Текст книги "Доктор Черный"

Автор книги: Александр Барченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

X

Они телеграфировали из Панты о своём возвращении в усадьбу доктора, и на станции их ждал уже автомобиль со знакомым скуластым чёрноволосым шофёром-тибетцем, на которого Дорн смотрел теперь совершенно новыми глазами, с особым интересом. Ему уже чудилось, что головастый Желюг Ши только что сбежал из ужасной пещеры с её страшными скворечнями.

Доктор приветливо поздоровался с тибетцем и обменялся с ним несколькими фразами.

– Желюг Ши говорит, что у нас всё благополучно! – обратился он к своим спутникам. – Джемма всё время гостила у Сметаниных, и он только сейчас свёз её на машине в наше бунгало, чтобы приготовить всё к нашему приезду. Не бойтесь, Дорн! – кинул он в сторону Дорна, испуганно вздрогнувшего. – Дина Николаевна отпустила с ней свою горничную. Вы знаете Кани-Помле? Она бойкая девчонка. Ни себя, ни Джемму в обиду не даст. Садитесь. Сначала мы завезём нашего пациента к его Пенелопе, которая, судя по рассказу Желюг Ши, выдержала целую баталию с миссис Понсонби и ещё какой-то старой дамой из-за того, что хотела обязательно сама ехать встречать вас. Нельзя! Schoking! Ну, Желюг Ши, двигайся!

Высадив Беляева у подъезда сметанинского дома и со смехом проследив, как он, забыв свою слабость, прыгая сразу через три клумбы, словно мальчишка, помчался к веранде, приятели повернули к береговой аллее и через двадцать минут свернули в переулок, к знакомой калитке.

– Ну, что ж вы не скачете, как Беляев? – улыбнулся доктор, видя, как Дорн, с усиленно серьёзным видом желая показать, что он вовсе не торопится, медленно вылезал из автомобиля.

– Гм!.. Куда ж, собственно, торопиться?.. Мы ведь, того… домой приехали, – с видом разочарованного спокойствия покашливал угрюмый студент; но слышно было, как срывается у него от волнения голос и нетерпеливо просится вперёд вся его длинная жилистая фигура.

Доктор весело нажал кнопку у двери и с улыбкой обернулся к Дорну:

– Помните, как вы меня уверяли, что знаете настоящий характер отношения и чувства к вам Джеммы?

– Ну?

– Ну а видите, вот она приехала встретить нас здесь, а не осталась у Дины Николаевны. Вы знаете сами отлично, что приготавливать здесь решительно нечего… Чтобы подать завтрак, нужно десять минут. Просто она не хотела встречаться с вами при посторонних, которые могли заметить её волнение.

– Доктор! Опять вы…

– Да пойдёмте же, наконец… глупый! Однако что же они не отпирают? На веранде, что ли?

Он толкнул нетерпеливо дверь и убедился, что та не заперта.

– Странно! – выронил он с искрой внезапной тревоги в голосе.

Оба они быстро вошли в переднюю и в ужасе остолбенели.

На полу, скорченная в три погибели, с разинутым ртом, заткнутым свёрнутым в комок вуалем Джеммы, с выпученными от ужаса и духоты глазами, валялась молоденькая горничная Дины, тамулка Кани-Помле.

Ноги у неё были крепко спелёнаты чесучовым автомобильным плащом Джеммы и поверх него перевязаны верёвкой до самого пояса, на уровне которого те же верёвки прихватывали ей руки, впиваясь в тело… В этом виде она походила на маленькую мумию, вынутую из саркофага.

Доктор бросился к ней и наклонился, пытаясь развязать девушку и освободить от ужасного замка её рот. А Дорн, с живостью и ловкостью, которых никто не мог бы заподозрить в его неуклюжей сутулой фигуре, одним прыжком перемахнув через них обоих, бросился во внутренние комнаты.

Индуска была жива, но страшно напугана.

Освобождённая от вуаля, она не могла вымолвить ни слова и только бессмысленно ворочала белками, пока доктор освобождал её от верёвок.

– А!.. – хриплый, сухой и короткий, но полный бесконечного, невыразимого отчаяния, донёсся с веранды крик Дорна.

Доктор, оставив индуску, кинулся на помощь.

На веранде в своём любимом шезлонге полулежала знакомая гибкая фигура. С первого взгляда можно было подумать, что она задремала, истомлённая зноем тропического утра. Так спокойна была поза её стройного тела, так свободно уронила она на колени свои смуглые руки и откинула на плетёную спинку шезлонга свою бронзовую кудрявую головку.

