Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  9

  В справедливости подобных дружеских наставлений-напутствий, что были научному приговору сродни, или исследовательскому наморднику, Кремнёв убедился достаточно быстро – ещё в студенческую пору. Так, весной 4-го курса он закончил свою очередную курсовую работу, касавшуюся некоторых моментов правления царя Алексея Михайловича Романова. И в эту работу он, желая выделиться и образованность свою показать престарелым руководителям кафедры, сугубый патриотизм, вставил несколько цитат из Е.И.Классена и И.Е.Забелина, что он выписал из дореволюционных изданий историков в доме учителя... Однако Панфёров, после прочтения курсовой, в категоричной форме потребовал убрать цитаты из текста. А свою эрудированность и ребяческую отвагу приберечь на потом, когда диплом на руках окажется.

  – А почему я не могу сослаться на Классена и Забелина, почему?! – попробовал было возмутиться Кремнёв. – Они такие же русские историки, как и все остальные, у них целые тома изданы. Когда-то же надо начинать вытаскивать их здравые мысли из небытия на Свет Божий и предъявлять мiру!

  – Когда-нибудь надо, согласен, – нахмурился в ответ учитель. – Но это время в России не скоро ещё наступит, как думается, когда реальный патриотизм, не игрушечный, дорогу к Свету пробьёт.

  – Вот давайте я и начну пробивать антироссийскую научно-исследовательскую броню, рушить завесу молчания, – стоял на своём Максим и слышал в ответ раздражённое: «Нет, не давайте».

  – Да почему, Игорь Константинович, почему?!

  – Потому что тебя не станут слушать наши кафедральные профессора, заточенные на канон, на шаблоны, на инструкции Агитпропа, – хмуро ответил учитель со знанием дела. – Для них Классен с Забелиным – нелегальные, а то и вовсе крамольные авторы, бунтовщики, персоны non grata. Тебя просто выгонят с позором с защиты и заставят переписать работу заново. Вот и всё. А мне, как твоему наставнику, впаяют выговор за непрофессионализм и строго предупредят на будущее о несоответствии занимаемой должности. Такое уже было у нас на кафедре в прошлые годы, и не раз. Смельчаков и бунтовщиков в научном мiре не терпят и не любят, запомни, – в два счёта на место ставят; или вообще вон выкидывают как паршивых котят. Я ведь и сам на этом уже обжигался – и в студенческие годы, помнится, и в аспирантские, когда ещё молодым без-башенным храбрецом был, вот как ты сейчас; когда спорил со всеми, ругался, в трусости обвинял, в сознательном оболванивании народа. Да что толку-то? Толку было чуть... И диссертацию мою первоначальную забраковали на факультете – не дали как надо её написать, как мне того очень хотелось. Для начала проредили её без-жалостно и без-пощадно, заставили выкинуть целые куски. А оставшееся посоветовали переделать согласно утверждённым канонам – как этого требуют мин-обр-науки и Академия. Да ещё и строго предупредили на будущее, чтобы я не выбивался из колеи и умника из себя не строил: чревато это. Что я и сделал в итоге – им на радость, и на горе себе.

  – А зачем тогда вообще-то надо было её защищать, эту диссертацию Вашу, если она никакого удовлетворения Вам лично не принесла, если её всю порезали и попортили? – вторично возмутился Кремнёв, дерзко смотря на Панфёрова. – Зачем и кому нужна такая наука «история», если в ней ложь одна процветает от первого и до последнего слова, одно сплошное надувательство, обман и зомбирование населения?! И про это стародавнее и тотальное псевдонаучное кривляние и лицедейство все знают, оказывается, – но молчат. Рубят бобло без-совестно и цинично, выбивают себе сытую, сладкую и славную жизнь у государства под видом поиска правды – и в ус не дуют! Хорошо-о-о!

