Текст книги "Ужин в раю"

Автор книги: Александр Уваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Не бойтесь. Кровь не настоящая. Хотя её, конечно, много. Но не для того ли манеж щедр на опилки? Мелкие, просеянные – они впитали всё.

И можно начать всё сначала.

Мудр ты, Господи! Совершенно творение твоё!

– Откуда я знаю всё это? – сказал Кашин.

И потряс хуем своим, сильнее сдавив его пальцами.

– Его спроси! Он знает! Хуй знает! Он всё знает! Но не хочет говорить! Он смущается! Он стеснительный! А давай его вместе спросим? Давай?

И, поднеся хуй к губам, закричал:

– Говори!! Говори, сволочь!! Она любила тебя! Она ласкала тебя! Она лизала тебя! Она сосала тебя! А ты, гад, даже разговаривать с ней не хочешь?! Отвечай!!

И в шутовской своей ярости вцепился в хуй зубами, грызя и раздирая его на кусочки, чавкая и смачно сплёвывая.

И, покончив с хуем своим, он тщательно вытер руки о живот (отчего остались на нём широкие тёмные полосы) и важно произнёс:

– И хуй с ним! Всё равно от него толку никакого. Молчит, молчит… А типерича молиться будем! Господу служить будем, Танечка! Так что тебя в портфеле то моём испугало так? Давай-ка вместе посмотрим, что там такого страшного может быть.

И, подойдя к портфелю, перевернул его, высыпав всё, что было в нём на траву.

Наручники, пила-ножовка, моток верёвки, ножи всевозможных видов и размеров, в ножнах и без; скрученные целлофановые пакеты, проволока, куски толстой, чёрной резины, бинты, комки ваты, баночки с разноцветной жидкостью, шприц с длинной, кривою иглой; чёрный очки, ярко-красный шариковый кляп, пинцет, какие-то тюбики и металлические баночки…

Печаль и разочарование охватили меня, едва рассмотрел я эти предметы.

Как?!

Неужели существо это, показавшееся мне когда-то столь необыкновенным и за которым я последовал столь доверчиво, в надежде, что и есть он истинный спаситель мой – неужели он на поверку окажется лишь банальным маньяком?!..

Хорошо, пусть не банальным, не обычным (ведь в необычное место завлёк он нас и странные фокусы показывал он, какие разве только в бреду и можно увидеть), но – пусть особенным, сверхъестественным даже… Но всего лишь маньяком. Садистом. Убийцей.

Боже, неужели сумасшествие не способно быть благородным и не может обойтись без крови?

– Может, я пойду? – спросил я Кашина.

– Куда это? – Кашин деловито разгребал выпавшие из портфеля предметы и вид этого голого кастрата, копавшегося в пыточном своём реквизите, показался мне комичным и каким-то… Убогим, что ли?

– Да вот… похожу… цветы пособираю… или ягоды там, – и я махнул рукой в сторону леса.

– Лучше цветы, – сказал Кашин и, забрав из кучи наручники и чёрные очки, подошёл к Тане.

Всё это время она стояла на месте, не пытаясь убежать. Стояла совершенно недвижно.

– Примерь-ка, – сказал Кашин, надевая ей очки.

Щёлкнули наручники.

– И это…

Он завёл её руки за спину и браслеты защёлкнулись на её запястьях.

– Всё так обыденно… – сказал я. – Теперь ты будешь пытать её? И убьёшь?

Кашин замер. Так, словно услышал какое-то небывалое, немыслимое, ужасное оскорбление; столь неожиданное и жесткое, что и ответить то сразу на него нельзя… Если вообще хоть что-то можно ответить.

– Это ты про меня?! Это вот я то?! Я вот тут стараюсь… Да я же тебе… Да я вам всем!..

Потом задумался. И, подумав, сказал:

– Нет, ты посмотри на неё! Только посмотри! Вот она мне верит! У неё масса возможностей сбежать. Или хотя бы поднять крик. Или придумать ещё что-нибудь. Но она стоит! Недвижно! Безбоязненно! А почему? Потому что верит мне! Беспрекословно. Без всяких сомнений. Верит, что я избавлю её от мучений, бессонных ночей, тупых мужиков-хамов, траханья в грязных трейлерах, небритых щёк, потных ладоней, сальных шуток, вонючих сортиров, бесполезных звонков безвозвратно ушедшему прошлому, но самое главное – раз и навсегда избавлю от необходимости от всего от этого избавляться. Вот она, благодарность! Вот она, истинная вера! Учись! И чего только я именно тебя выбрал?..

