Текст книги "Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Александр Стрекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  В назначенный час они встретились, помывшиеся и принарядившиеся оба, благоухающие, спустились на лифте вниз и пошли по первому этажу Главного здания к Дворцу культуры. Дошли быстро, минут за пять, поднялись по белой мраморной лестнице на второй этаж и сразу же оказались в переполненном Торжественном зале ДК, где яблоку негде было упасть и от обилия возбуждённых молодых людей не протолкнуться. Эстрадная музыка уже гремела вовсю из мощных репродукторов, весёлые крики раздавались повсюду, пение, шум и смех. Конфетти над головами летали, хлопушки отчаянно хлопали, то тут, то там вспыхивали бенгальские огни. Друзьям потребовалось время, чтобы вжиться в праздничную атмосферу, свободно и уверенно чувствовать себя в ней. И только после этого начать уже развлекаться вместе со всеми...

  Постояв у входа с минуту и оглядевшись, и не найдя никого из знакомых парней, они решили пройти на противоположную сторону зала и встать там рядом с одной из центральных колонн, где было потише и поспокойнее, как показалось... Прошли, встали, опять принялись напряжённо вертеться по сторонам – искать знакомые лица. И опять не нашли никого: не было знакомых студентов-историков в зале, увы, ни с пятого, ни с четвёртого курса. Всё сплошь представители других факультетов присутствовали или вообще гости, приехавшие Университет посмотреть и попробовать найти себе здесь пару.

  Через какое-то время музыка, говор и смех, и толчея в зале стихли, уступая место бою кремлёвских курантов, возвестивших начало Нового года в стране, – после чего ритуально зазвучал гимн Советского Союза: обычная тогда процедура. Ну а потом всё заиграло и зашумело опять с ещё большей силой. И довольные друзья после этого, лично поздравив друг друга, решили потанцевать, успев освоиться и привыкнуть к праздничной атмосфере. Дима пошёл и пригласил на танец стоявшую неподалёку девушку, а Максим, как истинный джентльмен, – её подругу, оставшуюся в одиночестве...

  Потанцевали, пообнимались, поласкались во время танца, поприжимались щека к щеке и тело к телу, как это делали в то время все, как это и теперь молодые люди делают для лёгкого возбуждения и удовольствия; после чего оба поблагодарили партнёрш и отошли на свои места, соображая, стоит ли второй раз двух этих девушек приглашать и потом знакомиться с ними: чтобы в другом месте уже продолжить вечер... И вот в этот-то неопределённый момент разрумянившийся от танца Кремнёв, почувствовав жжение на спине, обернулся назад – и сразу же заметил у соседней колонны Мезенцеву в компании с подружкой, скромно стоявшую в сторонке и давно уже, как показалось, неодобрительно наблюдавшую за ним...

  Увидев её совсем рядом, в каких-то десяти метрах всего, да ещё и державшую его под прицелом своих чарующих, колдовских глаз, до боли знакомых, бездонных и пронзительно-жгучих, Максим опешил и растерялся, как и всегда при ней, залился краской стыда, почувствовав, как сдавило сладкой истомой грудь от радости и от счастья. Растерявшийся и дурной, он испуганно отвернулся от Мезенцевой, смутившийся, Ботвичу что-то необязательное сказал – так, для вида больше. Но потом, не в силах унять волнение, помноженное на любопытство, он опять повернул голову в её сторону – и опять столкнулся с её чуть сощуренными глазами, направленными на него, его как будто бы осуждающими за недостойное на балу поведение.