  – А зачем ты, Максим, всё ещё учишься на истфаке? – в свою очередь тихо спросил разошедшегося студента Панфёров безо всякой обиды и злости. – После того, особенно, как многое от меня узнал, что у нас тут внутри творится. Почему не бросишь факультет и не пойдёшь туда, где всё честно и справедливо устроено, по совести и по правде? Да и есть ли они, такие идеальные места, в человеческом социуме? Не знаю, не уверен в этом. Человек ведь везде одинаков – корыстен, жаден и подл, слаб, труслив и изворотлив... В монастырь попробуй приди, поживи недельку среди тамошних богобоязненных чернецов – и тоже, поди, наплачешься и намаешься от монастырской житейской мерзости, лжи и грязи, несправедливости и подлости братии, насельников богоугодных мест. А что уж тогда говорить про всё остальное – не святое и не богоугодное!

  -...У меня же дед профессиональным историком был, – с грустью добавил учитель, чуть подумав, будто оправдываясь перед учеником. – Я рассказывал тебе. И он всё хотел, бедолага, РУССКОЙ ПРАВДЕ дорогу пробить, разогнать гнилую антирусскую мафию сначала у себя в пединституте, а потом и в стране. И отец-историк мечтал об том же: я это очень хорошо знаю и помню, могу подтвердить... Изначально мечтал об этом и я: клянусь тебе, Максим, всем чем захочешь! Когда я на истфак поступал после школы – был абсолютно уверен по молодой дурости и наивности, что уж у меня-то, москвича образованного и исторически подкованного по самое некуда, это непременно получится с Божьей помощью, что окажусь удачливее своих предков, и всех оппонентов в пух и прах разобью!... Но не получилось, нет. Каюсь. И я сломался на первом же самостоятельном шаге, на липовой диссертации своей. Уж больно академическая мафия оказалась сильная, зараза, сплочённая и монолитная на удивление! И что мне оставалось делать? – вешаться из-за этого? навсегда уходить из профессии? или же водку начинать с горя пить?... Жить-то надо как-то и чем-то, и надо работать – не раскисать, не хандрить, не опускать руки, чего от нас наши враги больше всего и хотят: нашей безвольной слабости. А История – БОЛЬШАЯ и НАСТОЯЩАЯ! – это единственное занятие, единственное, поверь, которое мне нравится, которое я делаю с удовольствием и с душой – пусть пока и факультативно, или даже подпольно как партизан. Делаю и жду, что настанет, наконец, светлое время, когда можно будет ИСТОРИЮ своей любимой страны по-настоящему преподавать – по книгам Арцыбашева и Черткова, Классена и Забелина, Стасова и Верковича, других мужественных историков-патриотов, а не по Соловьёву и Карамзину, марионеткам Сиона, которые всем обрыдли. Я старательно готовлю для этого почву, во всяком случае, бережно сберегаю ЗАВЕТНЫЙ СВЯЩЕННЫЙ ОГОНЬ, полученный от предков, ИСТИННЫЕ ЗНАНИЯ сохраняю... Тебя вот этими ЗНАНИЯМИ просветил и заразил, смею надеяться, а ты будешь просвещать и заражать других. Глядишь – и развеются тучи над головами, и СОЛНЫШКО ПРАВДЫ выглянет и засияет на небосводе НОВОЙ И СВОБОДНОЙ РОССИИ... Но произойдёт это не скоро, увы. Так мне почему-то кажется. А пока что надо сидеть и ждать, повторю, копить и сберегать силы. А не кидаться на танки с рогатиной. Пустое это!...

  – То есть Вы хотите сказать, – с минуту подумав и взвесив каждое слово, произнёс опечаленный и поникший Кремнёв, внимательно выслушавший учителя, – что и у меня с диссертацией не получится, если что, если я, к примеру, в аспирантуре решу остаться и потом защищаться на кафедре?

  – Ну почему «не получится»? – получится. И диссертацию ты защитишь в итоге в назначенный срок: советский научный конвейер работает исправно, без сбоев, – устало ответил Панфёров, тяжело и обречённо вздохнув. – Но только по тем исключительно темам будешь работать, которые тебе укажут профессора. И в рамках ИСТОРИЧЕСКОЙ МАТРИЦЫ, которую соорудили когда-то Байер, Миллер и Шлёцер; а вслед за ними – Карамзин, Соловьёв, Костомаров и Ключевский. Всё! Дальше пока что хода нет, дальше границы закрыты! Самодеятельность разводить с партизанщиной вперемешку тебе здесь никто не позволит, запомни. И так соответственно и живи...

