Текст книги "Ужин в раю"

Автор книги: Александр Уваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Здесь я – творец. Здесь, пусть только здесь будет создан мир…

Нет, не права! Нельзя так!

Потеряла голову… Слепота. Слёза застилают глаза. Она задела плечом косяк двери. Поскользнулась в коридоре… Старые тапочки. Старые, стоптанные домашние тапочки. Они вечно скользят по линолеуму. В них нельзя бегать. В них даже нельзя слишком быстро ходить.

Я кинулся вслед за ней.

Только не так! Не сейчас!

Куда она пойдёт? В слезах… в истерике… На улицу? Вот так и пойдёт? С обожённой слезами красной кожей вокруг глаз. Растрёпанная. Измученная. Беззащитная.

Нельзя же так! Нельзя!

Я схватил её за плечо.

Не надо было так делать. Нет, не надо. Я напугал её. Потом уже понял, что напугал… Потом…

Она попыталась оттолкнуть меня. Ударила меня по руке. Закричала. Забилась с истерике.

Я попытался зажать ей рот. Страх… Вдруг услышат?

Чёртов этот, мерзкий страх. Перед улицей. Перед соседями. А им то какое дело? Мы бы подыхали у них на глазах – никто и не взглянул бы. Разве только – обшарили бы карманы… На трупах.

Пусть бы слушали. Пусть бы оглохли, твари! Твари, грязные твари!

Вы лезете в мой мир! Вы лезете в меня! Внутрь! Внутрь!

Вы все хотите изгрызть меня. Разорвать в клочья.

Я – ваша радость. Единственная маленькая радость в сучьей вашей беспросветной жизни. Ползите. Хватайте! Жрите! Жрите! Вас самих когда-нибудь зажарят! А кости зароют в навоз.

В навоз! В грязь!

Компост. Человечий компост. Сколько вас ушло? Мразь за мразью, грязь за грязью!

Аминь!

Страх. Липкий, потный, противный, с детства прочно приросший к душе страх. Маленький, дрожащий человечек, сидящий со свечкой в тёмном чулане черепа.

Разум, не ты ли его притащил с собой? Для чего? Чтобы он рассказывал мне страшные сказки в то время, когда ты спишь?

Он толкнул меня! Гад! Сиди, сиди тихо!

Я отбросил её назад. Так резко… Слишком резко.

Она потеряла равновесие. Споткнулась. И, пролетев по инерции вперёд, ударилась головою о край стола.

Она вскрикнула.

И медленно осела на пол, схватившись за висок. Чёрная струйка текла у неё по руке.

Она прошептала что-то… Я не расслышал. Не мог разобрать. Я не мог ничего понять.

Всё так быстро… Страшно…

Туман. Кислый запах догоревших углей. Они хрустят и крошатся под нашими ногами. Мы возвращаемся домой. Мы не обходим костёр. Мы идём прямо по нему. Он всё равно уже погас. Не опоздать бы на электричку…

Она завалилась на бок. Упала.

И под щекой её показалась тёмно-красная лужица.

Лена… Так не нужно. Не нужно.

Это же ерунда всё, правда? Сейчас мы всё сделаем по другому. Совсем по другому. Ты вернёшься с работы. Я приду вслед за тобой.

Мы вместе почистим картошку. У нас всегда быстрее получается, если мы чистим вместе. Потом пожарим её. И сядем ужинать.

Я ничего тебе не скажу. Ни единого слова… Нет, конечно. Молчать тоже плохо. Я расскажу тебе историю. Смешную историю. Ну вот, например, поехал у нас один из сотрудников водопровод на даче делать…

Не надо! Встань!

Я кинулся к ней. Пытался поднять её. Пытался зажать ей рану ни виске. Прикладывал ухо к её груди. Даже вспомнив какие-то, чёрт знает когда забытые плакаты, пытался сделать ей искусственное дыхание.

Она смотрела на меня. Смотрела своими недвижными, широко открытыми глазами.

И, понимая всё и не желая ничего понять, я сжимал её в объятиях. Целовал её. Говорил её что-то… Кажется, просил прощения. Или пел колыбельные. Мне казалось, что ей ещё больно. И она плачет. И надо её успокоить.

Она холодела. Я поднял её на руки и понёс в комнату. Положил на диван и укрыл толстым шерстяным пледом. Попытался подложить под голову подушку.

Но голова её всё время запрокидывалась назад и зрачки закатывались… Она как будто пыталась поймать меня взглядом.

