Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  В нерешительности Кремнёв стал прогуливаться по холлу взад и вперёд, как он это обычно делал перед каждым стартом, накапливая для броска силы. Раз прошёл из конца в конец, два, а потом и три раза, на четвёртый заход собрался, чтобы набраться мужества... И вот в этот-то как раз момент распахнулась дверь 48-го блока, и из него лёгким шагом выпорхнула в коридор уже переодевшаяся в домашнюю одежду Мезенцева с маленькой записной книжкой в руках... и направилась к телефонным кабинам.

  Завидя её в холле одну, одуревший от счастья Максим, что так для него всё удачно складывается, бросился ей навстречу.

  – Здравствуйте, Таня! – почти прокричал он, подбегая к ней и перегораживая ей дорогу. – А я Вас жду!

  – Меня?! – удивилась Мезенцева, останавливаясь перед Кремнёвым. – А что Вы хотите?

  – Хочу познакомиться с Вами, давно хочу, страстно! – затараторил куражный и счастливый Кремнёв, как из одноимённого пулемёта густо сыпля словами. – Да всё как-то не решался на это, знаете, робел. Честно признаюсь. А теперь вот подумал: пора. Дальше тянуть нельзя: времени у меня уже почти не осталось... Таня, давайте сходим с Вами сегодня вечером погуляем. Мне сейчас на тренировку надо бежать, а вечером я свободен. Можно, я вечерком поднимусь к Вам сюда на этаж часиков этак в 9-ть, и мы куда-нибудь с Вами сходим? Хорошо? Договорились?

  – Нет, не договорились, – тихо, но твёрдо ответила на это Мезенцева, лукаво посматривая на Кремнёва. – Я вечером занята: у меня много дел. Да и не хочу я с Вами гулять и знакомиться. Извините.

  – Почему? – спросил Максим надтреснутым и упавшим голосом, круто меняясь в лице и чувствуя, что у него всё оборвалось внутри от подобных слов девушки и закровоточило.

  – Потому что не хочу – и всё, не имею на то желания, – тихий и всё такой же твёрдый и недвусмысленный ответ последовал. – Идите на тренировку, занимайтесь своими делами, учёбой – в первую очередь; не отвлекайтесь на глупости, не надо: у вас диплом впереди, гос"экзамены... И спасибо Вам за всё, искреннее спасибо.

  Последнее Мезенцева произнесла с чуть заметной нежностью в голосе, после чего внимательно взглянула на собеседника, как бы прощаясь с ним; и потом, обойдя Кремнёва с правой стороны, она направилась к одной из телефонных кабинок, произнеся на ходу:

  – До свидания...

  Она отошла, открыла пустую кабинку телефона-аппарата и мышкой нырнула туда, в её темноту кромешную, поплотнее закрыв за собой дверь, чтобы посторонние разговора не слышали, а Максим... наш горе-любовник Максим без-чувственным истуканом застыл в холле, будто вдруг умер или окаменел, ничего из происходящего не понимая... Через мгновение он очнулся и пришёл в себя, наконец, и, поняв, что разговор окончен, не начавшись даже, и ждать ему больше нечего, резину стоять и тянуть, он развернулся с сомнамбулическим видом и медленным и неуверенным шагом направился к себе на этаж, склонив на грудь голову.

  Когда он вернулся в свою комнату, на него, бедолагу отвергнутого и оплёванного, было жалко и больно смотреть: он стал чернее и страшнее смерти... Вернувшись, он машинально переоделся, взял спортивную сумку в руки и поплёлся – именно так! – на тренировку убитым горем студентом, мало что и кого по дороге видя и почти ничего не соображая, что происходило вокруг. Только одна-единственная мысль в гудевшей голове его свирепой мухой без-престанно жужжала, назойливо требуя разъяснений, а именно: «Что такое сегодня произошло, и отчего так больно и тяжело на сердце?... И почему Таня не захотела даже познакомиться с ним, поговорить, пойти и прогуляться по улице? Чем он мог и когда так сильно обидеть её и так собой досадить, что она, не раздумывая и не мешкая ни секунды, куда подальше его послала? И даже и малейшего шанса ему не оставила, четверть шанса, десятую часть?...»

