Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  7

  Вот и Бугров завидовал все 2 года, учась на истфаке плохо с первого дня, без души и огня, без стипендии, – но не из-за дальней дороги это происходило, нет. Он просто был раздолбай без-путный, по натуре – ленивый нетяг. Но родители-то его сердобольные про то не знали, не желали знать. Они всё на дальнюю дорогу грешили, верили и надеялись, что живи он поближе к учёбе, допустим, как те же иногородние студенты живут, – и всё у него тогда выправится с оценками, тяга к знаниям сама придёт.

  Однако они не только верили и мечтали, топчась на одном месте и занимаясь маниловщиной, – они ещё и проворачивали дела как истинные евреи, чтобы приблизить мечту, и сказку для сына чтобы сделать былью. Тем паче, что имелись у них возможности для того, и не маленькие. Отец Бугрова работал в МИЭТе, был там деканом какого-то факультета и доктором наук. Фигура, ясное дело, в научно-образовательном мiре столицы не шуточная и не пустяшная... И вот однажды, по совету ушлой супруги, он приехал на исторического ф-та МГУ, встретился там с деканом как с равным и пожаловался ему в приватной беседе на плачевное состояние сына Миши, который не в состоянии, дескать, нормально учиться из-за проклятой дороги – все силы якобы она отнимает у него, всё время свободное и весь талант. Ну и попросил под конец, чтобы сынулю, в порядке исключения, поселили в университетское общежитие. Тогда, мол, дела у него как по маслу пойдут, и оценки его сразу улучшатся. Взамен что-то хорошее пообещал, вероятно, от чего декан истфака не смог отказаться...

  8

  Так вот и оказался москвич-третьекурсник Бугров жителем ФДСа в итоге, соседом по комнате Кремнёва, Меркуленко и Жигинаса – иногородних студентов МГУ. Ситуация из ряда вон выходящая, как легко догадаться, которую только одни евреи, повторим, и могли провернуть. Другим подобные фокусы не под силу были.

  Да только не в коня оказался корм, увы и ах, и старания папаши мафиозного были напрасными, вредными даже, о которых тот, наверное, сто раз потом пожалел. Потому что его пустой и без-путный Мишаня, пока ещё дома жил, был под родительским строгим надзором худо ли, бедно ли, был в узде. А попав в общагу, достаточно людное место со своими жёсткими внутренними законами, правилами жизни и поведения, он оказался полностью предоставленным самому себе, – и не справился, чистоплюй столичный, с тлетворным влиянием коллектива. Не прожив в ФДСе и месяца, он сразу же был втянут в университетскую карточную мафию, где страсти нешуточные кипели по вечерам и ночам, где на кону крутились большие «бабки».

  Довольно быстро он заразился игрой по самое некуда, стал пропадать за картами каждую ночь, а днём отсыпаться в пустой комнате. Деньги стали у него водиться на красивое житьё-бытьё, на дорогие шмотки, такси и сигареты «Мальборо», хотя он и не получал стипендию ни одного семестра. Карты – заразная для тщедушного человека вещь, не слабее по пагубному воздействию разврата, алкоголизма и наркомании...

  На учёбу Мишка плюнул в итоге, утратил к Истории всяческий интерес, и после Нового года перестал совсем ходить на занятия, полностью переключившись уже на ночные игорные страсти. За это и за невыполнение домашних заданий его вынуждены были отчислить весной работники деканата – студента-третьекурсника, напомним! – за регулярные отсутствия на факультете, где его не видели с 20 января, момента окончания зимней сессии.

  Но он не сильно расстроился из-за этого, если расстроился вообще. Потому что он уже научился зарабатывать себе лаве на сладкую и вольную жизнь, какую Мать-История ему никогда бы не обеспечила.

  Так вот Мишка и стал профессиональным игроком в итоге, завсегдатаем столичных игорных домов и сочинских ночных клубов. Поговаривают, что он добился там немалых успехов и денег, и даже ИМЯ сделал себе карточною игрой...

  Но нам в данном случае не это интересно и важно, не профессиональные успехи и сладкая жизнь каталы-Бугрова, отчисленного из МГУ, а то, что, начиная с 4-го курса, Меркуленко, Жигинас и Кремнёв жить и учиться остались уже втроём. Сначала в башне втроём год целый жили, потом – на 15-м этаже зоны "В". И так втроём они Университет и закончили...