Это было невыносимо. Страшно. Я не выдержал.

Отошёл от дивана.

Она…

Слово «мертва» я не мог произнести. Это было невозможно. Невозможно!

Не должно было быть. Чушь!

Что-то не так. В мире что-то испортилось. Какое-то колёсико вылетело из механизма. Это сбой. Временный сбой. Сейчас вернётся механик. Всё починит. Отремонтирует. И всё… опять…

Ну почему нельзя назад? Хоть на пять минут открутить время назад? Никто не заметит. Клянусь!

Тишина. Только в кухне льётся вода из крана. Мы оставили его открытым. Мы? Нет, теперь уже я. Я один.

Я вернулся на кухню.

Нож. Разделочная доска на столе. Хлебница открыта. Сковородка на краю плиты.

Угол отбит у стола. Край скола – неровный. И, если пальцем провести – шероховатый. Опилки вроде, прессованные.

И лужа под столом. У нас такие и раньше были. Когда холодильник размораживали. Потом приходилось вытирать…

А вдруг… И не было ничего?

Быть может, она просто устала и прилегла на минуту отдохнуть? Может, надо просто подождать? Минут через пять она встанет. И пойдёт готовить ужин. А я помогу. Обязательно помогу. Почистить… Нет, лучше лук порезать.

Я взял нож. И увидел, что руки мои – в крови. Подсохшей уже крови.

Нет, не придёт. Никогда.

Я закрыл кран. Ждать бесполезно.

И снова вернулся в комнату.

Я старался не смотреть на диван. Только краем глаза… успел… пятна, пятна на подушке. И пятна на пледе.

Я сел на краешек стула. И закрыл глаза.

Ну что, господин страх, вы успокоились? Нет, она не будет больше кричать. Задуйте свечку, ложитесь спать. Вы премного меня обяжете, если не проснётесь больше никогда. В конце концов, всё вы могли сделать – вы сделали.

А разум… Конечно, заявится скоро. Опять будет что-то говорить. Советовать. Где он раньше был, сволочь?! И где он сейчас?

Топот ног по лестнице. Пробежали. Сверху вниз. Где-то далеко хлопнула дверь.

Добрые глаза… Как у щенка…

Да, когда то в детстве… Меховой шарик прыгает по комнате. Урчащий, тявкающий шарик. Тёплый, влажный язык. Большие удивлённые глаза. Коричневые с золотистым.

Сейчас холодно… И так одиноко.

Щенок, почему ты оставил меня? Куда ты убежал? Я ведь такой же как ты. Не лучше. Не умнее. Не сильнее.

Просто у меня что-то с глазами. С ними что-то случилось. Их нет.

Это Леночка так сказала. Она знала… Видела…

Звуки влетают в комнату.

Смех. Разговоры. Мы оставили форточку открытой. Закрою теперь я… я один.

Или пусть остаётся открытой? Это ведь тоже… память.

Какое страшное слово – память.

Какое мёртвое, неподвижное, страшное слово.

Там, за окном, другой мир. Там всё по другому. Там люди идут по улице, возвращаясь с работы. Там выбивают ковёр, развесив его на низком школьном заборе. Там стучат костяшками домино. Там копаются дети в песочнице. Там пытаются завести машину, толкая её по узкой бетонной площадке перед гаражом. Там живут. Там все живы. И никто не знает… И наплевать… всем.

Там своё течение. Своя река.

Всё проносится мимо. Минута за минутой. Час за часом.

Стемнело. Наступила ночь.

Я сидел в кресле. Недвижно. Не зажигая свет, в темноте.

Мне казалось, что если я буду сидеть вот так вот – долго, очень долго, то смерть, которая бродит по тёмной этой комнате обязательно наткнётся на меня – и, сжалившись, костлявой, иссохшей ладонью своею сдавит мне горло.

И тогда… Хотя бы тогда я увижу Лену. Живой.

Мы оба будем мертвы. И оба живы. Где-то там, куда мы уйдём. Уйдём из этой квартиры. Из этого дома. Из этого мира.

Уйдём вместе.

Но смерть не пришла. Пропустила меня. Или её к тому времени уже не было в доме? Может, смерть сама не ожидала того, что произошло – и, схватив так внезапно доставшуюся ей жизнь, ушла… Поспешно, словно сбегая из проклятого этого дома.

Убежала. Или ей просто противно до меня дотрагиваться?

Ничего. Мне самому противно.

Я лёг на пол. И закрыл глаза.

Хорошо бы теперь… Снять люстру, верёвку на крюк – и голову в петлю.