Но пафос подобных речей воспринимался мною в отсутствии разума весьма скептически. Да и разум мой, ещё когда был жив, сам был мастер сочинять подобные речи. И доводить ими до тошноты и полного отвращения.

– Все маньяки себя избавителями называют, – упрямо возразил я. – Хотя… Мне то что? Я тут… цветы собирался…

– Я докажу! – заявил Кашин и даже топнул ногой.

Голый кастрат, периодически теряющий разум и произносящий то бредовые заклинания, то пламенные речи, вполне мог бы вызвать истерический смех. Маньяк с ножами и наручниками мог бы вызвать страх.

У любого нормального человека.

Но нормальным, конечно, я в это время уже не был.

Чувств у меня уже не осталось никаких. Словно ушедшее возбуждение унесло с собой и остатки моих сил.

И из всех желаний осталось только одно: непременно оскорбить Кашина, противоречить ему, говорить ему вещи обидные, и пусть даже при том несправедливые. Мне хотелось отомстить ему за то разочарование, которое я тогда испытывал. Разочарование той глупой концовкой великолепного спектакля, который он (я так полагал) специально для меня и устроил.

Вместо сцены любви, переходящей в молитву или некий мистический, пусть даже внешне и бессмысленный ритуал (а мне почему-то чудилось, что должно было случится что-то подобное… ведь он избавил меня от моего разума… неужели бы он не явил и ей какое-нибудь чудо?), разворачивалась на моих глазах сцена из какого-то грошового триллера…

Как бы я счастлив был ошибиться!

– Нет, трудно, трудно достичь взаимопонимания в этом мире, – ворчал Кашин, поочерёдно доставая ножи из ножен и внимательно их разглядывая. – Даже самые благородные поступки истолковываются превратно… Клевета, ложь, злословие властвуют на земле и царствуют безраздельно в душах людей… Точил, вроде, недавно… Затупилось уже… Здесь лезвие, вроде, погнулось… Ну что ты будешь делать! Сталь, казалось бы… Вечный металл… И туда же – гнётся, деформируется… Да вот… И не дождёшься не то, чтобы благодарности какой – слова доброго не дождёшься. А всё почему? Сердца в людях остыли! Оглохли люди, ослепли. У них над головами ангелы летают – а они не видят, не слышат. Ходят аки свиньи, пятачком по асфальту водят… Так устроены видно, так устроены… Уж мне ли не знать, как вы устроены…

– А как это ты меня выбрал? – спросил я Кашина, непрестанное бормотание которого стало уже меня изрядно утомлять.

Мне было абсолютно всё равно, ответит ли он на мой вопрос и что именно скажет в ответ. Мне просто захотелось ещё раз сказать ему что-нибудь гадкое и неприятное – и спровоцировать его для этого на очередную речь, преисполненную пафоса и столь любимого им мистического тумана.

Разделавшись с хуем своим, Кашин странным образом изменился, как будто даже уменьшился в росте, стал каким-то приземистым, сутулым, движения его стали быстрыми, но при том какими-то бесполезными и суетливыми. Такой же быстрой и суетливой стала его речь.

Я так и не смог понять – ответил он на мой вопрос или нет. Скорее всего, нет. Он просто продолжал бормотать и пристально разглядывать лезвия ножей, то поднося их к глазам, то рассматривая их издали, держа на вытянутой руке (и в такую минуту походил он на художника, придирчиво отбирающего кисти для работы над самым любимым, самым ценным своим полотном).

Он отобрал наконец пару ножей (оба, как я успел заметить, с тонкими и длинными лезвиями, один, похоже, был с мелкими зазубринами, чем отдалённо напоминал хорошо заточенную пилку), и, повязав вокруг талии какую-то грязно-оранжевую тряпку (что вытащил он из беспорядочной кучи высыпавшихся из портфеля предметов), направился к жертве.

При том отметил я про себя, что в наряде этом стал он похож на изгнанного из первобытного племени за беспутное поведение шамана средней руки. Помнится, мне даже захотелось спросить у него, не объелся ли он где по дороге мухоморов и не хлебнул ли отвара из бледных поганок. Впрочем, всё происходившее стало мне совсем уже не интересно…

Но тут то как раз стало творится что-то действительно странное и… Сверхъестественное?

