнобольному положить поперёк рельс шпалу или отвинтить скрепы, чтобы несколько сотен людей обратилось в кашу… Припомните-ка чеховского «злоумышленника», отвёртывавшего с рельс гайки на грузила!

– Так-то так, а всё-таки, что ни день, в газетах читаешь: с такой-то высоты, авиатор такой-то и в конце – «насмерть»!

– Что ж из этого? В тех же газетах ежедневно найдёте убитого трамваем или мотором. Даже чаще значительно. Вообще же я смотрю так: чему быть, тому не миновать. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

– Вы фаталист! – усмехнулся Сметанин.

– Вот он найдёт ярого сторонника в Дорне… – задумчиво заметила Дина.

– В каком Дорне? – встрепенулся Беляев.

– В Бенаресе, в экспедиции, есть студент, наш знакомый, русский.

– Дорн здесь? – изумился авиатор.

– Да вы разве знаете Дорна?

– Разумеется, знаю… если только тот самый. Естественник. Худой, угрюмый, горбится отчаянно.

– Он, он! – со смехом захлопала в ладоши Дина. – Это поразительно!

– Что ж тут поразительного? Я год был на математическом, до института. Дорн тоже был математиком два года, а потом перешёл на естественный. Я с ним в отличных отношениях!

– Ну, теперь я помню, где я вас встречала! – сказала Дина. – Я видела вас вместе с Дорном в Публичной библиотеке. Только не в читальной зале, а в отделении… Знаете, в круглой комнате, с бюстами!

– Да, мы там занимались.

– Ну вот! А я-то ломала себе голову, где я его видела, когда первый раз с вами встретилась… Помните, вы ещё поднимались на мостик в синей блузе, с какими-то инструментами в руках?

– Вы и это помните? – с благодарным изумлением спросил Беляев.

– Ещё бы! – слегка покраснела Дина. – Как же мне не помнить спасшего меня… два раза!

– Два? – изумлённо спросил Сметанин. – Ты меня посвятила только в один случай!

– Другой – наша маленькая тайна! – улыбнулась Дина, и Беляеву стало светло на сердце от этой улыбки и тайны, которая сразу вносила в их отношения особую, интимную чёрточку.

– Ого! У тебя уже тайны с авиатором! – рассмеялся отец. – Теперь, батюшка, вы модный герой. Прежде офицер был, потом студент, теперь авиатор… Меняются времена!.. Однако, Диди, у нашего рассказчика, должно быть, давно горло пересохло. Сейчас Мирзапур. Я тебе прикажу сюда кофе подать. А с ним мы для первого знакомства бутылочку холодного его отечественного раздавим. Ведь он француз! – подмигнул старик. – Есть ли у них лёд-то ещё?.. Впрочем, машинный должен быть, если гималайский весь вышел… Вы, товарищ, насчёт какой марки больше симпатизируете, посуше или послаще?

– К стыду моему, должен признаться, что ничего в этом не понимаю. Вполне полагаюсь на ваш выбор… Вообще, я ничего не пью!

– Ну, от стакана хорошо замороженного шампанского разве тот только откажется, у кого на совести, по меньшей мере, десяток убийств. Его же не только монахи, но, говорят, даже хирурги перед ответственной операцией приемлют.

Вагон уже громыхал на стрелках.

VII

Только двое из участников состязаний привезли с собою походные брезентовые ангары. Большинство удовольствовалось дощатыми балаганами, служившими в обычное время крытыми коновязями во время игры в поло.

Беляев был в числе последних.

Вместе со своим механиком, двадцативосьмилетним жилистым «западником» из Анагейма, перепробовавшим на своём веку профессий ещё больше, чем его нынешний хозяин, он, уступая настойчивым просьбам обоих Сметаниных, остановился в Бенаресе в их доме. Успевший стать суеверным, как все профессионалы спорта, он видел особенно счастливое предзнаменование в этой неожиданной встрече накануне состязаний с женщиной, которая с тех пор, как он покинул Европу, неотступно занимала его мысли.

Он упускал из виду, что сам же всё время искал этой встречи, думал о ней и с тою же затаённою целью стремился попасть в Индию, несмотря на то что осенние состязания в том же Лос-Анжелесе и Чикаго представляли несравненно больше выгод как в смысле призов, так и популярности, особенно важной в карьере авиатора.

Впрочем, все три дня до начала состязаний ему удалось видеться с Диной только за обедом.

С пяти или шести часов утра, в то время, когда его Билль, прикрывавший важной флегматичностью отчаянную лень, спал ещё сном праведным, он тихонько пробирался из отведённых ему комнат, подавлявших его студенческие спартанские наклонности комфортом и ценностью обстановки, отпирал гараж и собственноручно седлал двухместный гоночный автомобиль, предоставленный хозяином в его полное распоряжение.

