Текст книги "Михалыч и черт"
Автор книги: Александр Уваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Размышления одинокого зайца о вреде насилия над природой
В норе моей пахнет землёй и сыростью.
Здесь темно. Не слишком уютно, но вполне безопасно.
Охотничий сезон начался неделю назад.
Сейчас самое опасное время.
О, я уже успел изучить нрав своих врагов!
Первую неделю охотники пьют. В это время они совершенно безопасны. Можно прыгать у них перед самым носом или даже тыкаться мордой в их сапоги.
В этот момент они просто не верят в реальность моего существования. Я для них – мираж, фантом, бред их отравленного алкоголем воображения. Возможно, в это время они вообще перестают верить в то, что в мире этом (не то, что в ближайшем лесу) существуют какие-то зайцы.
Возможно, они считают, что просто собрались для того, чтобы в приятной дружеской компании отметить наступление осени, начало листопада, появление первого инея на зелёной ещё траве, пролёт первых стай…
Ой, вот это уже не надо!
Это уже наводит на размышления. Это уже прямо намёк какой-то!
Но, впрочем, уже в первый день охотники достигают состояния столь благостного и размягчённого, что никаких намёков не понимают и вообще – совершенно неспособны поддерживать разговоры на отвлечённые темы.
Беседы их текут всё более вяло и заторможено, а голоса становятся тихими и невнятными. Биологический их ритм словно синхронизируется с ритмом засыпающей природы и идиллия эта прерывается лишь изредка, выкриками вроде:
«Федька ж гад! Говорил ему – водки больше бери! А он – «пивом догоним»… Тьфу, козёл!»
Но фразы эти звучат всё реже и реже.
Враги мои засыпают.
Для меня это время передышки.
Я в который раз провожу рекогносцировку на местности, проверяю пути отступления, отрабатываю различные варианты по запутыванию следа.
Хвала матушке природе! Враги мои с годами почему-то так и не набираются опыта и потому даже шаблонные приёмы оказываются подчас весьма эффективными.
Собаки могли бы представлять для меня серьёзную угрозу, но и они, разъевшись за дни непрерывного застолья, должного рвения, по счастью, не проявляют, любезно предоставляя мне возможность оторваться от них на безопасное расстояние.
Но всё таки вторая неделя – самая опасная.
Охотники полны ещё сил. Свежий, влажный воздух осеннего леса гонит хмель у них из голов. Азарт гонит их вперёд, веселье кровавого их праздника наполняет их особой, воистину демонической энергией.
И мне приходится убегать.
Убегать от того насилия, что приносят они в лес в патронташах, рюкзаках и сумках своих.
От того духа (или смрада?) смерти, что распространяют они окрест, едва вступят в пределы лесной моей родины.
И боюсь я… Особенно страшно мне осознавать, что мир однажды может перевернуться вдруг – и закачаюсь я, подвешенный за лапы, вниз головой, на крюке в охотничьей сторожке. И грязный пол, сбитый из неструганных досок, будет там, где раньше было небо – прямо над моими вытянувшимися в агонии ушами.
И капли крови застынут у меня на морде. И глаза станут пустыми и стеклянными…
Нет, но по какому праву!
По какому праву я, мыслящее длинноухое существо, отдан на заклание существам столь примитивным и безнравственным?
Или соврал мне старик Кант? И нет никакого нравственного закона внутри меня?
Ведь существуй этот закон и в самом деле – мог бы тогда я, существо, подчиняющееся действию этого закона и потому высшее, стать жертвой существ, закону этому не подчиняющихся, и потому низших?
Или… Эволюция морально-этическая никоим образом не связана с эволюцией биологической?
Если критерий эволюционной успешности вида – адаптированность к условиям внешней среды, в конечном счёте выживание и расширение ареала обитания, то, следовательно, именно эти ужасные существа являются биологически более успешным видом, ибо они выживают меня с моей территории, а не я их, и они убивают меня (и собратьев моих), а не я их…
Да и мог бы я убить их, следуя всё тому же нравственному закону?
Нет, не могу. Убийство аморально.
Но продуктивно! Ибо способствует выживанию вида.
А отказ от убийства – высокоморален. Но контрпродуктивен, ибо способствует уничтожению моего вида, и, в конечному итоге, моему собственному уничтожению.