  Он не мечтал, не загадывал и не рассчитывал, разумеется, когда готовился к встрече, что Мезенцева бросится ему на шею в первый же день и на все его условия и предложения согласиться, – он не был самонадеянным индюком, для которых «все бабы – похотливые и гулящие тёлки, все – суки». Но и такого решительного отпора он тоже не ожидал, когда ему не было оставлено никаких шансов на будущее...

  Тренировался он кое-как, понятное дело, – без огня и души, и без сил, фактически, – с трудом до конца добегал, топая на дорожке как слон и как паровоз дыша, напрочь утеряв вчерашнюю мощь, красоту и лёгкость, – чем поразил и, одновременно, расстроил тренера Башлыкова, ставку сделавшего на него на предстоящем университетском чемпионате.

  – У тебя что-то дома случилось, Максим, да? – спросил он его под самый конец, прощаясь. – Вид у тебя какой-то болезненный и мрачный: не видел, не помню тебя таким. Да и тренировка наша сегодня, по сути, впустую прошла, ничего тебе не прибавила.

  – Нет, Юрий Иванович, дома всё нормально, слава Богу, – тихо ответил Кремнёв, готовый расплакаться. – Не спал отчего-то всю ночь – вот и хожу весь день кислый и квёлый, будто в воду опущенный. Ничего, пройдёт завтра, не волнуйтесь...

  17

  Но и назавтра у него в точности повторилась картина в Манеже, и послезавтра: кризис его был глубоким, тотальным и затяжным, как это заметили все, кто знал Максима хорошо и близко, который (кризис) было таблетками не излечить, водными процедурами, массажами и уколами. Из Кремнёва будто бы скелет вдруг выдернули 21 сентября вместе с волей и жаждой жизни, – и он превратился в без-форменную амёбу, или в медузу о двух руках и ногах, со стороны на которую было тошно и больно смотреть, тоскливо и муторно находиться рядом.

  Это было и плохо и некстати совсем – такая его душевная хандра, на хроническую депрессию очень похожая, что зиждется на сильнейшем стрессе и полном упадке сил, как хорошо известно. Ведь впереди его ждали ДЕЛА – очень и очень большие и крайне важные во всех смыслах. Ему надо было выигрывать первенство МГУ, что было вполне реально ещё даже и день назад, и к чему его Башлыков упорно готовил, – чтобы потом в команде университетских легкоатлетов ехать в турне по Восточной Европе и показывать себя там во всей красоте. Это, во-первых. А во-вторых, ему надо было начинать крутиться-вертеться ужом и на самом факультете, чтобы за Москву зацепиться худо ли, бедно ли, за теплое и денежное место в столице после окончания МГУ, как это тайно уже начали делать многие товарищи по общаге – те же Меркуленко и Жигинас. Оба они сделали ставку на выгодную женитьбу на москвичке: иного способа не было у иногородних студентов-выпускников остаться на ПМЖ в Москве, – и уже начали бегать по дискотекам и иным людным и злачным местам, чтобы суженую себе отыскать с квартирою и пропиской. И этим решить все проблемы разом и с трудоустройством, и с местожительством, и с карьерой.

  И только отвергнутый Мезенцевой Максим на койке без-чувственным бревном валялся, с 21-го сентября начиная, этаким без-вольным и без-хребетным трутнем наподобие Обломова Ильи Ильича, – лежал, и всё про Таню без-престанно думал до боли в висках и мозгу... и не понимал, как дальше будет жить без неё... и будет ли...

  «Любовь пройдёт, исчезнет всё, и ничего нет впереди, – с утра и до вечера тихо шептал он потрескавшимися губами слова популярной студенческой песни, величайший смысл которой он по-настоящему только на 5-м курсе понял и оценил. – Лишь пустота, лишь пустота... Не уходи... не уходи...»