  «Таня! – Вы здесь! Вы – рядом! Вы – близко! Надо же! Боже праведный! Таня! – мысленно принялся он разговаривать со своей БОГИНЕЙ как телепат, не в силах взгляд от неё оторвать, страстями и чувствами переполненный. – А я-то Вас и не приметил сразу, не разглядел в окружающей суматохе и толчее. Простите! На других от скуки переключился, чтобы не оставаться здесь одному, ну и чтобы другу потрафить, Диме Ботвичу... Но теперь-то всё по-иному будет, родная моя, хорошая, теперь другие девушки мне не нужны – поверьте! Мне нужна лишь Вы одна! – и никто больше! Я столько времени уже не видел Вас, Таня, столько времени! – что и подумать страшно! И так по Вас жутко скучал – не передать словами! Думал про Вас с утра и до вечера каждый Божий день – и ничего хорошего не придумал! Ни-че-го! Простите! Нелепое и дурацкое состояние, поверьте, – собственное без-силие сознавать! – от которого мне плохо было, ужасно тягостно на душе и тоскливо! И вообще, без Вас моя жизнь, признаюсь, стремительно катится под откос! Я давно уже утерял без Вас цель и смысл бытия! Как котёнок слепой по территории МГУ весь последний семестр блуждаю...»

  Он стоял и мысленно общался с Мезенцевой с минуту, наверное, или чуть больше того, – до начала очередного танца фактически, – пожирая её вспыхнувшими внутренним жаром глазищами. В них впервые за осень и за прошедший месяц-декабрь засветилась искра НАДЕЖДЫ на лучшее, на успех, совсем уже было утраченная после 11 ноября – воистину трагической для Кремнёва даты. Он посылал флюиды огненные своей БОГИНЕ через головы толпившихся рядом парней – и поражался одновременно, дурел от её красоты, которую будто впервые видел.

  И ничего такого особенного из нарядов вроде бы и не было одето на его Татьяне: платье шёлковое, вечернее, облегало её крепкий, упругий стан, на ногах красовались новые туфли на каблуках, волосы были заколоты и причёсаны по моде, серёжки в ушах и янтарные бусы на шее дополняли общую картину праздника. Обычное одеяние для бала, если судить объективно, как и у многих присутствующих девушек-студенток... Но так это всё умело и грамотно было скроено, сложено и найдено кем-то, так классно подогнано и подобрано под её ладненькую фигуру и волосы, так безупречно сидело и безукоризненно шло ей, многократно подчёркивало и умножало её красоту, – что глаз не было сил и желания оторвать. Очарованному Кремнёву – в первую очередь...

  3

  Когда в зале после небольшой паузы вновь зазвучала музыка, и Дима Ботвич прошептал взбудораженному встречей другу намерение пойти и тех двух девушек опять пригласить, с которыми они только что танцевали и которые не ушли далеко, рядом были и ждали нового предложения, – Максим не понял его, не расслышал, занятый лишь собой. Вместо этого он молча сорвался с места и, не обращая внимания на удивлённого Ботвича, к Мезенцевой соколом полетел, без-церемонно расталкивая гуляющих.

  – Разрешите Вас пригласить! – остановившись перед ней с довольным видом, что никто из присутствующих его не опередил, сказал он ей надтреснутым от волнения голосом... и не увидел радости на лице Татьяны, даже и намёка на радость не заметил. Одно лишь сомненье с раздумьем просматривались в её напрягшемся взоре: идти ли ей танцевать с таким кавалером – не идти? откликаться на приглашение – или лучше парня подальше послать, пока ещё не поздно это?

  Раздумья были не долгими, к счастью: Мезенцева согласилась в итоге, отошла от колонны и от подруги нехотя и, положив Кремнёву на плечи тяжёлые и горячие руки, начала танцевать вместе с ним, при этом стараясь не смотреть на партнёра – на строну смотреть скучающим и холодным взглядом.

  Однако Максим этот полностью отчуждённый взгляд БОГИНИ своей не заметил, мимо внимания пропустил. Потому что был на седьмом небе от счастья, был в нирване, в катарсисе, в омуте диких и страстных чувств, впервые прикоснувшись к Тане руками; мало того, впервые обняв её и нежно прижав к себе, о чём ему ещё даже и день назад было подумать страшно.

  Сколько огня и здоровья природного, недюжинного было в его обожательнице, – танцуя, чувствовал он, – сколько внутренней силы и страсти, и чистоты! – что, казалось, и на десятерых бы с лихвой хватило! С ума можно было от этого всего сойти молодому и не целованному ещё парню – от такого богатства телесного, чересчур обильного, от такой энергетики запредельной, мощи и теплоты!

