Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  Увидев свою БОГИНЮ после полуторамесячной разлуки, да близко, в нескольких метрах всего, – без-конечно-прекрасную, статную и манящую как и всегда, до боли родную, желанную и дорогую, свет и радость излучающую окрест себя, Божий праздник! – Максим окаменел на мгновенье и одурел, весь во внимание и восторг обратился, в сгусток воли-энергии, чувствуя, как бешено заколотилось в груди его ошалевшее от близкого счастья сердце; заколотилось, заныло сладко, как на краю обрыва, – и залило лицо и шею его вскипевшей багряной кровью, внутренним жаром тело наполнило, равно как и душу с мыслями. От этого жара внутреннего, нестерпимого, ему захотелось с места вскочить и очумело броситься к Тане – покуда она одна была, совсем одна, что с ней не часто случалось. Подскочить, обнять её крепко-крепко как родную сестру, с которой долго-долго не виделся, – и более не выпускать из рук никогда. Так и держать её вечно в своих жарких и крепких объятьях – и умереть потом вместе с ней!...

  5

  Но он не исполнил того, о чём страстно и жадно просило сердце, – не подошёл к Мезенцевой прямо там, в столовой, не стал отвлекать разговором милую девушку от еды – дал ей спокойно поужинать и чаю напиться, комфортно посидеть в тишине в огромном полупустом помещении... Поэтому он тихо и осторожно вылез из-за стола, чтобы не привлекать внимания грохотом стульев, также тихо собрал посуду и в мойку её отнёс. После чего, убедившись, что Мезенцева сидит на месте и всё ещё ужинает не спеша, он вышел из столовой через другую дверь, дальнюю от Татьяны, и поднялся по лестнице на первый этаж зоны "В". Но к лифтам не пошёл, а остановился на площадке с внешней стороны лестницы так, чтобы ему сверху было хорошо видно всех поднимающихся из столовой.

  «Сейчас обязательно остановлю её – и поговорю с ней здесь же, на выходе, выясню отношения, – стоял и мысленно настраивал он сам себя, нервно теребя в руках свёрнутую вчетверо куртку. – Лучшего места для объяснений и придумать трудно: и народа здесь нет почти, и тихо вокруг и спокойно. Лучше уж здесь и сейчас это сделать, чем опять к ней на этаж идти и там перед всеми позориться...»

  Минут десять по времени он стоял и ждал в лихорадке, облокотившись животом о перила, внутренним огнём горел, при этом не спуская острых и цепких глаз со ступенек и без-престанно прокручивая в голове слова приветствия и любви – самые страстные, чувственные и задушевные, доходчивые, искренние и нежные одновременно, какие только помнил и знал из книг, и какие он БОГИНЕ своей в первые секунды встречи сказать готовился. Как искрящимся весенним солнышком мечтал её ими осчастливить и обогреть, сердце растопить девичье, душу расчувствовать и растрогать. А увидел Таню, царственно поднимающуюся наверх, – и все слова и приветствия позабыл, что спонтанно внутри рождались, растерялся быстро и безнадежно, ослаб, покрылся краской стыда. Только один страх вперемешку с ознобом и чувствовал, сковавший льдом его тело, губы и руки, почти полностью перекрывший воздух в груди, – противный утробный страх, который срочно требовалось побороть, чтобы в дураках не остаться...

  Он и боролся, как мог и умел, насколько сил и внутренней мощи хватало, – он будто в омут бросился с головой, или под вражеский танк, когда выходил ей навстречу...

  6

  – Здравствуйте, Таня! – раздирая ссохшиеся от волнения губы, сказал он ей, отходя от перил и перегораживая ей дорогу к лифтам. – А я Вас жду... Увидел Вас только что в столовой – и не сдержался опять, простите. Захотелось к Вам подойти и поговорить, и, наконец, познакомиться. Меня две последние недели не было в Москве – всё мотался по белу свету. А теперь вот вернулся – и сразу же вспомнил про Вас. В столовой Вас только что увидел – и загорелся чувствами. Ещё раз прошу: простите.