  9

  Из приведённого краткого жизнеописания дружков-сожителей Максима видно и невооружённым глазом, что астраханец Меркуленко Николай, по логике вещей, должен был бы стать на истфаке самым близким человеком Кремнёву. Хотя бы потому уже, что познакомился с ним раньше всех в МГУ – раньше Жигинаса того же и будущих товарищей по курсу, кафедре и стройотряду. Потому что помощи у абитуриента-Кремнёва просил на вступительном сочинении – и получил её, реальную, зримую помощь, без которой ещё неизвестно, как бы сложились в итоге его дела с очередным поступлением. Да и четыре прожитых рядом года что-то да значили, согласитесь, друзья. Колька, во всяком случае, не должен был поворачиваться задом к Максиму, когда на того внезапно накатила на 5-м курсе любовная хандра, не имел права откровенно издеваться над ним, презирать, вынужденно ослабшим, плеваться в него как в отхожую яму. Не должен был, нет... однако ж вот взял и плюнул, паскудина. Да так смачно, откровенно и от души, что Максим тот дружеский его плевок на всю оставшуюся жизнь запомнил...

  Меркуленко, как уже отмечалось раньше, принадлежал к той гнусной и подлой породе людей, которые перед сильными мiра сего, перед людьми со связями и деньгами готовы были в три погибели гнуться, лебезить и унижаться, кривляться наподобие шлюх и безропотно и охотно «подставлять задницы» для утехи. Потому что, элементарно, им было выгодно это холуйство и стояние раком: много хорошего можно было для себя поиметь подобным продажно-угодливым поведением. И, наоборот, такие лизоблюды, пройдохи и проститутки, как правило, издеваются и унижают слабых, тщедушных и добрых людей, от кого, по их мнению, нет и не будет в будущем никакого прока.

  Подобное Колькино бл...дское поведение Максим много раз уже подмечал на младших курсах – и не любил за него дружка-сожителя, потому что сам таким подлым и вертлявым гнусом никогда не был. Наоборот, он всегда старался слабого и мелкого защитить по возможности, а сильного на место поставить. Сам он, впрочем, слабеньким и тщедушным на первых 4-х курсах не был, да и учился сносно, – поэтому-то Меркуленко его открыто никогда и не цеплял, вёл себя с ним достаточно уважительно и корректно...

  10

  Всё поменялось в худшую в их взаимоотношениях сторону именно в последний учебный год; после 21 сентября, если уж быть совсем точным, когда Кремнёв вдруг резко и здорово ослаб, прямо как шарик воздушный сдулся, жажду жизни когда утратил после неудачной встречи и беседы с Мезенцевой в коридоре. И Меркуленко эту внутреннюю и разительную перемену в нём, эту душевную слабость и пустоту сразу же почувствовал подлым и поганым своим нутром, будучи единственным соседом по комнате, – и, как настоящий хищник-рвач, моментально пошёл в атаку.

  Первый раз он больно «укусил» Максима в 10-х числах октября, когда Кремнёв из Анапы с командой только-только вернулся. И произошло это знаковое для обоих событие так – опишем его поподробнее.

  На спортивно-оздоровительной базе «Сукко» легкоатлетам-сборникам каждый вечер крутили кино в течение всей недели – развлекали их таким образом по мере сил, отвлекали от глупостей разных, с пьянками связанных и развратом. Показали однажды и популярный в то время фильм «Ирония судьбы, или с лёгким паром», вышедший полтора года назад на советские экраны... Фильм сам по себе был достаточно примитивный и пошлый, на новогоднюю сказку больше похожий, или на сюрреализм, – но в него режиссёром Рязановым, для улучшения качества, вероятно, было напихано множество хороших песен в исполнении Сергея Никитина с женой, недавних выпускников физического факультета Московского государственного Университета. Для студентов-университетчиков, ясное дело, это было особенно гордо и лестно – услышать с экрана пение выпускника, значительно обогатившего фильм профессиональной игрой на гитаре и голосом.