  18

  Не удивительно, и закономерно даже, что первенство МГУ, проходившее на их стадионе 24-26 сентября, Кремнёв провалил с треском в том своём абсолютно-пустом и разобранном состоянии: в финальном забеге пятым пришёл из шести бегущих, предпоследним то есть, да ещё и с посредственным результатом 11,5. А планировал из 11-ти секунд выбежать, в тройку призёров попасть и получить медаль, что было ему по силам вполне, и к чему они с Башлыковым ещё с весны 4-го курса готовились.

  Стометровка, которую он любил и на которой специализировался, – сложная дистанция и в физическом, и в психологическом смысле. Там нужно, помимо прочего, сугубо скоростного и атлетического, уметь вовремя концентрироваться, настраиваться и подводить себя к старту так, чтобы за 11-ть секунд всего – а именно за столько пробегал стометровку Кремнёв в студенческие годы, – чтобы за 11-ть секунд успеть форсировано выпалить из себя всё, что перед этим на тренировках скопил, суметь выложиться на дистанции по максимуму, и ничего внутри не оставить, ни капли «топлива». Чуть-чуть отвлёкся или расслабился перед стартом, соперников, зрителей испугался, расстроился из-за чего-нибудь или просто не выспался перед стартом – и «тормознул», не среагировал вовремя на выстрел стартёра, «проспал старт». И всё – конец песне! Дальше можно уже не стараться – догнать соперников не успеешь: не позволит время. И останется только себя материть и корить, и готовиться к новым стартам, новых соревнований ждать, пока удачливые товарищи будут радоваться и красоваться на пьедестале.

  Вот и с Максимом Кремнёвым подобный казус случился в последний учебный год: он, БОГИНЕЙ своей надломленный, уже на старте всё проиграл подчистую и задарма, и лишь спины товарищей в конце увидел. Дела амурные его расстроили и подкосили так, что не приведи Господи, как говорится!...

  Но в сборную Университета его всё-таки взяли – в запас. Башлыков на том настоял, резонно заметив руководству Спортклуба, что запасной бегун у спринтеров обязательно должен быть в турне по Европе, ибо поездка предстояла долгая, двухнедельная, и по чужой земле. Случиться там может-де всё что угодно с каждым – травмы, простуды или пищевые отравления. И если не будет запасного спринтера в команде – эстафету придётся отменять. А это скандал, разумеется, и серьёзный, ибо эстафета традиционно – самое зрелищное и кассовое соревнование... Или же ставить случайного человека на какой-то этап, который и сам опозорится, и Университет опозорит. Чего допустить было нельзя категорически.

  Доводы заслуженного тренера возымели действие, и опростоволосившегося Кремнёва взяли пятым, запасным спринтером в команду, с которой он в первых числах октября улетел на недельные сборы в Анапу, в университетский спортивно-оздоровительный лагерь «Сукко»... Те недельные сборы явно пошли ему на пользу: он там и воздухом надышался, и в море наплавался от души, благо что погода на Черноморском побережье стояла чудесная, 20-тиградусная, и фруктов вдоволь поел – персиков и винограда. Про Мезенцеву он там думать не переставал, разумеется, но думал про неё легко, без боли и надрыва столичного, без истерики. Далёкое расстояние притупило боль, и Максим на юге чуть успокоился...

  19

  Однако стоило ему вернуться в Москву, и всё началось сначала. Тоска в Москве на него навалилась такая – жестокая и всеохватная! – что мочи не было её терпеть. Мезенцеву хотелось видеть безумно, жившую теперь рядом с ним, на соседнем 16-м этаже в 48 блоке.

  Но как это было сделать после случившегося 21-го сентября, когда его откровенно послали? – он не знал. Он теперь даже не мог стоять и караулить её в стекляшке как раньше – чтобы незаметно насладиться её красотой, чтобы той красотой напитаться. Понимал, что его легко могут заметить там – и она сама, и подружки, – прячущегося за колоннами. Вот уж смеху-то будет: повеселит он тогда людей своим идиотским видом и поведением!...

  Понятно, что в таком плачевном состоянии ему уже ни до чего не было дела – ни до спорта и ни до учёбы, ни до диплома и распределения. До конца октября он только и делал, что валялся на койке пластом, заложив руки за голову, – глазами потолок буравил и про Таню, не переставая, думал, которую он потерял, так и не найдя ещё, и которую вернуть надеялся.