  – Добрый вечер, – в свою очередь ответила Мезенцева, улыбаясь лёгкой белозубой улыбкой и при этом с любопытством Кремнёва слушая и разглядывая, столбом стоявшего перед ней с курткой своей под мышкой; и потом, быстро оглянувшись по сторонам, она закончила достаточно добродушно и миролюбиво: – Только давайте в сторону отойдём, а то мы с Вами стоим тут на самом проходе как два истукана, мешаем людям.

  Они отошли от лестницы к окну, выходившему во внутренний дворик Главного здания, остановились у подоконника, и Таня ещё раз с улыбкой взглянула на собеседника, взглядом зорким пронзила его насквозь, пытаясь будто бы до сокровенного в незнакомом ей человеке добраться и оценить его по достоинству; после чего она ещё раз спросила:

  – Ну, так что Вы хотите-то, я не поняла? Кроме того, что Вас две недели не было.

  – Хочу познакомиться с Вами, Таня, давно хочу! – выпалил Максим одним махом, с радостью чувствуя под воздействием милой девичьей улыбки и такого же добродушного взгляда, как ледяной панцирь страха и неуверенности свалился вдруг с плеч его, и стало ему от этого легко и комфортно сразу же, и даже весело на душе. – Возвращался вот вчера утром в Москву, и про Вас всю дорогу думал. И радовался от этих дум: что Вы у меня есть на Свете, что учитесь вместе со мной, и что скоро я Вас опять увижу – и порадуюсь от души, счастьем до краёв наполнюсь...

  Сказавши это, Максим запнулся и замолк, словно воды в рот набравши, не зная, что говорить дальше: стихийное вступление его закончилось, слова иссякли, последние жаркие и искренние слова. Он только стоял и смотрел на БОГИНЮ сердца пронзительно, прямо и страстно – ответа от неё ждал, положительного, разумеется.

  Наступила небольшая пауза в разговоре, когда оба не знали, что делать и говорить. Они стояли, потупившись, у окна – и собирались с мыслями...

  Первой нарушила молчание Мезенцева, как виновница торжества, которой надо было что-то говорить в ответ по правилам хорошего тона остановившему её Кремнёву, настойчиво протягивавшему во второй раз руку любви и дружбы.

  – Спасибо, конечно, – чуть подумав, ответила она, не спеша, опять внимательно и в упор взглянув на Максима. – Не скрою, Ваши слова мне приятны, да. Хорошо, когда кто-то посторонний про тебя с добрым чувством думает... Но только... я же Вам сказала уже при первой нашей в сентябре встрече, что не надо нам с Вами знакомиться и встречаться, не надо – лишнее это, поймите, и канительное. Особенно – для Вас, у кого диплом и гос"экзамены впереди. Начинайте готовиться к ним, не отвлекайтесь, отбросьте все глупости в сторону, все второстепенные дела. И тогда всё у Вас будет чудесно, поверьте, и не случится под конец учёбы никаких проблем. Мне же ещё потом спасибо скажите, что не задурила Вам голову и направила на нужный путь... Так что, всего Вам доброго, удачи Вам. И будьте счастливы, как говорится.

  Мезенцева хотела уже было отходить от окна и идти к лифтам, но испугавшийся её ухода Максим, жаром вспыхнувший из-за этого, остановил её задрожавшим от волнения голосом:

  – Подождите, Таня, секундочку, подождите! Пожалуйста! – затараторил он, пытаясь перегородить ей дорогу. – Поймите, я не могу жить без Вас, у меня без Вас всё из рук валится! Я, начиная с июня-месяца, без-престанно думаю про Вас, брежу Вами, и засыпаю, и просыпаюсь с Вашим дорогим именем в мыслях и на устах, с Вашим образом в памяти! Поэтому не уходите, не надо, не портьте мне жизнь. Прошу Вас! Давайте лучше сходим с Вами куда-нибудь завтра или же послезавтра, по Москве погуляем, по Ленинским горам. Давайте?! Во время прогулки поближе и познакомимся!

