Текст книги "Михалыч и черт"
Автор книги: Александр Уваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
– Блядь! – Дмитрий взвизгнул и отшвырнул склизкое месиво прочь, угодив прямо в халат Иеремию. – Мудаки! Заразы!
Иеремий смотрел на него недоумённо и с некоторой обидой.
– Ты чего это? Такой момент торжественный…
– Вот оно!.. – кричал Дмитрий, пятясь и показывая пальцем на блюдо. – Вот оно, тело! Вот оно!
– Оно, – спокойно подтвердил Иеремий, стряхивая с халата прилипшие куски мелко порезанной свёклы. – А как же! Какие ж похороны без тела…
И карлики с карлицами заголосили, завыли протяжно, жалобно:
Вот помру я, помру,
Похоронят меня
В винегрете прокисшем, вчерашнем!..
– Ёбнулись! – кричал Дмитрий, пятясь к выходу. – Трупоеды!
Голова закружилась, огоньки свечей расплылись в бледно-жёлтые пятна и ед-кая, жидкая рвота полилась у него изо рта.
Испуганная Эуфимия с писком заметалась вдоль стены.
– Эх, сынок, – укоризненно сказал Иеремий. – Не о том мечтала мамка твоя.
– Бл-л-л-л-ля! – замычал Дмитрий, тряся головой.
«Любит мамку» зашептала одна из карлиц, взмахивая руками. «Прямо убивается весь…»
Дмитрий, качаясь, побрёл по коридору в сторону ванной, стараясь держать замаранные ладони как можно дальше от лица.
Локтём нажав на выключатель, зажёг в ванной свет.
Зажав зубами кран, повернул его, открывая воду.
И новая порция рвоты плеснула в бегущую по краю ванной струю.
«Нет, не выдержу» обречённо думал Дмитрий, отмывая ладони. «Не выдержу… С ума сойду. Точно сойду!»
Красный свекольный сок казался ему кровью.
Из комнаты доносилось чавканье и весёлый смех.
– Сыну кусок оставьте! – кричал Иеремий. – Нечего по второму разу лапы тянуть!
Желудок тянуло спазмой. Казалось, он вот-вот вывернется перчаткой наизнанку.
– Не могу! – простонал Дмитрий.
Ноги его подкосились.
Он упал, ударившись виском о край ванной.
И потерял сознание.
В тот день Дмитрий уже не проснулся – очнулся.
И почему-то сразу решил, что этот день – последний.
Там, за окном, неведомо уже в каком мире был, похоже, июль или август. Деревья качали лениво в полдневном мареве серой, присыпанной пылью, усталой уже листвой. Облака (белые, будто из крошки мела выложенные на синей доске неба) смазанными, нечёткими, тонкими штрихами прочерченными краями сцепившись друг за друга, недвижным узором застыли над изломанными линиями домов.
Город гудел сонно и нехотя, тяжёлой, бетонной тушей перевалив за середину дня, подбираясь к давно желанной прохладе близкого уже вечера.
Дмитрий, раскинув в сторону руки и ноги, звездою лежал посреди комнаты. Пустой комнаты, в которой не было уже ни гномов, ни карликов, ни иных обитателей странной этой квартиры.
Ни стола, ни стульев так же не было.
Исчезло блюдо с почившей Феклистой…
Почившей?
Да не обман ли то был? Не морок жуткий, насмешки ради наведённый на него злобными карликами?
Быть может, и всё остальное – тоже лишь сон. Долгий сон, длившийся…
«Сколько ж я здесь лежу?» подумал Дмитрий.
Он повернул голову и застонал от прилившей ко лбу огненной, резко ударившей волны (словно череп наполнен был разогретым, плеснувшим через край бульоном).
Голова болела нестерпимо, кровь стучала в висках.
Взгляд расплывался и темнел. Зрачки дрожали и прыгали в сумасшедшей, неудержимой скачке.