  А ещё потонувшего в любовных чувствах Максима поразило во время танца то, что он не смог сомкнуть руки на спине партнёрши, как ни старался, – настолько крупной и широкой дамой она была, тяжёлой, крепкой и ладно-скроенной. Она и по росту была чуть повыше его, пусть и на каблуках, и потяжелей, вероятно. Максим ребёнком смотрелся рядом с ней, или же – младшим братом, в лучшем случае...

  – Вас как зовут? – справившись, наконец, с волнением, на ухо прошептал Кремнёв Мезенцевой на середине танца первое, что пришло в голову, покрепче прижимая её к себе.

  Таня поморщилась и отшатнулась, перевела удивлённый взгляд на партнёра, как будто оскорбившись подобным вопросом и телодвижением, после чего ответила сухо и холодно:

  – А Вам какое дело, как меня зовут? – и опять отвернулась на сторону после этого с равнодушным видом, дожидаясь конца музыки и танца...

  Не ожидавший подобного сурового ответа Максим, которому кровь в очередной раз ударила в голову горячим потоком, но только уже от растерянности и обиды, – Максим не нашёл ничего лучшего, как истерично произнести в ответ:

  – Таня! Я просто давно уже мечтаю познакомиться с Вами: я Вам про то говорил. Постоянно думаю о Вас, поверьте, скучаю, мучаюсь без Вас, томлюсь. Давайте уйдём отсюда после этого танца, пожалуйста! – погулять с Вами сходим на улицу, или ещё куда! Я не знаю – куда скажите! Мне просто надо многое Вам рассказать! А то боюсь, что не успею этого до дня выпуска.

  – Нет, не давайте, – всё также холодно ответили Мезенцева, чуть раздражаясь, не оставляя Кремнёву никаких шансов на успех. – Я танцевать пришла, Новый год встречать, а не мотаться по улицам на морозе. Уж извините!

  Твёрдое и решительное «нет» партнёрши, уже третье по счёту за последнюю осень и зиму, разом убило в Кремнёве праздник, что кипел и бурлил вокруг. Он растерялся и обмяк от этого, испариной весь покрылся, соображая, что дальше-то ему делать и что говорить после такого очевидного облома и холода...

  Спасла его тогда музыка, оборвавшаяся так кстати и позволившая ему возвратиться на место, перед этим Мезенцеву поблагодарив, чтобы чуть успокоиться и собраться с мыслями...

  4

  – А я знаю эту девушку, Максим: видел её много раз на нашем факультете, обращал на неё внимание пристальное, честно тебе признаюсь, со стороны изучал, – сочувственно улыбаясь, сказал Кремнёву уже поджидавший его у соседней колонны Ботвич, удивлённо разглядывая возвратившегося с танца бледного как полотно товарища, партнёршей посланного куда подальше. – Видная дама, яркая и статная! – да, согласен, – манит к себе мужиков как магнит своей красотой и породой. Но только... холодная и неприступная она какая-то при этом при всём – как снежная королева та же. И королевского же ухода и внимания к себе потребует. За понюх табака её не возьмёшь, за шоколадку «Алёнка» или за мороженое «Эскимо» на палочке: цену она себе знает, и ценит себя высоко – это же и невооружённым взглядом видно... Вот и у тебя с ней вышел полный облом, как я погляжу. И не мудрено, Максим: она многих уже у нас отшила – так я слышал... Зря ты вообще на неё позарился, паря, определённо зря. Таким, как правило, крутых мужиков подавай, взрослых дядей с деньгами, связями и положением – папиков. А мы с тобой, увы и ах, пока к таким не относимся. Да и станем ли такими когда? – одному Богу известно...

  Но до предела взведённый и уязвлённый Кремнёв не слушал, не понимал друга, не желал понимать – стоял и Мезенцеву глазами буравил, демонстративно отвернувшуюся от него, не желавшую его больше видеть. Он был в ту минуту «слепой», «глухой» и дурной как тот же тетерев на току, был в угаре, в прострации. И, одновременно, он что есть мочи силился понять, что вдруг такое опять случилось с ним и с ней, и кто успел перебежать им дорогу, что БОГИНЯ СЕРДЦА так резко и решительно его от себя отталкивает непонятно за что, не даёт ему никакого шанса на будущее. Будто бы он враг её давний и кровный был, и нет, и не может быть ему, вражине лютому, места в её личной жизни...