  Прозвучало в фильме и прекрасное стихотворение под конец в исполнении главных героев: «С любимыми не расставайтесь», – автором которого был Александр Кочетков и которое сам поэт назвал по-другому: «Баллада о прокуренном вагоне». Кремнёву баллада очень понравилась, помнится, когда он, ещё живя в башне зоны "В", посмотрел этот фильм первый раз в их университетском кинотеатре с Жигинасом на пару. Серёга, к чести его, тоже любил и ценил качественные стихи, собирал их где только можно и потом заучивал наизусть. В частности, боготворил Есенина. Вдвоём они и узнали у сокурсников про автора Александра Кочеткова и его судьбу. Сокурсники же принесли им и журнал с текстом «Баллады...». Максим и Серёга переписали её в свои тетради, быстро запомнили назубок. И оба долго потом хранили, носили в мыслях и сердцах своих стихотворение большого русского поэта, написанное на одном дыхании, как известно, которое заканчивалось прекрасным напутствием читателям:

  "С любимыми не расставайтесь!

  С любимыми не расставайтесь!

  С любимыми не расставайтесь!

  Всей кровью прорастайте в них, -

  И каждый раз навек прощайтесь!

  И каждый раз навек прощайтесь!

  И каждый раз навек прощайтесь,

  Когда уходите на миг!..."

  В «Сукко» Кремнёв жил в одной комнате со спринтером Воеводиным Славкой, студентом-четверокурсником с экономического факультета, завсегдатаем КСП. С ним же и тренировался вместе неделю целую, вместе и отдыхал... С ним посмотрел и «Иронию судьбы...» ещё разок от нечего делать, с удовольствием послушал хорошие песни, которые уже знал наизусть: их в общаге студенты часто пели... А вечером в комнате узнал от Славки, смотревшего фильм первый раз, что и тому очень понравилось стихотворение Кочеткова, и он бы очень хотел сберечь его в памяти, а для начала – переписать.

  – Ну что же, – смеясь, сказал ему тогда Кремнёв с самодовольной ухмылкой, – бери и записывай, коли так. Я это стихотворение знаю, выучил наизусть.

  Но у Славки, как на грех, не было под рукой ни бумаги, ни авторучки: зачем они спортсменам, пропадавшим на стадионе целые дни? И у других членов сборной их тоже не оказалось. А ехать специально в город из-за этого не очень-то и хотелось: путь из лагеря до Анапы не близкий был.

  И тогда Кремнёв с Воеводиным договорились встретиться сразу же по приезду в Москву; условились, что Славка придёт к Максиму в комнату после занятий, и Максим продиктует ему балладу Кочеткова, не торопясь, а Славка её запишет...

  11

  В 10-х числах октября Воеводин, как и обещал, пришёл в 13-й блок Кремнёва. Максим его встретил, как дорогого гостя, усадил за стол, а сам полез в портфель – искать тетрадь со стихами. Но почему-то сразу их не нашёл второпях, а лазить по полкам с книгами и по шкафам не захотел – неудобно было заставлять ждать гостя.

  – Ладно, Слав, Бог с ней, с тетрадкой, – растерянно сказал он сидевшему за столом Воеводину. – Я эту балладу и так знаю: зачем мне тетрадь. Давай, садись поудобнее: буду тебе по памяти диктовать, а ты сиди и записывай.

  И как только сам он подсел к столу с намерением начать работу, – в этот-то как раз момент в комнату ввалился Меркуленко, вернувшийся с занятий. Он поздоровался со Славкой довольно холодно, и после этого стал переодеваться у шкафа – менять парадные джинсы и куртку на старое спортивное трико, в котором ходил по общаге. Он стоял и переодевался в углу, обернувшись спиной к парням, а Максим принялся диктовать гостю обещанное стихотворение, не обращая внимания на соседа по комнате.

  – Начинается баллада так, давай записывай, Слав:

  " – Как больно, милая, как странно,

  Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, -

  Как больно, милая, как странно

  Раздваиваться под пилой.

  Не зарастёт на сердце камень,

  Прольётся чистыми слезами,

  Не зарастёт на сердце камень -

  Прольётся пламенной смолой...."

