Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  17

  После ссоры перекантовавшийся у хохлов в соседнем блоке вечер и ночь, чуть поостывший Меркуленко всё же вернулся назад. И на другой день он ночевал уже дома, с Кремнёвым рядом. Однако, с того дня он перестал разговаривать и общаться с Максимом, даже и здороваться перестал – в упор соседа не видел что называется. Утром поднимался и молча уходил куда-то. Возвращался вечером и сразу же ложился спать. Жил рядом, но уже как бы отдельно.

  А в марте, когда на верхних этажах зоны "В" начался ремонт, и жильцов стали переселять в другие места и зоны, он и вовсе тайно сбежал от Кремнёва в Дом аспирантов и стажёров (ДАС) на Шаболовку, незаметно собрав и перевезя туда вещи. Там он жить уже начал с Козяром, Гацко и Богатырём – с людьми, понимай, к кому давно уже всё его естество стремилось.

  Про Максима же он забыл как про страшный сон. И несколько раз до выпуска, встречаясь с ним в вестибюле Учебного корпуса или же на этажах «стекляшки», он демонстративно отворачивался от него – делал вид, сволота, что они не знакомы...

  Получив диплом на руки и покинув университетские стены, они и вовсе потеряли друг друга из вида, и даже и не предпринимали попыток в будущем встретиться и поговорить, вспомнить годы студенческие за водкой и пивом. Хотя оба жить и работать остались в Москве и периодически встречались с бывшими однокашниками.

  Один раз, правда, их всё же вместе свела Судьба на какой-то пьянке-гулянке у их общего факультетского товарища. И Колька, увидев Максима через 6,5 лет, сам подошёл к нему: сделал вид, что обрадовался, и даже протянул для приветствия руку. Но Максим не пожал её – будто от уличного попрошайки брезгливо отвернулся в сторону от бывшего соседа по комнате, чем сильно шокировал и напряг окружающих, а Меркуленко расстроил и разозлил... Но, что делать! Кремнёв был из тех людей, кто ничего и никогда не забывал – ни хорошего, ни плохого, – и, соответственно, не прощал ничего и никому тоже...

  18

  С Жигинасом отношения у Максима складывались иначе. Хотя бы потому уже, что у того в Университете вообще не было друзей. Никаких! Одни знакомцы – да и те единичные, редкие на удивление. Жигинас жил в общаге, да и на самом факультете числился с первых месяцев этаким отшельником-одиночкой, анахоретом-байронистом наподобие Онегина и Печорина. К учёбе он был равнодушен, напомним, спортом не занимался, на практики и в стройотряд не ездил ни разу – так откуда им было и взяться, товарищам и друзьям?!... У него и в тур-клубе, куда он регулярно все студенческие годы мотался, не было друзей. Представляете! Хотя в походы он там ходил много и регулярно. Но при этом при всём он тамошних парней-работяг в душе глубоко презирал как не ровню себе: в тур-клубе он лишь с девушками-москвичками на равных общался, лишь им время и внимание уделял – тайно искал себе среди них пару, хитрюга, для будущих семейных отношений, для витья своего гнезда... Таких претендентш на его любовь там несколько было, по его словам, кто ему нравился и схож был по душе и характеру. Вот он их по очереди и обхаживал, крутился юлой, как прикормку разбрасывал комплименты, надеясь, что кто-нибудь к пятому курсу да клюнет, на его тонкую удочку попадёт, которая не оборвётся и не сломается – уж будьте уверены!

  Покажется удивительным, но он даже и к Меркуленко достаточно быстро охладел; после того, в особенности, как жить с ним вместе начал на втором курсе, характер тому ежедневно показывать в быту, спесь и норов, внезапные вспышки гнева по малейшему поводу. А тот в ответ принялся огрызаться, щетиниться и материться, что Жигинасу сильно не нравилось, а порой и бесило. Жигинас-то хотел, о чём его однокурсники и не догадывались никогда: это лишь много позже выяснилось, – хотел парить и властвовать над людьми, подчинять каждого своей чёрной воле и потом управлять надменно – ЖАЖДА ВЛАСТИ в его природе была заложена могучая с рождения. Да и самолюбием и самомнением, гордыней той же он обладал прямо-таки дьявольскими, с которыми он успешно и прожил все школьные годы, в отличниках в Тернополе у себя ходил, в любимчиках педагогов.