Жёлтый узор на коричневых обоях расплывался, круги и сплетающиеся линии двоились, мутнели, сливались и расходились вновь. Казалось, что чья-то невидимая рука непрерывно, сбиваясь и путаясь, словно пытаясь вспомнить какие-то очень важные и нужные слова, лихорадочно пишет на стенах вырванные больной памятью куски из древних текстов грозных, великих, но пока ещё никем до конца не прочитанных и не разгаданных пророчеств. И тот, кто пишет это, сам не в силах данное ему откровение, слово за словом, узор за узором, наносит на истёртый, коричневый лист фразу… и не может закончить её, не зная или не помня продолжения… и, бросив на середине, спиралью исчёркивает её от первой буквы до последней и пишет снова, и пишет, и пишет… но не может вспомнить, не может понять, для чего вообще всё это надо писать, но помнит, что читал, видел или только слышал он краем уха что-то очень, очень важное, что непременно надо записать, записать, пока не забыл окончательно… и пишет, и пишет, и пишет.
И слова падают друг на друга, и слова зачёркивают друг друга.
И боль в голове не утихает.
«Лето» подумал Дмитрий. «Вот так весна прошла… А я не видел. А, может, и не прошла. Это ведь не у меня весна, а у них. У этих… вечно голодных… мар-ме…»
Дмитрий медленно, точно отмеряя движения, встал, бережно неся вскипаю-щую при каждом наклоне и покачивании голову.
Ещё раз оглядевшись, окончательно убедился в том, что комната абсолютно пуста.
«Хозяева съехали» прошептал он и усмехнулся. «Вот так, ничем поживиться не удалось. Всё с собой утащили, демоны проклятые. И меня тоже… унесли».
Плохо ещё соображая, почти автоматический (просто задыхаясь от комнатной духоты) подошёл он к окну, открыл его… и оно открылось. Легко, одним лишь поворотом ручки.
Не просто открылось – распахнулось, широко, всем проёмом впуская медовым летним солнцем пропитанный воздух.
Дмитрий зажмурился, ожидая… Да чего угодно – визга, смеха, рёва, голодных воплей.
Нет, ничего этого не было. Всё тот же, привычный когда-то шум машин, шелест листьев, смех детей, игравших в дворовой песочнице под самым его окном.
Вцепившись пальцами в подоконник, Дмитрий перегнулся и крикнул:
– Эй!
А сам поразился тому, насколько же у него теперь хриплый, низкий и слабый голос. Крик получился тихим, едва слышным. Не крик – хрипение больше.
«Ну вот» подумал Дмитрий, глядя на неспешно прогуливавшуюся под окном старушку, на ходу бросавшую крошки суетливо вспархивающим при каждом движении её рук голубям. «Меня тут чуть не сгубили твари какие-то, а эта вот… да и они все… живут. Живут ведь, как будто и не случилось ничего».
– Эй, мать! – крикнул Дмитрий, собравшись с силами.
Старушка подняла голову. Сощурила глаза, вглядываясь в окна… и Дмитрий в ужасе отшатнулся.
На миг показалось ему, будто эта старушка похожа…
«Да нет, чушь! Не может быть! Нервы, голова не в порядке…»
…на усопшую и съеденную Феклисту.
Дмитрий испуганно перекрестился и выглянул снова.
Старушка куда-то исчезла.
«Опять, что ли, начинается?» с некоторой обречённостью подумал Дмитрий, но тут же успокоился, убедившись в том, что кроме подозрительной старушки никто больше не исчезал и все предметы в мире остались («пока!») на своих местах.
Дети, по счастью, всё так же играли в песочнице.
– Эй! – ещё раз крикнул Дмитрий.
И со страхом подумал, что ведь и дети могут теперь исчезнуть куда-нибудь от его крика.
Но дети не исчезли.
Они просто замолчали и замерли, глядя на него любопытными своими глазён-ками.
– Эй, малышня! – позвал их Дмитрий. – Помоги, а?!
Карапуз в синих шортах выбрался не спеша из песочницы и подошёл ближе к дому.
– …го, дядя? – спросил он, запрокинув голову и козырьком поднеся ладонь к лбу.
– А скажи, пацан, – прокашлявшись, обратился к нему Дмитрий, – день сегодня какой?
– Тёплый, – подумав, ответил малыш.
И добавил:
– Искупался бы ты, что ли. Страшный ты больно, меня мамка такими пугает.
И, довольный ответом, повернулся и степенным шагом возвратился в песочницу.
«Купаться…»
Дмитрий сглотнул густую слюну.
«Купаются вот уже… Точно, июль или август. Ладно, месяц… А год то какой? Сколько же я тут пробыл?»
Дмитрий потёр распухшие виски и, пошатываясь, побрёл в коридор. К выходу.
«Если окно открылось…»
Загадывать он боялся. Всё-таки квартира могла ещё сохранить (и наверняка сохранила) волшебную свою силу.