  И как только он произнёс последние слова, в разговор немедленно вмешался Меркуленко, вдруг ощетинившийся отчего-то и весь обратившийся в слух.

  – Ты чего плетёшь-то, знаток поэзии?! – ядовито выпалил он, оборачиваясь к столу и презрительно глядя на Максима. – Какой «камень», окстись?! Разве ж могут зарастать камни?! И где?! – на сердце! Ха-ха!!! Зарастают раны, запомни, перед тем как кому-то и что-то там диктовать. Поэтому и звучит строфа так: «Не зарастёт на сердце рана, / Прольётся чистыми слезами, / Не зарастёт на сердце рана – / Прольётся пламенной смолой...»

  Максим понял, к стыду своему, что и впрямь ошибся: у Кочеткова в стихотворении было сказано «рана» – не «камень». Он перепутал, да, нужное слово забыл, заменив его другим по ошибке, схожим по значению. Но его сильно расстроила, поразила даже не эта его забывчивость – скорее техническая, чем смысловая. Смысла-то мысли автора он по сути не исказил, ибо на сердце не может быть ни раны, ни камня. Оба эти слова – чистой воды метафора, или фигура речи, использующиеся для придания тексту красочности и остроты! Его тогда поразило другое; а именно: с какой злобой и ядом, и самомнением жутким Колька его одёрнул, как первоклашку унизил фактически. Да в присутствии гостя ещё!

  Это было и больно, и очень обидно – до слёз! Хотя бы потому уже, что Максим непогрешимым гением-небожителем себя не считал и никогда не боялся и не стыдился критики, если она конструктивная и доброжелательная была, сказанная от души честным, грамотным, знающим человеком, желающим тебе добра и пользы... А тут-то критикой и добром и не пахло! Наоборот, пахло откровенным унижением оппонента, мешанием его с грязью, с дерьмом; да ещё и показухой дешёвой, возвеличиванием собственного "Я"! Вот, мол, какой я начитанный и всезнающий, прямо-таки дока в литературных делах! Не то что некоторые крикуны, которые, мол, только делают вид, что они что-то могут и знают! А в действительности они – пустозвоны, обыкновенная шантрапа!!!

  И от кого подобная мерзость шла, самое-то главное и обидное?! От друга, или от товарища давнего, соседа по комнате и по койке! – откровенного неуча и дебила по факту! Самого пустого и ничтожного студента на факультете, который в плане учёбы, в плане знаний еле-еле концы с концами сводил. На брюхе перед отличниками вечно ползал, гад, как проститутка кланялся!... А тут вдруг этот двоечник вечный, этот тоскливый дятел и наркоман взял – и рот свой поганый разинул так не вовремя и некстати, сознательно позоря этим Максима, прилюдно опуская его! ...

  – Да, правильно, я ошибся, – поморщившись от досады и переведя дух, сухо ответил Кремнёв на словестный выпад Меркуленко, испытывая чувство неловкости и вины перед Воеводиным. – У Кочеткова – «рана», не «камень». Согласен... Однако, тут вполне мог бы подойти и «камень». Получилось бы погрубее, да, согласен, пожёстче, может быть, – но смысла бы это не исказило ни сколько.

  – Да чего ты плетёшь-то, Максим, студент-выпускник МГУ и без пяти минут профессиональный историк?! – взорвался гневом Меркуленко, совсем уж теряя приличие и контроль над собой. – «Смысла бы не исказило» – во-о-о! дал! Именно исказило бы, именно! Как может быть камень на сердце?! – подумай хорошенько, напряги мозги! Это же лажа настоящая, бред чистой воды, пошлятина несусветная!!!

  – Ну, ты давай выбирай выражения-то, и за словами следи, ядрёна мать! – одёрнул Кольку Кремнёв, бледнея. – «Бред чистой воды», «пошлятина»! А «рана на сердце» – это тебе не бред, не пошлятина?! «Рана на сердце» – это мгновенная смерть, да будет тебе известно, от обширного инфаркта. И используется это выражение писателями и поэтами исключительно как фигура речи, не более того. Как, к слову сказать, и «камень». У цыганок, кстати, любимое выражение при гадании на картах: «у тебя на сердце камень», – ну, то есть, тяжесть на сердце, боль, нестерпимая мука из-за чего-то там. Люди слушают их, цыганок, уже сотни лет – и понимают прекрасно, что они этим хотят сказать, согласно трясут головами, а не орут заполошно, как ты, умник хренов. Наоборот, исправно платят гадалкам денежки!