  На тренировки в Манеж он ходил, не бросал бег, – но делал это для вида скорее, для галочки, чтобы его не выкинули из сборной в самый последний момент и не заменили другим спринтером. Надежд же со спортом он уже не связывал никаких и душу туда не вкладывал. Пусто было в его душе, как напалмом выжженной отказом любимой.

  С Панфёровым он также встретился пару раз в октябре – и тоже по необходимости больше, не по зову сердца. Поговорил с ним по душам предельно честно и откровенно – уже как с равным себе человеком, почти что товарищем, от которого ничего не надо и, соответственно, нечего скрывать, – бренную жизнь с учителем обсудил на минорной ноте. В том смысле, что тяжела ему стала его молодая жизнь, в которой пропала цель бытия, смысл работы и творчества; в которой, наоборот, на голову сыпались одни проблемы и неудачи, разраставшиеся с каждым днём как грозовая туча... И от этого разрастания негатива становилось тягостно и темно внутри, и не было никакого просвета в ближайшем будущем, никакой подсказки, помощи или надежды. Хоть плачь! Про свои любовные отношения с Мезенцевой он скрыл информацию, ясное дело, – однако молодому и прозорливому учителю и без этого стало ясно, в чём главная причина тоски и внутреннего разлада выпускника... В конце Максим получил от опечаленного разговором Панфёрова тему диплома, касавшуюся исторических и геополитических предпосылок Отечественной войны 1812 года, – и всё. После этого он про университетского наставника благополучно забыл: сделал вид, что с головой погрузился в работу, что занят очень.

  Сам же ни к чему не притрагивался совершенно ни в октябре, ни в ноябре, ни дальше – потому что не мог, не хотел, потому что всё ему надоело до чёртиков и опостылело: читалки, конспекты, книги, мать-История. Сил на учёбу не было никаких, да и не лезло тогда ничего в его зачумлённую любовью голову...

  20

  27 октября Кремнёв в составе сборной команды МГУ улетел в Болгарию, ставшую первой по списку в их двухнедельном спортивном турне. Там они соревновались 2 дня с легкоатлетами Софийского университета, завоевали много личных и командных наград. Выступили в целом успешно... Потом на очереди были Румыния, Югославия, Венгрия, Чехословакия, Польша и ГДР – страны бывшего соц-лагеря. И в каждой стране программа у гостей из Москвы была одинаковая как под копирку: до обеда – соревнования, после обеда – лёгкая тренировка на стадионе, где наставники сборной оттачивали прыжковую, метательно-толкательную и беговую технику у подопечных и шлифовали правильную передачу эстафетной палочки, важнейший элемент борьбы. А перед сном приехавшим из СССР парням и девчатам разрешалось походить-погулять по городу в течение двух-трёх часов и уже самостоятельно познакомиться, без гидов-переводчиков и экскурсоводов, сопровождавших команду на всём её пути, как живут соседи-европейцы и чем они заняты, чем кичатся перед советскими гражданами и что выставляют напоказ.

  Надо сказать, что во время того турне все члены сборной МГУ были целы и невредимы по счастью, и были в строю – обошлись без инфекций и пищевых отравлений, растяжений и травм. Поэтому-то запасной Кремнёв в команде был не нужен, по сути, и до обеда он просиживал на трибунах все две недели – поддерживал и болел за своих. А после обеда он тренировался в общей группе – для вида больше, или же на перспективу, этим отрабатывая свой сытный командировочный хлеб, ну а вечером шёл гулять с парнями по столицам стран Восточной Европы – по Софии сначала, потом – по Бухаресту, Белграду, Будапешту, Праге, Варшаве и Берлину. Всё сам там увидел и запомнил накрепко, всё по достоинству оценил.