Но является ли мораль инструментом адаптации? Или лишь… Призраком? Самообманом? Прикрытием моего же собственного страха?
Я не могу убить человека, потому что физически не способен это сделать. Не приспособлен, так сказать, от природы.
И вот, находясь в состоянии стресса от встречи с грозной и неодолимой опасностью, от которой я могу защищаться лишь пассивно (то есть попросту бегством), запускаю я подсознательно защитный механизм, именуемый «моралью».
И задача «морали» этой чрезвычайно проста – путём нарочито запутанных и невразумительных объяснений и туманных определений не только примирить меня с окружающей действительностью (то есть, проще говоря, смягчить последствия стресса), но и повысить мою же собственную самооценку, загипнотизировав меня тезисом о каком-то моём «моральном превосходстве» над противником.
Но если «мораль» – мираж, то и «превосходство» моё – это мираж, созданный миражом.
Ведь если бы я бежал, не осознавая своего «морального превосходства», то, пожалуй, делал бы это куда быстрее!
Но кто вообще способен мне объяснить, почему я, одинокий заяц, дрожащий в своей норе, всё ещё продолжаю думать не только лишь о своей судьбе (финал которой вполне для меня уже ясен), но и о судьбах иных живых существ, чью судьба столь же печальна и незавидна?
Но ведь подумать только, какой странный порядок создала природа!
Определённый вид животных выживает и даже достигает процветания в основном благодаря своей способности чинить масштабное и неограниченное насилие над природой, так сказать, неограниченный биотеррор. Но именно благодаря этой же способности подрывает он основы своего же собственного существования и механизм адаптации становится механизмом разрушения.
Но не в этом ли судьба моя?
Не для того ли рождён я, чтобы остановить действие разрушающего этого механизма, пусть даже и ценой жизни своей?
Как?
Я стану частью его…
Да, да!
Исчезнет заяц – появится зайчатина. Исчезнет зайчатина – появится жаркое. Исчезнет жаркое – и внутри этих двуногих чудовищ воскресшая сущность моя подавит природную их агрессию и нравственный закон, что внутри меня, будет и внутри охотников.
И станут они существами моральными.
И слёзы стекут по щекам их.
И откроется им истина.
И станут взоры их светлыми и чистыми.
Да, только став частью машины разрушения, только подпитав её кровью своей и соединившись с ней плотью своей – можно изменить сущность её, остановив гибельное её движение.
Пора…
Начинается вторая неделя.
Эх, и удивится же кто-то из этих болванов, увидев морду мою, вылезшую из кустов прямо на метке прицела!
Глициновый котенок
День был дождливый. Сырой и серый.
Тучи с самого утра всё росли и росли, толстели, надувались тяжёлой дождевою влагой. Их обвислые, бесформенные брюха всё больше чернели, словно от болезни какой. И, казалось, ещё немного – и настоль потяжелеют тучи, что тёмной массой своей прижмутся к земле и поползут водяными монстрами, обдирая бока свои о столбы, ограды, фонари, деревья.
К полудню и вовсе стало темно и тоскливо. Словно полночь вне времени наступила. И до ночи не хотела уже уходить.
Антон Максимыч болел. Поздней весной, на исходе холодного мая, успел он в который уже раз промочить ноги – и старая знакомая, ангина, вновь заявилась к нему (ночью пришла, любит она по ночам приходить), показала ему вспухший, белый свой язык, заявив хвастливо:
«А тебе я и покрасивше сделаю!»
И слово своё сдержала.
Утром горло стало багровым и болело так, словно содрали с него всю тонкую, слизистую плёнку. А язык…
Ну, красивше – не красивше, а и впрямь стал он белый и толстый.
С утра сходив в районную больницу и оформив бюллетень, решил Антон Максимыч болеть тихо и образцово.
Прополоскал горло раствором марганцовки (после этой процедуры раковина в ванной приобрела светло-розовый оттенок). Укутал шею старым шарфом.
И сел смотреть телевизор.
Но с самого утра, как назло, передавали какие-то бесконечные, ужасно занудные репортажи об официальном визите очень важного зарубежного гостя. Гость этот вроде обещал похлопотать о предоставлении России не то очередного кредита, не то отсрочки по старым долгам, и журналисты старались так, будто рассчитывали, что и им чего с этого дела обломится.