  Но в Университете на ВЛАСТЬ над людьми и на любовь окружающих, студентов и преподавателей в лице доцентов и профессоров, ему рассчитывать было трудно, а лучше, а точнее сказать – невозможно! На поверку-то он слабеньким оказался в умственном и физическом плане, этаким невзрачным и серым студентом-середняком. Пустышкой и лузером даже, если начистоту, каких у них в МГУ много было, кто приходил и уходил от них как приведение, не оставляя памяти и следов.

  Резонно и справедливо поэтому заключить, что люди его никогда не воспринимали всерьёз, считали на факультете за чудака, или за непутёвого малоросса с белым билетом в кармане. И Меркуленко Колька так начал уже считать к концу первого курса, и Кремнёв Максим, и другие... Вот Жигинас и бесился от подобного к себе отношения, оставаясь наедине с собой, тайной злобой и яростью исходил на товарищей, отборными матюгами!

  Ровно по этой же причине он и сторонился всех, с первого семестра начиная, в себе самом как в спасительной капсуле замыкался, или в футляре! И делал это вынужденно и через силу, как потом уж становилось ясно всем, от недостатка ума и мощи телесной, сохраняя тем самым здоровье и нервы себе: чтобы не испытывать ежедневно стрессов и мук, душевных и психологических...

  19

  С Кремнёвым он сблизился вынужденно на 5-м курсе, не желая оставаться совсем один в сверхжёсткой и враждебной к иногородним парням и девчатам Москве, за которую он до начала последней университетской весны всё ещё мечтал-надеялся зацепиться. А до этого они друзьями и не были-то, по сути. Так – простые сожители, не более того; даже и не товарищи. У Максима были свои близкие люди на факультете, с кем он на стройку регулярно ездил и как каторжный там всё лето «пахал», с кем научные дела обсуждал, учась на одной кафедре, с кем, наконец, занимался спортом активно. Но на 5-м курсе он погрузился в траур, в жуткую депрессуху, в отстой. И ему стало не до друзей, не до науки и не до спорта – не до чего...

  Вот в этот-то критический и, одновременно, трагический момент Жигинас к нему и прицепился банным листом, почувствовав его болезненное и абсолютно-безвольное и без-жизненное состояние. Он отлично понял, хитрован тернопольский, что может с лёгкостью поработить предельно-ослабленного Кремнёва и потащить за собой, сделать его своим холуём наподобие Санчо Панче, или даже собачкой комнатной.

  Загоревшись этой идеей, он и принялся крутиться рядом этаким шустрым волчком, принялся регулярно таскать сутками валявшегося на койке и киснувшего Максима пиво пить и по душам беседовать, совместные планы на ближайшее послеуниверситетское будущее выстраивать и обсуждать, которое стремительно надвигалось. Он даже и место работы им обоим нашёл на ярмарке вакансий, или на факультетском распределении, что состоялось на истфаке после новогодних празднеств; в середине января – если совсем точно. Отрешённый от жизни Кремнёв к этому делу ни руку, ни голову не приложил, даже и не пошевелил пальцем: он полностью доверился здесь Жигинасу, клятвенно пообещавшему, что ни сам он, ни друг-Максим не уедут из Москвы ни за что – в столице жить и работать останутся...

  Глава 8

  "На распутье в диком древнем поле / чёрный ворон на кресте сидит.

  Заросла бурьяном степь на воле, / и в траве заржавел старый щит.