  Какое же впечатление он вынес для себя из того своего первого и, одновременно, последнего зарубежного вояжа? какой сделал вывод на будущее и какую итоговую оценку увиденному поставил в сознании и памяти своей?... Ответ тут будет скорый, чёткий и однозначный: удовлетворительную, не более того. Другой оценки хвалёная и чопорная Европа от него не заслужила, увы. Восточная, главным образом и прежде всего, в которой он тогда побывал, но от которой не далеко ушла и Западная, вероятно, если вообще ушла. Европа – она ведь была единым и неделимым живым организмом с незапамятных древних времён, единой большой семьёй с одинаковой психологией и абсолютно хищническим мiровоззрением. Хотя семьёй и скандальной до неприличия, мелочной, склочной, скупой, подлой, задиристой и драчливой – да, согласен! – разделённой по причине скандальности, неуживчивости и нищеты высокими и густыми феодальными мещанско-эгоистическими заборами и крепостями, превратившимися со временем в этнические и мононациональные границы. Но сути-то эти границы не поменяли ни сколько: в отношении России Европа была едина и монолитна всегда – и всегда жестока, коварна, завистлива и враждебна...

  Так вот, гуляя тёплыми и тихими осенними вечерами по восточно-европейским столицам, Максим уяснил для себя к вящей радости и немалому удивлению, что нет ничего в Европе такого, головокружительного и сногсшибательного, чего нет в России. И что златоглавая и патриархальная Царица Мiра Москва, в которой он уже пятый год счастливо и привольно жил, развивался телесно, духовно и нравственно, даст сто очков форы любому здешнему мегаполису по древности, величию, масштабу и красоте! И по культурности – тоже! Это есть твёрдый и очевидный, без-спорный и несомненный факт! – понял и навечно зарубил в своей памяти студент-пятикурсник Кремнёв, уроженец России, – и несказанно поразился понятому, возрадовался и возгордился.

  Он, трезвый и думающий молодой человек, не зомбированный и не подверженный пропаганде, не чревоугодник-материалист, что существенно, не хапуга, готовый Родину продать за джинсы, пиво и жвачку, за красивую жизнь, – так вот, он вынес для себя из той двухнедельной поездки до смешного простую и очевидную истину, на которую ещё Панфёров ему намекал во время долгих домашних бесед. А именно, что известная и уже даже набившая оскомину фраза: «увидеть Париж – и умереть»!!! – есть чистой воды вымысел, сказка для взрослых, бред. Или же дешёвая вражеская агитка, пропагандистское клише, что сродни наркотикам, рассчитанное на дурачков-простачков – на промывку мозгов необразованным обывателям из России и на итоговую идеологическую и геополитическую победу в извечной войне двух глобальных мiровых систем, антагонистически и нигилистически настроенных друг к другу, – ЗАПАДНОЙ, ПАРАЗИТИЧЕСКОЙ, и РОССИЙСКОЙ, ДОНОРСКОЙ, ЖИВОТВОРЯЩЕЙ. Победит в итоге Европа – она будет и дальше богато, сытно и комфортно жить за счёт порабощённых славян-русичей и их безграничных ресурсов, природных и трудовых. Победит Россия – нищая и пустая Европа кончится, схлопнется в два счёта, в историческое небытие уйдёт, растворится на без-крайних русских просторах, чтобы не умереть с голодухи. Как это и было раньше, в до-романовский и до-христианский период Великорусской Истории, который потому и клюют наши недруги-супостаты из века в век, густо дёгтем мажут.

  Отсюда же – и примитивно-пошлые выдумки-байки про античную древность Европы якобы, про европейскую же колыбель христианства, «религию Света и Добра», и всё остальное – «великое, возвышенное и прекрасное», – чему в действительности – грош цена. Нет на Западе ничего такого, нет! – не видел и не встречал Максим! – от чего одуреть и умереть можно, поехать умом. Красота и величие, культурная и религиозная древность Запада – миф, пустословие или баснословие, идущие от продажных историков уже многие сотни лет, которых дружно поддерживают своими антироссийскими бреднями братья-масоны и диссиденты, патентованные гедонисты-чревоугодники, а в целом – клоуны-пустозвоны. Двуличные, алчные и прожорливые деятели-перевёртыши, понимай, евреи по национальности или же их холуи, в быту всегда руководствующиеся принципом: «жизнь надо прожить ТАМ (в Европе, то есть), чтобы не было мучительно больно за без-цельно прожитые годы!!!»