  – Да при чём тут цыганки-то, Максим?! – громче прежнего начал голосить Колька, заканчивая переодеваться. – Чего ты мне в пример приводишь этих привокзальных дур?! Я тебе про высокое искусство говорю, про большую поэзию в лице Кочеткова! – а ты мне чумазыми и необразованными цыганками в глаза тычешь! Ты же – будущий выпускник МГУ, как-никак, а в разговорах опускаешься до жаргона и сленга цыганок! Сморозил глупость – имей мужество ошибку честно признать! А не крутись тут ужом изворотливым! «Камень», – ещё раз тебе говорю, – это лажа и бред, чистой воды пошлятина! «Рана» же – это большое и высокое искусство! Вот и вся разница!

  – Слушай ты, умник, – не выдержал Кремнёв поучений нахального и дурного хохла-сожителя. – А не пошёл бы ты на х...р отсюда! Учить уму-разуму будешь детишек своих, когда заведёшь. А меня учить не надо. Тем паче, тебе, м...даку. Я, в отличие от тебя, сессии вовремя сдаю, и стипендию всегда получаю. И с первого раза в Университет поступил – с 4-ой по сочинению. А ты в круглых двоечниках ходишь с первого курса, раздолбай, тебя только со второго раза на истфак приняли. Да и то с трудом! А теперь кого-то ещё учить берёшься, придурок!

  – Да сам ты придурок! – зло выпалил в ответ рассвирепевший Колька, после чего пулей выскочил в коридор, красный как помидор, громко хлопнув дверью...

  12

  После этого случая между Меркуленко и Кремнёвым будто бы пробежала чёрная кошка – огромная такая, страшная и угрожающая своим жутким видом. Оба затаили злобу один на другого, сухо и холодно общались между собой, да и вообще мало стали видеться, хотя и спали рядом по-прежнему, в одной комнате.

  Окончательно же их рассорил и отдалил, врагами вечными сделал один паскудный случай, произошедший через месяц ровно – в 10-х числах ноября, когда Кремнёв только-только из поездки по Европе вернулся и успел даже с Мезенцевой второй раз неудачно встретиться и поговорить. После чего, повторим, он уже окончательно скис и сник, плетьми опустил руки, к жизни совсем утеряв интерес и, одновременно, к учёбе. Он только и делал до Нового года, что валялся на койке пластом, раз в неделю в «стекляшку» заглядывал для вида, чтобы связь с факультетом окончательно не потерять – с товарищами и преподавателями. А по вечерам гулял в одиночестве или ходил в Манеж от скуки и по инерции – с дружками-спортсменами там стоял и болтал или наматывал круги на дорожке тупо и без души. Толку от него, как от спринтера, было уже мало с таким-то его настроением кислым, если он вообще был...

  13

  В 10-х числах ноября, проснувшись поздно по обыкновению, когда колготного Меркуленко уже не было в комнате: с утра пораньше убежал куда-то деловой и скрытный хохол, – Максим вдруг вспомнил, что собирался слазить на антресоли. Туда он в сентябре ещё закинул зимние вещи свои за ненадобностью, чтобы не занимать ими нижний шкаф, очень маленький и для двоих тесный. Поднявшись с кровати и пододвинув стол к антресолям, он залез туда с намерением достать пальто и зимние сапоги из целлофанового пакета, ибо на улице уже становилось холодно и сыро, – и сбоку от своих вещей он увидел небольшой тугой свёрток, которого раньше не было, и который его заинтересовал. Не слезая со стола, он развернул его, завёрнутый в газету сначала, а потом ещё и в белую тряпку, и увидел там полуторакилограммовый кусок астраханского балыка – вкусного, свежего и аппетитно пахнущего...

  Несказанно удивившись находке, он спустился с ней вниз и прямиком направился в соседнюю комнату к Жигинасу – проверить: на месте ли тот, не умотал ли куда спозаранку... Жигинас был на месте, к счастью, и тоже только проснулся: сидел на койке с сонным видом, собираясь в душ идти.