  – Не надо этого всего, не надо, – уже серьёзно и твёрдо, чуть нахмурившись даже, ответила Мезенцева, не переставая в упор внимательно наблюдать за Максимом, который на глазах «сдувался», катастрофически уменьшаясь в размерах и в росте, что на него из-за этого становилось жалко смотреть.

  – Почему? – это было единственное, на что у него ещё хватило сил, понявшего, что его опять отшивают.

  – Потому что... потому что у меня уже есть жених, – тихий и лукавый ответ последовал, который Кремнёва взорвал.

  – Но у Вас же нет никого, Таня, нет!!! Зачем Вы так говорите?! – расстроенно выпалил он стоявшей перед ним девушке... которой сильно не понравились его слова, и, более того, они её больно по сердцу царапнули.

  – И всё равно не надо Вам больше ко мне приходить – морочить себе и мне голову. Прощайте, – сухо сказала она, отворачиваясь, после чего отошла от Максима и через пару-тройку секунд скрылась в лифтовом холле, унося с собой навсегда покой и счастье его, но главное – его ДУШУ...

  7

  Она ушла, вторично не оставив никаких шансов Кремнёву, у которого после её ухода будто случился инфаркт – до того он ослаб и обмяк, обезумел и почернел в момент, чувство реальности утерял, чувство времени...

  Через минуту и он, наконец, отошёл от окна, безжизненный и ошалелый, – но не к лифтам вслед за Мезенцевой пошёл, куда идти должен был, чтобы к себе подняться, а направился в совершенно другую сторону. Находясь в сомнамбулическом состоянии опять или в прострации, в без-памятстве полном, в без-чувственности и без-временье, он походил-погулял по первому этажу Главного здания минут десять, никого и ничего перед собой не видя, а потом через Главный парадный вход на улицу вышел, на свежий воздух, в котором нуждался его истерзанный организм. Там ноги сами собой понесли его на Аллею учёных сначала, а потом – на Смотровую площадку Ленинских гор Москвы, благо, что куртка его была под рукой, которую он и накинул на плечи, спасаясь от холода... На Смотровой площадке традиционно было много людей – и жителей города, и приезжих: молодёжь там сутками тусовалась уже и тогда, весело проводила время. Но подавленный провальной встречей Максим не видел никого вокруг, не замечал, мыслями весь в себя погрузившись, хотя всё время находился в самой гуще народа...

  8

  Сколько времени он гулял по территории МГУ? – он не помнил по причине полной потери памяти и внимания. Вернулся в комнату далеко за полночь, когда Меркуленко с Жигинасом крепко спали, да и в окнах Главного здания давно уже погас свет: уснули даже и студенты-полуночники... В комнате он тихо разделся и тоже завалился на койку с тяжёлым сердцем. Но до утра, однако, так и не смог заснуть: всё лежал и смотрел в потолок отрешённо – и при этом думал болезненно и мучительно, как и после 21 сентября, что же ему теперь дальше-то делать и как дальше жить с таким-то грузом на сердце... и надо ли. Думал – и пересохшими и потрескавшимися губами слова запавшей ему глубоко в душу песни всю ночь как заведённый бубнил, которые оказывались пророческими:

  «Любовь пройдёт, исчезнет всё, и ничего нет впереди... Лишь пустота, лишь пустота... Не уходи... не уходи...»

  Именно с этого момента, с вечера 11 ноября и покатилась под откос студенческая жизнь Кремнёва, так прекрасно начинавшаяся 4 года назад и так много чего ему поначалу сулившая...

  Глава 7

  "Я рождён, чтоб целый мир был зритель

  Торжества или гибели моей.

  Но с тобой, мой луч-путеводитель,

  Что хвала иль гордый смех людей".