«…то, может, и дверь откроется?»
Он твёрдо решил, что из квартиры надо выбраться до ночи. Иначе здесь может начаться такое…
Что именно может начаться – Дмитрий и сам толком не знал. Но был уверен, что загадочные существа, прячущиеся в четырёхстах девяносто семи невиди-мых комнатах в такой сонный, жаркий и такой обыкновенный полдень морок и страх наводить на него не посмеют, а вот ночью…
«А почему ночью? Привык, видно, что всё необычное ночью происходит… Карлики-то, вон, и утром тогда появились…»
Но не было, не было ничего пугающего или необычного в пустой комнате с открытым нараспашку окном. Комнате, до отказа уже наполненной звуками этого, его, земного, никакому колдовству неподвластного мира.
И уже в коридоре, у самой двери, обратил он внимание на стенной шкаф. Старый, сбитый из реек и обтянутый дешёвой клеёнкой шкаф. Створки дверей, закрытые щеколдой.
«Этого, вроде, не было тут…»
Дмитрий вспомнил, что пришёл он в куртке. Тёплой, зимней куртке. Там ещё, во внутреннем кармане, инструменты… И сумка ещё была. Большая сумка, куда он складывал…
«Куда всё это делось?»
Куда?
«Гномы с собой утащили? Выходит, не я их грабанул, а они меня…»
Грустно усмехнувшись, Дмитрий подошёл к шкафу, отодвинул щеколду…
«Может, сюда что сложили?»
…открыл двери.
И, захрипев сдавленно (на крик не было уже сил) отпрыгнул к стене.
В шкафу, пиджаком надетый на вешалку, покачиваясь среди пропитанных нафталином шуб, пальто и плащей, висел маленький лысый человечек с серым, боязливо дёргающимся, перекошенным, морщинистым лицом.
Ноги человечка не доставали до пола и дёргались в воздухе, отчего показался он в первый миг внезапно ожившим висельником с грустным от тяжкой доли лицом.
И только приглядевшись, убедился Дмитрий, что подвешен человечек, по счастью, не за шею, а только лишь одет вместе с потёртым серым пиджаком своим на вешалку, и вешалку эту отчего-то пристроили гнутым из толстой проволоки крюком прямо на поперечную перекладину шкафа.
Человечек дружелюбно помахал Дмитрию рукой (отчего закачался на вешалке чуть сильнее прежнего).
– Здравствуйте, Дмитрий! Разрешите представиться…
– Как вы мне надоели! – простонал Дмитрий.
– Я Дормидоний.
– Ты сволочь! – закричал Дмитрий. – Ты с ними заодно! Заодно! Ты тоже мою мамку в винегрете хоронил!
Дмитрий кинулся к двери.
– Тебя сожрут, – спокойно и уверенно бросил ему вслед Дормидоний.
Дмитрий замер. Потом повернулся и снова подошёл к шкафу.
– Ну-ка, повтори, – с угрозой произнёс он.
– И повторю, – с готовностью откликнулся человечек. – Тебя сожрут, Дима.
– Мне что-то подобное говорили уже, – сказал Дмитрий. – И про тех голодных, что снаружи. И про похороны какие-то. И про Кло… Клоциуса какого-то. Говорили! Только я этого наслушался досыта. Только разговорами этими и питался! Хватит! Хватит мозги мне!..
– Сожрут, – улыбнувшись, повторил человечек. – Почти сожрали уже. Ты спросишь, откуда я это знаю?
«Не спрошу!»
– Знаю, – человечек развёл руками. – Всё очень просто. Меня тоже съели. Только было это давно. Много, много лет назад. Я теперь здесь живу…
– В шкафу?
– А когда как, – Дормидоний хихикнул и потёр нос. – Когда в шкафу, когда на Луне…
Дмитрий затравленный, мутнеющим от вновь подступавшего безумия взглядом косился в сторону двери.
– Бежать хочешь? – спросил человечек. – Беги, дорогой, беги. От тебя объедки одни остались. Куда им бежать-то? А знаешь, почему тебя съедят?
Дмитрий, прикрыв глаза и стараясь не слушать затягивающие его в глубину квартиры слова, на ощупь, шаг за шагом двигался к двери.