Да, сверхъестественное!

Он подошёл к Татьяне (к тому времени она уже осела на землю – видно ноги совсем перестали ей служить). Схватил её за плечи и рывком поднял её. Придерживал её с полминуты, внимательно при том осматривая.

– Да, болван Петя твой, – сказал Кашин. – Не ценит красоту, не ценит… И впрямь любила его?

Татьяна молчала.

– Ну и не отвечай… Вижу, что любила. Есть в тебе любовь, есть. Я любовь то за версту чую. Я сам это чувство конструировал. Сам детали подбирал. Сам испытывал. Мне ли не знать. А вот он то любви твоей достоин был? Сильно досадила ты ему тем, что на панель пошла? Может, он локти кусал? Об стену головой бился? Нет, спокоен, доволен собой. И забыл, поди, уже о тебе. Вот оно каково, человека полюбить. Любовь – благо. Но, полюбив, невольно кумира творишь. Идола. А это – грех. Страшный грех! Вот так всё сложно у нас. Грех с благом рука об руку идут. Что всё плохо так в мире, Танюша? Отчего несовершенно то так всё? Ответила бы ты мне, ведь интересно же… Не пустой интерес, нет… Я ведь один из тех, кто вам на муки мир это выдумал… Хотелось, правда, на счастье… Но не самый же плохой я конструктор… А, Танечка?

Она молчала.

Речь его, как будто искренняя и даже прочувствованная, не произвела на неё никакого впечатления. Впрочем, мне показалось, что впала она в какую-то кому. Или была под гипнозом (но неужели Кашин этого не видел? и зачем тогда он разговаривал с ней? или его речь была предназначена скорее для меня?). Или, может, душа её от всех этих переживаний и потрясений покинула её тело, и тело это жило лишь по инерции… Инерции жизни.

Впрочем, я и сам последние два дня жил по инерции. Двигался не потому, что были силы для движения, а потому, что не было сил для торможения. Но не это ли состояние (моё и несчастной этой девицы) и привлекло внимание Кашина? Не это ли тупое безразличие ко всему, в том числе и к собственной судьбе, к собственной жизни и было целью воздействия Кашина на сознание тех, кто имел несчастье (или всё таки счастье?) с ним встретиться?

Но зачем ему нужна боль?

Может, лишь пройдя через ритуал смогу я ответить на этот вопрос?

А если не смогу? Как обидно, если боль моя окажется бессмысленной!

Сначала я увидел то, что и ожидал увидеть.

Лезвие ножа погрузилось в её тело ненамного, примерно на полсантиметра. Чуть ниже груди, в районе солнечного сплетения.

Я ожидал визга. Вопля. Но она не вскрикнула даже, а только всхлипнула тихо, чуть слышно. Словно не больно ей было, а только обидно.

Обидно умирать такой молодой.

Обидно умирать в такой тихий, тёплый, весенний день.

Обидно умирать, когда листья на деревьях такие молодые и тонкие, с отливом тёмно-зелёным, с глянцем. Когда небо ещё только копит силы для будущих летних гроз, а пока лишь балует изредка майскими ливнями. Когда выспавшиеся за зиму медведи-холмы едва обросли изумрудно-зелёной шерстью травы – и лакомятся теперь густым, жёлтым солнечным мёдом, запивая дождевой водой, и тяжёлые их туши полнятся живительной, весенней влагою.

Когда всё ещё впереди – и белые ночи, и первые ягоды, и тёплая речная вода, и запах скошенной травы, и тяжёлые ветки с созревшими яблоками, и утренняя прохлада на излёте августа, и первые заморозки в начале далёкой ещё осени.

Смерть всегда нелепа и несвоевременна. Но в такой день несвоевременность её чувствуется настолько остро, что и впрямь от обиды хочется плакать.

Хоть это, конечно, и совершенно бесполезно…

Лезвие медленно и равномерно пошло вниз, глубоко разрезая кожу на животе, двигаясь к паху. Струйки крови стекали вниз, всё сильнее, сильнее. Кровь стремительно густела и темнела, по мере того, как лезвие погружалось в тело всё глубже и глубже.

Она всхлипывала. Слёзы текли из-под чёрных очков. Не для того ли он и надел их ей, чтобы не видеть взгляд её, наполненный болью? Или для того, чтобы она не видела, как уродует, кромсает он её тело – и не сошла с ума прежде времени?