Доктор подбежал вплотную и в ужасе отпрянул.

Из-под полуопущенных пушистых ресниц Джеммы одними белками тускло мерцали мёртвые, странно выпятившиеся изнутри глаза… Маленький язык чуть высунулся из посиневших губ и судорожно был прикушен зубами.

Обвивая левую руку живым браслетом, на своём обычном месте сторожила свою госпожу Нанни… Почуяв пришедших, она обиженно откинула свою вздутую шею и с шипом разинула пасть… Она верно сторожила Джемму, но что могла она сделать своим слабым беззубым, лишённым страшного оружия ртом?

Доктор быстро наклонился к Джемме.

Шею её, врезавшись в нежное смуглое тело, обвивал тонкий нежно-кремовый шёлковый шнур. Сзади затылка тускло мерцала узенькая гранёная металлическая полоска.

– Туги! – в ужасе прошептал доктор.

Он знал эту работу, когда одним лёгким движением стальной полоски, продетой сзади в шёлковую петлю, профессиональный убийца, член страшной секты поклонников «Кали», ломает своей жертве позвонки шеи.

Помощь здесь бесполезна.

Он обернулся к Дорну.

Тот, весь свинцовый, с изменившимся до ужаса лицом, по-бычачьи опустив голову и впившись исподлобья остановившимися, налитыми кровью глазами в мёртвое лицо, судорожно кусал и глотал воздух, задыхаясь.

– Дорн?! – с ужасом двинулся к нему доктор.

– Кто бы… ни… был… – тихо, раздельно прошипел студент страшным придушенным свистящим хрипом. – Кто бы… где бы ни был… слышишь… чёрт, дьявол… кто угодно!.. Клянусь, я… ото…

Он, как подкошенный, грохнулся на пол в глубоком обмороке…

XI

Доктор Чёрный, в шёлковом, вышитом фигурами драконов халате, в мягких войлочных туфлях на белой оленьей подошве, ступавшей неслышно и мягко, с янтарными чётками в руках, в жёлтом шёлковом колпачке, безобразившем его красивое лицо, сидел в кресле с высокой спинкой, в том самом кресле, в котором три месяца назад Дорн исполнял обязанности сиделки у постели Беляева. Да и комната была, очевидно, та же. Те же обтянутые вышитым золотистым шёлком стены и потолок. Та же драпировка, скрывающая дверь, те же низкие своды…

Даже точно такая же плоская тонкая фарфоровая чашка с питьём стояла возле постели на табурете с ножками в виде драконов.

Разница была только в том, что на кровати не было ни мягкого матраца, ни одеяла, ни даже простыни. И вместо Беляева на голых, неструганых, неплотно сдвинутых досках было протянуто какое-то иссохшее тело с начисто выбритым черепом, на котором желваками выступали крупные выпуклости и, казалось, швы.

Лицо, если только можно было назвать лицом скуластый и горбоносый остов, к которому плотно прилипали, всё наперечёт, пучки мускулов под высохшей как пергамент кожей, это лицо, с огромным выпуклым лбом, большим подбородком и глубоко запавшими в орбитах полушариями закрытых глаз, носило странное мёртво-спокойное, но в то же время живое, несомненно живое, выражение. И когда доктор тихо окликнул лежащего, веки глаз тяжело поднялись кверху, обнажив сухие, лихорадочно блестящие зрачки, и губы расклеились, как бы готовясь к ответу.

– Брат! – негромко, сдержанно, с выражением тёплого беспредельного участия, смешанного с жгучей жалостью, сказал доктор. – Брат! Ты слышишь меня?..

– Я… слушаю!.. – странный, тусклый, беззвучный, словно звучащий из камня, обтянутого здесь, на стене, вышитым шёлком, прозвучал голос.

– Брат! – продолжал доктор по-русски. – Постарайся понять… постарайся ещё раз понять меня… ради Бога… ради той, для кого ты намерен так поступить… Постарайся понять!..

– Чт-то?

– Постарайся понять всю бесцельность того, что ты делаешь по отношению к людям… к науке…

Высохшее лицо уронило на грудь нижнюю челюсть, оскалив зубы страшной улыбкой черепа.

– Х-ха… х-ха… х-х… – прокашлял беззвучный смех. – Наука!.. Люди!.. Александр Николаевич!.. Дайте мне возможность… ответить… Теперь всё равно… скоро…

Доктор, поколебавшись с минуту, вынул своего постоянного спутника – маленький чёрный пузырёк и капнул из него в чашку.