Посмотрев протокольную эту чушь часа два, Антон Максимыч ругнулся привычно («Развалили, гады, страну, а теперь с кошёлкой по миру ходим!») и присел к окну.
Минут пять смотрел он на тёмно-серое небо и тоска одолевала его всё больше и больше.
Наконец, махнув рукой, подошёл он к холодильнику и достал оттуда початую бутылку «Столичной».
Поставив её на стол, он добросовестно выждал полчаса (пока водка нагреется), ибо даже в тоске своей нарушать больничный режим и употреблять холодные напитки он был не намерен.
Потом одел свитер и тренировочные штаны, решительно взял бутылку за горлышко и вышел из квартиры.
Поднявшись на этаж вверх, подошёл он к двери, оббитой коричневым дерматином, с неровными разноцветными заплатами, наклеенными по разным углам, и решительно в дверь эту постучал.
Звонок у соседа не работал, потому приходилась всем гостям его приходилось стучать кулаком по двери, но слой ваты, щедро набитой под дерматин, глушил звук ударов, оттого открывал сосед на сразу, а стук на пятый, а то и шестой-седьмой.
Вот и на этот раз пришлось Антону Максимычу изрядно отбить кулак, прежде чем сосед услышал его стук.
Дверь он открыл широко и беззаботно.
Словно заранее был уверен, что в гости к нему может придти только хороший, ну в крайнем случае – очень хороший человек.
– О! Сосед пожаловал! Заходи, Антон Максимыч!
– Здорово, Фёдор, – ответил Антон Максимыч, заходя в квартиру. – Не боишься открывать-то так?
– А чего боятся? – простодушно ответил Фёдор. – Чего у меня брать-то? Телевизор вон – картинка мельтешит. Одежду я уж давно не покупаю. Холодильник – «ЗиЛ» ещё, лет уж пятнадцать ему. Чего брать? Крупу с подоконника? Это богатые пускай боятся, а мне чего… Да ты хрипишь вроде, а?
– Прихватило, – махнул рукой Антон Максимыч.
Другой же рукой прижимал он всё это время к груди заветную бутылку.
– Один ты? – спросил он Фёдора осторожно.
– Не, с дитём сижу, – ответил Фёдор. – Ты ж знаешь, он у нас в ясли не ходит. Это… синдром у него… А, забыл, блин! Названий напридумывают – хрен запомнишь. Жена на работе, вечером в аптеку побежит… А я вот сижу…
– Ты чего, так и не устроился? – спросил Антон Максимыч, проходя на кухню.
– А где устроишься? – ответил Фёдор. – Ну так, разгружаю иногда… Вон, у нас тут склад рядом оптовый… Да тоже, козлы эти, из охраны, гоняют… Ну, в магазине иногда… Жена вот зарабатывает, живём пока… А ты чего спросил то? Принёс, что ль, чего?
– Нюх прямо у тебя, – сказал Антон Максимыч и поставил нагретую уже бутылку на стол. – Не веришь – с девятого мая храню. Две недели уже. Ты извини, я тут погрел её… Горло ж у меня…
– Две недели? – искренне удивился Фёдор. – Ну, воля у тебя…
По коридору, подволакивая ноги, прошлёпал малыш.
Пальцы обеих рук он держал во рту, глазёнки его недвижно смотрели в одну точку. Шёл неровно, постоянно оступался и даже покачивался.
В том месте, где коридор поворачивал к кухне, он остановился и замер недвижно.
– Нефёд, – позвал Фёдор.
Малыш стоял не шелохнувшись. Взгляд его, всё такой же стеклянный и недвижный, нисколько не изменился. Он словно и не слышал голос отца.
С края его рта на ворот рубашонки в грязно-бурых пятнах стекла прозрачная, липкая слюна.
– Вот так и ходит весь день, – пояснил Фёдор (словно бы Антон Максимыч видел сына его в первый раз). – Или встанет – и стоит чуть не час. И хоть что делай… Хоть перед носом щёлкай, хоть чего. Глаз да глаз за ним… Ничего сам не может. А ведь три года уже.
Антон Максимыч вздохнул сочувственно и достал из хорошо знакомого ему шкафчика два стеклянных стакана.