  И как только следующая песня громко и бодро зазвучала из репродукторов, он, не дослушав советы Ботвича до конца, искренние и доброжелательные, между прочим, по-настоящему дружеские, – он пулей бросился к Тане, расталкивая толпу, намереваясь снова пригласить её и всё, наконец, решительно выяснить во время танца, дойти до сути происходящего. Намереваясь причину, наконец, разузнать такого негативного и почти что враждебного к себе с её стороны отношения, неприязни и холода. Сия причина была ему не понятна с любой стороны, она шокировала его, унижала и обижала.

  – Таня, простите меня пожалуйста, но разрешите Вас ещё разок пригласить, – как можно нежнее обратился он к ней, отвернувшейся, обойдя её со спины и натужно улыбаясь при этом.

  – Нет, не разрешаю, – быстро ответила раздосадованная его упрямством Мезенцева, будто бы ожидавшая такого поворота событий и так скоро поэтому отреагировавшая на них.

  – Почему? – пуще прежнего опешил и растерялся позеленевший Максим, от стыда и обиды готовый провалиться сквозь землю или тут же сгореть на месте.

  – Потому что не хочу – и всё: я устала. Пойдите и пригласите кого-нибудь ещё: вон, посмотрите, сколько тут вокруг девушек скучающих томится. Все они рады будут с Вами познакомиться и потанцевать: Вы их этим осчастливите...

  Проговорив это с усмешкой надменной и саркастической, Мезенцева отвернулась от ухажёра и принялась с подружкой тихо опять шушукаться, продолжать прерванный разговор. А убитому горем Кремнёву, опозоренному и униженному перед толпой, ничего не осталось другого, как одному возвращаться назад – к соседней колонне, к Ботвичу Диме за утешением, которого, впрочем, не было на месте: он с кем-то уже танцевал.

  Дожидаться друга, впрочем, Максим не стал – не захотел оплёванным чудаком снова перед ним выставляться, его дружеские советы опять выслушивать касательно собственной слабости и нищеты, и полной, как жениха-ухажёра, несостоятельности и без-перспективности. Вместо этого он прямиком направился на выход из Дома культуры; а оттуда – к себе в общагу пошёл, на 15-й этаж зоны "В". Возвращался в комнату скорым и широким шагом куда-то сильно опаздывающего человека – и не видел вокруг никого, хотя студентов повсюду много крутилось, шумно встречающих Новый год.

  Но ему не было до них никакого дела, удачливых и счастливых, ибо он лишь об одном всю дорогу испуганно думал, находясь в болезненной лихорадке: «Неужели же это всё: конец нашей давней любовной истории, ещё даже и не начавшейся толком?... Похоже, да – конец. И дальше у меня с ней ничего уже не будет путного, вообще ничего! – про Таню мне надо забыть!... Но только как это сделать на практике? – подсказал бы кто, надоумил. И как вообще тогда жить без неё: учиться, работать, дышать и какие-то на будущее планы строить? – если я будущее своё исключительно с ней одной связывал с тех самых пор, как её в читалке увидел...»

  5

  Вернувшись к себе в блок, он сразу же заперся изнутри от посторонних людей, не раздеваясь, плюхнулся на койку словно подкошенный, даже и про бутылку пива забыв, к празднику приготовленную. И до утра пролежал с открытыми глазами, которые здорово покраснели и распухли к утру от перенапряжения и без-сонницы.