Он осторожно приподнял бритую голову лежавшего и поднёс питьё к его губам. Скелет со свистом и бульканьем втягивал в себя жидкость.

Выпив всё до капли, он снова уронил голову на доски и, вытянувшись, закрыл глаза. Видно лишь было, как судорожно вздрагивают от напряжённой мысли лицевые мускулы и жилы на висках.

Вдруг он шевельнул тонкой, побуревшей ногой и медленно согнул острое колено. Сначала одно, потом другое… Потом опёрся на локте и, с кряхтеньем настоящего столетнего старика, перевалил своё костлявое туловище на бок. Чудилось, что вот-вот загромыхают кости в этом старом кожаном мешке.

Минуту спустя он спустил на пол побуревшие, худые, волосатые ноги и, уперев локти в колени, устало свесил свою бритую голову.

Прошло минуты четыре.

Высохший человек с выдавшимися рёбрами и угловатыми гребнями таза бодрым, упругим движением поднялся с постели, согнул несколько раз руки в локтях и, совершенно голый, свободно и просто прошёлся из конца в конец по комнате, стуча голыми костлявыми пятками.

Потом он подошёл к другому креслу, стоявшему визави доктора, опустился в него, и, откинувшись на спинку, привычным движением закинул голую ногу на ногу, и, сцепив костлявые, суставчатые пальцы на колене, осклабился улыбкой скептически настроенного покойника.

– Ну-с. Я к вашим услугам, – сказал он окрепшим голосом.

– Дорн! Я могу повторить только то же самое, – сказал доктор.

– Александр Николаевич, – неторопливо покашливая, сказал человек. – Вы, изучивший всё, что может изучить человек… живущий среди себе подобных. Вы, одиннадцать лет просидевший там, где я останусь до того, что люди называют смертью. Вы, любящий женщину, которая… любит не вас… И вы отговариваете человека, которому, поймите, которому нечем жить.

– Но я же… живу!

– Вы – дело другое. Вы верите в вашу науку, в её… – Дорн смешливо закашлял, – торжество на земле, когда бы то ни было. Наконец, женщина, вами избранная, любит другого и… живёт. Вам можно жить. Вы знаете, что вы нужны на земле не только науке и людям, а, может быть, той, которая для вас дороже всего… Не теперь, так тогда, когда перед ней встанет вопрос, что общего между её широким, светлым умом и тем добрым, способным на подвиг… под влиянием минуты и на минуту, ребёнком?.. Милым ребёнком, но… недалёким… Так вот… А кому нужен я?.. Людям? Будь они прокляты!.. Силам небесным? Но я не верю в них, если они могли допустить, чтобы не человек, а ангел, умный, талантливый, бесконечно добрый, чтобы она… чтобы… Джемма…

Дорн поперхнулся и угрюмо умолк.

– Дорн! Вас ослепляет ваше горе, – с жалостью возразил доктор.

– Наука! – продолжал Дорн, немного успокоившись. – Да! Она указала мне многое. Она указала и доказала, что здесь, на земле, не кончается жизнь нашего духа, даже… сознания… Но она не доказала мне, как не доказала никогда никому из людей, что она умеет или сумеет когда-либо подчинить не силы природы, нет, а причины, разумную сущность, руководящую этими силами. Она до сих пор даже не знает её! Чем же жить?

– Дорн! Где же смысл того, на что вы решились?

Дорн помолчал.

– Смысл ясен и прост… – ответил он. – Не убеждена ли наука… не европейская наука, а та, с которой меня познакомили вы… не убеждена ли она, что человек, сумевший созерцанием добиться способности уединять при жизни тела свою духовную и нервно-умственную сущность и связывать их снова, – в момент окончательной смерти перейдёт в загробный мир свободно, сохранивши полное сознание, память и волю?

– Да, сокровенная наука учит именно так.

– Это – единственное, что я… чему я верю, даже нет, не верю, а чему я хочу верить, и не я, Дорн, не кончивший курса естественного факультета, смешной и сутулый, а мой дух. Потому что духом, поймите, духом, а не только телом я… любил её!

Доктор молчал.

– И если я там, за гробом, куда хочу войти сознательно, во всеоружии ума и памяти, я не найду её… я буду искать второй, окончательной смерти.

– Дорн! «Я» нельзя убить!..

– А нирвана?

– Вы не так усвоили её, Дорн. Вы поймёте эту ошибку, когда уже будет… поздно!

– Какая же ошибка?.. Да вы скажите, могу я встретиться за гробом с ней, узнать, что это именно она?