  Понятно, что после такой предельно-откровенной беседы желание учиться дальше у Кремнёва пропало напрочь. И уже весной 4-го курса он твёрдо решил для себя, что следующий 5-й курс станет у него последним в Университете...

  10

  С Панфёровым, напомним, Максим Кремнёв встретился 10 сентября. А с тренером университетских легкоатлетов Башлыковым Юрием Ивановичем он встретился вечером 7-го сентября, сиречь на 3 дня раньше. Что красноречиво свидетельствовало лишь об одном: спорт, лёгкая атлетика в частности, для 5-курсника Кремнёва были важнее Истории на тот момент – куда целебнее, полезнее и интересней. Там, во всяком случае, он значительно больше выкладывался и потел – ибо там отчётливо были видны перспективы роста.

  Дело же было в том, что весной 4-го курса Максима, занявшего 3-е место на внутренних квалификационных соревнованиях университетских легкоатлетов, впервые включили в состав сборной команды МГУ, и он выступал на первенстве вузов Москвы и в одиночном разряде, и в эстафете. Максим специализировался на спринте, на 100-метровке в частности. А сборная МГУ, как и все остальные сборные легкоатлетов, включала в себя четырёх спринтеров для межвузовских эстафетных соревнований, самых увлекательных и захватывающих традиционно. Вот Максим в сборную и попал, что сулило ему большие выгоды в ближайшем будущем.

  Башлыков ещё в мае, перед началом зачётной сессии и летним отпуском, обрисовал Кремнёву радужную перспективу на следующий учебный год. В конце сентября, по его рассказу, должен будет состояться ежегодный чемпионат Университета по лёгкой атлетике, что новостью для Максима не стало, понятное дело: в чемпионате он участвовал каждый год, начиная с первого курса, и всегда попадал в финал. Новости начинались дальше. После чемпионата, по словам тренера, сборная МГУ в полном составе улетит на недельные подготовительные сборы в Анапу, в университетский лагерь «Сукко». А в конце октября сборная легкоатлетов МГУ совершит поездку по странам Восточной Европы, входившими тогда в соц"лагерь, где будет соревноваться со сборными командами университетов Болгарии, Румынии, Югославии, Польши, Чехословакии и ГДР. Так что сборнику-Кремнёву было за что побороться. Выехать за казённый счёт за рубеж и собственными глазами посмотреть мiр очень ему хотелось... Но для этого надо было начать усиленно тренироваться уже с первых дней сентября, чтобы укрепиться в сборной. И счастливый и угарный Максим, держа в уме октябрьскую в Европу поездку, стал тренироваться с удвоенной силой – не три, как раньше, а шесть раз в неделю приходил в Манеж, исключая лишь воскресенье. В субботу у Башлыкова был выходной, как и у всех тренеров Центральной секции, – и Максим приходил и тренировался один, выкладывался на дорожке по-максимуму...