   М.Ю.Лермонтов

  1

  После последней и крайне неудачной встречи с Мезенцевой на первом этаже зоны "В", когда ни единого шанса Максиму не было опять оставлено его БОГИНЕЙ для взаимной дружбы, согласия и любви, ни даже четверть шанса, – после этого отвергнутый студент-пятикурсник Кремнёв сломался и скис уже окончательно, жажду жизни безвольно утратил, жажду борьбы. И, что было совсем уж худо в том его болезненно-надломленном состоянии, – он даже и не пытался выбраться из собственной душевной трясины – встряхнуться и взбодриться как-то, ситуацию правильно оценить самому или же с чьей-то помощью – родственников или друзей. Чтобы потом, себя самого взяв в руки, достойно выправить положение и не остаться в круглых дураках. А это значит: побыстрее найти себя – прежнего самостоятельного молодого человека, волевого, жизнерадостного и целеустремлённого, которого он из-за несчастной любви потерял, став по иронии Судьбы своей полной противоположностью.

  Но нет, об этом он даже и не помышлял, увы, – он превратился после 11 ноября в некое безвольное и без-хребетное существо, слабосильное, кислое и аморфное, достойное одного лишь презрения от чужих людей, или жалости – от родственников. Вроде бы и тот же был паренёк на сторонний, поверхностный взгляд – да уже и не тот, не прежний, не непоседливый и амбициозный, которому не то что учёба и спорт, а и сама жизнь и судьба стали не в радость, а в тягость...

  Такую разительную перемену в молодом парне, разумеется, заметили все, кто его хорошо прежде знал, кто с ним близко и плотно общался в прошлые годы. Однако ж реакция на подобное превращение была различная у людей, что естественно и объяснимо в подобных болезненных случаях. Так вот, родителей Максима она, перемена, перепугала насмерть, когда сынуля родненький навестил их однажды перед Новым годом, угрюмый, чёрный и чуть живой; тренера Башлыкова – сильно расстроила, понявшего по хронически-расслабленному и безвольному виду парня, что Кремнёва-спортсмена он потерял навсегда, неразделённой любовью как наркотой одурманенного; научного руководителя Панфёрова – напрягла, остро почувствовавшего из редких встреч в Универе, что его горем убитому подопечному до диплома уже дела нет. Никакого! А значит писать тот диплом, похоже, придётся уже самому Игорю Константиновичу, если он не хочет в лужу сесть со своим непутёвым студентом, выговор получить на кафедре за отвратительную работу и непрофессионализм. Товарищи же по общаге во главе с Меркуленко и Жигинасом стали дружно сторониться и дистанцироваться от него, чувствуя, что их бывший непоседливый кореш Максим не в себе и не подмога им в будущей самостоятельной жизни. Поэтому от него, зачумлённого и прокисшего, надо держаться подальше как от наркомана или запойного алкаша, или вообще прокажённого! – чтобы остаться целыми и невредимыми в итоге, не заразиться чужим безволием и пессимизмом, души собственные не загубить...

  2

  И всё равно, до Нового 1977 года и до начала последнего, 10-го по счёту семестра, опущенному бедолаге Кремнёву ещё как-то удавалось более-менее сносно жить в МГУ, даже и в отсутствие прежней тяги к учёбе и спорту. Ведь были ещё лекции у 5-курсников и семинары, пусть и редкие и пустые по сути, куда можно было от нечего делать сходить – развеяться и отвлечься мыслями от навалившейся хандры и паники, пообщаться с дружками-однокашниками на переменах. Как прежде посплетничать с ними и похохмить, опустошённую душу наполнить беседами, кипевшие мозги остудить, успокоить сердце. Отгородить сознание от безысходности и тоски, одним словом, от дурных предчувствий; пусть и на короткое время только, на пару-тройку часов... Да и в общаге той же, выйдя из комнаты, ещё можно было встретить знакомые лица на этаже, в лифте или столовой – товарищей по учёбе и спорту, по стройотряду. Чтобы остановиться с ними и потрепаться, опять-таки, потрапезничать вместе сходить или же на прогулку, смотаться в киношку или в какой-нибудь магазин, в пивнуху зачепушиться. Да мало ли злачных мест в Москве, способных одинокую душу отвлечь, обогреть, приютить и утешить.