  На распутье люди начертали / роковую надпись: "Путь прямой

  Много бед готовит, и едва ли / ты по нём воротишься домой.

  Путь направо без коня оставит / – побредёшь один и сир и наг, -

  А того, кто влево путь направит, / встретит смерть в незнаемых полях..."

  Жутко мне! Вдали стоят могилы... / В них былое дремлет вечным сном...

  «Отзовися, ворон чернокрылый! / Укажи мне путь в краю глухом»..."

   И.А.Бунин

  1

  Последний Новый календарный год в Университете герой наш встречал в самом мрачном и тягостном настроении. И то сказать: до конца учёбы и, одновременно, до конца студенческой без-печной и без-шабашной поры оставалось шесть месяцев всего, которые промелькнут незаметно как тот же утренний сон или солнечные блики на окнах. Впереди же его ждала полная неопределённость, а фактически – пустота. Жизнь глухая, жуткая и без-просветная, где у него уже не останется ничего и ни кого: ни друзей, ни спорта, ни работы приличной (которую ещё надо будет найти), ни постоянного места жительства. Мезенцевой Татьяны Викторовны не останется рядом, главное, – его чаровницы, его БОГИНИ, его ПЕРВОЙ и ЧИСТОЙ ЛЮБВИ, на которую он молился столько лет как на живую икону, к которой настойчиво тянулась его душа как растение тянется к солнышку, и без которой он не мыслил, не представлял, не желал представлять своего дальнейшего бытия, своего пустого и унылого существования... Но... Мезенцева, увы, останется здесь, без него: дальше продолжит учиться как ни в чём не бывало; может, и в аспирантуре её потом оставят – как знать. Вполне вероятно это, если по её отличным оценкам судить и примерному в быту поведению. А вот куда занесёт Максима Судьба после истфака? – Бог весть! Ничего хорошего ему, иногороднему студенту без связей, после Университета явно не светит и не обломится.

  Как хорошо в этом смысле было коренным москвичам, для которых последний семестр, десятый по счёту, становился настоящим праздником сердца! Потому что голова у них ни о чём уже не болела, не испытывала проблем; наоборот, отдыхала всё больше и больше вместе с концом учёбы, обильно наполняясь взамен важных исторических дат и имён собственной важностью и гордостью. А по-другому и быть не могло, ведь позади у каждого столичного выпускника истфака были тяжелейшие сессии и экзамены первых студенческих лет, утомительные курсовые работы те же, практические занятия в поле, за которыми строго следили зоркие преподаватели – и нерадивых и шалопутных студентов отчисляли легко и быстро, будто муху хлопушкой прихлопывали. Впереди же оставались лишь практика в каком-нибудь трудовом коллективе столицы, больше на увеселительную прогулку похожая, и формальная защита диплома на кафедре, да государственные экзамены перед комиссией в мае-месяце – тоже по сути формальные, с заранее заготовленными вопросами и ответами, с улыбками экзаменаторов. Всё это было сущей ерундой, или же чистой развлекаловкой в сравнение с прошлыми испытаниями, ибо никто ещё не проваливал диплом и не получал двоек от госкомиссий в прошлые годы ни разу – не позволяло советское государство себе подобной расточительной роскоши.

  И с будущим трудоустройством студентам-москвичам не надо было мыкаться и горевать, и перед каждой «гнидою» кланяться: родители или родственники им давно уже отыскали блатные и денежные места с высокими окладами и стремительной перспективой карьерного роста. А кому-то уже даже приготовили и отдельные квартиры в Москве, да в элитных районах: были у них на истфаке и такие счастливчики. Приводи только девушку знай полюбвеобильней и поздоровей, и как спелый персик сочную и сладкую, заводи с ней семью после получения диплома и плодись себе на здоровье, размножайся на славу, увеличивай численно страну. А у кого подобного фарта в виде отдельной квартиры не имелось в наличие – те тоже не сильно-то переживали, не сильно расстраивались. Ведь все необходимые условия для них предками уже были созданы, мощный фундамент для строительства самостоятельной жизни в виде работы, жилья и прописки у подавляющего большинства выпускников-москвичей имелся в наличие. Так чего же и переживать, чего напрасно скулить и на Судьбу жаловаться?! Всё остальное они с лёгкостью добудут сами, имея в кармане престижный диплом МГУ и на плечах светлую голову...