  Это такой же пошлый, дикий и бредовый, заказной и вульгарный вымысел, – понял и лично убедился Максим, – как и гулявший по стране миф все 1970-е годы про какое-то якобы немыслимое величие и талант иуд Солженицына и Ростроповича, Бродского, Аксёнова, Довлатова и Шемякина, и иных бесенят – помельче! Абсолютно без-совестных и без-принципных типов, услужливых лакеев Сиона, которых раскрутили на полную катушку и до небес приподняли на Западе исключительно для того, чтобы дурить русским людям головы, идеологически разлагать и порабощать их, настраивать против Власти, против собственной же страны. Показывать на их конкретных примерах, как всё, дескать, плохо и дико в СССР и, наоборот, прекрасно и складно на Западе, где талантливые люди как короли живут, в деньгах и славе как в собственной ванне купаются. А в Советской России, дескать, они никому не любы, не интересны и не милы: их там третируют, обижают и унижают якобы, мешают с грязью, с дерьмом, в грош не ставят товарищи коммунисты, для которых-де люди – мусор. В СССР якобы диктатура в почёте и тоталитаризм, а на Западе – свобода и демократия, и права человека...

  21

  Был и ещё один очень важный и принципиальный момент, который вынес для себя Кремнёв из той спортивной поездки на Запад. Уже в конце первой недели он затосковал по Москве, а всю вторую неделю он и вовсе только и делал, что отсчитывал до отъезда на Родину дни и часы: надоела ему Европа до чёртиков – хуже горькой редьки, прямо-таки. Именно там, в Европе, он ясно и твёрдо понял, будто рентгеном себя просветив, что он – убеждённый русский националист по крови и по мiровоззрению. И что убогие русские хаты Рязани, крытые толью или даже соломой подчас, окружённые тощими кустами ракит и покосившимися плетнями, меж которых то тут, то там просматриваются стаи уток, индюшек, кур, свиней и гусей, – для него всё это милей и желаннее во сто крат всех европейских соборов, замков, костёлов и ратушей. А рязанские зачуханные мужики и бабы в потрёпанных кофтах и ватниках, простодушные и хлебосольные, ему гораздо роднее и ближе по духу спесивых и норовистых поляков, немцев, венгров или румын – патентованных рвачей и скряг, пошляков, сутяжников и мещан, у которых лукавые улыбки на устах, а за пазухой – злоба и камень. Ему холодно, тоскливо и одиноко было с ними со всеми, гонористыми и чопорными европейцами, ему было там некомфортно, неуютно, скучно и тесно до слёз и душевной боли. Почти сразу выяснилось, что только на Родине он привольно и спокойно жил и дышал, только на Родине отдыхал душою и телом. Выяснилось, что РОДИНА – не пустой звук, не литературный штамп или затасканное клише писателей-патриотов; равно как и ЛЮБИМАЯ ДЕВУШКА, а потом и ЖЕНА, БРАТ и СЕСТРА, БАТЮШКА и МАТУШКА для каждого русского человека. Всё это – по-настоящему ОБИХОДНЫЕ, ЖИВЫЕ и ДЕЙСТВЕННЫЕ СЛОВА, СВЯТЫЕ и ПРАВЕДНЫЕ, ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩИЕ и ДУХОПОДЪЁМНЫЕ, наполненные, плюс ко всему, богатейшим внутренним смыслом и содержанием, что идут от пращуров из глубины веков ПОБЕДОНОСНЫМ ТОРЖЕСТВЕННЫМ ГИМНОМ ...

  22

  «Неужели же ему так ничего и не запомнилось в той поездке? – может спросить удивлённый и покоробленный читатель-западник, для которого Европа – некий „град на холме“, место регулярного паломничества и поклонения. – Неужели ничего не осталось внутри, не зацепило молодому парню душу и сердце?... Странно это. Странно и чудно, и как-то неправдоподобно даже...»