  Всю ночь его трясло-лихорадило как при гриппе, заставляло огнём гореть, стонать, метаться и мучиться. И оттого, что его послали на танцах как самого никудышного чмошника, и от мысли ещё, не менее болезненной и печальной: что есть такого гадкого и отвратного в нём и его поведении, если Мезенцева, его БОГНЯ давняя и УСЛАДА СЕРДЦА, от него как от чумы шарахается уже третий раз подряд?! Подумать только – третий!!! Поразительно и диковинно это её шараханье, и странно одновременно! – если большего не сказать, и гораздо худшего! Ведь даже и просто выслушать она его не желает, не даёт объясниться в горячей и давней любви, в высоких и светлых чувствах! А почему?! – непонятно! необъяснимо! не доступно было это его сознанию! Один только этот вопрос, ещё с осени остававшийся без ответа, его с ума сводил, покоя лишал и сна! Ведь он не уголовник матёрый и не маньяк, не дебил и не алкаш, не уродец безрукий или безногий! И вдруг такое резко-негативное отношение к нему со стороны незнакомой девушки, замешанное на ледяном холоде и антипатии, на брезгливости даже, которого он не мог, не умел осмыслить и объяснить, которое его убивало...

  6

  Разум ему справедливо подсказывал целую ночь:

  «Не её ты поля ягодка, Максим, человек не её круга. Пойми ты это, наконец, чудак! – и прими смиренно и безропотно как наличие света и тьмы, зимы и лета, весны и осени! Ты – из простой рязанской рабоче-крестьянской семьи, семьи достаточно бедной, если не сказать нищей. К тому же, ты – низенький, худенький, невидный и невзрачный паренёк, каких миллионы на свете; у тебя всё лицо в угрях, наконец, прыщами как оспой изъедено, что даже и самому порой на себя в зеркало смотреть тошно. В лифты заходишь общажные или факультетские, где лампы и зеркала вокруг, где много света, – и сразу же голову в плечи втягиваешь как кошка в моменты опасности, от посторонних людей прячешься, чтобы твоё уродство природное никто не увидел, не оценил. Что? – не так, скажешь?!... Ну и куда ты лезешь тогда – с такой-то поганой, прыщавой рожей?! Думаешь, красавице и умнице Мезенцевой, королеве любого бала, приятно будет с тобой ежедневно общаться, дружить, по родственникам и друзьям мотаться?!...»

  «Поэтому успокойся, Макс, дорогой, очень тебя прошу, успокойся! И реально взгляни на вещи, здравой и трезвою головой – а не „головкой“, не половыми органами, не инстинктами, которые на глупости всех и всегда толкают, на унижение и позор. Ведь твой друг Дима Ботвич абсолютно прав: Мезенцева – крупного полёта птица, богемная дама из богатой и знатной семьи, будущая светская львица. Ей и ухажёры соответствующие нужны – богатые, знатные и красивые, со связями, с хорошей работой и положением, с машиной, квартирой и дачей, наконец. И ничего в этом её желании плохого нет: об этом страстно мечтают все женщины на свете, все! – об уютном и сытном гнезде, о крепком и богатом супруге... А кто такой есть ты? – ответь, – что собой представляешь? и каков твой на данный момент социальный статус, твои плюсы житейские и перспективы, твой актив? Признайся честно и откровенно – не криви душой и не прячь в песок голову как глупый страус!...»

  «Так вот, если по-честному и по-взрослому ты взглянешь на самого себя со стороны, – то быстро поймёшь и признаешься, что твой житейский актив на данный конкретный момент – нулевой, и сам ты ровным счётом ничего собой пока что не представляешь. Обыкновенный молодой человек без связей и будущего, простота-лимита, лопушок придорожный, лузер, у которого в чопорной и высокопарной Москве самое незавидное и плачевное, почти-что рабское положение. Ведь у тебя здесь нет ничего, согласись: ни квартиры, ни прописки московской, ни родственников и друзей. А это – главное в жизни, её надёжный и прочный фундамент, который тебе только ещё предстоит заработать где-то и как-то. И заработаешь ли?! – Бог весть. Это – вопрос большой и открытый, на который ответа нет. Лишь Господь-Вседержитель Один его пока-что знает...»