– А сожрут тебя потому, что ты сам этого хочешь! Думаешь, мало таких ловушек в вашем мире понаставлено? Много, ой как много! Квартиры, чуланы, комнаты, подвалы, даже целые дома! Везде капканы, ловушки, сети! Открытые, молчаливые до времени, гостеприимные. Ждут, ждут терпеливо. Думаешь, есть в мире грех? Нет его! Думаешь, есть в мире наказание? Нет его! Есть только радость и любовь. И вечная жизнь! Каждый твой шаг в сторону с гиблой болотной тропы ведёт тебя к спасению. К бессмертию! Крадёшь – и спасаешься. Убиваешь – и спасаешься. Прыгаешь в яму – и летишь… А куда? В небо? В небо!! В синий, глубокий желудок, что…
Дмитрий нащупал ручку замка, повернул её. Щелчок – и дверь открылась.
– …что сам выбирает себе достойную пищу. Ты размягчён, отварен, приправлен специями.
– Люди! – заорал Дмитрий.
– Посолен, поперчен, полит соусом. Так было всегда! От самого начала жизни твоей. Неужели ты не чувствовал, не понимал этого? Разве не искал ты для своего тела подходящих зубов, что сладко вопьются…
– Помогите, – прошептал Дмитрий.
– …в тебя? Ты нашёл наилучшие зубы. Куда ещё идти тебе? Куда бежать? Давай, иди! Ты свободен! А что потом? Опять начинать всё сначала? Всё забыть, объявить бредом, сумасшествием – и снова вернуться в ту же квартиру, разве только в каком-нибудь другом доме? У тебя хватит сил на это? У тебя хватит сил на то, чтобы начать всё сначала?!
Дмитрий с ужасом почувствовал, что не может и шагу сделать за пределы за пределы лишь обманчиво открывшей ему дверь квартиры. Ноги восстали против него. Будто обоженный, окунувшийся в кислотный желудочный сок, незрячий и бессильный, стоял он у порога – и не смел перешагнуть его.
– Вынырнувший из желудка считается рвотой! – провозгласил торжественно человечек. – Ты хочешь до конца дней своих оставаться всего лишь рвотой? Куском изрыгнутой плоти? Это жалкая участь! Страшна участь всех, отказавшихся от бессмертия. По гроб в блевотине, по гроб!..
– А-а-а-яй! – пронзительно и протяжно завопил Дмитрий и, размахивая руками, кинулся в комнату.
«Выскочу!» стучало у него в голове.
Скок! Скок! Скок!
Он подбежал к открытому окну и…
Облака потемнели, словно сквозь мел проступила мелкая грифельная крошка.
…броском…
– Мы не умираем! – крикнул ему в спину человечек. – Мы становимся…
…выпрыгнул.
Пищей!
Становимся…
Двор стал расти, раскидываясь вширь, изгибаться чашей с кругом поднимающимися краями.
Удар!
Ноги с хрустом подломились. Боль рассыпалась белыми искрами. Огнём лиз-нула голени.
Дмитрий упал, выставив вперёд локти.
Будто током пробило руки.
Красные капли веером брызнули на асфальт.
Дмитрий лежал. Неподвижно. Долго приходя в сознание.
«Странно… странно… странно…»
Чьи-то шаги, мелкие, частые.
Кто-то подошёл к нему. Встал рядом, но не слишком близко. Словно боялся приблизиться.
– Дядь…
Дмитрий с трудом поднял голову.
«Странно… Я ещё жив…»
Кровь густеющей лужей медленно растекалась по асфальту.
«Пятый этаж..»
– Дядь, это ты сейчас с окна сиганул?
Малыш, тот самый, в синих шортах (теперь уже и с пластмассовой лопаткой в руках) стоял рядом с ним и смотрел на него с удивлением и восхищением.
– Я тоже так могу, – сказал малыш. – Только так высоко боюсь пока. А со второго могу! Если из простыней парашют делать. Катька говорит, что кошку на зонте спускала. Да зонт – это для малышни. По серьёзному с простынями надо, мы с Колькой уже пробовали. А ты во как, без всего! Мне баба Маша…
– Извини, пацан, – прошептал Дмитрий, выплёвывая разбитые зубы, – мне идти… надо… домой…
– Может, в больницу позвонить? – не отставал малыш. – Во крови сколько натекло уже! Дворник заругается… Я с велосипеда упал – мне ноги бинтовали. Знаешь, как больно?