Она кусала губы. Подбородок её дрожал.

Ребёнок… Обиженный ребёнок…

Завершив разрез, он повернул лезвие – повёл его вбок, заводя кровавую линию к рёбрам. Затем сделал такой же разрез и с другой стороны, словно раскраивая верхнюю часть тела по двум направлениям, горизонтальному и вертикальному.

Так мало – снять одежду. Всего лишь снять одежду. Одежда лжёт. Всегда лжёт. Шелест её – ложь, складки её – ложь, цвет её – ложь, покров её – ложь.

Покров лжи и лицемерия. Но что скрывается под этим покровом?

Хуй, липкий от выплеснувшейся спермы? Пизда с пересохшим пахучим соком пропавшего втуне возбуждения? Роскошного оргазма с влагой на полстакана, что так и прошёл без свидетелей, вдали от восхищённых и жадных взоров, под покровом, под тёмным, непроглядным покровом, в бездне юбки, под тьмою трусиков?

Снять одежду… И Бог есть правда.

Не Господь ли учил Еву в Эдеме премудростям минета? Не Он ли показывал ей, как правильно заглатывать хуй Адама? И ангелы, ангелы, тогда ещё юные ангелы, тогда ещё полные нерастраченного семени, стояли вокруг, склонив почтительно головы и, кротко сложив белоснежные крылья, глядели украдкой на Еву и с вожделением тайным запускали тайком руки под хитоны свои, клали ладони на пресветлые яйца свои – и дрочили тайком…

О, дрочили! Дрочили!

Ева была обнажённой. В том премудрость Божия!

Как кончали ангелы! Как кончали они!

Снять одежду…

Что под одеждой? Кожа.

Не новую ли ложь видим мы? Не новую ли, ещё более изощрённую?

Кожа – это тоже покров. Пульсация крови, сокращения кишечника, движения глаз на эластичной мышечной подвеске, раздувшиеся на вдохе упругие мешки лёгких, сжатые пружины мышц, желтоватый каркас костей, бледно-серый мозг с розоватым узором кровеносных сосудов – всё это скрыто покровом кожи.

Нагота рождает возбуждение.

Нагота тела… Тело без кожи – высшая степень наготы.

Высшая степень возбуждения.

Он сдирал с неё кожу. Лоскутьями, полосками, кусками.

Кровь не текла уже – она брызгала, хлестала, заливала его руки, лилась на траву, била крупными каплями по лицу его, и тело его становилось кроваво-красным, как будто он сдирал кожу также и с себя.

Но она… На глазах она становилась сплошным куском боли, обнажённых мышц, тёплым куском мяса, сочащемся кровью.

Гипноз прошёл от болевого шока. Он уже не в состоянии был подавлять её боль.

Всхлипы её сменились стонами. Потом…

Она завизжала. Так резко. Дико. Страшно.

От её визга у меня заложило уши. Казалось, что перепонки не выдержат такой нагрузки и лопнут. И наступит тишина.

Визг в пустой моей голове заметался звенящим эхом, ударился в костяные своды черепа. Бился задыхающейся, умирающей в ловушке птицей – и мне хотелось бить себя по голове, по пустой, тупой, безумной, бестолковой своей голове, и пробить её, и выпустить наконец этот сгусток бьющейся боли.

Она заметалась, задёргалась.

Очки слетели, она увидела своё тело – и ужас был в её глазах.

Она снова попыталась закричать…

Но это уже непорядок, непорядок!

Кашин с гримасой брезгливости и недовольства сжал ладонью её горло – и не крик уже, не визг, а только хрип остался.

Из уголков её губ потекли струйки бледной, разбавленной слюною крови.

Судорога сжала её лицо.

Глаза закатились.

Хрип оборвался.

Он разжал пальцы.

Она рухнула вниз. На траву.

– Она умерла? – с надеждой спросил я.

– Безобразие! – недовольным голосом ответил Кашин. – Совершенно невозможно работать! Совершенно невозможно! Крики, визг! Странные люди пошли: потерпеть немного не могут. Хотя, как я заметил, женщины, как правило, более выносливые. У мужчин болевой шок наступает значительно раньше. Соответственно, они гораздо раньше и отключаются. С ними надо обращаться очень осторожно, чтобы они не отключились прежде времени. А вот женщины… С женщинами проще. Гораздо проще! А она…

Он наклонился. Приложил палец к её шее с бахромой в лоскутки изрезанной кожи.