  11

  Кто знает, когда наш герой решился бы на запланированную встречу с Мезенцевой, к которой два года тайно готовился как к самому главному празднику сердца, планомерно настраивал себя на него, внутренне нервничал и волновался, подыскивал трогательные слова, самые правильные, искренние и душещипательные. А приехал в Университет осенью 5-го курса – и как-то вдруг сразу обмяк, съёжился и сдулся, утратил боевой настрой: неоправданно трусить стал и тянуть резину, откладывать встречу всё дальше и дальше по срокам – как это обычно делают тяжело заболевшие люди перед походом к врачу или обнищавшие должники, бегающие от кредиторов. Страшно ему вдруг стало до дурноты к БОГИНЕ своей подходить. Испугался, парень, что окаменеет и не проронит ни слова при ней; или, хуже того, чушь какую-нибудь несусветную наговорит ДАМЕ СЕРДЦА в первый и самый важный, самый ответственный момент, дураком себя перед девушкой выставит, клоуном-скоморохом. За что потом и стыдно, и совестно станет, от чего он не отмоется и не открестится вовек – так и будет ходить в чудаках ненормальных, косноязычных, а то и вовсе станет посмешищем. Да и растянуть мечтательное блаженство ему хотелось, не станем скрывать, в котором он два прошлых учебных года счастливо пребывал, возбуждённо-восторженный романтик-мечтатель... Но главное, почему он всё тянул и тянул две первые сентябрьские университетские недели, не осуществлял намеченного, – было ясное понимание того очевидного факта, что после встречи и знакомства с Мезенцевой для него наступит уже совершенно иная жизнь. Новая, яркая и счастливая, да, страстями насыщенная и впечатлениями! – но и пугающе-незнакомая одновременно, принципиально отличная от той, какой он, одинокий молодой человек, студент-холостяк свободный, жил и не тужил до этого.

  После знакомства, понимал он, про свободу и независимость надо будет забыть, как и про спорт и старых товарищей, вероятно. Товарищ будет у него тогда уже только один – красавица и умница Татьяна. Самый близкий и дорогой человек, невеста, суженая, вторая половинка фактически, которую предстоит опекать и заботиться как о самом себе, которой – хочешь того или нет – надо будет посвящать уже всё свободное время и силы, внимание, ласку, любовь, теплоту душевную и всё остальное. А выдержит ли он такой груз, осилит ли? И будет ли он ему в радость – не в тягость?... Ведь после этого ей не скажешь: «Танечка, милая, подожди ещё пару месяцев, поживи без меня, пока я спортом займусь, первенство МГУ выиграю, в Анапу съезжу, а потом – в Европу. Нет у меня сейчас пока времени на тебя ни грамма, нет: извини пожалуйста и пойми, подожди до Нового года, подруга, а там видно будет». Подобные отговорки Мезенцева не примет, не допустит и не поймёт: тут и гадать нечего. Потому что они от лукавого, и никому не нужны; они не приемлемы, гибельны даже для двух по-настоящему любящих горячих сердец, – ибо способны молодые и неокрепшие, но чрезвычайно гордые и самолюбивые души больно уязвить, унизить и на всю жизнь обидеть.

  Про это А.С.Пушкин очень хорошо написал, давая на будущее предупредительный совет своим молодым соотечественникам, вдруг вздумавшим обзавестись семьёй: «Жена – не рукавица: с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не запхнёшь». А народ российский про это говорит ещё точнее, образнее и ярче: «Назвался груздем – полезай в кузов». Что в переводе на бытовой язык означает: «Обнадёжил девушку – женись, сукин сын, не води её, как глупую тёлку, за нос, не корми обещаниями и намёками. Взваливай груз семейной ответственности на себя – и тащи его безропотно до самой смерти...»

  12

  Словом, не ясно было даже и самому Кремнёву, когда бы он с духом собрался и к Мезенцевой подошёл, и предложил ей дружбу вечную и любовь до гроба, – если б о том не позаботился Сам Господь, организовавший им скорую встречу. И случилась она вот как: опишем её подробно.

  На исходе второй недели после приезда в Москву, 19 сентября, если быть совсем точным, наш Максим в районе 15-ти часов по времени решил спуститься в столовую в цокольный этаж зоны "В" – чтобы плотно пообедать там перед очередной тренировкой, которая начиналась в 17.00 для всех спортсменов Центральной секции. Он вышел из блока в тапочках и тренировочном костюме, не спеша подошёл к центральному холлу, вызвал лифт, чтобы спуститься вниз, и замер в ожидании, посматривая на сигнальные лампочки. Обычная процедура для обитателей верхних этажей Дома студентов, крепко привязанных к подъёмникам.