  Ну почему же «ничего»? – кое-что осталось всё же. Но только не в душе, а в сумке Кремнёва. В Румынии, например, он купил себе добротные кроссовки фирмы Romika, в которых ходил и бегал потом целых десять лет – и не знал горя. В России тогда таких кроссовок не было, не выпускала промышленность, полностью сосредоточившись на широкомасштабных оборонных проектах стратегического значения в ущерб бытовому ширпотребу... А в Югославии он себе же прикупил модный спортивный костюм из эластичной ткани, более для тренировок удобный, чем шерстяной, отечественный, в каком он до этого тренировался; да ещё купил пару блоков ароматизированных сигарет «Europa» и «Samuil» – университетским парням в подарок... А в Чехословакии и Германии было много пива на всех углах, пенного и душистого, аппетитного, которое чехи и немцы, бабы и мужики, молодые и старые, лакали вёдрами ежедневно и ходили по улицам пьяные в лом с выпученными глазищами, что-то вечно под нос буробили, вытирая ладонями сопли и слюни с губ. Смешно было на них, алкашей, смотреть, и завидно одновременно... Однако ж пиво советским студентам-спортсменам пить было нельзя – режим! Они же в Европу бегать приехали и побеждать, русскую удаль на стадионах показывать, а не соревноваться в количестве выпитого с местными затасканными чревоугодниками, мало отличающимися от русских выпивох.

  Это и был, пожалуй, полный перечень того, что запомнилось, что вынес, а точнее – вывез для себя Максим из той осенней поездки по Восточной Европе. Всё! Больше автору и рассказать-то не о чем – простите! – при всём, так сказать, желании с его стороны....

  Глава 6

  "Тебе принёс я в умиленье

  Молитву тихую любви,

  Земное первое мученье

  И слёзы первые мои.

  О! выслушай – из сожаленья!

  Меня добру и небесам

  Ты возвратить могла бы словом.

  Твоей любви святым покровом

  Одетый, я предстал бы там,

  Как новый ангел в блеске новом;

  О! только выслушай, молю, -

  Я раб твой, – я тебя люблю!"

   М.Ю.Лермонтов

  1

  В Москву с командой Кремнёв вернулся 10 ноября, в День советской милиции. И почти сразу же по приезду на него навалилась тоска – тяжёлая, изматывающая и без-просветная, – которая поедом ела Максима до отъезда ещё, поставив, видимо, цель совсем его, отвергнутого, извести, в ничто превратить, в половую тряпку. Живущую по соседству Мезенцеву ему опять захотелось увидеть – хоть мельком, хоть краешком глаз, – до боли в груди захотелось быть рядом с ней: чтобы любоваться её неземной КРАСОТОЙ, чтобы её КРАСОТОЙ восхищаться, подпитываться как раньше. Полгода назад он это делал быстро и без проблем. Теперь же всё многократно запуталось и усложнилось.

  Первый день, день приезда в общагу, он ещё как-то пережил-продержался, нашёл в себе силы не киснуть, не паниковать, не подаваться сплину. Сначала вещи распаковывал в комнате и модными кроссовками и спортивным костюмом хвастался, примерить их всем желающим позволял, а попутно рассказывал сбежавшимся университетским дружкам про поездку и про саму Европу, про спортивные успехи сборной МГУ; привезённые подарки между делом раздаривал – полиэтиленовые пакеты в основном с красочными по бокам картинками. Их в устремлённой в Космос России тоже не было в те годы: они относились к категории дефицит.

  Потом Максим спустился вниз и пообедал с Жигинасом в столовой. С ним же пошёл после этого и пиво пить в пивнуху к китайскому посольству, по душам тет-а-тет беседовать после двухнедельной разлуки, подробно рассказывать ещё разок про жизнь и порядки в Европе, что Серёгу сильно интересовало по какой-то неясной причине: спустя многие годы выяснится – почему. Вернулся он из пивнухи пьяненький и смертельно усталый вечером – и стразу же завалился спать. Спал спокойно и глубоко в ту ночь – последнюю спокойную ночь на пятом курсе фактически...