  2

  А у Кремнёва с будущим был полный мрак. Как, впрочем, и с настоящим. Потому что не было у него в столице ни кола, ни двора, ни богатых и влиятельных родственников. Поэтому-то и рассчитывать он мог исключительно на себя, и ни на кого больше.

  Но это было лишь полбеды: он и со школьной скамьи исключительно на себя одного рассчитывал, и к этому давно привык. Самое-то страшное, катастрофическое даже здесь было другое: сил у него за место под солнцем бороться не осталось в наличие. Совсем-совсем. Все силы Мезенцева отняла своим категорическим его светлых чувств и любви неприятием... А без неё его ничто не радовало, не мило было. Без неё его даже и в Кремль посели, в палаты царские, белокаменные! – и там ему было бы тоскливо и пусто на сердце, холодно и без-приютно.

  Не удивительно, что, обез-силенный и обезволенный, он плюнул, махнул рукой на всё и на всех – на диплом и практику, на преподавателей и распределение. И не потому что плохим, нерадивым студентом был с наплевательским отношением к жизни, к профессии, к людям – отнюдь нет! Такие «дятлы», лодыри и пофигисты долго у них не задерживались – как пробки вылетали вон уже на младших курсах. Просто он брал в руки книгу осенью, зимой и весной последнего учебного года – и не понимал её, болотным трактором буксовал на первой же странице. Брался что-то писать – и не мог: предложения выходили какие-то совершенно дикие и несуразные, а часто и вовсе детские. Ну и куда подобная его галиматья годилась? кого бы в итоге устроила? С уверенностью можно было сказать: ни-ко-го!

  Он помучился-помучился поэтому, помарал бумагу, поигрался в творца какое-то время, в молодого учёного, – и потом перестал это делать, плюнул на диплом, не желая смешить серьёзных людей собственной ущербностью и никчёмностью. После Нового года встретился на факультете с Панфёровым в расстроенных чувствах и честно сказал тому, что не лежит у него ни к чему душа, и голова его ничего не соображает, ну просто совсем ничего: хоть, мол, убейте!

  Причину он называть отказался, естественно, но Игорь Константинович и без того давно уже понял по отрешённому и безжизненному виду ученика, что во всём виновата женщина, или неразделённая любовь. А это такие вещи коварные и смертельно-опасные, не приведи Господи, как по личному опыту знал Панфёров, с которыми и сам чёрт не справится, не то что слабый молодой человек...

  Учитель оказался в патовой ситуации, в какой ещё ни разу до этого не был и, следовательно, не имел опыта ведения подобного рода щекотливых дел. Выгонять опустившегося Кремнёва или же оставлять его на второй год как неуспевающего студента Панфёров не мог: не имел на то власти и полномочий. Да и не поняли бы этого на кафедре и на факультете: его же, Панфёрова, и обвинили бы во всех грехах. И силой он не мог заставить студента учиться, всыпать ему ремня или розг – выбить этим дурь из юношеской головы и из сердца.

  Поэтому-то, чтобы не садиться вместе с Максимом в лужу, учитель выбрал самый простой и приемлемый в той ситуации вариант. Однажды он покопался и нашёл в шкафу на кафедре чью-то старую дипломную работу по схожей тематике, внимательно перечитал её на досуге, ненужное и устаревшее оттуда вычеркнул, а новые куски вставил с учётом последних исследований. И в конце января отдал всё это Кремнёву в личное пользование. Попросил того аккуратно переписать работу своею рукой, запомнить её как следует, а в конце февраля выступить с ней на кафедре – чтобы не подводить ни учителя, ни себя самого своими проблемами, как и своим кислым и болезненным видом.