– Да я не надолго… Хлопнем да я пойду… Лечишь его чем?
– А чего? Ты и не мешаешь вовсе, – добродушно отозвался Фёдор. – Лечим… То говорят – йод нужен, то витамины какие. Глицин вон ему купили, несколько упаковок. А там – пятьдесят таблеток в каждой. Шутка ли? Пацану столько давать. Во я и…
В кухню, словно учуяв застолье, с распушённым хвостом влетел бело-рыжий котёнок.
– Тимоха это, – пояснил Фёдор. – Тоже вот… лечит. Нефёд с ним одним и играет. За хвост схватит и давай таскать. Тот когтями в ковёр, да шипеть! Прям самому смотреть умора! Э, только у меня с закусью… Каша там на плите…
– Давно институт то накрыли? – спросил Антон Максимыч, накладывая остывшую и загустевшую уже кашу в две глубоких тарелки.
– Месяца два уже… Присаживайся, Антон Максимыч. Табуретку вон возьми.
Чокнувшись, выпили.
После водки каша казалась уже хоть и холодной, но вовсе уже не такой противной.
– А я вот, – заглатывая очередной комок, сказал Фёдор, – химию эту коту даю… Чего пацана то травить? Все мозги ему химией этой забили уже…
– Этому что ли? – спросил Антон Максимыч, пальцем показывая на Тимоху. – Рыжему этому? Витамины, что ли?
– Всё даю, понемногу, – ответил Фёдор. – И глицин тоже… Слушай, а может кот с него поумнеть? А? Этот… мозг развиться?
– Да ну! – ответил Антон Максимыч. – В жизнь не поверю!
– А ты смотри, – не сдавался Фёдор, – глаза у него какие умные. Эй, Тимоха, иди ка сюда!
Голодный Тимоха подскочил к Фёдору, забрался ему на коленки и мордочкой провёл по колючему фёдорову подбородку.
– Ну, вишь? Всё понимает!
– Жрать он хочет, – сказал Антон Иванович. – Какой там ум! Ты так и черепаху какую умной объявишь, если она за тобой ползать будет… Ну, чё? Ещё разок?
– Давай, – согласился Фёдор.
И, подцепив кончиком пальца комок каши, поднёс ко рту котёнка.
Тимоха сглотнул его жадно и быстро, тщательно облизав потом и палец.
– А жрёт то как! – восхитился Фёдор. – Ну прямо ничего не оставляет! А? Скажи ведь?
И выпил.
– Это не ум, – вновь не согласился Антон Максимыч, хотя голос его звучал не так уж уверенно, как прежде. – Ты чего думаешь? Таблетками накормил, так и из кота человека сделать можно?
– Рыжие – все умные, – заявил Фёдор. – Вот возьмём, к примеру…
– Ты мне про него не говори! – стукнул кулаком по столу Антон Максимыч. – Нашёл тоже, про кого рассказывать… Ты в прошлый раз про него говорил – тебе мужики у подъезда чуть рожу не набили.
– Иван Грозный тоже рыжий был, – привёл Фёдор другой пример.
– На кол сажал, – парировал поднаторевший в чтении исторических романов Антон Максимыч.
– По делу… небось, – сказал Фёдор, но настаивать на реабилитации Грозного не стал.
Котёнок, не дождавшись нового угощения, спрыгнул с фёдоровых колен и, подбежав к недвижно стоящему малышу, стал тереться об его ноги.
– Вот, – пояснил Фёдор. – Это он играться хочет… Эх, умный кот! Зря ты со мной не согласен, Антон Максимыч…
Допили бутылку они часа через три.
К тому времени дождь усилился и с земли стал подниматься молочно-белый туман.
Малыш заснул прямо в коридоре, привалившись к дверному косяку.
Фёдор рассказывал страшные байки о мутантах, которых выводили ещё в советское время в секретных военных лабораториях и почти приручили уже было, да вот пришли демократы к власти и перестали деньги на корм выделять. Оттого мутанты охрану сожрали – и бродят теперь по городской канализации, питаясь бомжами и метростроевцами.
– Фигня это всё, – не верил Антон Максимыч, и в пьяном виде не утеряв привычный свой скептицизм.
– В газетах писали! – кричал Фёдор и в порыве чувств стучал об стол кулаком.