Нас когда-нибудь так и найдут. Её – на диване, меня – под потолком. Осмотр, протокол.

На носилках – наши тела. Раздувшиеся, зловонные. В трупной зелени.

Осмотр. Фотографии.

«Выносите…».

Не хочу! Слышите? Не хочу, не допущу этого!

Полюбуетесь на моё тело? Или на её? Будете щёлкать фотоаппаратом? Травить похабные анекдоты над нашими трупами? Прикладывать к нам рулетку?

Что вы замерите этой рулеткой? Наши поцелуи, наш смех, наши слёзы, наши сердца, любовь, сама жизнь наша уйдёт от вас безвозвратно. И бесследно.

Нас не было в этом мире. Мы показались вам. Почудились. Что-то мелькнуло перед вами. На долю секунды, на мгновение. И исчезло. Это так… размытое что-то. Обрывок давнего сна.

Не обращайте внимания. Всё прошло. Да и не было ничего.

Ничего. Именно так! Так и будет. Я позабочусь об этом.

Я открыл глаза. Встал. Подошёл к дивану.

Свет уличных фонарей едва доставал до нашего окна. Но и в этом свете, слабом, едва проникающем сквозь оконное стекло, я мог разглядеть её. Леночку, мою Леночку. В последний раз я смотрел на неё. Старался запомнить каждую черту её лица. Каждую чёрточку. То, что я ласкал когда-то. Целовал. Нежно гладил ладонью.

Я хотел сохранить это. Во мне. Теперь это могло жить только во мне.

Но не здесь! Не в этом доме!

Я откинул плед. Взял её тело на руки. Поднял её. Понёс.

Я положил её в ванную. В темноте. Едва не упал, качнулся вперёд, плечом ударившись об острый край ванной.

То ли от волнения, то ли от нагрузки сердце забилось так быстро, словно захлёбывалось переполнившей его кровью.

Руки дрожали. Я едва нащупал выключатель.

Я заранее прикрыл глаза и свет не ослепил меня. Но всё равно – он показался мне ярким. Очень ярким. Я никогда не замечал, что у нас в ванной комнате такой яркий свет.

Я зашёл на кухню. Вынул из-под кухонного шкафа хозяйственный ящик. Достал топорик для рубки мяса.

Потом сходил за пилой-ножовкой.

Вернулся в ванную комнату.

И всё время повторял шёпотом: «это не она… теперь это не она… это не её тело… она ушла… ушла… не она».

Но это тело, в ванной… Оно было так похоже на её тело. Очень похоже.

Я снял с неё одежду. Бросил в полиэтиленовый мешок. Потом взял топор…

Нет, кровь не хлестала. По моему, она хлещет только из живых.

Крови было много. Она текла. Потоками. Но просто текла. Не хлестала.

Истерика это была или что-то ещё – не знаю. Припадок какой-то. Я плакал, просто захлёбывался слезами. Задыхался. Спазмы…

Она исчезала. Уходила от меня. Окончательно. Тело её… Любимое, драгоценное… Удар за ударом… Кости ножовкой.

Меня качало. Вырвало…

Я не мог, не мог слушать жуткий этот звук. Звук металла, режущего кость.

Господи, помоги мне! Добрый, всемилостивый! Помоги мне довершить страшное это дело!

Я раскладывал части её тела по пакетам. Обкладывал их газетами. Пакеты плотно завязывал. И выносил в коридор.

Пакетов этих накопилось много. Штук восемь. Или десять.

Потом я снял одежду и с себя. Жаль только, что не мог и себя разрезать на куски. Но кто бы тогда позаботился о нас?

Нет, не страшно. Умирать не страшно. Надо только ничего не оставить после себя. Никаких следов.

Свою одежду я тоже бросил в пакет. Туда же бросил плед и подушку. Вытер пол в ванной и на кухне.

И принял душ.

Я мылся быстро – боялся, что кровь, пропитав газету, натечёт и в коридоре.

Потом оделся.

Пакеты выносил долго – почти час. Один за другим. В мусорный контейнер.

Похороны – чушь. Никакого праха. Никаких крестов.

Крысиный помёт.

Улица была пуста. Ночь. Ни одной пьяной компании. Впрочем, плевать на них. На всех. Мне никто не помешает. Никто.

Из дома я принёс две бутылки – с ацетоном и с лаком для мебели. Вылил их содержимое в контейнер. Поджёг свёрнутую в трубку газету. И бросил её на облитый ацетоном пакет.