Дмитрий, подтягиваясь разбитыми руками, цепляясь пальцами за асфальт, пополз к двери подъезда. Сломанные ноги вымокшими тряпками волочились за ним, чертя на асфальте две тёмных полосы.
Взобравшись по короткой подъездной лестнице, он подполз к лифту.
Вцепившись в угол стены, подтянулся и нажал на кнопку вызова лифта.
– Кровищи тут!.. – долетело с улицы. – «Скорую» вызывайте! Наркоман, небось, от Люськи Филоновой сиганул! В прошлом году они мебель из окон кидали, теперь вон сами полетели!..
Лифт поднял его на пятый этаж.
Дверь квартиры всё так же было открыта. Его ждали.
Он заполз квартиру и замер в прихожей.
Дверь закрылась за ним. Щёлкнул замок.
– Молодой человек!
Кто-то позвал его из комнаты.
– Молодой человек, не тяните. Ресурсы организма не беспредельны, уж поверьте мне. Кровью изойдёте, а мертвечину у нас только по низшему разряду подают. Карликам да убогим. С ними вечной жизни я вам не гарантирую!
Повинуясь этому зову, Дмитрий пополз в комнату.
Комната за короткое время изменилась до неузнаваемости.
Стены вместо жёлто-коричневых обоев затянуты были тёмно-зелёным бархатом. Вдоль стен расставлены были старомодные книжные шкафы красного дерева, на гнутых коротких ножках, украшенные причудливой рельефной резьбой.
Сквозь стёкла просвечивали золочёные корешки книг. Книги на полках стояли ровными, аккуратно расставленными рядами.
Окно (и когда его успели закрыть?) занавешено было тяжёлыми, табачного цвета шторами, волнами спадавшими к полу.
На полу же посреди комнаты разложен был пушистый персидский ковёр с коричнево-красным рисунком сплетающихся стеблями цветов.
По ковру этому ползти было особенно больно. Ворс цеплялся за одежду. Зажатый пальцами ковёр собирался в складки, скользил по полу.
В тинном сумраке комнаты, у самого окна, пятном проступило что-то… Какой-то предмет, большой, угловатый…
Дмитрий увидел стол. Чёрный, массивный стол из точёного, шлифованного, лакированного, узором сквозь лак проступавшего дерева.
За столом сидел пожилой мужчина в чёрном, с золотыми пуговицами сюртуке. Высокий стоячий ворот плотно охватывал шею мужчины и, казалось, поэтому голова его была слегка запрокинута назад, и вид у него был несколько заносчивый и высокомерный.
Мужчина смотрел на Дмитрия колючим, холодным, недвижным взглядом, лишь изредка едва наклоняя голову, поблёскивая плотно посаженным на нос пенсне.
Длинными, сухими, узкими пальцами мужчина постукивал по столу, словно подчёркивал ненавязчиво своё нетерпение.
– Ну? – спросил он. – Почему мы тянем время?
Дмитрий закашлял в ответ, выплюнув сгусток крови прямо на ковёр.
– Я – господин Клоциус, – представился мужчина. – Слышали обо мне?
Дмитрий кивнул.
– Раздевайтесь! – коротко приказал господин Клоциус. – У вас одежда в пыли. Ни к чему портить трапезу уличной пылью.
И господин Клоциус указательным пальцем постучал по большому серебристому блюду, что лежало на столе перед ним.
Дмитрий, повернувшись на бок, расстегнул брюки и, застонав (медленно, ползком продвигаясь вперёд), стянул их.
И только тут заметил, что, всё это время он ходил (а потом и ползал) босым.
«И к лучшему» подумал Дмитрий. «Как бы теперь ботинки то снимать?»
Пуговицы на потемневшей от крови рубашке он расстёгивал долго, одну за другой. Пальцы саднило и каждое движение пронзало короткой и острой болью.
Раздевшись догола, он подполз к столу. Схватился за край, подтянулся. Вскрикнув, перелез через край стола и лёг на блюдо. И спиной ощутил сладостный, умиротворяющий холод металла.
– Молодой человек, – строго сказал ему господин Клоциус, – возможно, вас не предупредили, и, если это так, то виновные будут соответствующим образом наказаны…
В коридоре кто-то пискнул и опрометью бросился в сторону кухни, громко шлёпая подошвами по полу.
– …но я люблю начинать свою трапезу с филейных частей. Так что убедитель-но попросил бы вас повернуться на живот. Полагаю, даже в вашем положении это не столь уж затруднительно.