А умный, но в конец оголодавший котёнок, сидел у окна и считал сбегавшие по стеклу капли.
«Одна… две… три… Так страшно открыть однажды глаза и узнать, что живёшь ты в таком ужасном месте, где не хватает даже вчерашней каши… и где коты наказаны разумом… как и люди… пять… шесть… И зачем мне всё это надо?.. семь… восемь…Чего орут?.. девять… Я кот… и будь оно всё проклято!»
И, мяукнув, спрыгнул с подоконника.
Он знал, что в следующий раз кашу сварят только к ужину.
Квартира
В такие дни Москва особенно отвратительна.
Тёмно-серые тучи; мелкий, холодный дождь.
Грязь, бесконечная грязь повсюду. Окурки, обрывки газет, рваные картонные коробки, смятые пластиковые бутылки.
Грусть без конца и день без надежд.
Небо кажется уставшим и тяжёлым. В такой день противно быть небом.
Не хочется высоты. Не хочется быть домом для ангелов. Старым, обшарпанным, от начала времён не знавшим ремонта домом для ангелов.
Тяжело быть тёмным и облачным.
Водянка замучила.
Беден красками такой день.
Серое, чёрное, белое, коричневое.
Вот, пожалуй, и всё…
Длинный автобус-«гармошка» с тяжёлым гулом вошёл в долгий, затяжной поворот.
Плеснула из лужи ледяная каша. Брызги наотмашь хлестнули по борту автобуса.
Дождь, отброшенный ветром, скользнул назад, длинными, размазанными струйками отчаянно цепляясь за стекло.
«Март… Серая, долгая весна в этом году» подумал Дмитрий. «Тяжело в такую погоду работать».
Эту квартиру он заприметил давно.
Молчаливая, безжизненная, она выделялась своими слепыми окнами на сияющем огнями в долгие стылые вечера типовом многоквартирном доме.
Три чёрных провала. Череп с тремя глазами.
Один глаз смотрит в прошлое.
Второй – в настоящее.
Третий – в будущее.
Зашипели тормоза, двери открылись медленно и важно. Пахнуло горелой соляркой.
Дмитрий вышел.
Мысленно прочертив маршрут от остановки до дома, он повернулся, обошёл перевёрнутую и распотрошённую урну, и направился к тому месту, где в разрыве между двух девятиэтажных коробок краешком виднелся дом.
Тот самый дом.
Дмитрий обрабатывал квартиры медленно, но наверняка.
Этой он занялся ещё в конце февраля.
Завершалась вторая неделя.
Он ничего не знал о людях, живущих в этой квартире. И вообще, казалось, что она нежилая.
Но о самой квартире он знал теперь многое. Почти всё.
С крыш близлежащих домов он подолгу рассматривал её в бинокль.
Вычислил точный адрес. Нашёл по справочнику номер телефона.
Первые несколько раз он названивал осторожно. Один раз утром, один днём, один вечером и один – глубокой ночью (и при этом трубку он держал у уха минуты три). Потом, осмелев, названивал через каждые два часа.
Трубку никто не брал.
В бинокль никакого движения в квартире не было заметно. Свет никто не включал, шторы не двигал и внутри комнат не перемещался.
Пару раз он поднимался на пятый этаж (где находилась квартира). Звонил. Ему никто не отвечал. Дверь не открывали. Никто ни о чём не спрашивал.
В тишине дневного, вымершего дома он прислушивался – не стоит ли кто с другой стороны двери. Присматривался – не блеснёт ли в дверном глазке включённый в прихожей свет. Не прошелестят ли чьи-нибудь тапочки по полу, не скрипнет ли дверь…
Но было тихо. Только время от времени гудел в шахте лифт и шелестела, пробегая по трубам, вода.
Квартира была мертва.
Выжидать далее не было смысла. Прошло уже много времени. Если хозяева уехали в отпуск – они могли вернуться в любой момент. Или позвонить кому-нибудь из друзей и попросить проверить квартиру. Или даже пожить в ней.
Временно. До возвращения хозяев.
И кто знает, что ещё может случиться.
В свой предпоследний визит Дмитрий тщательно осмотрел дверь и дверной косяк. Подсветил себе ручным фонариком.