Посмотрел на меня. Улыбнулся.

– А она, представьте себе, жива пока. Но именно, что «пока». И это самое «пока» исчисляется минутами. Да, да – минутами.

– Зачем? Зачем вы?…

– Слушай, то мы на «ты», то на «вы»… Зауважал меня, что ли, пуще прежнего? А?

Он подошёл к портфелю. Откуда-то из бокового отделения достал носовой платок и начал медленно и очень тщательно протирать лезвия ножей.

– С душем, конечно, проблемы тут… Но ничего, здесь речка близко. Вода, видимо, не прогрелась пока… И кровь смыть трудно будет. Но ничего! Искупаемся, кондиционер на подогрев включим. В машине и согреемся, и обсохнем.

– Зачем?

Зачем? Зачем я всё время повторял этот вопрос?

Зачем одному сумасшедшему задавать вопросы другому сумасшедшему?

Но я ведь тогда не знал… Не знал!

– Ай, Серёжа, Серёжа! Тебе то что непонятно? Ведь ты же знаешь, что такое любовь. Ведь в твоей то жизни она была. Большая, светлая, всемилостивая, всепрощающая, всевидящая, всепонимающая… Да только, жаль, не всемогущая… Где же любовь твоя? Где она сейчас, красавица? В помойке лежит, небось. Ты думал, сгорело всё? Нет, плоть сжечь трудно. Очень трудно. Тут особое умение нужно. Это я точно знаю! Мало побрызгать только сверху да спичкой чиркнуть. Думаешь, ушло всё? Пропало? Нет, всё осталось. Осталось! Лежт, разделанная. Подпалилась только слегка. Мухи по ней ползают, крысы бегают. Или увезли уже на свалку? Да дожгли в топке, с прочим мусором вперемешку? Хорошо, если мусорщик какой с ней перед тем не позабавился. А то ведь он воняет, бабы на него не смотрят. А тут – такой подарочек из контейнера выпадет…

– Замолчи! – закричал я. – Замолчи, ублюдок! Маньяк! Кастрат! Психопат! Скотина грязная!

– Это ты мне? – спокойно и даже как-то деловито переспросил Кашин.

Словно искренне не мог понять, кого это я имею в виду.

Словно и поверить не мог, что я способен так его оскорбить. И за что?

Он убрал ножи в чехлы. И сложил их в портфель.

Потом подошёл ко мне. Долго, с минуту, смотрел мне в глаза.

Я молчал. Я представить себе не мог его реакцию, я даже примерно не мог предположить, что он сделает. Ударит, плюнет, начнёт душить? Рассмеётся? Кинется целовать?

Нет, моё сумасшествие его сумасшествию и в подмётки не годилось!

Он… Он схватил меня за руку и потащил к этому окровавленному, бьющемуся в агонии телу.

А у меня… Не было сил… Или не было желания упираться?

Желания?

– Смотри! – сказал Кашин. – Смотри на неё! Впитывай, впитывай её кровь, её боль, её наготу! Да, наготу! Это возбуждение… Это особое возбуждение. Ведь ты никогда такого не испытывал! Ведь правда, не испытывал? Даже когда кромсал на куски любимую женщину? И целовал её труп? И гладил её сведённые смертной судорогой ноги? И тогда ты такого не испытывал, я уверен в этом! Ведь она возбуждает тебя? Ведь ты хочешь её? Именно такую! Именно сейчас! В агонии, за минуту до смерти – как она прекрасна! Как прекрасна! О, красавица моя! О, милая, нежная, тёплая! Ты только представь, как будет биться она в твоих объятьях! И сперма твоя, и дух смерти войдут одновременно в её тело! Бог есть Любовь! Подари же ей любовь свою! Подари, такова воля Божья!

– Безумие… – прошептал я. – Я не…

– Не лги! – воскликнул Кашин. – Я же насквозь тебя вижу! Насквозь! Твои поганые внутренности мне видны куда лучше, чем её! Чтобы разглядеть твоё нутро – мне с тебя и кожу сдирать не потребуется. Ты сам, сам наизнанку вывернешься и всё мне покажешь! И кое-что покажешь уже сейчас! Например, свой хуй, который уже задёргался у тебя в трусах! Хуй, которым ты осчастливишь её перед смертью! Ведь ты пожалеешь её? Пожалеешь, правда? А она сегодня же, сегодня же будет в раю! На осмотре у гинеколога!