  Здесь надо сказать, пояснить читателям, что лифты в общежитии Главного здания, останавливавшиеся на каждом этаже, ходили чрезвычайно медленно: их приходилось ждать. Порою – долго из-за обилия студентов. Днём же с лифтами и вовсе была беда: они набивались под завязку внизу и до верха добирались с трудом и с большими задержками. Потому что были маленькими, рассчитанными на восемь человек всего. И было их не много. А желающих подняться даже и на нижние и средние этажи было немерено в учебные дни: 18-ть огромных Т-образных этажей насчитывалось в зонах "Б" и "В", как-никак, плюс четыре четырёхэтажные башни. Десятки тысяч жильцов проживали в Доме студентов...

  Минут через пять лифт подошёл, наконец, и Максим благополучно спустился вниз, на первый этаж лифтового холла, душного, крохотного и шумного в дневные часы, плотно забитого возвращавшимися с занятий студентами, что обступили выходивших из лифта товарищей с двух сторон, ругались, нервничали, толкались локтями, намереваясь первыми заскочить в освободившуюся кабину и поскорее подняться к себе на этаж, опередив всех остальных ждущих... Продравшись сквозь них на выход, Максим выбрался из толчеи и духоты в коридор, где было потише и попросторнее, и легко дышалось... и вот там-то, в коридоре первого этажа зоны "В", он почти что лоб в лоб и столкнулся с Мезенцевой, домой возвращавшейся с улицы с дамской сумочкой на плече и широким уверенным шагом направлявшейся к лифтам...

  Героя нашего будто горячей живой водой окатили из шланга, когда он БОГИНЮ свою увидел после 2-месячной летней разлуки, когда почувствовал рядом запах тела её и духов, – так ему вдруг стало празднично и хорошо внутри от созерцания её красоты, и сладко, и томно, и душно, и жутко одновременно. Почудилось в очередной раз, что такого восторга и счастья душевного он не испытывал ранее никогда – даже и после прочтения своей фамилии в списках зачисленных на истфак абитуриентов!...

  Пару-тройку секунд, не более, они, сблизившись, пристально смотрели в глаза друг другу, взглядами прожигали один другого насквозь, после чего разошлись: Кремнёв направился на выход из зоны, Мезенцева, наоборот, – в лифтовый холл свернула, до отказа забитый студентами. Там она подошла к стенке, остановилась у двери лифтовой шахты в ожидании очереди, чтобы подняться к себе на этаж, замерла на мгновенье, задумалась. А ополоумевший от радости Максим, отойдя метров десять от лифтов, вдруг неожиданно остановился в проходе, будто что-то важное вспомнил или, наоборот, потерял, и на него один за другим стали налетать со спины и боков студенты, которым он загораживал путь... После очередного толчка и окрика недовольного он, наконец опомнившийся и вокруг себя не видевший никого, вдруг резко развернулся и засеменил назад сквозь толпу, повинуясь внутреннему влечению. Вернувшись к лифтам, он крадучись подошёл к холлу, остановился у угловой стенки, потом осторожно выглянул из-за неё – и сразу же увидел Таню, в толпе ожидавшую лифт.

  Она была прелесть как хороша в ту минуту в сравнение с остальными ждущими, в окружении которых стояла, и кого Максим просто не видел, не замечал, которые, мелкие и ничтожные как лилипуты, терялись и исчезали на её царственном фоне. Отдохнувшая, смуглая, яркая и желанная, высокая и ладно скроенная на загляденье, статная, мощная и уверенная в себе, раскрасневшаяся и распаренная после прогулки, девственно-чистая, умная, гордая и непорочная, четверокурсница-Мезенцева царевну именно и напоминала в окружении своих многочисленных слуг, взиравших на неё завистливо и подобострастно. Заметно выделяясь в толпе ростом и внешним видом, она по-царски излучала окрест себя здоровье, энергию и божественный свет, дивные запахи осени и тепло, силу внутреннюю – да какую! – надменность и молодой задор, перемешанный с оптимизмом, с верою в собственную значимость и красоту. И тайное, пусть и неосознанное до конца желание властвовать над людьми в недалёком будущем, возвышаться и повелевать. Глаза её карие были чуть сощурены от нетерпения – и от неудовольствия, что приходится стоять и ждать с толпою вместе, и, одновременно, были огненно-жгучи, ясны и остры, как колодцы глубоки, чисты и прекрасны. Они столько таили в себе душевного жара, чувственной лавы и страсти, воли, надежды, любви, наследственного самообладания, самолюбия и гордыни, которую было не истребить, не спрятать за девичьей кротостью, – что не всякий молодой человек, даже и самый опытный и крутой, самый норовистый и важный, выдержал бы их напора и мощи.