Определил тип замка. Проверил наличие сигнализации.
Ни проводов, ни «жучков», ни датчиков, ни особых, скрытых запоров и блокировок он не заметил. Похоже, их и не было.
Правда, по горькому опыту он знал, что далеко не каждую сигнализацию мож-но обнаружить при таком осмотре.
Но решил рискнуть.
В общем то, риск был не слишком велик. Расположение комнат он знал теперь достаточно хорошо и маршрут движения по квартире наметил и распланировал во всех деталях.
На всё посещение он отводил минут пять, не больше, с учётом возможных непредвиденных задержек. А если всё пройдёт по плану – минуты две-три.
Даже в самом худшем случае этого времени хватило бы для того, чтобы разминуться (хотя бы на полторы-две минуты) с нарядом милиции. Если вдруг у них на пульте и сработает та самая, скрытая, не обнаруженная им и очень хитрая сигнализация.
Перед тем как войти в дом, он позвонил из уличного таксофона.
Молчание.
И на этот раз трубку никто не взял.
Тогда он вошёл в дом.
Поднялся на пятый этаж (по счастью, в лифте он был один).
Подошёл к двери. Позвонил.
В ответ – всё то же молчание.
Из соседних квартир так же не доносилось ни звука.
Только откуда-то сверху долетали комканные, приглушенные стенами обрывки мелодии.
Концерт. Радиопередача. Но где-то далеко. Через этаж.
Дмитрий посмотрел на часы.
Семь минут первого. Двенадцать часов двенадцать минут – выход. И ни минутой позже.
«Двенадцать и двенадцать» подумал Дмитрий. «Везёт».
Вынул отмычки (одну из которых изготовил только вчера, специально под этот замок).
Он любил работу ювелирную, математически выверенную и терпеть не мог дилетантов, высаживающих двери и выбивающих стёкла.
Впрочем, и попадались эти идиоты довольно быстро.
От силы – на пятой краже.
А он – за три года только один раз, да и то – на той самой проклятой скрытой сигнализации и собственной нерасторопности.
Впрочем, и тогда удалось проблему решить. Уговорить хозяев стать добрее и не злиться. Не бесплатно, конечно. Но и искусство подкупа – это тоже составная часть его ремесла.
Впрочем, дай ему бог Меркурий (покровитель торговцев и воров), чтобы до подкупа хозяев дело не дошло.
А для этого главное – быстрота и точность действий.
Щёлкнул замок. Дверь открылась.
Дмитрий быстро зашёл в квартиру и аккуратно закрыл дверь за собой (но не на замок, чтобы в случае чего быстро выскочить).
Он прошёл в гостиную, на ходу вынимая из-за пазухи тугим рулоном скрученную чёрную кожаную сумку. Большая, исключительно прочная и неброская – идеальная помощница квартирного вора.
Первой в сумку попала магнитола. Потом, после беглого осмотра серванта, па-ра колец (на вид золотые), несколько медальонов, брошек, несколько кулонов (вроде, не дешёвка), моток жемчужный бус и подарочный набор перьевых ручек. Потом туда же отправился наскоро обмотанный сдёрнутой со стола скатертью (это чтобы не бился при ходьбе и не царапался) видеомагнитофон.
Прошло полторы минуты.
Дмитрий открывал шкафы и разбрасывал одежду по комнате. Искал главную добычу – деньги. Осмотрел шкаф с одеждой (он знал – многие прячут и там), письменный стол, до упора выдвинув при этом ящики. Но ни вписьменном столе, ни в шкафу денег не было.
Оставив сумку в комнате, он прошёлся по квартире, осматривая её на ходу.
Телефонный аппарат ему понравился (бесшнуровой) и Дмитрий, отсоединив кабель от розетки, положил его в сумку.
Прошло две минуты.
Время подходило к концу.
Пора было уходить.
Но какое-то странное, неосознанное чувство говорило ему, что в этом месте можно найти кое-что поинтересней, чем весь этот стандартный набор дешёвых колец и ларёчного жемчуга, много раз виденный им и в других квартирах.