И он… Он расстёгивал на мне брюки.

Чушь… Мерзость!

Унижение…

Сука – сука – сука – сука!

Вниз – замок на застёжке-«молнии». С-с-сук!

Пусть ссут. Да хоть на голову ссут!

О, Боже!

В это невозможно поверить! Я и сейчас не могу в это поверить! Мне и сейчас кажется это совершенно невозможным… Но я же был безумен! Безумен!

Я ничего не понимал. Ничего!

Но…

Я и в самом деле возбудился.

Нет, я не сказал бы, что это произошло против моей воли. И, конечно, очень легко было бы оправдать себя тем, что волей моей кто-то завладел. Если бы даже и завладел… Ведь я позволил ему завладеть. И будь это только лишь внешним воздействием – ведь нашло, нашло оно отклик во мне.

Значит, в душе моей, нет, не в сознании – в душе, именно там, ждала, затаившись, своего часа чудесная, сверхъестественная, нечеловеческая сила, данная мне Господом. Сила, способная поднять меня над земным моим ничтожеством. Сила, просыпающаяся именно в тот момент, когда падение моё достигло своего предела, когда ни одна иная сила не в состоянии не только спасти меня, но и даже приостановить движение моё в бездну. Когда все твари земные, от святых до самых порочных и грешных, едва узнав обо мне, едва завидев меня, кричали бы: «Обречён! Обречён! Пошёл на хуй!»

Именно в том состоянии, из которого, казалось бы, есть только два выхода – самоубийство или смертная казнь (с отсрочкой в виде пожизненного заключения), именно в таком состоянии проснулась (не знаю, сама или по высшей воле) и овладела мной спасительная эта сила.

Брюки мои упали вниз.

Я отстранил его руку.

– Сам… Сам я…

– Поспеши, – сказал Кашин. – Она не может ждать.

Я расстегнул и снял рубашку. Спустил трусы и вместе с брюками отбросил их в сторону.

– Не хочу романтическое настроение портить, – заметил Кашин, – но здорово мы одежду разбросали… Убирать потом придётся… Да, ты уж с ней поласковей. У неё и так жизнь тяжёлая.

Я почти не слышал его.

Возбуждение моё стремительно нарастало.

О, это возбуждение было особенным! Оно было совсем не похоже на то, что оставило меня минут двадцать назад, когда Кашин впал в припадок и начал подпрыгивать и бормотать свои безумные заклинания.

Нет, это новое чувство явно пришло извне. Ничего подобного я не испытывал раньше и представить себе не мог, что когда-нибудь смогу это испытать.

Семя, огненное семя раздирало меня изнутри. Голод и вожделение охватили меня. И в то же время… Нежность. Нежность и сострадание к окровавленной этой плоти наполнили душу мою, так, что хотелось не только семя, но и кровь свою влить в неё.

И обнимать. И целовать. И ласкать её.

И гладить её. И утешать. И принять её боль.

И смотреть в эти глаза. И пить эти слёзы. И любить! Любить! Любить!

Я бросился к ней.

Вцепившись в её ноги, я раздвинул их и лёг на неё.

Я обнимал её, я прижимал к себе её тело – и огонь разгорался во мне всё больше и больше. Я целовал её. Я пил слюну её, смешанную с кровью.

И чем больше кричала и хрипела она в моих объятьях, чем сильнее выгибалось тело её, пронзаемое приступами нестерпимой боли, рождённой моей страстью, тем сильней мне хотелось любить её. И сострадать несчастной этой душе.

«Милая… Любимая» шептал я.

И пальцы мои скользили по сжавшимся мышцам её.

И сдавливали их, выжимая новые струйки крови.

Груди её оставались ещё под покровом кожи. Словно два тёплых, золотистых, солнцем нагретых плода. Я кусал их – и красный их сок брызгал мне в лицо и стекал по губам моим.

Сопротивление её ослабевало. Она умирала – и я спешил, спешил подарить ей любовь.

Было так трудно войти в неё. Влагалище её стало как будто каменным. С усилием я проталкивал хуй свой, но и это усилие было частью моего блаженства.

Дыхание её замирало. Она начала кашлять. Задыхаться.