  «Ну и нужен ли ты Тане такой не-удельный пацан? завиден ли? важен ли? – скажи, ответь откровенно... Да нет же, Максим, нет и ещё раз нет: такой ты ей и даром не нужен! Она в Москве захочет остаться после окончания МГУ – тут и к гадалке ходить не надо! – в хорошее место захочет устроиться с престижным университетским дипломом, в хорошей квартире жить, иметь в кармане хорошие деньги и перспективу. Это – нормальное и естественное желание, согласись, для любой выпускницы любого столичного вуза: не уезжать в Мухосранск, а как-нибудь в Москве закрепиться... А ты лично ей сможешь это устроить, в этом деле помочь?... Нет, не сможешь, опять-таки. Потому что ты сам тут – никто: повторю тебе это в сотый, в тысячный раз! Тут таких бездомников-оглоедов из провинции миллионы по разным углам шатаются и зубами щёлкают – и с дипломами, и без, – на которых уважающие себя москвичи как на попрошаек смотрят и за версту обходят... Для этого ей, как ни крути и ни осуждай её, будет нужен богатый коренной местный житель. Пусть даже и 50-летний папик. А не такая рвань подзаборная, как ты, от которого нет и не будет в будущем никакого проку...»

  «Вот когда ты это правильно всё оценишь и поймёшь, дружище, – тогда и истерика твоя прекратится сразу же, хандра твоя давняя и пессимизм, с которыми ты загремишь в чуднушку, если за ум не возьмёшься! И её ты с миром отпустишь, первую свою любовь, пожелав ей всего хорошего на дорожку – счастья в труде и в личной жизни, как говорится. Так многие поступают – не ты один, пойми. Жизнь – уясни, Максим! – суровая и крайне-жестокая штука, не терпящая сюсюканий и сантиментов. Она с рождения диктует нам свои непреложные, правильные и в целом благие законы, под которые – хочешь, не хочешь, – а надо уметь подстраиваться, чтобы выжить в итоге и не быть раздавленным Роком, Судьбой! Да, именно и только так, и никак иначе! Тебе надобно учиться, парень, на горло собственной песне в случае нужды наступать, когда это будет выгодно и полезно: чтобы до конца и относительно мирно пройти отмеренный Господом срок, не сломать на первом же самостоятельном шаге шею... А любовные чары – бальзам, но и отрава великая одновременно для сердца и для души: это же как дважды два ясно. Умные люди их пуще всего опасаются и сторонятся – пуще алкоголя и наркоты...»

  «И ты опасайся, Максим, и ты сторонись – будь молодцом и будь умницей! Не твоя она дама, Мезенцева Татьяна Викторовна, не твоя: поверь и прими этот факт как данность. Одни неприятности в будущем тебе слепая и бездумная к ней любовь принесёт, одни проблемы, невзгоды и поражения. Не твой это социальный уровень, не твой статус, не твой шесток. Ищи и выбирай себе дам попроще и поскромней, до кого не надобно будет как тому жирафу тянуться...»

  7

  Однако ж капризное, любвеобильное и горячее сердце Кремнёва не желало этого слышать и воспринимать – доводы и советы холодного и гордого разума, способного на одну лишь выгоду, на сухие расчёты и прибыль. Оно из последних сил сопротивлялось им, ночь напролёт в ответ упрямо нашёптывая одно и то же раз за разом:

  «Если Тани не окажется рядом, если я забуду её, вычеркну навсегда из сознания и из памяти – то не смогу уже дальше нормально жить и трудиться: осмысленно, счастливо и спокойно – без нервов, надрыва и суеты, без утомительного искания правды, цели бытия и смысла. Как я в Университете все прошлые годы жил: тихо и скромно учился, занимался спортом по мере сил, на стройки социализма с удовольствием ездил каждое лето и попутно окружающему мiру радовался как ребёнок или как перед свадьбой жених! А без Тани я так уже не смогу – не получится! Мне без неё и будущего не надо, где будет скучно и кисло, без-приютно, безжизненно и темно как в гробу. Я это отчётливо вижу и знаю – всем естеством своим этот печальный исход чувствую...»

  «Нет, нет и ещё раз нет! Я не выживу без неё – умру в два счёта! А если и не умру – то превращусь без неё в живого покойника, в человекоподобного робота без ДУШИ и без какой-либо видимой и достойной ЦЕЛИ, ради которой, собственно, люди на Белом Свете и живут, крест тяжеленный, прижизненный на себе добровольно тянут. А убери от них эту ЦЕЛЬ – и жизнь обернётся каторгой настоящей, телесной и душевной мукой и пыткой одновременно. Она-то и называется АД у священников, хотя многие и не догадываются об этом – на небесах его по собственной глупости почему-то ждут, земную жизнь исключая из рассмотрения...»