  2

  На другой день он проснулся поздно – в 10-ть часов по времени, когда Меркуленко с Жигинасом не было на месте: оба по делам убежали. А куда? – Бог весть. Они ему не докладывали. И только у надломленного любовью Максима никаких дел в мыслях и планах не было, как это случается обычно с солдатами-калеками, списанными со службы по инвалидности. Ничто уже не интересовало и не манило его, как прежде, энергией и бодростью не заряжало, – ни спорт, ни учёба, ни диплом, ни даже будущее распределение, контуры которого ещё даже и не просматривались. Поэтому-то он и лежал на кровати животом вверх, безвольный и опустошённый, – и только про Таню, не переставая, думал, к которой так долго стремился мыслями и душой, которая одна его тогда нестерпимо манила, мучила и волновала. Он представлял себе её раз за разом во всём чарующем блеске и красоте – и всё осознать и поверить никак не мог, и для себя принять терзающего душу факта: отчего у него с ней всё сразу же в глухую и непрошибаемую стену упёрлось? И быстро закончилось из-за чего, ещё и не начавшись даже?

  «Неужели же я так противен ей, до такой невероятной степени, – лежал и гадал он, – что она никаких шансов мне не дала, даже и выслушать не пожелала?... Да-а-а-а! Дела! Не думал я, не подозревал, даже и в страшном сне не предвидел, что могу вызывать у девушек подобного рода чувства – отвратные и блевотные. Красавцем я никогда не был – согласен; не родился ухарем записным, от которого девчата дуреют и текут в два счёта. Но и не урод же я, как кажется, не дебил контуженный, не прощелыга, не жулик с вокзала, которые к людям подкатывают, чтобы объегорить и обобрать... И вдруг такое резкое и решительное „нет – и всё“ из её уст. Никакой надежды она этим своим „нет“ мне не оставила, никакой щелочки для борьбы и итоговой победной дружбы, прямо-таки совсем никакой...»

  3

  В полдень он, наконец, поднялся с постели, безжизненный и помятый, умылся, оделся, нехотя спустился в столовую и пообедал там в одиночестве и безо всякого аппетита, поняв, что без-полезно своих вертлявых корешков сидеть и ждать, одержимых московской пропиской и её получением. Потом он поднялся к себе на этаж опять и, категорически не желая ничего делать – над темой диплома думать, читать и писать, трудиться в поте лица, как и положено было выпускникам, его однокурсникам, – он провалялся на койке до половины пятого, ворочаясь с боку на бок. После чего он встал с кровати с кислым видом, накинул на плечи куртку, закрыл на ключ блок и нехотя побрёл в Манеж – на собрание сборной команды легкоатлетов. Там должны были подводиться спортивные итоги их зарубежной поездки и, одновременно, производиться финансовые расчёты, на которых каждому спортсмену-сборнику требовалось отчитаться, сколько он чеков за рубежом потратил, чтобы получить финансовую компенсацию от Спортклуба МГУ, или же, наоборот, оплатить чрезмерные расходы, которыми грешили некоторые студенты...

  4

  С собрания Кремнёв вернулся около семи часов вечера, и, не поднимаясь к себе, сразу же пошёл в столовую, чтобы поужинать по-человечески – поесть горячего, понимай, и не ходить в буфет поздно вечером, не питаться одной колбасой и сыром, портить этим желудок. В столовой он оплатил еду в кассе, потом получил положенное на раздаче, сел за свободный столик, которых вечером предостаточно было – в отсутствие москвичей, ужинавших дома с родителями, не в Университете, – и принялся после этого механически насыщать желудок, уставившись стеклянным взглядом в тарелки. Съел всё принесённое быстро, хотя и без аппетита, принялся за чай. И когда он его уже допивал, оторвавши голову от стола и по сторонам посматривая лениво, – то вдруг, опешив и побледнев, увидел слева от себя идущую по проходу к свободному столику Мезенцеву с подносом, ещё только собиравшуюся ужинать, когда до закрытия пищеблока оставалось всего ничего. Была она одна в этот раз, без подруг, одета была в дорогие синие джинсы и модный оранжевый джемпер с небольшим вырезом на груди, очень её украшавший...