  Кремнёв так и сделал в итоге, как Панфёров ему сказал. Взял готовый вариант диплома, собственноручно переписал его на большие листы бумаги и в конце февраля сделал доклад на кафедре. Вопросов к нему особых не было у руководства – и всё прошло на «ура». С дипломом, худо ли, бедно ли, было покончено...

  3

  Похожая картина наблюдалась и с практикой. Её Кремнёв проходил в Российском государственном архиве на Большой Пироговской, 17-ть. И устроил его туда всё тот же Панфёров в отдел к своей матушке, Марии Ильиничне – доброй отзывчивой женщине пенсионного возраста, достаточно миловидной ещё, хотя и совсем седой. Максим пришёл к ней первый раз в октябре – по возвращении из Анапы, второй раз – в ноябре, после турне европейского, спортивного. Пришёл, познакомился, нехотя повозился там оба раза со старыми трухлявыми рукописями, полистал их из конца в конец с кислым видом, пыль смахнул кисточкой. После чего быстро понял, что архивное дело – не для него: лишь тоску и скуку оно на него навевает. И после этого он перестал на практику ходить – не до того было. Тем паче, что и толку там от него не было никакого, а денег за практику не платили: совесть его в этом смысле была чиста.

  Мария Ильинична, спасибо ей, вредничать не стала, на всю округу хай поднимать: по рекомендации сына поставила Кремнёву в марте «зачёт» – и отпустила с Богом. Таким образом, и с практикой Максим не перетрудился и не переусердствовал: везло ему, чудаку малахольному, в Университете последний учебный год на понятливых и прозорливых людей. Людей очень добрых к тому же, жалостливых, которые смогли разглядеть даже и через мимолётные встречи его тогдашнее по-настоящему критическое состояние и придавленную любовью душу, израненную и истерзанную по максимуму, – и не досаждали ему своими просьбами и приказами, не доставляли лишних проблем и хлопот...

  4

  Ну а место будущей работы ему Серёга Жигинас нашёл: Максим и здесь в стороне остался от собственной своей Судьбы и её извилистых причуд и капризов – как это ни покажется странным, и, одновременно, грустным.

  Получилось же тогда у него всё вот как: остановимся поподробнее на этом важном моменте. С Жигинасом на кафедре учились два паренька, два Сашки – Кокин и Казаков, жители Поволжья, толи чуваши по национальности, толи мордва, толи ещё кто. Их обоих Кремнёв знал в лицо, здоровался на факультете и даже перекидывался иногда словами, да, – но и только. Дальше подобных случайных встреч, дежурных рукопожатий и трёпа его отношения с ними не шли в течение 5-ти лет – не пересекались они близко нигде: ни в общаге, ни в учёбе, ни в спорте. И в стройотряд оба Сашки не ездили, и пиво никогда не пили с друзьями – только сидели в комнате как сычи, или сутками корпели в читалках.

  И вот эти-то замкнутые на самих себе и на учёбе волжане и нашли в итоге место будущего трудоустройства Максима. Нашли для себя, разумеется, – но потом, по просьбе работодателя других людей поискать, позвали с собой хорошо знакомого им Серёгу. А тот, согласившись сам, притащил в контору ещё и мил-дружка Максима, который даже и не понял толком в том своём разобранном состоянии, что ему предлагают – и нужно ли это ему!...

  Кокин и Казаков первоначально планировали остаться в аспирантуре, и сделать это планировали сразу же после получения диплома; мечтали парни в будущем становиться учёными-историками – книги писать, студентов готовить, двигать вперёд науку, словом. Но их не оставили на кафедре по какой-то причине, предложили руководители во главе с профессором М.Т.Белявским пойти поработать сначала – с народом сблизиться, понимай, ума и опыта поднабраться, практических знаний. Чтобы уже окончательно определиться – нужна ли им Большая История в качестве призвания и судьбы. Михаил Тимофеевич был строгим, дотошным и принципиальным руководителем: случайных людей рядом с собой не терпел.