Среди вещей, в беспорядке разбросанных по полу, среди плащей, рубашек, маек, брюк, смятых картонных коробок, разнообразных бумажек, пуговиц, ниток, стеклянных бус (брезгливо отбракованных) мелькнул уголок необычной, бледно-жёлтой бумаги, видом своим отдалённо похожей на древний, выцветший пергамент. Бумага эта покрыта была густым узором замысловато изогнутых разноцветных линий, причудливо искривлённых фигур и странных, никогда им ранее не виданных символов.
Дмитрий нагнулся и поднял её и понёс к глаза, чтобы рассмотреть получше (он и сам не мог понять, почему вдруг привлекла его внимание эта бумага… а ведь привлекла, словно разом схватив взгляд, опутав узорными своими линиями).
Сквозь причудливо выписанные буквы непонятно какого алфавита (должно быть, уж очень древнего, ничего подобного Дмитрий раньше не встречал) в косом луче, упавшем от окна, явственно проступила вдруг вереница кириллицей выписанных слов, маленькие тёмные буковки которых словно цеплялись друг за друга крохотными ручками.
«Мы не умираем. Мы становимся пищей…» прочитал Дмитрий.
«Кулинария, что ли?» подумал Дмитрий. «Или некрофилия? Хуйня какая-то…»
И отбросил листок.
«Однако, денег, как видно, нет» решил Дмитрий. «Или запрятаны они уж очень хорошо. А время вышло. Всё, убираться пора».
Он подхватил тяжёлую, раздувшуюся сумку и кинулся к двери.
Схватил ручку двери и потянул её вниз.
Ручка не повернулась. Ни на миллиметр.
Он слегка подёргал её и снова потянул.
Потянул сильнее. Потом уже начал дёргать.
Потом надавил, навалившись всем телом.
Ручка не двигалась.
«Что-то не так… Ерунда полная… Заклинило? Я же замок не закрывал. Да и замок обычный. Или здесь защёлка какая-то хитрая?»
Он несколько раз провернул ручку замка. Снова подёргал дверь.
Тщетно.
Похоже было на то, словно весь запорный механизм этой двери залит был каким-то мгновенно схватывающимся клеем.
«Да и хрен с тобой» решил Дмитрий. «Разберу замок».
Из внутреннего кармана куртки достал он небольшой пенал с инструментами и, подобрав подходящую насадку для отвёртки, попытался отвернуть винты крепления замка.
Но всё тот же невидимый клей, казалось, схватил и их. Они не проворачивались даже на долю миллиметра.
После нескольких минут таких усилий отвёртка стала скользить, обрывая края пазов.
«Нет, ну полная хуйня» подумал Дмитрий, складывая инструменты и убирая пенал в карман.
Тогда он решил (по возможности спокойно) обдумать варианты спасения.
«Через окно – дохлый номер. Пятый этаж, подоконники мокрые да и обмёрзли, наверное. Балкона здесь нет. Связать простыни и на них спуститься? Ну да, на виду у всего двора. Если старушка какая засечёт – сразу ментов вызовет. Да и порваться эти простыни могут… С параличом и в «мусорке»– хреновый вариант. Нет, вот ведь попался!»
Ещё через пару минут он решил, что единственно возможный вариант бегства – это резким ударом выбить дверь (благо, косяк деревянный) и быстро выбежать из дома.
«Грохоту будет, конечно… Всполошу всех. Хотя, соседям, наверное, на это наплевать. Не к ним же я пришёл. А если даже кто и сообразит ментов вызвать – по любому минут пять у меня будет. В арку метнуться – и дворами. А чего, реально…»
Дмитрий снял сумку и поставил её на пол.
Отошёл назад, готовясь к разбегу.
Втянул голову в плечи, сжал руки у груди, выставил правое плечо вперёд – и кинулся…
Удар!
На мгновение Дмитрий потерял слух (лишь слышал, или, вернее, чувствовал стук своего сердца) и весёлые, разноцветные точки поплыли у него перед глазами.
«Чего это я?.. Как это?.. Дверь…»
Дверь продолжала стоять, недвижно и неприступно.
Словно сделана она была не из дерева, а из стали. Или толстой гранитной плиты.
«Но это же хуйня!.. хуйня!.. хуйня!.. хуйня!..» неслось непрерывным потоком у него в голове.
Этого не могло быть! Этого просто не могло быть!
Нет таких дверей, нет таких замков, нет таких сигнализаций!
Ничего подобного в действительности не бывает! И быть не может!