Минут через двадцать, пропутавшись достаточное количество времени по кривым и тесным переулкам, кишащим в эту пору полуголыми кули и рабочими всех специальностей, он являлся уже на аэродром и, поставив машину в тени коновязей, шёл к своему детищу, гостеприимно раскрывавшему широкие полотняные объятия под дощатым навесом.

Изо дня в день первые два часа Беляев неукоснительно посвящал на «ощупывание» каркаса и испытание стальных тяжей своего аппарата.

Товарищи по профессии, регулировавшие аппарат в полчаса, а то и значительно меньше, постоянно острили над ним и смеялись над «французскою» трусостью.

Но Беляев знал, что трусость и осторожность – две вещи разные. Он уже имел случай убедиться на собственном опыте, что в случае нужды сумеет встретить смерть, как следует мужчине, особенно когда противник – стихийная сила, с которой невозможно бороться. Но умирать от собственной оплошности, от упущения, от лени, от того, что предусмотреть и исправить вполне в его руках, считал, по меньшей мере, глупым.

Публика, с наслаждением эгоизма любующаяся на красивые эволюции «стрекоз» с их незаметными снизу пассажирами, не подозревает, что большинство несчастий происходит во время полётов вовсе не от неисправности мотора, на которую привыкли валить всякую вину и которую почти всегда удаётся парализовать удачным планирующим спуском, а именно от недостаточно тщательного регулирования тончайших стальных проволочных тяжей и тросов, поддерживающих аппарату крылья.

В горизонтальном положении последние поддерживаются тяжами сверху, прикреплёнными к ребру каркаса шасси. Но подъёмная сила обеспечивается силою давления воздуха на нижнюю поверхность крыла, и, чтобы крылья, треснув в «суставах», не сложились бы кверху, как у бабочки, необходимо оттянуть их с тою же силою книзу. Непременно с тою же силой, с которой тянут тяжи его вверх.

Если перетянуть слишком нижние тяжи, могут лопнуть верхние, и крылья при первом повороте, спуске, словом всяком колебании пути, неминуемо «свихнутся» книзу. С другой стороны, нельзя перетянуть и верхних, так как тогда рискуют лопнуть нижние, и давление воздуха снизу сломает крылья, как щепку…

Достаточно вспомнить трагическую судьбу Леблана, погибшего именно таким образом на прибрежных скалах.

Беляев возился с проверкой тяжей по нескольку раз в день. Потом он переходил к мотору.

К этому времени заспанный и угрюмый являлся Билль. Они вместе испытывали на станке работу винтов. Потом звали сапёров, отряженных на аэродром. Те цеплялись за крылья и рёбра шасси, механик пускал мотор, и Беляев, заняв своё место, ловил перебои и кашель мотора.

Если всё было в порядке, выводили аппараты на стартовую дорожку и, взвившись, начинали знакомиться с условиями аэродрома, кто брея землю, а кто уходя ввысь, метров на пятьсот, и начиная с выключенным мотором планировать оттуда ступенчатой спиралью до самой земли.

Беляев намеревался и здесь выступить претендентом на призы за продолжительность и точность спуска, как самые солидные в денежном отношении. Но мысль о том, что в числе публики эффектными полётами на приз высоты будет любоваться Дина, что она, как всякий профан, не обратит, пожалуй, и внимания на его особенно серьёзную и трудную, но для зрителя малоэффективную задачу, заставляла его записаться в числе первых и на приз высоты и особенно тщательно тренироваться теперь на планирующем спуске.

В самом деле, человек, не летавший на аэроплане, совершенно не в состоянии усвоить, что брить землю на высоте каких-нибудь 15–20 метров неизмеримо труднее и требует неизмеримо большего уменья и напряжения, чем парить в облаках. В верхних слоях воздушные течения сравнительно ровны и постоянны. Над землёй же воздушные течения, отталкиваясь от поверхности её, от холмов, деревьев и зданий, протискиваясь между строений и заборов и встречаясь с такими же ломаными течениями, ежеминутно образуют восходящие и нисходящие токи, крутящиеся вихри, невидимые глазу, но с силой давящие на крылья аппарата, качающие и сталкивающие его с пути, грозящие ежеминутно опрокинуть…