  Под стать хозяйке была и её одежда, подчёркивавшая её красоту. Одета Таня была в модный серый плащ трапециевидной формы, узкий в плечах и необычайно широкий и просторный внизу, дорогой, вероятно, и хорошо под неё подогнанный, поднятый воротник которого утопал в её распущенных каштановых волосах, заметно подкрашенных хной для придания золотистого блеска. Из-под плаща выглядывали новые кожаные сапоги чёрного цвета на каблуках, высокие голенища которых возле щиколоток были изящно собраны гармошкой. И сумка висела модная на её плечах, и изящный шёлковый шарфик украшал её шею!!!

  «Богиня! Как есть богиня!» – мысленно шептал оторопевший от страха и восторга Максим, до краёв наполненный вдруг свалившимся на него счастьем. Он стоял и дурел от «мимолётного видения», от созерцания «гения чистой красоты», глаз не мог от Мезенцевой оторвать, грациозно застывшей у стенки как музейная статуя на постаменте – для всеобщего обозрения и ликования будто бы, для вдохновения, зависти и любви. Гордясь и любуясь БОГИНЕЙ СЕРДЦА во все глаза, заряжаясь её неземной красотой, статью, мощью и силой, он одновременно видел и сознавал (самовлюблённым павлином не был) всю собственную ущербность и мелкоту в сравнение с Таней. Понимал к стыду и ужасу своему, что не ровня он ей, не пара со своим низким социальным статусом и таким же низким ростом и худеньким телосложением. Разница в росте, статусе и одеянии особенно сильно были заметны и контрастировали теперь, когда его избранница была в дорогих сапогах на платформе и каблуках и широком модном плаще, а сам он – в стоптанных тапках и тренировочном костюме. Она была и выше, и тяжелее, и знатнее его – со стороны это было так заметно...

  Сколько времени простоял так Максим, из-за угла любуясь своей Татьяной? – Бог весть. Не более минуты, наверное. Однако под воздействием его жаром пышущих глаз, прожигавших её насквозь как одухотворённый лазер, задумавшаяся Мезенцева вдруг вздрогнула и встрепенулась, вернулась в реальность из мечтательных грёз и повернула направо голову. И сразу же увидела следившего за ней Максима, по-детски прячущегося за углом, – и снисходительно ухмыльнулась от этого, скривила губы.

  Ухмылки девушки Максим не увидел, впрочем, – и не расстроился из-за неё, не успел. Перетрусивший, он быстро спрятался за стенку, а потом и вовсе отошёл подальше от лифтов. После чего, вздохнув полной грудью и отчаянно тряхнув головой, он тихим шагом направился куда шёл – в столовую на обед, – весь светясь и горя изнутри ярким-преярким пламенем. Пламя было такое огромное и испепеляющее, будто его только что любовным керосином облили и подожгли – чтобы потом посмотреть, как долго будет Кремнёв духовным огнём гореть, и что после пожара от него останется...

  13

  Случайная встреча у лифтов стала воистину роковой: она взбудоражила и разворошила размеренную жизнь Максима как брошенная в дом граната, нарушила и перепутала все его 5-курсные архиважные и архи-нужные планы, со спортом связанные и практикой, дипломом и распределением. Нарушила и перепутала всё, одним словом, что и должно было определить в итоге его послеуниверситетское будущее, стоявшее на кону: светлое и радужное при определённых условиях и поведении, или же, наоборот, печальное. Вот куда и на что должны были уходить тогда все его напряжённые мысли и устремления, все его физические и духовные силы... Он же, дурачок малахольный, с того рокового момента ни о чём другом, кроме Мезенцевой, уже не думал, не горевал, не печалился, как другие его ровесники-студенты, не искал оптимальных для себя, будущего дипломированного специалиста-историка, путей для самореализации и закрепления в жизни, в профессии. Он, как капризный ребёнок, лишь страстно хотел быть рядом и только с ней – и всё! Чтобы видеть её постоянно, каждый Божий день, наслаждаться её красотой и статью... И в столовой он про неё, не переставая, думал после встречи у лифтов, и когда на тренировку шёл, и даже когда тренировался три часа кряду, по тартановым дорожкам ошалело бегал, он себе её представлял, царственно стоявшую в холле...