  А вот после Нового года, когда был с лёгкостью и с неким юмором даже сдан в январе-месяце последний потешный экзамен по научному коммунизму, и учёба у 5-курсников официально закончилась, всё! – вот тогда-то и навалились тоска и мрак на него всею своею массой. Были они тяжёлые и муторные как грозовые тучи, по-настоящему без-просветные и изматывающие, которые уже некому было развеять, и нечем было избыть. Бывшие товарищи-сокурсники куда-то вдруг сразу исчезли из виду, целыми днями пропадая на практике в разных частях и местах Москвы, а вечером крутя шуры-муры с дамами на предмет женитьбы. И Университет для Кремнёва вдруг опустел: он перестал встречать, спускаясь в столовую или гуляя по территории МГУ, знакомые лица, глаза и души. Только в Манеже разве они ещё остались, куда он, однако, всё реже и реже ходил за неимением сил и желания, занимаясь спортом уже исключительно как физкультурник.

  Дико, нелепо и больно будет сказать – этот биографический факт из жизни главного героя романа неправдоподобно и клеветнически прозвучит для многих читателей, – но он даже и Меркуленко с Жигинасом после Нового года вдруг потерял из вида, двух закадычных дружков-наперсников своих, давних приятелей по общаге. Оба в последнем семестре землю прямо-таки носом рыли, чтобы остаться и закрепиться в Москве через коренных москвичек, – и делали они это исключительно поодиночке, что поразительно, как работают те же карманники-щипачи, скрывая друг от друга результаты подпольных трудов; и оба же и не сговариваясь прятались и от Кремнёва тоже.

  Максиму было и чудно, и грустно, и крайне обидно, как легко догадаться, подобное узнавать от совершенно посторонних людей: что его давнишние друзья-сожители, Колян и Серж, ведут за его спиной некие «сепаратные переговоры»; а если серьёзно – тараканьи бега устроили, или мышиную возню за московскую воистину золоту прописку. И эту свою унизительную и непотребную возню-канитель и тот и другой тщательно от него скрывали, прятали как ЖИЗНЕННОЙ СИЛЫ секрет, или как тот же ЭЛИКСИР МОЛОДОСТИ. Чтобы душевно-сломавшегося Кремнёва облапошить в итоге, объегорить и опередить, с носом его, неудельного чудака, оставить в деле получения тёплого места в Москве, и одновременно – уютного семейного гнёздышка...

  3

  Особенно больно Кремнёву про «сепаратизм» и двурушничество Меркуленко было слышать – давнишнего соседа по комнате и по койке. Человека, кто, по идее, должен был первым протянуть Максиму руку помощи в трудную для того минуту смуты и раздрая душевного как самый близкий ему в МГУ студент. А не бегать от него, не шарахаться как от тифозного и не искать втихаря места будущего трудоустройства исключительно для себя одного – а уж никак не для друга. Ведь с Колькой Кремнёв познакомился раньше всех остальных – ещё на сочинении, помнится, третьем по счёту вступительном экзамене на истфак. И было для обоих то их знакомство шапочное ярким и запоминающимся... Так вышло, что они писали сочинение в одной аудитории, и экзаменаторы посадили их ещё и за один стол случайным образом. И сразу же Колька, вплотную придвинувшись, шёпотом спросил Максима, как, мол, у того обстоят дела с русским языком. Максим ответил, что нормально, вроде бы, что язык он знает на твёрдую 4-ку и не опасается за него.

  – Хорошо, – прошептал ему на ухо просиявший сосед. – Поможешь мне тогда, если что, если слово какое трудное попадётся. А то ведь я в прошлом году именно за сочинение двойку на вступительных экзаменах получил: ошибок много наляпал. Пришлось целый год из-за этого пропускать, и теперь вот вторично приезжать и сдавать экзамены... Давай с тобой договоримся так: будем писать сочинение по отдельности, разумеется, чтобы друг другу не мешать, а под конец обменяемся написанными работами: ты проверишь мою свежим взглядом, а я – твою. Ну и если что не так – подскажем друг другу ошибки. Хорошо? Согласен?