  – Серж! – с порога обратился к нему Кремнёв, подходя вплотную к товарищу и показывая тому балык. – Ты посмотри и подивись, что я только что у себя на антресолях нашёл, что Меркуленко от нас с тобой прячет, сучонок.

  После этого он отдал Жигинасу свёрток, чтобы тот самолично подержал в руках и оценил находку.

  Жигинас взял балык, поднёс его к носу, понюхал, зажмурился от удовольствия: «вкуснотища!» – произнёс, после чего добавил сонно:

  – Меркуленко на ноябрьские праздники к себе домой ездил на несколько дней, пока ты, Максим, колесил по Европе. Вот из дома он этот балык и привёз, вероятно, и спрятал на антресолях, пока тебя нет. И меня даже не угостил, скотина безрогая! Зачем, интересно, он его от нас с тобой прячет-то? Для кого? Чего-то задумал тайного, Меркулятина хитрожопая.

  – Раньше он такой х...рнёй не занимался, вспомни, – задумчиво подхватил разговор Максим. – Все посылки домашние с нами делил, поступал по-честному. А теперь заныкал от нас рыбку, гад, бережёт ещё для кого-то... Мои-то мясные консервы, которые я из ГДР вам на пробу привёз, с удовольствием недавно слопал – не подавился, сука! И вино моё тоже пил, марочное, крымское, которое я прикупил в Анапе. Помнишь?

  Меркуленко и впрямь раньше так никогда не поступал: домашние посылки с рыбой с друзьями делил по-честному. А на 4-м курсе ему и вовсе литровую банку паюсной икры родственники привезли. И они втроём, помнится, её за пару дней и «уговорили», накупив предварительно хлеба белого и сливочного масла побольше... А теперь вот Колька, чувствуя скорый конец, крысятничать и ловчить стал, от товарищей своих по комнате прятаться и отдаляться...

  И, крайне-обиженные данной выходкой друга, Кремнёв с Жигинасом решили Меркуленко наказать за его подлый и гнусный поступок – решили отрезать половину куска, грамм 800 по весу, самовольно взять свою долю то есть. А оставшуюся половину вернуть назад – и не говорить про то Кольке: пусть, мол, когда узнает – «порадуется» пропаже, сволота астраханская. И подумает, намотает на ус, как ему впредь своих пацанов обкрадывать и дурачить...

  Так они тогда и сделали: отрезали половину куска себе, а остальное вернули на место, замотав в газету и тряпку, как было. После чего оделись, умылись быстренько – и направились с куском свежего балыка сразу же пиво пить, не став даже завтракать. Зачем, подумали, деньги тратить на казённую пустую еду, имея в руках такое богатство! – которое, помноженное на пиво, их накормит и насытит так, что долго потом обоим есть не захочется...

  14

  Меркуленко узнал о пропаже, о воровстве утаённого балыка через неделю только, забравшись вечером на антресоль в отсутствие соседа. И рассвирепел ужасно, гневом сначала, а потом и звериной яростью закипел, багровыми пятнами весь покрылся.

  – Максим! – коршуном набросился он на Кремнёва, когда тот с тренировки вернулся, обессиленный и чуть живой. – На хрена ты так поступаешь, скажи?!

  – Что ты имеешь ввиду? – не понял, – устало улыбнулся Кремнёв, догадавшись уже, о чём идёт речь и отчего так взбеленился товарищ.

  – На хрена ты сожрал половину моего балыка втихаря и без спроса?! Я не для тебя его приготовил, пойми!

  – А для кого? – удивился Кремнёв, нахмурившись.

  – Да тебе-то какое дело – «для кого»?! – взорвался Колька, готовый уже набросится на соседа-обидчика с кулаками. – На хрена брать чужое, не тобой положенное?! Я тут собрался на днях с мужиками в баню съездить, балыком их попотчевать пообещал! Они ждут и надеются! А сегодня гляжу: балыка-то уже и нет, или почти нет! Сожрали! И что я теперь скажу?! кем буду в глазах пацанов выглядеть?! На хрена ты воруешь мои продукты?! да ещё и меня треплом выставляешь?! Разве ж так нормальные люди поступают?!