Пламя взлетело вверх. Жирный, зловонный дым пополз по деревьям, как будто накрывая их и прижимая к земле. Контейнер, много раз до того поджигаемый нерадивыми дворниками, пылал теперь, словно печь в крематории. И там, в куче его мусора, сгорала у меня на глазах плоть самого дорогого моего человека.

Моей Леночки.

Я стоял и смотрел на огонь. Долго. Пока он не погас.

Возможно, она и не сгорела до конца. Тело очень трудно сжечь до конца. Но если и остался обугленный прах или даже куски тела – это не она. Это уже точно не она.

Я вернулся в квартиру. На пять минут. Чтобы взять деньги.

Мне нужно было уехать. Прочь. Подальше от этого места. Чтобы и моё тело не нашли. Меня ведь некому сжечь.

Майский рассвет – ранний. Когда я вышел из подъезда – уже рассвело.

Какой-то мужик с собакой гулял по двору и, зажимая нос, брезгливо косился на контейнер.

Задыхайся, сволочь! Это тебе подарок от меня. Напоследок.

Я пересёк двор. Прошёл мимо соседнего дома. Вышел на шоссе.

Поднял руку. И минуты через три услышал скрип тормозов.

– Ну вот… Легче теперь? У меня вода в бутылке, минеральная. Я платок смочу. И на лоб. Совсем легко станет.

Стебли травы касаются щёк. Мягкие, влажные стебли. Они кажутся высокими. Они уходят в небо. Они закрывают небо. Я тону в них.

В зелёных волнах, что перекатываются через меня под порывами свежего весеннего ветра.

Мне кажется – я качаюсь на этих волнах. Так неспешно, спокойно, ровно, в полусне, в полудымке, полутумане, полуяви; волны, полные терпкой, густой, горькой влаги – надо мной, во мне, мимо меня…

– Эй! Смертный!

Кто там? Опять эти… блаженные?

Тошнит. Как будто укачало. Или воздух стал другим?

А если это… Рай?! Я что, в раю?

– Ага, разбежался. Не всё сразу. К тому же рановато ещё. День не кончился.

Он проводит платком мне по лбу. Я закрываю глаза. Вода стекает по векам.

– Нет, открой. А то опять отключишься. Давай, в себя приходи… Время уходит.

– Уходит?

– Ну да. Уходит. Часа три у нас, не больше.

Я встаю. Пытаюсь глубоко вдохнуть этот странный, такой непривычный воздух. Неужели я всё ещё на Земле? Всё ещё в этом, знакомом, сто раз уже виденном и измеренном мире? Никуда не ушёл. Не сдвинулся с места.

Ничего не происходит… Или происходит?

Я же чувствую, определённо чувствую – воздух, все запахи, все цвета, все звуки, все движения этого мира изменились. Невозможно описать, невозможно подобрать подходящие слова, но что-то явно стало не так. Не так, как прежде.

Как будто на старую, неведомо когда нарисованную картинку положили прозрачную плёнку с нарисованными на ней контурами нового, совершенно иного изображения, которое некоторыми чертами своими весьма точно имитирует накрываемую им картину. И потом верхнее изображение сместили. Ненамного, возможно – на какие-то доли миллиметра. Но и этого лёгкого, чуть заметного перемещения оказалось достаточно, чтобы появилось новое, третье изображение – призрачное, неясное. Как будто бы повторяющее линии прежних изображений – но самой призрачностью своей совершенно уничтожающее их.

И явен лишь только сдвиг этот, а всё остальное – ничто, мираж, пустота. Обман. Ловушка. Линии, линии…

Что это? Что происходит?

– Ты стал другим. Ты прошёл… Эта яма – не бездонна. В неё нельзя падать вечно. Ты упал на самое дно. Когда-то надо было упасть. Нельзя бесконечно заглядывать в яму. Перепрыгнуть через неё не удастся. Есть только один путь – вниз. А потом вверх. И вперёд.

– А что впереди?

– Ужин. Райская трапеза. Не бойся. Это совсем не страшно.

– Наркоз?

– А зачем он? Я же сказал – это совсем не страшно. И не больно. Разве только чуть-чуть. Ну, пошли потихоньку. Пора.

Птицы. Очень много птиц. Над головой – водовороты в небе, воронки, чёрные волны.