Совершенно ошалев, Дмитрий бил по двери ногами, долбил с размаху кулаком.
Потом снова вынул инструменты и попытался разбить, расколоть или хотя бы расковырять косяк и выбить из него язычок замка («Но какой же, на хрен, язычок!» громко шептал Дмитрий. «Я же замок то не закрывал!»).
Но и это было бесполезно.
Но к удивление его, ни на двери, ни на поверхности дверного косяка, ни на замке, ни на ручке, ни где либо ещё не оставалось даже царапин от его нажимов и ударов, хотя при этом пазы на крепёжных винтах по попытках их отвернуть срезались удивительно легко, металл словно плавился под отвёрткой.
Наплевав на все свои прежние рассуждения, Дмитрий попытался разбить окно.
Но брошенная в стекло тяжёлая кастрюля отскочила так, словно стекло это было бронированное или, по крайней мере, армированное и сантиметра три толщиной.
Дмитрий осмотрел окно и оконную раму и (уже почти безо всякого удивления) убедился в том, что стекло на вид – самое обыкновенное.
И уж совсем не удивился он тому, что ручки на окнах не поворачиваются и окна не открываются.
Ещё около получаса (хотя, по правде сказать, не смотрел он уже на часы) ходил Дмитрий по этой странной, ненормальной квартире, ставшей вдруг для него ловушкой.
Всё произошедшее с ним не поддавалось никакому осмыслению, это было уже за гранью всякого, даже самого больного разума.
Пространство быта, обитель рутины и серости, вывернулось вдруг наизнанку и, сохраняя (словно успокоительную приманку) прежнюю форму, обрело вдруг новую, фантастическую, враждебную сущность.
Ловушка! Ловушка!
После очередной серии ударов по двери и окнам Дмитрий остановился и в отчаянии простонал:
– Дверь деревянная! Окна обычные! Сигнализации нет! На волю хочу!! Мудак… Мудак последний!!
И от звуков своего же собственного голоса стало ему тошно и противно.
И, наконец, его охватила полная апатия.
Апатия эта постепенно наполнила его изнутри, как наполняет стакан густая, вязкая жидкость, которая лишь чуть заметно подрагивает, когда стакан потрясут, и снова замирает в стеклянной недвижности.
Иногда, время от времени, его ещё сотрясали запоздалые приступы активной деятельности.
Тогда он снова начинал метаться, подпрыгивать и дёргать за все ручки и выступы, которые попадались ему по пути.
Но потом апатия и безразличие вновь брали своё.
И третья их сестра, сонливость, пришла в свой черёд.
И уже уставший и опустошённый до предела, Дмитрий в каком-то приступе самого наплевательского отношения к своей судьбе вынул из сумки своей украденный радиотелефон и снова подключил его к розетке.
«Вызову службу спасения» решил он. «Скажу – дверь заклинило… А они мне: «Какого хуя?!» А я им: «А хуй знает!» Ну запомнят, конечно… Опознают при случае… Да и хрен с ним! Хозяев дожидаться – точно срок намотать. Рискну!»
Он долго копался среди разбросанных по всей квартире книг, газет, журналов и справочников.
После минут пятнадцати такого поиска нашёл он довольно свежий (прошлогодний) телефонный справочник.
С трудом перелистав страницы разбитыми в кровь, распухшими как варёные сардельки пальцами, нашёл Дмитрий телефон службы спасения.
Снял трубку.
Набрал номер, морщась от боли и дуя на кончики пальцев после каждого нажатия на кнопку.
И (странное дело!) Дмитрий нисколько уже не удивился, когда на другом конце линии ровный и безжизненно спокойный женский голос произнёс: «Плоть нельзя держать взаперти. Ваша работа окончена. Пожалуйста, отключите телефон».
«Пиздец» подумал Дмитрий и замер с трубкой у уха, нарушив тем самым распоряжение этой странной женщины с механическим голосом.
Щелчок. Короткие гудки в трубке сменила тишина. Тишина, которая воистину была для Дмитрия гробовой.
Тишина зарытого в землю гроба.
Дмитрий попытался набрать номер ещё раз.
Потом набирал первые попавшиеся номера, выбирая их наугад из справочника. Потом просто беспорядочно давил на кнопки.