Дмитрий, схватившись за край блюда, перевернулся на живот, шлепком разбрызгав натёкшую с него лужицу крови.
Он закрыл глаза.
Он лежал в полусне, спокойном и безмятежном, и всё прежнее, всё бывшее с ним до того уходило прочь, капля за каплей стекая в заботливо подставленные холодные, врачующие все прежние раны, успокаивающие боль, серебряные ладони.
Сознание уходило от него. Куда-то далеко, высоко, в синий желудок неба. И феи дождей и весенних лугов звали его, манили к себе…
Он уже не чувствовал, как вилка с длинными зубцами вонзилась ему в ягодицу и острый нож разрезал его расслабленную плоть, отделяя от неё сочный, подрагивающий на кончике вилки кусок с ровными, прямыми краями.
Тузик
Тузик был простой дворовой собакой.
Дворняжкой.
Дворняжкой он был с самого рождения.
Родился во дворе (а точнее, у стены сарая, под навес которого спряталась от проливного дождя его мама, большепузая лохматая Динка).
Там же он рос. И жил, переходя с одного двора на другой, пока по редкой для себя удаче на одном из них не закрепился.
Вернее, его оттуда почему-то не прогнали.
Конуры у него не было. Обитал он под крыльцом, куда забирался через дыру, появившуюся когда-то на месте двух оторванных досок.
Под крыльцом же Тузик прятал и самые большие свои сокровища – четыре тёмных обгрызенных кости с колкими, хрустящими краями. Мяса на костях, конечно, уже не сохранилось, но (по расчётам Тузика) грызть их можно было ещё очень, очень долго.
Миски Тузик не имел. Воду пил из луж (два раза в жизни – из-под крана, к которому крепили обычно шланг для полива огорода, и ещё один раз – из-под колонки, что стояла возле коровника).
Сам Тузик был вполне под стать несладкой этой жизни.
Шерсть у него была грязно-серого, с желтоватым оттенком, цвета; плотная и жёсткая, спутавшаяся больным колтуном, с налипшим там и сям комками высохшей грязи, с целыми гроздями свисавшего с боков и поджатого брюха прошлогоднего репейника.
Дворняжке положено глаза иметь большие, умные и печальные.
Глаза у Тузика были глупые и маленькие.
Глупые – оттого, что умные глаза в той деревне, где коротал затянувшуюся жизнь свою Тузик, очень не любили и за слишком умное выражение глаз запросто могли дать сапогом по брюху.
Маленькие – оттого, что большие глаза выглядели слишком уж независимо и вызывающе. За это тоже могли побить.
А ещё светился в его глазах огонёк нарочитой, неискренней, вымученной радости, что выдавливают обычно из себя существа не раз жизнью битые и униженные, и потому безумно боящиеся обратить лишний раз на себя внимание ближних страданием и неустроенностью судьбы (что, понятно, всегда провоцирует на безнаказанную жестокость), и использующие фальшивый огонёк этот лишь как маскировку печальной своей беззащитности.
И лаял Тузик то подчёркнуто радостно (при виде хозяина, которого он, кстати, совсем не любил и очень, очень боялся), то чрезмерно агрессивно (при виде чужака, слишком близко подошедшего к калитке или невзначай упавшего под забор), то притворно подобострастно (это когда под забор или возле крыльца падал сам не в меру упившийся хозяин… тут надо было показать, что верный пёс службу, конечно несёт… но и о субординации не забывает). Ну, в общем, лаял он всегда фальшиво.
Кормили Тузика редко. Можно сказать, что и никогда.
Еду он добывал сам. Воровал и выпрашивал.
Воровал, конечно, редко (за воровство били даже сильнее, чем за умные глаза). Выпрашивал часто, но толку от этого было куда меньше, чем от воровства.
Другой герой этой истории, Волк, жил в лесу.
Шерсть у него была серая (как и у Тузика), но без желтизны и куда чище. Волк любил чистоту и постоянно (и очень тщательно) себя вылизывал.
Жил Волк в норе, одиноко и замкнуто. Ни волчицы, ни волчат у него не было. Вернее, когда-то они были, но в очередной охотничий сезон стаю волчью плотно обложили охотники (в тот чёрный для Волка день даже пара вертолётов кружила над лесом, отслеживая отчаянные броски стаи из сжимавшегося смертного круга и исправно направляя егерей на участки, где рвались серые из ловушки). Уйти тогда удалось одному только Волку.