  Глава 10

  "Всем нам хочется в рай и не хочется в ад -

  И мечети, и церкви на этом стоят.

  Но мудрец, прочитавший Великую Книгу,

  Адских мук не страшится и раю не рад".

   О.Хайям

  1

  Тяжело и муторно, одни словом, для пятикурсника-Кремнёва начинался Новый 1977 календарный год – последний в Университете. Темно и жутко было на улице, безприютно, холодно и тоскливо. Мрачно, тоскливо и холодно было и в его душе. И душевные холод и мрак только всё разрастались и увеличивались в объёмах.

  Максим боролся с собственной слабостью и нервозностью, с упадком, хандрой, пессимизмом как мог, мечтая предстать перед родителями в конце января, время начала последних зимних каникул, бодреньким и уверенным в себе парнем. Но ему этого не удалось – по не зависящим от него причинам.

  Приехав домой на отдых вечером 24 января и крепко обнявшись на кухне с давно уже поджидавшими его отцом и матерью, Максим после этого пошёл в свою комнату по обыкновению, намереваясь там переодеться в домашнее, предварительно сняв парадные джинсы и джемпер. И в этот-то как раз момент следом за ним в комнату забежал отец, чтобы уточнить меню на ужин и выпивку. Максим стоял голым по пояс, намеревался надеть на себя трико и идти на кухню. Но, увидев его обнажённую спину, батюшка вдруг вытаращился, вплеснул руками и затараторил испуганным голосом:

  – А что это с тобой, сынок?! Почему у тебя вся спина в волдырях?! Да огромных!

  – Где? – удивился вопросу сын, поворачиваясь к родителю туловищем.

  – Так у тебя и весь живот в волдырях, Максим! Ёлки-палки! Ты чего, раньше что ли не знал об этом?! в Москве не видел?! Посмотри сам-то и убедись! – продолжал испуганно таращиться поражённый Александр Фёдорович, осторожно дотрагиваясь рукой до тела Максима. – Что у тебя случилось-то там, в столице?! – рассказывай, давай, не таи. Это же нервы расшатанные так бурно из тебя выходят!

  Растерявшиеся отец с сыном пошли на кухню – показывать бледно-розовые волдыри возившейся у плиты матушке. Та, испуганно вытаращив глаза, ахнула от неожиданности, покрутила Максима перед собой, всего осмотрела внимательно спереди и сзади, запричитала что-то невразумительное. После чего, спохватившись, она бросила готовку и побежала на балкон за оцинкованным баком на два ведра и связками высушенного чистотела, который она заготавливала летом последние несколько лет и лечила им приезжавшего на побывку сына, сводила чистотелом угри с его молодого лица по совету одной их местной знахарки.

  Минут через пять Вера Степановна принесла бак с травою на кухню, залила бак холодной водой и поставила на плиту кипятить, забыв про ужин. Вскипятила на двух конфорках, быстро отвар приготовила со знанием дела, после чего они с отцом повели сына в ванную комнату и с полчаса наверное отмывали-отпаривали его там раствором душистого чистотела, попеременно прикладывая намоченную в нём губку к волдырям живота и спины.

  Эта их процедура, проверенная веками, Максиму помогла хорошо: волдыри с тела его пропали быстро. И только лишь после этого семейство Кремнёвых, вернувшись на кухню, приступило, наконец, к ужину, чуть успокоившись и придя в себя. И за столом родители болезного сына принялись дружно пытать, желая выяснить и понять, что такое могло случиться в Москве с его нервной системой, которая так засбоила и взбрыкнула вдруг – и сильно?! Не на пустом же месте, ясное дело, подобное произошло? Значит, имелась какая-то причина веская! Какая?!

  Но сын отшучивался – правды не говорил про любовь бедовую и надрывную, все силы вытянувшую из него, все прелести и радости жизни, – и как тряпку вдобавок его измочалившую, мордой повозившую по земле. Он валил всё скопом на последний учебный год, ужасно нервный и утомительный якобы из-за диплома и практики, и будущего распределения. Вот, мол, и вылезли переживания кровавыми волдырями на спине и на животе, не удержались, черти поганые, мерзкие.