  Не удивительно, что перед тем, как зайти в Манеж, он предварительно заскочил в Гуманитарный корпус, располагавшийся по соседству, и внимательно проглядел там расписание занятий 4-курсников возле Учебной части. Понял, что в течение всей недели у Мезенцевой будет по три пары ежедневно по расписанию, которые заканчиваются в 14,45.

  «Значит, – мысленно стал соображать он, – после этого она оденется и пойдёт в общагу, не торопясь. Но перед этим зайдёт в столовую, скорее всего, – пообедает там с подругами. Все общажные так делают – делает и она... И дома, значит, она будет около четырёх часов, или чуть позже... Вот в это-то время мне её завтра и надо будет стоять и ждать возле её блока. Тянуть дальше нечего: глупо это...»

  Именно таков был план, что созрел в голове у Кремнёва вечером 19 сентября – после прочтения расписания занятий Татьяны. С ним, с тем стихийно-рождённым планом, Максим тренировался сначала, с ним же вернулся с тренировки, с ним поужинал, купив колбасы и хлеба в буфете, с ним потом и заснул, всё время находясь при этом в каком-то куражно-восторженном состоянии.

  И проснулся Максим тоже с ним, с ним и прожил полдня – до половины четвёртого пополудни, когда он, помывшись и одевшись в парадное, пошёл на 16-й этаж к 48 блоку, чтобы поджидать там Мезенцеву. Про неё одну он думал уже 24 часа – и больше ни о чём и ни о ком: не лезло ничто другое в голову...

  Чтобы не привлекать внимания, он встал рядом с комнатой комендантши, хитрец. Сделал вид, будто бы это он ЕЁ, комендантшу, ждёт, будто что-то ему именно от НЕЁ надобно. Но при этом он держал взглядом лифты, которые открывались и закрывались без-перебойно с дверным шумом и грохотом, впуская и выпуская студентов. Всех, кроме Татьяны, которая задерживалась... Состояние Максима было такое же точно, как и вчера внизу после случайной встречи: он был в огне. И любовный грудной огонь его не подавал признаков спада...

  14

  Мезенцева вышла из лифта в начале пятого по времени – но не одна, а в окружении трёх подружек по блоку, которых Максим визуально знал, ещё по ФДСу помнил. Они все уставились на него, проходя мимо, он – на них, на Мезенцеву – в первую очередь, которая лукаво и вопросительно посматривала на Кремнёва, будто ждала чего-то...

  Напрягшийся Максим поначалу дёрнулся, и хотел было сделать им четверым навстречу шаг – чтобы остановить виновницу «торжества», попросить её задержаться, не уходить в комнату. Но в последний момент он отчего-то вдруг испугался – и спутниц Татьяны, и её саму, сияющую и счастливую как и вчера, благоухающую после осенней прогулки, – он как вкопанный к полу прирос и не сдвинулся с места... Не удивительно, что девицы прошли мимо него, что-то дружно обсуждая между собой и посмеиваясь при этом.

  Одна из них, подойдя к 48-му блоку, достала из кармана ключ и стала не спеша открывать дверь. Остановившаяся же рядом Татьяна вдруг оглянулась назад и пристально посмотрела на застывшего в холле Максима, не сводившего с неё горящих, влюблённых глаз. И опять вчерашняя насмешливая и снисходительная ухмылка промелькнула на её пухленьких и сочных губках, которую Максим заметил, да, – но не понял и не оценил по достоинству...