С тех пор и стали звать его Волком. С большой буквы.
Потому что других волков в лесу больше не было.
Говорили, правда, будто ещё пара серых осталась в живых. Вернее, их оставили в живых.
Чтобы продать в зоопарк.
Правда то или нет – Волк не знал. Но ему хотелось верить, что это неправда. Он бы предпочёл гибель от пули. Для себя и для любого из своей стаи. Даже… для своих волчат.
Зоопарк страшен. Он обрекает на жизнь даже тогда, когда жизни этой уже не хочешь. Зоопарк страшен – глупый смех людей, протянутые пальцы, огрызки яблок сквозь решётку, табличка (говорят, там написано, что волк опасен и к потому к клетке нельзя подходить слишком близко), мясо в холоде, что не вырвал охотой ты из бока на бегу, а получил на стальном поддоне отмеренной порцией. Неволя, судорогой сводящая лапы. Пустота неведомой, бессмысленной, украденной жизни.
Волчата не умели быстро бегать. Они погибли.
С тех пор Волк возненавидел людей самой лютой ненавистью, на которую только был способен. А ненавидеть Волк умел. Потому что ещё раньше он умел любить.
И ещё Волк возненавидел собак.
Он помнил, что в тот день именно они выследили стаю. И гнали её на выстрелы, подманивая охотников, отмечая лаем своим каждый бросок волков.
И первым смертным кольцом были собачьи стаи. И только вторым – егеря.
Утащить собаку со двора стало с тех пор для Волка делом особенно радостным (если вообще не единственной радостью, оставшейся в его жизни).
Семерых собак загрыз Волк. Семь собачьих черепов выложил он в ровный ряд в своём логове.
Восьмым оказался Тузик.
Тузика Волк стащил во вторник, в три часа по полудни, прямо со двора (благо двор стоял на окраине деревни).
Как раз накануне Тузика здорово побил хозяин. Что особенно обидно – пострадал Тузик совершенно невинно. Ну то есть абсолютно был он ни при чём.
Хозяин его, тракторист Пётр Васильевич, распахал в тот день огород у дачников, за что и получил заслуженную поллитровку. Выпил он её всю один, справедливо рассудив, что коли работал он один (не считая трактора, которому водка совсем ни к чему, ему и солярки хватает), то и делиться с кем то вовсе даже необязательно.
Докончив же бутылку (а последнее Пётр Васильевич допивал уже на скамейке у самого дома, так что по счастью далеко ползти не пришлось), решил он отоспаться в тихом месте, подальше от супруги своей, Лидии Ивановны.
И не нашёл места лучше, чем тузиков дом под крыльцом, куда и полез, кряхтя и икая, прямо через дыру шириной в две оторванных доски.
И это ведь при том, что и Тузику то там места мало было.
Тузик, в темноте да спросонья, цапнул Петра Васильевича за нос (а попробуй тут хозяина узнать… лезет кто-то, руками в бок пихает… где тут разберёшься?).
После чего был вытащен за хвост из-под крыльца и зверски избит.
Остаток ночи Пётр Васильевич и Тузик провели в разных местах.
Тузик – за домом, возле сараев. Пётр Васильевич – под крыльцом (ноги, правда, там так и не поместились, остались снаружи).
Лидия Ивановна мужа в дом тащить не стала.
Тузик на следующий день чувствовал себя виноватым. И потому прятался от хозяина на огороде, на задах.
Там в три часа по полудни его стащил Волк.
Пока Волк нёс его по лесу, Тузик устало и несколько отстранённо думал о своей будущей участи (то, что огромный серый зверь несёт его в лес на новое место службы Тузик, конечно, не наделся… в лесу дворняжек не держат, ни к чему они там… это Тузик знал очень хорошо). Тузик и сам был удивлён охватившей его странной апатии (будто смотрел он на себя, болтающегося мохнатым мешком в волчьей пасти со стороны, не испытывая ни жалости к себе, ни страха за свою жизнь), и даже какому-то непонятному чувству облегчения и зародившемуся в душе его совсем уже неясному чувству свободы, которого он отродясь до того не испытывал.
Будто эта внезапная и совсем им не ожидаемая перемена судьбы, последняя и окончательная, именно окончательностью своей решила сразу все проблемы в собачьей его жизни и тем самым, пусть напоследок, но подарила ему возможность хоть на час или даже на считанные минуты быть не забитым дворовым псом, а…
«Куском мяса?» подумал Тузик.