  «Ничего-ничего! – под конец добавил он бодро, пьяненький, натужно смеясь. – К весне всё уляжется и перемелется: мука будет! Так что не волнуйтесь, родные мои, хорошие! – и не такое перебарывали и переживали! И эту напасть с Божьей помощью переборем и переживём...»

  Про распределение родители разговаривали особенно долго и заинтересованно, стараясь понять, услышать из первых уст, куда занесёт Судьба их единственного сына после окончания Университета. И сын обнадёжил вроде бы поначалу обоих, заявив с ухмылкой лукавой, бравурной, что остаётся-де жить и работать в Москве, что из столицы никуда не уедет, точка! – чем родителей осчастливил предельно, заставил даже про нервы свои забыть, расшатанные на чужбине... Но потом он взял и испортил всё, огромную ложку дёгтя вывалив на отца и мать заявлением, что только вот жилья у него в столице не будет, не предоставят ему на работе жильё и, соответственно, прописку. Прописаться поэтому он должен будет опять у них, в Касимове. Но это, мол, мелочи всё, это временно. Работать-то и жить он ведь будет в Москве, а это пока – главное...

  2

  Однако же помрачневшим и как-то сразу вдруг протрезвевшим родителям его последнее заявление мелочью не показалось. Скорее даже наоборот. Особенно оно не понравилось батюшке, Александру Фёдоровичу, куда быстрее, зорче и рельефнее супруги оценившему все негативные последствия будущего распределения сына.

  – То есть, ты хочешь сказать, сынок, – подбирая правильные слова, медленно произнёс он, холодно обращаясь к лыбившемуся и уже сильно пьяненькому Максиму, – что фактически ты опять возвращаешься к нам домой жить после Университета? Да? Здесь у нас пропишешься, здесь же и на воинский учёт встанешь, корни со временем начнёшь пускать. Правильно ведь? А как без этого?... Значит, сюда же впоследствии и вернёшься уже окончательно, планируешь возвратиться, где корни твои находиться будут, где родители и жильё. Ну а как по-другому то?! – спрошу ещё раз, – как?! Ведь работать в столице ты будешь временно и на птичьих правах – как командировочный. Я правильно всё понимаю, скажи, ответь нам с матерью как на духу? И относиться к тебе в Москве будут именно как к командировочному. Будут нянчиться и кормить тебя, дурочка, до тех самых пор, пока ты будешь им важен и нужен. А нужда в тебе пропадёт – а это однажды всенепременно случится, – получишь сразу же коленом под зад и вылетишь из Москвы со свистом. Держать тебя после этого там никто не станет ни дня – без собственного угла и прописки! Мне это как Божий день ясно!

  – Вот ты к нам с матерью в наш убогий Касимов и вернёшься годика через три, а может и раньше того, и в нашу же трухлявую двушку! – с грустью подытожил батюшка свой невесёлый прогноз. – Из которой ты, помнится, сломя голову убежал пять лет назад – и клятвенно пообещал нам обоим назад не возвращаться... Да-а-а! Насмешишь ты наших поганых и злобных людишек этим своим возвращением от души, сынок, насмешишь! Порадуются родственники и соседи, и твои одноклассники непутёвые, пальцем у виска покрутят, да ещё и дурачком тебя обзовут с превеликим удовольствием и со смаком. И нас с тобой заодно пустомелями и неудачниками объявят, поиздеваются над нами от души за все те унижения и обиды, которые они последние пять лет испытывали, пока ты в Университете учился; а мы ходили и гордились тобой, тебя на всех углах славили и превозносили как будущего молодого учёного. А их детишек убогих и пустых, наоборот, чихвостили, дебилами называли и пьяницами. Отплатят они нам за эти прозвища, ох и отплатят!... Я только вот одного не пойму, Максим: что ты тут у нас делать-то тогда будешь с дипломом МГУ, когда назад вернёшься?! Ты об этом подумал?! С алкашами нашими местными сутками водку жрать и в домино в Гор-саду резаться до упаду?!