К четырём часам, еле держась на ногах, Беляев вылезал из своего «гоночника» вместе с механиком у подъезда сметанинского «дворца», и как ни тянуло его сердце в гостиную или на веранду, выходившую в сад, где обыкновенно проводила свой досуг Дина, ноги, бедные одеревеневшие ноги несли его в его комнату, и, пыльный, неумытый, не снимая кожаных гетр, он валился в постель и засыпал как убитый, пока хорошенькая Кани-Помле не являлась деликатно постучать ему в дверь, часу этак в восьмом, и напомнить, что саиб и мисс ждут его обедать. Являлась губастая бронзовая статуэтка в виде мальчишки-индуса, помогавшего умыться и переодеть платье. И, освежённый ледяною водой и одеколоном, тщательно смывши густую кору пыли, вместе с потом присохшую к коже, в тончайшем батисте и чесуче, Беляев выходил к столу, за которым встречала его Дина ласковым взглядом лучистых серых глаз.

После обеда, выцедив через соломинку стакан освежающего «мазаграна» – вина и обычного здесь «шерри-коблер» Беляев во время рабочего дня не признавал, – он получал наконец возможность побродить с Диной по саду или посидеть возле неё на веранде, но не успевал он перекинуться с ней парою слов, как у подъезда начинал фыркать чей-нибудь автомобиль и в облаке батиста, чесучи и газа появлялась вдовушка Понсонби или кто-нибудь ещё из новых приятельниц Дины.

Появлялись безукоризненные молодые люди в белоснежных костюмах и шлемах с проборами, словно трещиной рассекавшими вместе с причёсками их аристократические черепа.

Раздавался корректнейший свист и шипенье, которого не переваривал Беляев, несмотря на то что за этот год довольно сносно успел «насобачиться» по-английски.

Насколько ухаживали за «душкой авиатором» дамы, считавшие особенно модным флиртовать с человеком, жизнь которого ежедневно висит даже не на волоске, а просто на воздухе, настолько мужчины косились на Беляева и довольно демонстративно сторонились от него.

Помилуйте!.. Редкий из этих молодых людей не мог похвастаться, по крайней мере, парою предков, державших за волосы Марию Стюарт, когда ей рубили голову, собственноручно избитых Кромвелем или имеющих права на иные равноценные заслуги.

Сами они – баронеты и лорды, будущие пэры, которых лишь невинная шалость, вроде пристрастия к покеру, пари или почерку своего папаши на векселе (By Jove! ведь герб же всё равно один и тот же и так же уважаем!), заставила совершить переход на индийском линере и вступить в ряды колониальной армии.

Местных уроженцев офицеров, отбывших обязательный учебный ценз в Англии, в этом обществе редко можно было встретить. Эти чудаки, большей частью отпрыски захудалых или разночинных семейств, сидели по своим казармам, возились с новобранцами и дрессировкой диких, норовистых, злых, как бенгальские тигры, пони. Эти, большей частью неуклюжие, загорелые, как голенище, ребята отсылались куда-нибудь на южную оконечность полуострова или в гористые дебри Непала и Бутана; здесь они не стеснялись не только говорить с чернокожими туземцами как с равными на их варварских наречиях, но ходили даже босиком по примеру своих солдат, по целым неделям не отдирали от щиколоток и голеней впившихся в ноги при переходах через болота местных маленьких, но жёстких пиявок и, наконец, возвращались в Бенарес или в Калькутту в таком виде, что людям порядочного общества оставалось лишь с ужасом таращить на них глаза.

И вдруг в обществе не этих одичавших чудаков, а представителей самого, что называется, «high-life», появляется на правах своего человека какой-то там… авиатор!

Но позвольте! Что же, собственно, это понятие собой представляет? Звание? Учёная степень? Чин?.. Ничего подобного! Авиатором может быть любой слесарь, механик, приказчик. Никакого ценза не требуется. Да и, по существу, разве не всё равно, авиатор или, скажем, мой Джимми, которому я закатил оплеуху не дальше как вчера за то, что он не догадался разбудить меня, когда я заснул в автомобиле по дороге из офицерского собрания и наткнулся прямо на дивизионного командира, обратившего внимание на мою живописную позу… Разумеется – это почти одно и то же…

Шофёр и больше ничего! И извольте вот здороваться с ним за руку, справляться о здоровье, о погоде, передавать ему хлеб за столом, ему, мать которого, наверное, торгует омарами и селёдками где-нибудь в самом грязном углу Монмартра… Понимаю, если бы он был спортсмен, просто спортсмен, который свёртывает шею для собственного удовольствия, а призы проигрывает в покер или… гм… просто отдаёт взаймы на неопределённое время случайно очутившемуся в нужде товарищу из такого же хорошего общества! Это – другое дело. Но авиатор, накапливающий призы, зарабатывающий полётами деньги! Фи! Schoking!.. На его полёты можно смотреть, у него можно учиться, но поддерживать с ним знакомство…

Всё это на самом деле, разумеется, не выражалось не только словом, но даже взглядом. Но эти безукоризненно вежливые улыбки и рукопожатия, эта снисходительная поспешность, с которой молодые аристократы переходили с Беляевым на французский язык, подчёркивавшая их уверенность, что модный parvenu [20]20
  выскочка (франц.).