Это не мой мир. Лучше он или хуже моего – не знаю. Другой. Совсем другой. Наверное, это хорошо. Мне уже нечего терять в моём мире. Впрочем, он никогда и не был «моим». Разве только самой малой частью своей я принадлежал ему, а он мне – не принадлежал ни единой, даже самой ничтожной частицей. Он милостиво позволял мне жить, как дворняжке у порога, которую просто лень прогнать. Он уверился в моей безобидности… Скорее всего, он ошибся. Тем хуже для него. Ведь, возможно, я в него ещё вернусь. Но только другим, совсем другим.

Потому что тот, кто увидел иное небо и иную землю – обретёт и иные глаза. Замёрзшая, мёртвая, прозрачно-синяя святая вода в чашах глазниц с навеки застывшим в них взмахом снежных ангельских крыльев.

Не смотрите в эти глаза! Никогда не смотрите в них!

– Возможно, ты думаешь, что уже умер. Нет, пока ещё ты на Земле.

– Всё по другому… Не так…

– Что? Ах, да… Ну, это легко объяснить. Ты потерял сознание. Так бывает. Почти всегда и почти со всеми.

– Со всеми? С кем это – «со всеми»?

– Ну, видишь ли…

Я покачнулся и Ангел подхватил меня под локоть.

– Надо в машину. Стекло опустим, я ехать буду очень медленно. Надеюсь, тебя не вырвет…

– Ты на вопрос не ответил.

– Помню, помню…

Оказывается, я лежал недалеко от дороги. Метрах в трёх от обочины. Пыльной, серо-жёлтой обочины.

Но как же здесь много травы! Такой высокой травы. Она подступает вплотную к дороге, бесстрашно прижимаясь, почти охватывая чёрную асфальтовую полосу, насквозь прорезавшую поля и леса тихой этой земли. И трава эта словно медленно, но неотвратно затягивает резаную рану, глубокий шрам с хирургически-ровными краями.

Здесь побеждает трава. Здесь дышится по другому.

– Так, я дверь открою… Давай, на сиденье опирайся.

– Я не первый через это проходил?

– Экий ты, Серёжа, странный. Уже и к раю ревнуешь. Нет, конечно, далеко не первый. Первый, кто через это проходил, был, пожалуй, ещё одет в шкуру пещерного медведя.

– Что, уже и тогда ангелы по земле бродили?

– А почему бы им не бродить? Человек с тех пор нисколько не изменился. Мода только на одежду меняется. Вот с тех самых пор и ходим…

– Слушай, Ангел…

Я схватил его за ворот рубашки и притянул к себе. Для него это было явно неожиданно – он отпрянул назад, так, что ворот натянулся и верхняя пуговица, оторвавшись, отлетела в сторону, и земной, знакомый, пугливый отблеск мелькнул в глазах его.

– Ты чего?!

В его голосе был испуг. Искренний, без малейшего шутовства. Без фальши.

Неужели и он изменился? Что произошло? Ангел, творец Земли и Неба, поставщик изысканнейших блюд к столу Господа, шеф-повар небесной кухни и… испугался?

– Слушай, Ангел, а когда людей на свете не было… Ну, скажем, миллионов шестьдесят лет назад. Кем Господь питался?

– Отпусти, – сказал Ангел.

Голос его звучал строго и властно. Он по прежнему хотел казаться всё тем же Ангелом – всемогущим владыкой и повелителем беспомощных земных марионеток. Их судьёй, спасителем и палачом.

Но что-то явно изменилось и в нём. Он явно стал другим.

Или перемены во мне показались ему слишком пугающими?

– Не надо так делать!

Я отпустил его. Столь же резко, как и схватил. Он качнулся и схватился за дверцу машины, чтобы удержаться.

У него был совсем человеческий, растерянный взгляд.

– Я то думал – у тебя и сил почти не осталось. На этом этапе каждый второй ломается.

– Я уже столько раз ломался… Я уже нечувствителен ко всем этим… переломам. Так кого Господь кушал?

– Да пошёл ты!

Ангел в ярости захлопнул дверцу, обошёл машину и сел со стороны водителя.

– Какая тебе разница? Кого надо, того и жрал! Зациклился, честное слово…

– Это не я зациклился. Это вы, палачи небесные, на утробе своей зациклились. Это ваши мозги стали маленькие, с грецкий орех. Такие маленькие, что только одна мысль в них и помещается: «Кого бы ещё сожрать?» А перед тем…

– Ты ничего не понимаешь! – закричал Ангел и, совсем уже выйдя из себя, ударил кулаком по приборной доске. – Ничего! Безмозглый!

– Твоими трудами, между прочим, – заметил я.