  Максим, не задумываясь, принял условие, выгодное и ему тоже, после чего оба принялись за работу – писать сочинение на свободную тему, которая в тот год звучала так: «жизнь прожить – не поле перейти»... За полчаса до конца они закончили писанину и незаметно обменялись текстами: Максим стал внимательно читать каракули Кольки, тот – его. Максим нашёл у соседа три орфографические ошибки, сосед у него – ни одной. После чего они вернули друг другу листки, ещё раз пробежали глазами тексты – и отдали их по звонку экзаменаторам для проверки, надеясь на успех. А на последнем экзамене по иностранному языку они не встретились, разведённые по разным этажам и аудиториям... Уже в сентябре выяснилось, что Колька получил за сочинение 3-ку, Максим – 4-ку. Но по совокупности набранных баллов оба в итоге прошли – и стали студентами истфака.

  И каково же было их удивление, замешанное на бурной радости, когда 31 августа они увидели друг друга в одной 425-й комнате общежития в 3-м корпусе ФДСа, куда их поселило руководство курса помимо воли: новичков всегда так селили – как Бог на душу пошлёт. Оба узнали, что отныне им предстояло не только вместе учиться, но ещё и бок о бок жить – спать на соседних койках то есть, вместе ужинать за одним столом, делить по-дружески вещи, конспекты и книги, радости и печали, а по утрам на занятия в Универ на переполненных автобусах вместе ездить, – чему никто из них не расстроился, разумеется. Наоборот – обрадовался знакомому уже человеку, с которым на абитуре сочинение вместе писал и даже посильную оказывал помощь...

  4

  В 425-ю комнату, помимо них двоих, руководством истфака были поселены, согласно внутренним правилам Дома студентов МГУ, и ещё три паренька-первокурсника: это Елисеев Сашка из Горького, про которого много писалось выше, Ахметзянов Рамзис из Казани и Серебряков Санёк из Прибалтики. Так они впятером и прожили весь первый год обучения – тихо и спокойно в целом, без больших неприятностей и проблем, которые случались порой у некоторых особо неуживчивых провинциалов. Общага есть общага, что там ни говори: не всем она показана по характеру и воспитанию. Ибо не каждый способен в большом коллективе жить, смирять ради других свои страсти, прихоти и желания; или же, наоборот, уметь противостоять толпе, понимай – оберегать-отстаивать драгоценную сущность свою, сохранять неповторимую божественную индивидуальность... Поэтому-то некоторым иногородним студентам-барчукам богатые родители снимали жильё в Москве: отдельные комнаты или даже квартиры, – этим отгораживая и уберегая своих изнеженных чад от тлетворного влияния коллектива.

  Внутренняя идиллия 425-й комнаты, однако, оказалась временной и обманчивой. Ибо по окончании курса Меркуленко, Елисеев и Кремнёв остались уже втроём; сиречь осознанно захотели и дальше продолжать жить вместе, тесниться в одной комнате, – ибо каждого из них троих такое дружеское соседство вполне устраивало... Зато не устраивало оно Ахметзянова Рамзиса, скрытного, ушлого и на удивление жадного типа из породы людей «себе на уме», переведшегося на истфак из Казанского университета, где перед этим он отучился два полных года, но что-то там ему не понравилось, не устроило: низкий образовательный уровень и провинциальный статус, видимо... Так вот, соседство русских парней ему, нацмену лукавому, хитрожопому, было категорически не по душе, как выяснилось, от которых он сознательно отгораживался целый год «высокой стеной», жрал домашний изюм втихаря и все присылаемые ему из дома посылки. И не удивительно, что по окончании первого курса он, не раздумывая ни секунды, собрал вещи и переселился в комнату к братьям-татарам – и сразу же повеселел и расцвёл лицом: с единоверцами и едино-кровниками жить ему было гораздо спокойнее и приятнее во всех смыслах.