[Закрыть]не может владеть в совершенстве английским, – всё это так действовало на Беляева, что он благодарил Бога, когда в калитке показывалась угрюмая фигура длинного Билля, молчаливым кивком дававшего ему понять, что автомобиль готов и пора на аэродром, на вечернюю тренировку.

Вечером легче леталось, было свежее и тише. Но это же учитывали многочисленные любители авиации обоего пола, и лётчикам приходилось выдерживать в ангарах настоящие осады от желающих испытать «захватывающие впечатления» и пристававших с просьбами «покатать» их пассажирами.

Вечером, как раз накануне официального начала состязаний, у Беляева чуть не вышло открытого столкновения с одним из наиболее корректных и в то же время самых ненавистных ему посетителей сметанинского дома, лейтенантом Саммерсом.

Он не мог не заметить, что невозмутимый с виду англичанин относится к Дине с тем особым вниманием, которое у всех национальностей сопровождает так называемые серьёзные намерения.

За эти три дня он не раз ловил со стороны Саммерса такие взгляды по адресу Дины, которые заставили его самого глядеть на безукоризненного лейтенанта с выражением, мало уступавшим, пожалуй, тому, с которым он рассматривал при свете фонаря во время оно физиономию эстонца Янсона, когда тот обработал его в трюме «Лавенсари».

И, что хуже всего, Беляеву казалось почти очевидным особое внимание самой Дины к молодому англичанину. А когда авиатор узнал из разговора, мельком, что Саммерс один из главных пайщиков предприятий Сметанина, человек, для офицера колониальной армии, исключительно богатый, подозрение его обратилось в уверенность и антипатия – в настоящую ненависть.

В этот вечер лейтенант, совершенно искренно игнорировавший чувства и отношения к его особе со стороны «какого-то механика», довольно благодушно сделал какое-то замечание по поводу технического определения Беляевым электрической индукции, показавшегося ему неправильным с научной точки зрения.

Беляев настаивал на своём определении.

Лорд Саммерс удивлённо поднял брови и, помолчав, в корректнейшей форме «позволил себе» заметить, что он, лорд Саммерс, лейтенант армии Его Величества, имеет честь быть уверенным в том, что он говорит правильно.

– Иметь убеждения не такая уж честь! – с открытой иронией возразил Беляев, чувствовавший всю резкость такого ответа, но не желавший и не имевший сил сдерживаться. – Важно качество этих убеждений.

Лорд Саммерс ещё выше поднял брови и, помолчав ещё больше, «осмелился заметить» представителю «уважаемой нации», что у них, в Англии, солидность утверждения принято прежде всего измерять научной подготовкой утверждающего.

– Но ведь вы же не инженер и не физик? – настаивал Беляев.

– Даже… не механик! – вежливо, с тончайшей иронией добавил лорд.

– Вот видите, – сказал Беляев, не подозревавший всей соли ответа. – А берётесь судить о вопросах чисто научных, да ещё специальных!

– Для которых, по вашему мнению, вполне достаточно теоретических познаний… слесаря! – мягко осведомился англичанин.

– Нет, слесаря, пожалуй, мало… – ответил спокойно Беляев, начинавший наконец понимать, что офицер сам намеревается вызвать его на ссору.

– Или… кузнеца! – ещё мягче осведомился лейтенант.

– Нет, зачем же? Здесь необходим специалист-инженер в качестве авторитета.

– К сожалению, к таковому мы в данную минуту лишены возможности обратиться.

– Отчего же?.. Я к вашим услугам!

– Виноват! Я отнюдь не смею сомневаться в солидности ваших познаний в сфере вашей… летучей специальности, но…

– Нет, зачем же?.. То – тоже сфера моей специальности.

– Не слишком ли вы широкие рамки для неё намечаете?

– Нет, почему же?.. По образованию я – инженер-электрик.

– Вы?

– Я! Почему вас это удивляет? К тому же я ещё студентом работал над этим вопросом и совет профессоров даже издал мою брошюру… Кстати, она даже переведена на английский язык. Я недавно встретил объявление в американском техническом журнале.