  Делать было нечего: оба Сашки согласились пойти поработать три года, но далеко от Москвы уезжать не захотели, естественно, чтобы не терять связь с родным факультетом и МГУ. Через научного руководителя они нашли себе в столице какую-то совершенно левую контору на юго-западе Москвы, непонятно чем занимавшуюся, – таких тогда было много в стране, увы, из-за чего советская страна и погибла-то, сожрала саму себя изнутри. Но это уже другая, грустная в целом история.

  Беда здесь ещё и в том заключалась, если к будущему трудоустройству вернуться, что эта контора «по переливанию из пустого в порожнее» являла собой филиал. Главная же штаб-квартира находилась в Калуге, куда надо было периодически ездить за зарплатою и на отчёты тамошним руководителям о проделанной в столице работе. Колгота и маета для сотрудников были ужасными из-за этого, что и говорить! Всё это усугублялось ещё и тем, что никакого жилья, даже и временного, как и прописки московской контора не предоставляла своим иногородним работникам: жильё надо было самостоятельно им искать и снимать, и потом самим же и оплачивать, разумеется. Из чего с неизбежностью вытекало, как легко догадаться, что прописаны сотрудники фирмы должны были по месту жительства своих родителей – должны были вернуться к тому, понимай, с чего все они и начали когда-то, – к истокам. И хотя де-факто они продолжали жить и работать в Москве, но делали они это на птичьих правах, по сути, временно и полулегально. Постоянным же их местом жительства де-юре опять становился отчий дом, который они с радостью все покинули после школы, гордые и счастливые, – но куда в любой момент могли опять и вернуться оплёванными великовозрастными неудачниками, искать там рабочие места. Это если бы у них что-то пошло не так в Москве: серьёзно бы заболел кто, или если б контора закрылась...

  5

  «Ну и кому была нужна такая гнилая работа, интересно знать? – внимательно прочитав всё это, может законно спросить читатель, имеющий голову на плечах, не репу. – Зачем туда люди-то шли? И чем их там, дурачков-простачков, привлекали и удерживали работодатели?...»

  Ответим на это прямо и честно: возможностью не уезжать пока из Москвы, к которой у некоторых выпускников намертво прикипело сердце, а как-то попробовать в ней закрепиться со временем. Как? – Бог весть. Про это «как» на пятом курсе зелёные студенты не думали. Это, во-первых... А во-вторых, большими заработками привлекали ушлые зазывалы молодых людей, или получками, которые фирма платила сотрудникам регулярно – это был тоже большой плюс. Ведь сотрудники числились командировочными в столице, и получали, соответственно, как командировочные – лишние деньги-доплаты на проживание и еду. 260 рубликов выходило в итоге у каждого ежемесячно – огромные в советские годы заработки для молодых специалистов, которые не получали даже и те выпускники, пожелавшие одеть после Университета погоны. Средняя зарплата молодого специалиста по окончании вуза в те годы, для справки, составляла 130-150 рублей...

  Кокин с Казаковым на эту приманку и клюнули – на деньги немереные, шальные, и на возможность быть рядом с Университетом, главное, чтобы не терять связь с кафедрой и научным руководителем, повторим, и через три положенные на отработку диплома года опять вернуться к нему под крыло, уже в качестве аспирантов. Сначала договорились в середине января устроиться на фирму вдвоём. Но тот человек, кто вёл с ними переговоры, попросил кого-нибудь ещё найти: дескать, нужны были на фирме люди, имелись места вакантные и лишние капиталы.