  Через секунду-другую дубовая дверь открылась и по-хозяйски скрыла за собою подруг, и Мезенцеву Таню – тоже. А оставшийся один Кремнёв постоял-потоптался в холле ещё минут пять в сомнении и нерешительности – и потом, понимая, что всё, и дальше ждать уже нечего, поплёлся к себе на этаж, не солоно хлебавши что называется. Придя к себе расстроенным от неудачи, он переоделся в обычную одежду, схватил в руки сумку и побежал в Манеж, где его ждал тренер и тренировка. Но и там он все три часа продолжил про Таню напряжённо думать: он твёрдо решил для себя, что завтра опять придёт к её блоку и попробует с ней встретиться и поговорить. А если повезёт – то и подружиться... А иначе ему нельзя – одиноко, тоскливо и без-приютно становилось ему без неё: такого с ним раньше не было, не замечалось...

  15

  21 сентября всё у Кремнёва с точностью повторилось, весь его вчерашний план. До обеда он Таню ждал в комнате, счастливый и возбуждённый безмерно: лежал на кровати и блаженно мечтал о ней, заложив руки за голову. Ничего не читал, не писал, не работал – не испытывал ни малейшего желания к творчеству. Голова его другим была занята, куда более желанным и важным... В час пополудни он спустился вниз и пообедал в столовой, а в два часа стал одеваться в парадное, укладывать волосы перед зеркалом. И в половине третьего он опять на встречу пошёл – занимать позицию у блока Мезенцевой. Огонь и кураж с него не спадал, и он не тужил об этом.

  Мезенцева с подругами, как и вчера, появилась в холле в начале четвёртого – всё такая же бодрая и счастливая, до боли желанная и родная, как магнитом притягивающая к себе, любовью распалявшая душу и сердце Максима всё больше и больше. Хотя он и так горел уже живым ярким факелом изнутри, что был способен осветить и поджечь, как казалось, весь огромный Университет от первых его этажей и до шпиля.

  Выходя из лифта, девушки громко беседовали о чём-то и от души хохотали, но завидя Кремнёва возле комнаты комендантши, вдруг стихли как по команде и дружно уставились на него, пытаясь понять, вероятно, что нужно этому чудаку, уже второй день маячащему возле их блока... Четыре пары горящих любопытством глаз смутили Максима и испугали, придавили к земле; и, одновременно, сковали стальными тисками грудь и пересохшее от волнения горло. Чувствуя, что в таком критическом состоянии он не произнесёт ни слова, а будет только стоять и мычать как глухонемой, наш горе-жених, заливаясь краской стыда, опять не сдвинулся с места и не сделал навстречу шаг – не исполнил, не совершил намеченного. Чем поразил и девушек, и саму Мезенцеву несказанно, если по её напрягшемуся лицу судить. Ироничная усмешка, как и вчера, появилась на её устах вперемешку с лёгкой брезгливостью, когда она проходила мимо. Такой же точно усмешкой она наградила Кремнёва, заходя вместе со всеми в комнату и мельком на него через плечо посмотрев...

  16

  Приросший к полу и красный как рак Максим стоял – и не понимал, что ему делать дальше. Возвращаться к себе ни с чем, чтобы завтра опять приходить сюда и столбом стоять на глазах у всех – смешить Татьяну и её подружек своим идиотским видом – было элементарно глупо, постыдно и дико даже. Этим стоянием он БОГИНЮ сердца не только не очарует и не приблизит, а, наоборот, отдалит, выставится перед ней как ничтожество полное, трус и клоун из цирка... А уходить – и не возвращаться больше, не мозолить Тане глаза было и больно и страшно ему, ужасно муторно и тоскливо. Этому противилось всё его естество, криком кричало прямо-таки!... Оставался последний вариант: не откладывать назавтра то, что можно и нужно было сделать сегодня. А именно: идти прямо сейчас, стучаться в дверь и просить ещё не успевшую раздеться Мезенцеву выйти из комнаты. Чтобы в коридоре им с глазу на глаз переговорить и, наконец, объясниться. Этот вариант был лучший из всех – но и самый страшный...