– Можете, – тихо выронил доктор после долгого молчания.

– О чём же говорить? – с радостной лёгкостью, почти ужаснувшей доктора, отозвался Дорн. – Ну… вот и отлично… Простимся! Слышите? Идут «жёлтые колпаки»…

XII

Ещё накануне приготовили тщательно пригнанные гранитные кубики возле отверстия, в которое только что пролез на четвереньках Дорн, не чувствовавший даже прикосновения холодного камня к голому телу.

Первым движением его было оглядеться…

Ничего!

Голые каменистые стены… без углов. Камера выдолблена в толще скалы в виде внутренности большого яйца.

Узенький выдолбленный сток в колодезь или, вернее, трубу не шире четверти в поперечнике… Дорн наклонился… Темно… Быть может, бездонный?..

Вверху, в потолке, точно такое же чёрное отверстие – должно быть, для воздуха. Но там, под потолком, уже начинает скопляться густая темнота. Кубики заделывают сверху и с боков, и освещена лишь нижняя половина пустоты «яйца».

А вот и тюфяк… Шёлк? Дорн уже знал, что тюфяк набит священной травою «куза».

В коридоре пели жёлтоголовые бонзы, провожавшие его сюда с кадилами и семисвечниками… «Странно! Почему люди, отрицающие забытую культуру, не обратят внимания, как много сходства в обрядах самых различных религий на разных концах земного шара?» – пришло ему в голову, и тотчас эту мысль отогнала другая, сначала показавшаяся простою и нестрашной: будет ещё время подумать над всем этим!

Да! Будет. А теперь надо смотреть… прощаться со… светом. Никогда он больше его не увидит, никогда…

Он вздрогнул и, разом метнувшись на пол, припал на колени, ударившись костяными чашками о твёрдый гранит, напряжённо вытянул шею по направлению к низенькому светлому четвероугольнику, в одном из углов которого уже повис чёрный квадрат, занимавший, по крайней мере, восьмую часть.

Он знал, что там, за гранитной стеной, так же припав на колени, стоит доктор и слушает… Слушает, не подаст ли он голос… До самой последней минуты он может отказаться, до самой последней минуты, до тех пор, пока не поставят последний кубик.

Но… никогда!.. Что «никогда»?.. Никогда он не скажет или… никогда не выйдет отсюда?

Он ещё больше вытянул шею к отверстию, словно желая выпить струившийся из него свет.

– А-а-а… А-а-а… – монотонно звучало всё тише, словно срываясь со ступенек, баюкающее пение бонз.

«Как шуршат эти кубики, когда их сдвигают, точно змеи… Что это? Остался всего один? Сейчас закроют? Эх… хорошо бы ещё минуточку… Одну минуту… Какой прелестный свет… Совершенно как золото расплавленное… Как это я раньше не замечал?.. Вот сейчас закроют… Эх… одну бы секундочку!»

Шуршанье инструментов наконец умолкло.

– Дорн! – раздался снизу, через отверстие последнего кубика, словно звучащий из-под земли знакомый голос.

Дорн знал, что доктор окликнет его ещё шесть раз. До седьмого, даже после него, он может успеть отказаться.

– Дорн!

– Ни за что! Ведь Джеммы нет… Нет…

– Дорн!

– А-а-а… а-а-а… – баюкающе затихало пение бонз.

– Дорн! – срывающимся рыданием прозвучал из-под земли голос, в седьмой раз…

Господи, как хорош этот золотой, брызжущий мягким светом кубик… Сейчас он потухнет… Вот уж начинает шуршать кубик… ближе… ближе… Но… ведь это ошибка! Ведь это же страшная ошибка! Он не подозревал, что свет так хорош, что из-за него одного, из-за этого светлого кубика, можно жить, можно терпеть какие угодно страдания… Господи!.. Зачем он спешил, зачем он не понял раньше? Но ведь время ещё не ушло! Он может крикнуть… Он позовёт… кубик светит ещё…

Быстрым, змеиным движеньем он скользнул вплотную к отверстию и раскрыл рот.

– Доктор! – хотел он крикнуть отчаянно.

Из горла не вылетало ни звука – страшное нервное напряжение лишило его голоса.

– А-а-а… а-а-а… – теперь уж чуть слышно звучало пение.

Зашуршало вот тут, совсем близко, и в тот момент, когда в мозгу Дорна молнией сверкнула мысль, что ведь он может привлечь внимание, высунув руку, – сразу вдвинулся тяжёлый гранит.

Стало темно…

1913