– Вас истребить – проще простого, – прошипел Ангел (словно от внезапно нахлынувшей злости он не мог уже кричать). – Всех, до единого. Одним ударом, одним взмахом руки. И не надо никакой комедии, никаких разговоров о всеобщем спасении, воскресении умерших, Страшном Суде и прочей глупости. Только один удар – и вас нет. Нет вашей Вселенной, нет ваших страстей, ваших подлых и глупых мыслишек, ваших тщетных, бесполезных надежд, ваших примитивных, пустых и чертовски утомительных молитв от которых у Господа голова уже скоро распухнет. Для Него все эти ваши мольбы – просто хрюканье свиней в загоне перед отправкой на бойню. Поначалу забавно, но через две-три тысячи лет – просто бесит! Милости вам, милости! О, безусловно! Но чем вы её заслужили?! Вы ничем не лучше тех, кто был до вас. Мамонтов, динозавров, амфибий, микроорганизмов в доисторическом океанском бульоне. Они тоже хотели жить! Все хотели, все до единого! Но их нет. Теперь уже никого из них нет. Вы, кажется, не склонны устраивать по ним поминки? Вы не оплакиваете сотни миллионов живых существ, в муках оставивших этот мир. Вы придумали красивое слово – «эволюция». И сразу успокоились. Вот он, рецепт спокойствия – придумать красивое слово. Слово, в которое можно закутаться как в одеяло и спокойно заснуть. Длинное, тёплое слово. А, может, лучше сбросить это одеяло и почувствовать спасительный холод пробуждения?! Никакой эволюции нет! Нет! Есть только постоянно совершенствующаяся райская кухня. Всё более и более изысканные и питательные блюда. На сковородке…

– А я думал – сковородки в аду.

От замечания моего Ангел сразу осёкся и замолчал.

– Нет, – минуты через три продолжил он. – Там их нет. Они нашли другой способ… Какой-то другой… Но с нами не делятся.

– Так вот почему вы их не любите? – спросил я. – Они с вами не делятся? Нас, похоже, не поделили?

– Им ничего не достаётся! – воскликнул Ангел и тут же прикрыл рот ладонью, как будто испугался сказанного.

– Всё уходит вам? – спросил я. – Или не всё? Кто попадает в ад? Кто из живущих в этом мире?

– Тот, кто недостоин сострадания, – ответил Ангел. – Они невкусные. Мы ими не занимаемся.

– А люди счастливые? Обеспеченные? Пресыщенные земными благами?

– Пресыщенные? Счастливые? – Ангел рассмеялся.

Мой вопрос явно поднял ему настроение. Голос его вновь зазвучал уверенно и властно.

– Кто из вас счастлив? И что такое – эти ваши «земные блага»? Откормленный поросёнок тоже счастлив и вполне вкусил благ… из корыта. Разве мы скупы?

– И он достоин сострадания?

– Вполне. Ведь ему не вырваться из поросячьей шкуры. Все поросята приходят к нам.

– А корыто вы даёте всем?

– Одно на всех, – поправил меня Ангел. – А там уж вы сами разбирайтесь.

– Так кто же к вам не приходит?

– Тот, кто на нас не надеется, – ответил Ангел. – Тот, кто нас не любит. Тот, кто в нас не верит.

– Значит, – спросил я, – что бы не попасть на ваш пир надо только избавиться от любви? И от страха?

– Только? – переспросил Ангел и усмехнулся. – Да, только и всего. Существа без любви и страха для нас невидимы. Мы не можем добраться до них. Но… Я же знал, что делал, когда создавал этот мир. Избавиться – почти невозможно. Таких существ, по счастью, во Вселенной разве только горстка наберётся. Вы только кажетесь сильными, взрослыми, независимыми, такими умными и свободомыслящими. Но стоит рассказать вам какую-нибудь страшную сказку – и вы сразу начинает дрожать, плакать, молиться и вглядываться в небо: «А не летят ли мои добрые ангелы?» А мы – тут как тут! Как прилетим…

– Поехали, – сказал я Ангелу. – Хватит… Поехали!

– Да, пора, – сказал Ангел. – Здесь километров через пять заправка. Заехать надо будет, бензина подлить…

– Смотри, что я приготовил для тебя. Интересно, правда?

Я смотрю на него. Новый персонаж. Нет, он не из тех, кто был в зале. Или…

Или всё-таки из тех? Ведь был же пятый.

Пятый? Незримый? Тот, кто стоял у меня за спиной?