И продолжал удивляться тому, что даже после такой мысли ничуть не расстроился.
«В конце концов» думал Тузик, подлетая в такт прыжкам Волка и уворачивая морду от хлеставших его веток «всё это должно было когда-то кончится. Да и доски под крыльцо хозяин мог набить… Куда мне тогда?»
Тузик никогда не считал себя бессмертным. Просто смерти своей он никогда не придавал особого значения. Да и терять ему…
«А кости?!» вспомнил вдруг Тузик.
И тут ему впервые стало себя жалко. И захотелось заплакать.
Волк принёс его в нору. И там отпустил.
Бежать Тузику было уже поздно.
Тузик забился в самый дальний угол волчьего логова и затих там, внимательно поглядывая на Волка поблёскивавшими в жидком свете, едва пробивавшемся в глубь норы, впервые в жизни поумневшими глазами.
Волк же, устало дыша, прилёг у самого входа и стал медленно и обстоятельно глодать собачий череп (один из тех семи).
«Вот скоро и мой так глодать будет» подумал Тузик «как я когда-то кости глодал…»
Мысль о припрятанных костях всё навязчивей преследовала Тузика. Ему стало обидно от осознания того, что кости эти переживут его… и непременно достанутся кому-то другому… а хоть бы этому гаду Климу с конефермы (Клим, пёс старый и злой, с густой чёрной шерстью и длинными жёлтыми клыками, часто гонял Тузика по деревне и потому один бас его, густой и резкий, часто вгонял Тузика в тоску и беспокойство).
«А он заслужил?» со вспыхнувшим вдруг раздражением подумал Тузик «заслужил кости-то эти?!»
Череп хрустнул под клыками Волка (Волк увлёкся и сжал челюсти слишком уж сильно).
Тузик вздрогнул и вскочил, резко выпрямив лапы.
– За меня отомстят! – заявил Тузик с отчаянной смелостью простившегося с жизнью труса.
– Кто? – искренне удивился Волк и даже на мгновение перестал глодать тёмную черепную кость.
«Действительно, кто?» подумал Тузик.
И вынужден был признать, что его исчезновение, пожалуй, никто даже и не заметит.
– За тобой придут! – продолжал, тем не менее, наглеть Тузик. – Тебя выследят! Участь твоя будет ужасна! Нас в деревне много! Всех не перетаскаешь!..
– Да мне всех и не надо, – флегматично заметил Волк, отодвигая череп на место. – Так, на обед бы только хватало…
Тузик, возбуждаясь от собственных криков и жгучей обиды на пропащую свою жизнь, окончательно разошёлся и жёстко завил:
– Сдавайся!
– Чего? – несколько ошарашено спросил Волк. – Чего ты сказал? А ну-ка повтори!
– Тебе прощение будет, – тихо сказал пришедший в себя Тузик и поджал на всякий случай хвост.
«Вот он какой… конец» подумал Тузик, глядя на приближающегося к нему Волка.
– Ты это серьёзно? – спросил Волк и пристально посмотрел на Тузика.
Взгляд его был внимательный и холодный.
«Что вы, что вы…» подумал Тузик.
А вслух сказал:
– А как же! Непременно прощение будет. Я вот, если что, завсегда прощение прошу…
– И помогает? – с явной уже издёвкой спросил Волк.
– Конечно! – убеждённо заявил Тузик.
«Никогда» подумал он при этом, вспомнив, что скулёж его хозяина обычно только раздражал.
– Ну, ну… – ответил Волк с явным недоверием. – А у кого мне прощения просить? У тебя что ли, шавка дворовая?
– А хоть бы… – начал было Тузик, но тут же осёкся, решив, что слишком наглеть ни к чему. – Ну это… У кого там… Ну, кого обидел, у того и просить.
– Им это уже ни к чему, – сказал Волк, мордой показав на ряд черепов. – Они меня уже простили.
– А может… хозяева по ним плачут, – выкрутился Тузик и с наигранной укоризной посмотрел на Волка. – Или щенки там…
«Молчал бы про щенков то» с усталой печалью подумал Волк, вспомнив шесть тёплых комочков, что забивались на ночь к нему под брюхо. «Ваша порода собачья, подлая, сроду про щенков не вспоминает… А тут вспомнил, кобелина безродная…»