  И тогда-то парни вспомнили про Жигинаса, товарища по кафедре, предложили ему с ними вместе работать пойти. Серёга, недолго думая, согласился: в январе он ещё твёрдо намеревался не покидать Москву. Но попросил Казакова и Кокина взять ещё и Кремнёва с собой – для надёжности. Это было единственным его условием, но жёстким: без Макса он не хотел, боялся оставаться в столице... Те позвонили и побеседовали с работодателем, давшим в итоге и на Максима добро. Всё пока что складывалось удачно и гладко у четырёх иногородних парней, бездомных бедолаг из общаги...

  6

  В 20-х числах января, аккурат перед началом студенческих зимних каникул, он, работодатель, неожиданно приехал на факультет и встретился в одной из аудиторий со своими будущими коллегами, чтобы ещё раз все непонятные моменты с глазу на глаз обсудить, заручиться их окончательным согласием и поставить подписи под документами.

  Был на той встрече и Кремнёв, разумеется, который, по правде сказать, ничего из беседы не понял, что его в будущем ожидает, но уточнять-переспрашивать залётного мужичка не стал – друзьям-однокашникам доверился. Он тогда ясно понял только одно, но главное, что не уедет он, получив диплом, из Москвы, как все остальные его товарищи по общаге и курсу, – рядом со своей БОГИНЕЙ жить и работать останется. Всё остальное его уже мало интересовало, ибо быть рядом с Мезенцевой стало главной его мечтой и заботой с некоторых пор, определявшей все его помыслы и поступки, всё его бытие и сознание....

  Перед подписанием итоговых документов работодатель, спохватившись, спросил своих будущих молодых коллег про места проживания их родителей, у которых они четверо вынуждены будут прописаться после того, как выпишутся летом из Дома студентов МГУ.

  Казаков и Кокин назвали свои родные города в Поволжье, Кремнёв – свой Касимов. И вопросов к ним троим не возникло. Но когда очередь дошла до Жигинаса и его украинского паспорта, – работодатель нахмурился сразу же, надолго задумался, затылок свой зачесал... и потом произнёс с сожалением, что не сможет он трудоустроить Серёгу, увы. На фирму, дескать, берут только жителей РСФСР: хохлов или кого ещё отдел кадров не пропустит...

  Наступила тяжёлая и мучительная пауза в разговоре, длившаяся с минуту, которую прервал, наконец, всё тот же мужик-коммивояжёр, испугавшийся, что вся его старая схема рассыплется на глазах, и надо будет спешно выстраивать новую.

  – Слушай, Сергей, – обратился он к Жигинасу с участливым видом, не желая терять уже было давшего согласие добровольца, за которым может последовать и Кремнёв. – А ты не можешь прописаться тут у нас временно у кого-нибудь? Нет у тебя в России родственников или знакомых каких, старичков одиноких? Пропишешься к ним на пару-тройку лет, заплатишь им за это денежку. А как уладишь дела в Москве, закрепишься тут основательно и на века – так сразу же потом и выпишешься.

  -...Да нет, таких родственников у меня не имеется, – упавшим голосом ответил Серёга, чувствуя, что с найденной работой получается у него полный облом, и надо будет срочно искать что-то другое.

  – А почему нет-то, почему: у меня пропишешься, – быстро вмешался в разговор Максим, испугавшийся не меньше Серёги; его также совсем не грела и не прельщала перспектива одному по окончании МГУ остаться; да ещё и в непонятной конторе с непонятными же людьми. – Пропишешься у моих родителей пока: я съезжу на каникулах и договорюсь. А там видно будет: время покажет, куда нам с тобой грести. Ты же не станешь потом, я надеюсь, претендовать на часть родительской жилплощади? не захочешь нашу убогую двушку делить? Хотя там и делить-то нечего.

  – Отлично придумал, Максим, молодец! – радостно всплеснул руками работодатель. – Если пропишешься в Рязанской области, Сергей, то и проблем у тебя никаких не будет...