Старичок в потёртой синей кепке с заштопанным козырьком. В чёрном кожаном фартуке, что закрывает его от горла и до самых колен. Лицо разглядеть трудно, оно закрыто тенью. Но голос – голос мне знаком.

Это, верно, бред какой-то… Но голос я узнаю.

Он впрямь был тогда в зале? Был?

– Тебе трудно повернуть голову. Я на шею набросил проволоку. Не очень туго, но довольно плотно затянута. Не люблю, когда тело при разделке перемещается, надрезы получаются неаккуратными… Фиксирование, так сказать… Для чистоты ритуала. Так что головой то покрутить едва ли ты сможешь. Но ничего, я тебе помогу. Я буду тебе показывать мои инструменты, один за другим. Мне интересно будет услышать твоё мнение о них. Нет, ты, конечно, не эксперт. Где тебе… Но именно этим ты мне и интересен. Когда достигаешь подлинных высот мастерства, то особенно важным становится мнение дилетанта. Это, так сказать, эффект свежего взгляда. Профессионалы слишком зациклены на своём профессионализме. У каждого – своя школа, своё направление, свои предпочтения. Да и груз опыта бывает подчас слишком тяжёл. А тебе легко. Голова твоя пуста. За спиной у тебя короткая и на редкость бестолково прожитая жизнь. Прожитые дни перемешаны в твоей памяти как камешки сбитой со стены мозаики. Цельной картины из них не сложить, но вот каждый по отдельности можно до бесконечности перекатывать на ладони. Ребристые, шероховатые камешки. Очень успокаивают нервы. Покатал – и выбросил. И взял другой. Больше они ни на что не годны. И ничего у тебя нет, кроме этой кучки камешков. Ты чист. Чист и непорочен.

Он подкатывает столик. Столик на колёсах, со стеклянными полками.

Ставит его вплотную к столу, на котором я лежу. На уровне моей головы.

Щёлкают замки. Он раскрывает деревянный ящик. Я слышу скрип петель. Верхняя крышка со стуком падает на пол.

Не сумка, не портфель. Он держит инструменты в ящике. Очень удобно – каждый в своей ячейке. По сравнению с ним Ангел – полный разгильдяй. У того всегда всё было свалено в кучу.

Всё уже рассортировано. Разложено.

Надо только выложить. Аккуратно, последовательно.

Глухое звяканье. Короткий скрежет металла по стеклу.

Он выкладывает страшные свои «инструменты» на полки столика. И, выравнивая, двигает их. Оттого и раздаётся скрежет.

Я действительно не могу повернуть голову. И не вижу его рук. Но уверен – он очень тщательно выравнивает их по одной, идеально прямой линии.

Он совершенен. Потому что…

– Да, ты прав. Похоже, ты узнал меня?

– Ангел говорил о тебе…

– Ангел?

Он смеётся.

– Этот балбес? Этот недоумок и шут гороховый? И что же, интересно, он говорил?

– Ты же всеведущ.

– Не твоё дело! Хочу услышать это от тебя.

– Ты же всезнающ.

– Ложь!

Он подскочил ко мне. Лицо его, искривлённое, перекошенное злобой, нависло прямо над моим лицом.

– Это ложь! Я не всеведущ, не всезнающ, не всевидящ. И даже не всепроникающ. Я просто всесилен!

– Это не одно и то же? Всесилен – значит, всемогущ. Всё можешь. Всё знаешь. Всё видишь.

– Да ну?!

Он как будто искренне удивился. И отошёл в сторону. Словно слова мои ему надо было хорошенько обдумать.

– Нет, – ответил он. – Не так. Всесилен – значит, моя сила превыше любой другой. Но это только сила. Она крушит, уничтожает, созидает. Навязывает мою волю. Но только там, где есть я. А я есть не везде. Вот, например, встречу твою с Ангелом я прозевал. Так что он обо мне говорил?

– Говорил, что ты гурман…

– Это правда.

– Что этот мир он изготовил для тебя…

– Изготовил? Да он у него подгорал пару раз! Хрен бы он без меня чего изготовил! Что ещё?

– Что ты есть Любовь…

– Верно!

– … И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба…

– Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?

– И что любовь – лишь частный случай людоедства. И что…

– Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, – заканчивает он фразу за меня и хихикает.

Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.

– Сволочь!

Мерзость! Всеведущий… Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него – словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.

Он видит только то, что излучает боль.

Для всего остального он слеп.

Он отвратительней Ангела. Он невыносим.

Я ждал другого, совсем другого.