Я приложил свои губы к её губам. Я дарил ей дыхание своё. И отбирал её.

Зрачки её заметались и закатились вверх.

И именно тогда, на последнем её вдохе, моя сперма полилась в её лоно…

– Вот видишь, – услышал я голос Кашина, – не так человек плох, как он иногда о себе думает. Вот и твоя душенька никчёмная любви причастилась… Хорошо ведь, поди? Хорошо?

Голова моя закружилась. Свет померк.

Я свалился бессильно на труп – и мелкая смертная дрожь отдавалась в расслабленном теле моём.

Я потерял сознание…

Ну вот, и правда всё чешется.

И пах, и ягодицы, и до спины дошло.

Хотя на теле и высохло уже всё. Но оттого, видно, и чешется всё сильней и сильней.

И запах. Запах. Резкий, аммиачный. Удушливый.

Я буду шевелить пальцами. Тереться спиной о поверхность стола.

Так немного легче. Можно терпеть.

Впрочем, что мне ещё остаётся?

Можно ещё кричать. Занятие совершенно бесполезное (для связок даже вредное), но, по крайней мере, крик отвлекает. Отвлекает от этих гнусных ощущений, от боли в стянутом проволокой теле, зуда и жжения, пересохшего горла, воспалённых от слепящего света глаз… И главное – от воспоминаний.

От воспоминаний… Он избавил меня от разума. Но не избавил от воспоминаний.

Так где же живёт моя память? В душе? А где живёт душа моя? Пока ещё – в моём теле. Но в какой его части? И если отрезать мне ногу – не будет ли отрезана при этом и часть души моей? Вместе с частью моей памяти?

Ну а если это не так? Если и тело моё будет на треть искалечено и изрублено, а душа всё останется целой, и память моя лишь вберёт новую боль мою – и будет возвращать мне её вновь и вновь… Как быть тогда?

Как добраться до души? Где резать? В каком месте?

Когда он придёт ко мне – я обязательно спрошу у него. Обязательно.

Вдох. Глубокий вдох.

Я очнулся. Пришёл в себя.

Я всё ещё был без одежды. Я лежал на траве. Она колола мне спину.

Кровь высохла и стянула мне кожу.

Кожа стала морщинистой. Под тёмно-багровой плёнкой.

Предметы вокруг расплывались, двоились. Всё плыло перед глазами и мне казалось, что я лежу на самом краю огромного, медленно вращающегося диска, и вращение это, стань оно хоть чуть-чуть сильнее, отбросит меня прочь, в темноту, в ничто, в небытие…

Пальцы мои царапали землю. Я хотел удержаться на ней.

– А я вот тут и убраться уже успел, – сказал Кашин.

Он так же был без одежды. И так же с ног до головы покрыт плёнкой запёкшейся крови.

Но, в отличие от меня, чувствовал он себя великолепно. Движения его были быстрыми и энергичными. Весь вид его буквально излучал спокойствие и уверенность. Уверенность в своих силах. В своей правоте. И удовлетворённость от удачно проделанной работы.

И только кровь… И пах, холощёный пах его… Как всё это дисгармонировало с видом сильного, самоуверенного мужика!

Но видел я, видел, что его внешность – лишь только маска. Бутафория. Которую он как угодно менять. Трансформировать. Уничтожать и создавать вновь.

Нет, его внешность не могла меня уже обмануть.

Не человек. Не человек. Существо.

Но зачем же ему это всё? Зачем ему я? Зачем ему несчастная эта шлюха?

Он что, и впрямь развлекался? Сдирал кожу? Убивал?

Не для его ли удовольствия трахал я умирающую эту девку?

Я и она. Кто мы были для него? Забавные насекомые? Она – на булавке. Я ползу к ней. Лапки стучат. Шевелятся усики. Движется мир в зеркалах фасеток. Распрямляется и снова прячется хоботок. Они такие забавные! Эти насекомые…

Так? Или не так?

– Прямо мысли у тебя какие-то… обидные, – сказал Кашин.

Он прошёл мимо меня. Он относил в машину портфель.

Вернувшись, он встал рядом и наклонился ко мне.

– Вставай уж.