  Жигинас недовольно поморщился, носом громко пошмыгал, что-то быстро посоображал – после чего нехотя согласился на предложенную авантюру, ещё не отдавая отчёта, чем ему всё это грозит, и нужно ли ему вообще подобное «счастье». После этого они вчетвером подписали предоставленные им распределительные документы, которые светящийся счастьем мужик-зазывала побежал сразу же сдавать в деканат, справедливо посчитав свою агитационную работу полностью выполненной.

  Он ушёл, чрезвычайно довольный случившимся. Разошлись по общаге и друзья, плохо ещё представляя, куда они по дурости молодой вляпались, и что их ждёт впереди. Все надеялись на лучшее, понятное дело: что вывезет их кривая в светлое и счастливое будущее. А что им ещё оставалось делать, бездомным и без-породным гостям столицы, о которых некому было в Москве позаботиться и похлопотать, доброе слово замолвить!!!...

  Глава 9

  "С детства я устремлялся душой к небесам,

  Верил сказкам про ад и другим чудесам.

  Но потом вразумил меня мудрый наставник:

  «Ад и рай в твоём сердце – запомни, Хайям»..."

   О.Хайям

  1

  В декабрьско-январскую новогоднюю ночь, последнюю на истфаке, в жизни 5-курсника Кремнёва произошло знаменательное событие: он танцевал с Мезенцевой на новогоднем балу и впервые держал её в своих объятиях.

  Тот бал проводился в Доме культуры Университета, что располагался рядом с Клубным входом в Главное здание МГУ. Торжественный зал ДК являл собой уникальное сооружение в плане архитектурного изящества и красоты, единственное в своём роде, и не уступал в этом смысле бывшим романовским дворцам Петербурга, Петергофа и Царского села. Приходившим туда раз от разу студентам было на что посмотреть, окрылёнными душами порадоваться и погордиться...

  Изначально, впрочем, Кремнёв на бал идти не хотел – с таким-то его настроением упадническим. Он планировал встречать Новый год один, закрывшись в комнате на замок, заранее зная, что Жигинас в тур-клубе будет гулял с дружками-туристами, москвичек там обхаживать-охмурять, склонять к сожительству, а про Меркуленко ему вообще ничего не известно было, где он будет и с кем. Колян с Максимом давно уже не общался, не разговаривал – с ополовиненного балыка ещё. Лишь спать по ночам приходил – и только... Вот Максим и планировал одному остаться в новогоднюю ночь, выпить бутылку пива с горя и завалиться спать. Чтобы не видеть никого и не слышать, нервы измотанные не напрягать ненужными встречами и разговорами...

  Однако эти планы его нарушил Дима Ботвич – давнишний приятель Кремнёва по стройотряду, где оба работали плотниками в течение 4-х лет и «не разлей вода» два летних месяца были, а по сути – родными братьями, – настолько они оказались близки друг другу ментально и социально. Его-то Максим и встретил 31-го декабря вечером в столовой во время ужина. Ботвич и уговорил-упросил Кремнёва сходить на бал в ДК вместе с ним, погулять-попраздновать напоследок. Он тоже в комнате остался один, как выяснилось: и его дружки, сожители по общаге, куда-то все разъехались и разбежались. А одному, как известно, плохо: и жить тоскливо и тяжело, и умирать страшно и горько.

  Максим нехотя согласился: Диму Ботвича он очень любил и ценил как отличного парня и сверхнадёжного и верного друга. Его отменные душевные качества и надёжность он не единожды на стройке проверил – и не хотел его поэтому огорчать. И расставаться с ним в будущем не хотел: чувствовал будто бы, что не встретит уже больше нигде за пределами МГУ столь дорогого и близкого себе человека. Так потом оно всё и вышло...

  2

  Кремнёв с Ботвичем, поужинав, вернулись в свои комнаты на 15-м этаже зоны "В", но, расставаясь, договорились встретиться вновь в лифтовом холле в половине 12-го вечера. Чтобы уже вместе спуститься вниз и сходить на бал – потанцевать-развлечься там в компании студентов и студенток, убить время и получить удовольствие.