Это не ритуал – это дерьмо какое-то.

Это не тот Бог! Или Он запутался в своих ипостасях? Его слова – пошлость и грязь. Его лик похож на жопу. Отвратительную, морщинистую жопу.

– Ты сам виноват, – говорит он.

И снова склоняется надо мной.

– У тебя нет иного бога, кроме меня. У тебя Бог один. И Он отрезает от тебя кусок за куском. Нельзя покинуть этот мир целым. Что-то от себя да оставишь в нём. Проверено… Я многих пытался возносить во плоти. Каждый раз такая хуйня получалась… Эх, да лучше не вспоминать! Ладно, лежи тихо и смотри внимательно. Демонстрация начинается!

– Двадцать литров девяносто восьмого, – сказал Ангел. – А кредитки берёте?

– Ты чё! – искреннее удивился парень в оранжевой куртке. – Куда нам с ними в глухомани этой! Это только в столице разве что, да в Питере. А нас – наличными только.

– Ну, наличными так наличными…

Ангел достал с заднего сиденья коричневую кожаную барсетку, открыл её и отсчитал несколько купюр.

– А масло сменить? Есть тут где?

– В техцентре можно, – косясь на деньги, ответил парень. – Правда, они только с утра работают. Но мастера, вроде, не ушли ещё. Так что договориться можно.

– Ну что ж, договоримся…

Ангел отдал деньги и, откинувшись на спинку кресла, включил магнитолу.

– Пять минут отдохнём.

Он нажал на кнопку и боковое стекло с тихим жужжанием поехало вверх.

Звуки снаружи перестали долетать до нас. Только тихо звучала музыка.

Аритмичный речитатив. Ударники и бас-гитара.

Неровный, прерывистый фон.

– Очень нужно масло менять? – спросил я. – Далеко ещё нам ехать?

– Почти приехали, – ответил Ангел. – Но машина ухода требует.

– Это же просто реквизит. Со своим телом ты не церемонишься…

– Тело легче изготовить, – сказал Ангел. – Полимерное покрытие с подогревом. Это даже не на небесах делается. Здесь, на земле. В наших мастерских. А машины мы отбираем. У грешников. Знаешь, сколько с ними возни?

– С грешниками?

– Ну да… Попробуй-ка у них отбери чего-нибудь. Сразу такой визг поднимают– не успокоишь. Плач и скрежет зубовный. А нам лишний шум ни к чему. Так что с реквизитом аккуратно надо обращаться, аккуратно…

– Слушай, – спросил я его, – а снял бы ты шкуру свою? На минуту только. Сможешь?

– Зачем?

– Интересно было бы всё-таки посмотреть на тебя. А то вдруг я в раю загнусь слишком быстро, так что и рассмотреть тебя не успею. А тут…

– А тут я загнусь, – ответил Ангел. – Мне без шкуры никак.

– А портишь её тогда зачем? – спросил я. – Зачем детали отрываешь? Тоже мне, аккуратист…

– А я хуй всегда отрываю, – признался Ангел. – А ну его… Болтается… Бывает – и гидравлика не отрегулирована. Тогда вообще ходить мешает. Слушай, это что такое?

– Где?

– Да у нас. Что за музыка?

Я прислушался.

– По моему, рэп.

– Очень на молитву похоже, – недовольно пробурчал Ангел. – Ещё бы хор певчих на заднем плане – и хоть вешайся. Надоело!

Он выключил магнитолу.

Парень в оранжевой куртке постучал по стеклу.

– Готово. Двадцать литров. Счёт получите. Там сумма внизу.

– Прямо Америка, бля, – сказал Ангел. – Техцентр где?

– Заправку вокруг объедете, – пояснил парень, – и справа белое здание. Перед ним стоянка. Сбоку заезд на эстакаду. Там же ворота. Да сами увидите.

– Понял, – сказал Ангел. – Ну, спасибо.

– А не за…

Ангел так резко тронулся с места, что окончания фразы я не услышал.

Он вёл машину неровно, резко дёргая руль. Словно успел уже позабыть свои же собственные слова об аккуратном обращении с реквизитом. Или, может, он решил, что в конце пути можно и без особого бережения относиться не только к временному своему телу («шкуре» сказал я… честное слово, это просто вырвалось спонтанно, невзначай, но с какой же готовностью принял он это название для своего телесного покрова; сочетание нарочитой грубости и пренебрежения, заложенное в этом слове, явно ему импонировало), но и к иному, более ценному своему реквизиту?