– Зачем? – спросил я. – Куда мне теперь? Я лучше лежать буду…

– До приезда милиции? – деловито переспросил Кашин. – Или санитаров? Или пока воспаление лёгких не схватишь? Учти, земля к вечеру остынет. Впрочем, здесь ночью иногда такие дела творятся, что тебе в любом случае лучше в другом месте лежать. А ещё лучше встать и в машину лезть. Я там сиденья плёнкой целлофановой проложил, чтобы не испачкались. Так что смело лезь туда. Да и нервишки у тебя всё-таки слабоватые, а мне Ритуал надо заканчивать. А ты от такого зрелища можешь чрезмерно впечатлиться. Снова сознание потеряешь, таскай тебя потом… Лучше уж сейчас иди.

Не то, чтобы логика его показалась мне очень уж убедительной… Просто и в самом деле не было смысла далее здесь лежать. В этом глухом, диком месте. И к тому же… По ночам? Ещё и по ночам что-то творится?

Если здесь днём такое… То ночью…

Я встал.

Медленно, покачиваясь, пошёл к машине.

И, дойдя уже почти, обернулся… Боже мой! Столбы!

К одному из них был привязан… Нет, не привязан – прикручен, накрепко прикручен стальною проволокой труп Тани (нет, тогда я ещё не мог точно определить, что проволока стальная, но прочность её сразу была видна по тому, как сильно вдавлена она в тело). Впервые я увидел тогда тускло-серебристый этот отблеск. Тот самый, что вижу и сейчас.

Лицом. Привязана лицом к столбу. Он словно не хотел больше видеть лицо её.

Руки её всё так же были закованы в наручники. Он так и не снял их.

Руки не были скручены проволокой. Они чуть отошли назад и отгибали плечи и спину, отчего казалось, будто в последнем, отчаянном усилии бьётся она, стараясь вырваться из схвативших её стальных пут.

Но, конечно… Так только казалось. Она была мертва. И недвижима.

Ступни почти не касались подножия столба. Труп словно висел в воздухе.

Распятие? Она возносилась? Возносилась?

Кашин подошёл к столбу.

Встал в двух шагах от него.

Поднёс ладони к лицу. Глядя в них, словно в раскрытую книгу, зашептал что-то похожее на заклинание.

Нет, это были не те фразы, что испугали когда-то Таню.

Звуки были другие. Совсем другие. Не мягкие и льющиеся ровным потоком. Другие. Резкие, отрывистые. Временами шипящие. Иногда почти переходящие в свист и хрип.

Да, эти звуки испугали бы её куда больше. Но теперь…

Ей уже было не страшно.

Звуки оборвались. Он замолк.

В молчании он стоял минуты две.

Потом отпрыгнул резко назад и хлопнул в ладоши.

И яркое, мощное пламя вырвалось вдруг из бетонной площадки столба. И труп исчез в этом огне, в мгновение поглощённый им.

Дым, чёрный, жирный дым повалил от столба. И медленно пополз в небо.

– Так вот откуда гарь эта на столбах, – сказал я. – Жаровня, стало быть…

– Ты всё-таки смотришь? – сказал Кашин. – Ну, ну… Любуйся… А о столбах… Напрасно ты так. Они живые, между прочим. И постарше тебя на три тысячи лет. А такой возраст уважать надо! Впрочем, есть столбы и подревнее. Далеко, правда, отсюда.

Он повернулся и пошёл к машине.

И когда он проходил мимо меня, я не выдержал и спросил его:

– Это ведь… Зачем чудеса эти? К чему это всё тебе? Кто ты такой, мужик?

Кашин остановился. Посмотрел на меня. И улыбнулся.

– Ангел я Божий. Ангел, Сереженька…

И сел в машину.

В раю текут реки.

Много рек.

В них прозрачная вода. В них водятся рыбы. Рыбы с золотой чешуёй. А вместо глаз у тех рыб – алмазы, рубины, сапфиры, изумруды. Плавники их – тонкие плёнки платины. Брюшки их – серебро.

Солнце рая – яркое, но не слепящее. Мягкое, нежное солнце.

В раю нет облаков. Небо там сине-розовое, всё исполнено тихим, кротким сиянием.

Свет солнца далеко проникает в воды райских рек. Далеко, до самого дна.

Тени лёгких волн, отразившись на бледно-жёлтых песчаных откосах дна чертят мимолётные узоры; мелькающую, летящую череду сплетающихся линий.

Ветры рая пахнут мёдом. И одуванчиками. И немного сиренью.

В раю не бывает гроз. А дожди бывают… Грибные.