– Ах! Виноват! Я не знал… – несколько смутился лейтенант с вежливой, но недоверчивой улыбкой. – Я предполагал, вы узкий специалист в области спорта… Н-но всё-таки я считаю приятным долгом сообщить вам, что вы меня… не убедили. У меня есть брат, специалист-инженер, который…

– У меня есть брат, – внезапно перебил Беляев, вставая и удачно, с самой серьёзной миной подражая деревянному голосу англичанина. – У меня есть брат, доктор-специалист… по внутренним болезням. И я считаю ещё более приятным долгом сообщить вам, что мне до сих пор не пришло в голову прописать вместо него кому бы то ни было даже самой безобидной порции касторового масла… Но вы меня извините, мне пора на аэродром. Нужно проститься с дамами!..

Он вежливо раскланялся с остолбеневшим лордом и быстро направился к веранде, откуда раздавался серебристый смех хорошенькой вдовушки Понсонби и звуки чьего-то тусклого, с покашливанием, голоса, показавшегося ему странно знакомым.

– Дорн? – радостно крикнул он, увидав знакомую длинную сутуловатую фигуру.

Угрюмый студент прищурил свои близорукие глаза навстречу приближавшемуся к веранде человеку, потом с ласковой улыбкой, разом скрасившей и осветившей его блеклое лицо, протянул ему обе руки и сказал дружеским тоном, без малейшего удивления, так спокойно, словно они вчера только расстались после лекций и встретились теперь где-нибудь на Невском или в студенческой столовой:

– Помнишь, Вася, на математическом мы с тобой мечтали быть ты астрономом, а я учителем! А вот я – санитар, а ты по птичьей части… И оба мы с тобой чёрт знает где… Здравствуй!

– Всё тот же! – расхохотался Беляев, обнимаясь с приятелем.

– Да, судьба, брат, судьба! Сам не хуже тебя фаталистом сделался.

– Что ж ты не видаешься? Вы знакомы… – повернул его Дорн к прелестной молодой девушке с золотисто-бронзовой кожей и большими глазами, одетой в простое, но сшитое по последнему крику европейского искусства платье.

– Да! Мы знакомы с mr. Bellajeff! – сказала девушка звучным контральто по-французски, протягивая авиатору тонкую изящную ручку, украшенную единственным чёрным камнем, мрачно мерцавшим на тоненьком золотом кольце-проволоке.

– Виноват, m-lle! – растерялся Беляев. – Если не ошибаюсь…

Девушка внезапно улыбнулась, обнажив белоснежные зубы, и, придав своему контральто ещё более низкий оттенок, сказала по-русски странным заученным тоном:

– Барина нет дома. Без него не велено никого пускать…

– Батюшки мои!.. Да как же я не узнал вас!.. Да, вы знаете, я ещё там, в Финляндии, заподозрил, что вы женщина!

– Да! Заподозрил… Задним умом мы все крепки! – покровительственно похлопал его по плечу Дорн.

– Виноват… А ваш хозяин или кто он… Он тоже здесь?

– Да! Он в Бенаресе. Он сейчас заседает в своей комиссии по поводу чумных мероприятий, – ответил Дорн.

– Какая жалость! Ну, завтра на аэродроме, наверное, увидимся! Пока передайте ему от меня поклон и благодарность самую низкую. Послушай, Дорн… Стало быть, это я тебя видел тогда в полусне, в «Марьяле»?

– Меня.

– Ну вот… А мне уж чёрт знает что в голову лезло. Однако, надо ехать! До завтра!..

Беляев пошёл проститься с Диной, беседовавшей у стенки олеандров и камелий с миссис Понсонби.

– О чем вы так оживлённо спорили с Саммерсом там, на площадке? – по-русски вполголоса спросила она Беляева, задерживая его руку.

– Вас так это интересует? – усмехнулся тот. Настроение его сразу упало. Он сухо взглянул Дине в лицо и прибавил тише: – Вы тревожитесь за него?

Дина чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась.

– Не за него… глупый!.. – совсем тихонько обронила она, кинув ему из-под пушистых полуопущенных ресниц взгляд, который заставил его забыть и Саммерса, и Дорна, и аэродром и почувствовать себя так, будто призы состязаний всего земного шара давным-давно лежали у него в кармане.

– Дина… Николаевна! – не веря себе, прошептал он, забывая, что Билль трижды уже хлопал калиткой.

Миссис Понсонби сделала наивное лицо и с искренно заинтересованным видом обратилась к Дорну:

– Скажите, пожалуйста, будущий профессор, почему у вас, у русских, принято прощаться… шёпотом?

– Любопытных много!.. – спокойно ответил угрюмый студент, участливо глядя на смущение товарища.

– Вася-а!.. А ведь ты, того… опоздаешь! – прибавил он, покашливая.