  Ну а Саньку Серебрякова, красавчика из Литвы, как две капли воды похожего на актёра В.Коренева, сыгравшего Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия», весной и вовсе отчислили из МГУ – за регулярные прогулы занятий, неуспеваемость и аморалку. Не захотел этот слабохарактерный, хотя и талантливый парень учиться у них по причине отсутствия воли, а хотел только по Москве ежедневно шататься этаким молодым франтом, деньги родительские просаживать в магазинах и кабаках, да амурные дела крутить с чокнутой аспиранткой-филологом – дочкой какого-то партийного вождя из Свердловска. Она-то и выжала из него все соки в итоге, законченная нимфоманка, от учёбы и друзей отвадила, стерва, от дисциплины. Она же его и на весь факультет ославила ближе к весне как аморального и без-совестного обольстителя, обманувшего-де её ожидания и надежды, убившего в ней веру в людей! Написала истеричное письмо-донос в деканат истфака, что студент-развратник Серебряков, паскудник и кобель, ещё осенью-де охмурил её и якобы силой склонил к сожительству, чистоты и девственности лишил, взамен клятвенно обещав жениться. Однако исполнять обещанного не собирается до сих пор, нелюдь о двух ногах, водит её за нос, якобы, с осени начиная, и только денежки из неё сосёт – и кровушку! Примите, мол, к негодяю меры, и срочно! Накажите его примерно, прохвоста и аморала, спасите её, несчастную мадам, затраханную нечестивцем! А то, мол, она может и дальше пойти в своём гневе – и выше. И тогда, дескать, меры будут приниматься уже лично к вам – равнодушным к бедам других чиновникам.

  Бодаться с чумовой и мафиозной бабой не стали работники деканата: себе дороже вышло бы. И без-путного «кобеля»-Саньку они в итоге отчислили в середине марта по её клеветническому заявлению, помноженному на его прогулы. И на освободившееся место в комнате как раз и пришёл к ним Серёга Жигинас, который до этого с другими парнями жил, но что-то там у него не сложилось.

  Западный украинец-хохол Жигинас два первых общеобразовательных курса учился с Меркуленко в одной группе и даже сидел с ним за одним столом. Подружился с ним на занятиях, регулярно начал бегать к нему в комнату по вечерам, познакомился там с Елисеевым и Кремнёвым. И упросил их весной первого курса взять его к себе жить вместо отчисленного Серебрякова, на что последние согласились, понимая прекрасно, что их не оставят втроём, что всё равно кого-то да подселят в порядке уплотнения. Так лучше уж знакомого Жигинаса взять новым соседом, проверенного человека, чем неизвестно кого.

  Серёга и влился в итоге в их коллектив, начиная со второго курса, и, надо сказать, успешно. Был он жилец не конфликтный, покладистый и дисциплинированный, в отличие от отчисленного Серебрякова, посылки из дома втихаря не жрал, как Ахметзянов Рамзис. Да и не присылали ему никогда посылок: родители его давно развелись, разъехались по разным городам Хохляндии, завели там новые семьи. И он был из них двоих никому не нужен фактически. Хотя справедливости ради надо сказать, что отец деньги ему в Москву высылал регулярно в дополнение к стипендии: Серёга в Университете не бедствовал... Учился он ровно все пять лет, пусть и без огонька и страсти, не хватал никогда звёзд с небес – в твёрдых середняках числился. Однако про это уже подробно писалось выше – не станем вновь повторять...

  5

  А весной второго курса ушёл от них и Елисеев Сашка – сам ушёл, напомним, по собственной воле, а не по пинку под зад и не по доносу злобному от любовницы. Офицером-десантником захотел парень стать, настоящим, мужским заниматься Делом. И вместо него на 3-ем курсе к ним подселили Бугрова Мишаню – хитро-мудрого еврея из подмосковного Зеленограда, сиречь коренного москвича.

  Отметим, что подобные фокусы с жильём только одни евреи и могли проделывать: и раньше, и теперь, и всегда. Совестливым русским парням и девчатам такое очевидное беззаконие недоступно и неприемлемо даже и в малой степени. Поясним, что автор здесь имеет в виду и на что намекает.