  – А с какими это мужиками ты в баню собрался, интересно знать? И почему меня с собой туда не зовёшь, как раньше, почему не угощаешь рыбой?

  – Да на черта ты мне усрался, такой хороший, чтобы тебя угощать?! У меня есть для этого и получше люди, поважнее тебя, м...дака, и полезнее! От тебя-то мне какой толк, подумай?! Убытки одни и расстройство! Ворюга!!!

  Кремнёв был в шоке, ясное дело, от подобных слов человека, которого он другом считал всегда – и гораздо больше даже, чем Жигинаса. Последний-то был себе на уме с первых дней учёбы, имел двойное, а то и тройное дно. И Максим это хорошо чувствовал, каждый Божий день воочию наблюдал подобное его двуличие и скрытность, хотя и терпел Серёгу, дружил, лично ему особо не досаждавшего... А тут и Меркуленко точно таким же хитрецом оказался – скрытным и двуличным типом...

  – А какого х...ра тогда ты мои продукты жрёшь постоянно, какие я привожу из дома?! Сало то же, овощи и фрукты! – справедливо возмутился Кремнёв, сбрасывая хандру с души и опять становясь сам собой, волевым и решительным парнем, пусть и на короткое время только. – Зачем четыре дня назад мясные консервы лопал, которые я из Германии вёз, чтобы тебя порадовать?! Я бы мог вместо этого что-нибудь себе прикупить, или родителям тем же, родственникам. А я о тебе тогда думал, о говнюке, хотел потравить тебе, порадовать напоследок! Теперь вижу, что зря, что дураком оказался: не стоишь ты внимания и подарков. Ну и ладно, и пусть – стерпим и это! Но только х...р ты у меня чего больше получишь, запомни! Гнида!

  – Да сам ты гнида! Да ещё и ворюга, к тому же! – ответил на это Колька, прожигая Максима насквозь своими горящими ненавистью глазищами. – Сожрал половину моего балыка втихаря, у меня разрешения не спросив, – и ещё меня же в чём-то там обвиняет! Молодец! Консервы я его ел – подумаешь! Я съел-то пару кусков всего – и ушёл. А остальное вы с Жигинасом сожрали на пару!... А потом, я не просил тебя мне их привозить, и не хочу, чтобы ты по моим сумкам и вещам из-за этих своих немецких консервов лазил. Не ожидал я от тебя такой подлости, Максим, никак не ожидал! Тем паче, после 4 лет знакомства. Этот украденный балык тебе ещё боком выйдет: попомни мои слова! Поплачешь ещё горькими слезами!... А теперь всё! На этом давай закончим наш разговор. Видеть и знать тебя с этой минуты не желаю больше, мотать из-за тебя нервы, портить настроение себе. Зря я с тобой вообще поселился вместе в этом году, определённо зря: надо было б с Володькой Козяром селиться, как он мне весной предлагал, а я, дурачок, отказался – не захотел с тобой ссориться и расставаться врагами. Друзьями ведь были до этого как-никак, столько лет вместе прожили. И тут такое!... Ладно, это дело ещё не поздно переиграть, с переселением-то. Я, может, так и сделаю скоро – перееду от тебя. А ты не подходи ко мне больше: я про тебя забыл, вычеркнул тебя из памяти и из жизни. «Была без радости <наша с тобой> любовь. Разлука будет без печали» ...

  Сказав всё это, Меркуленко выскочил из комнаты чернее тучи, потом – из блока. И больше его Максим в тот вечер уже не видел – спал в комнате один. А Колька остался ночевать в соседнем блоке – с братьями-хохлами весь вечер обиду свою делил, с которыми он давно уже сблизился и сроднился...