  Так вот, в МГУ ещё с середины 1930-х годов, когда государство взяло под плотный контроль советскую Высшую школу, – именно тогда и сложилась двухуровневая система зачисления студентов на разные университетские ф-ты. Заключалась она в следующем. Поскольку иногородних абитуриентов традиционно в МГУ приезжало поступать гораздо больше, чем москвичей, и им, плюс к этому, была ещё нужна и общага, – то и конкурс для них был гораздо выше, чем для выпускников столичных школ. Разница составляла 2 – 3 балла, как правило, в зависимости от факультета, и была существенной даже и на сторонний, обывательский взгляд. Понятно, что москвичи таким образом сразу же получали для себя большую фору в виде низкого проходного барьера, который был по силам даже и среднестатистическим столичным школьникам-лоботрясам. И не удивительно, закономерно даже, что многие из москвичей, поступив в Университет в итоге, были подготовлены значительно хуже иногородних студентов.

  Делёж на приезжих и коренных горожан осуществляла Приёмная комиссия, где от абитуриентов сразу же требовалось указать точное местожительство, подтверждённое справкой. Москвичи прямиком направлялись в один поток, особый и облегчённый; гости столицы – в другой, с высокими проходными баллами. Жителям Московской области была предоставлена возможность выбора. Они могли записать себя в москвичи и тем самым значительно облегчить условия приёма, но при этом они обязаны были написать заявление ещё до экзаменов на отказ от предоставления им жилья в Доме студентов МГУ и потом уже, в случае успеха, думать о жилье самостоятельно. А могли записаться и в иногородние, хорошо подумав, значительно повышая этим для себя проходной барьер, повышая риски не-поступления, – но одновременно, в случае успеха, гарантированно получая койку в общаге и снимая с себя и с родителей огромную головную боль за будущее проживание в столице – дорогое во все времена...

  6

  Мишка Бугров, житель Зеленограда, был коренным москвичом, поступил на истфак по облегчённому варианту то есть, набрав на вступительных экзаменах на 4 балла меньше в итоге, чем тот же Максим Кремнёв, иногородний рязанский житель. Общежитие ему не полагалось, ясное дело: он ездил на занятия всякий раз из родительской зеленоградской квартиры.

  Ездить ему приходилось долго и муторно, спору нет: его родной город далеко от Москвы расположен, изначально задуманный премьером Косыгиным как подмосковный науко-град наподобие Дубны, Серпухова или Пущино. Алексей Николаевич в перспективе мечтал даже сделать Зеленоград мiровым центром электроники – ни много, ни мало (какими стали впоследствии Силиконовая и Кремневая долина США). Именно с таким расчётом всё там и создавалось, и строилось.

  Никакого Центра в итоге не получилось – не позволили славянам-русичам этого сделать западные финансовые воротилы через пятую колонну в Москве, – но сам-то город получился прекрасным. Всё в Зеленограде хорошо, любо душе и глазу: много воды, много зелени, чистый природный воздух. Даже и свой собственный институт имеется – МИЭТ. Один большой минус был почти сразу же – до Москвы было далеко добираться тем, кто в столице работал или учился. И пригородной электричкой Мишка пользовался, и метро, и столичным транспортом. 2,5 часа он в итоге на дорогу тратил только в один конец, приезжал на учёбу потрёпанный и измученный как тот же горняк после забоя, вечно дремал на лекциях, садясь на верхние ряды аудиторий. Но что делать? Таковы были правила общежития, придуманные не для него одного – для всех. На истфаке учились студенты-областники, к примеру, на абитуре записавшиеся в москвичи и значительно облегчившие себе тем самым условия приёма, которые потом ежедневно из Каширы на занятия ездили, из Можайска того же. Истощили-извели себя поездками за 5 студенческих лет по максимуму, не приведи Господь, питались каждый день на колёсах, спали в вагонах электропоездов. Учёба для них стала настоящим адом по этой причине: они очень завидовали иногородним студентам, которые жили в Главном здании МГУ и добирались до Гуманитарного корпуса всего за 10 минут...