  15

  Хохлами этими были Вовка Козяр – 25-летний ловкий рабфаковец из Житомира, Генка Гацко из Черкасс и Серёжка Богатырь из Харькова. Козяр попал на истфак после службы в Армии, предварительно пройдя обучение на Рабочем ф-те. История как наука была ему не нужна, была до лампочки: он готовил себя к чиновной карьере, для которой в советское время, как, впрочем, и сейчас, непременно требовался диплом; и чем круче – тем лучше для его обладателя. Генка Гацко был ровесником Кольки и такой же дятел тупой и тоскливый: поступил в МГУ со второго раза и тоже исключительно ради диплома, ради карьеры большого дельца, кем он и стал впоследствии. И только Серёжка Богатырь был ровесником Максима и был единственным из хохлов, кому любо было учиться, кто учился не из-под палки и не для галочки – для души. За это он и нравился Кремнёву больше всех остальных, его одного Кремнёв выделял и симпатизировал.

  С хохлами, корешками Меркуленко, Максим близко сошёлся лишь на 4-м курсе, когда в одной из 4-х университетских башен жил. До этого-то он хохлов никого и не знал фактически – не пересекался с ними ни на учёбе, ни в ФДСе, ни в стройотряде и спорте. Факультет их огромным был, и подобное положение дел происходило часто и со многими. Максим тут исключением не был.

  Башни же хороши были тем для знакомства и дружбы своих обитателей, что представляли собой большие мансарды, по сути, или хорошо обустроенные чердаки. В каждой из них, повторим, было 4-е крохотных этажа всего, и на каждом этаже было расположено по четыре небольшие комнаты с общими для всех удобствами и кухней. Студенты каждого этажа поэтому жили одной большой семьёй, бегали друг к другу в гости запросто, без конца пересекались в крохотном коридоре, в туалете с душем, на кухне той же часами лясы точили, где они готовили еду. Это их и сближало всех помимо воли каждого.

  Сам же Меркуленко с хохлами познакомился в стройотряде «Спарта», куда он, начиная с первого курса, ездил четыре года подряд в качестве комиссара. Там-то он и сдружился с Козяром и Гацко, заслуженными студентами-строителями, которые два первые года трудились простыми бойцами, а после третьего курса, когда в «Спарте» произошла смена поколений, Козяр стал командиром отряда, а Генка Гацко – мастером. Украинская троица, таким образом, составила руководящее ядро новой «Спарты», сплотилась в отряде так, что было и не разорвать. Не удивительно, что и после летних строек Козяр, Гацко и Меркуленко тесно и плотно общались в общаге, дружили, и даже и поселиться решили вместе на 4-м курсе по обоюдному желанию каждого. А Меркуленко уже уговорил Жигинаса с Кремнёвым в башню из ФДСа переехать жить, хотя были и другие варианты.

  Обосновавшись на новом уютном месте, Меркуленко из комнаты братьев-хохлов фактически не вылезал, проводил там даже больше времени, чем у себя в жилище: с хохлами ему веселее и комфортнее было, по всему видать, роднее. Но и про Кремнёва с Жигинасом он тогда ещё старался не забывать – регулярно с ними вместе ужинал, бегал по магазинам, в столовку ту же днём...

  16

  Всё резко поменялось на 5-м курсе, когда Колька сразу же и наотрез отказался ужинать с Кремнёвым и Жигинасом как раньше, – стал трапезничать по вечерам у хохлов в соседнем блоке, разговоры с ними за столом вести взаимно-приятные, травить анекдоты. И вообще он всё больше и больше времени там проводил, а про Кремнёва и Жигинаса стал забывать, стал отдаляться от них всё дальше и дальше. Он бы и сразу, как думается, поселился с братушками-хохлами, – но тем этого не сильно-то захотелось. И это мягко сказано. Зачем им надо было брать к себе четвёртым человеком Кольку, действительно, утеснять себя, а Кремнёву и Жигинасу создавать самые выгодные условия, оставлять их в блоке вдвоём? – жирно будет! Ушлый Козяр, как самый старый и авторитетный из них, решил последний учебный год вообще пожить один в комнате как настоящий барин: какую-то бабу, хохлушку с рынка, себе в сентябре привёл и жил с ней до весны очень даже сытно и сладко. А Гацко с Богатырём жили в соседней комнате вдвоём, и тоже достаточно выгодно и комфортно. Так что Меркуленко в качестве третьего соседа был им, понятное дело, не нужен. Вот он и тёрся рядом с Кремнёвым и Жигинасом ещё и на 5-м курсе – вынужденно это делал, не по зову сердца и души...