Текст книги "Машина неизвестного старика (Фантастика Серебряного века. Том XI)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Лев Никулин,Лев Гумилевский,Георгий Северцев-Полилов,Марк Криницкий,Александр Барченко,Николай Каразин,Василий Брюсов,Александр Ремизов,Вадим Белов,Игнатий Потапенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Лев Гумилевский
В ЛЕСАХ ПОЛЕСЬЯ

Лейтенант фон Трауриг, высокий, худой, слегка сутуловатый офицер с некрасивым, прыщеватым лицом, вел свою роту по едва проходимой чаще леса, намереваясь обойти русский полк, атаковавший немецкие позиции.

Было уже позднее утро, но в густом лесу как будто бы еще только светало. Осторожно пробираясь по узкой, едва заметной тропинке, солдаты шли молча, стараясь не шуметь, почтительно пропуская вперед лейтенанта. Он то и дело останавливался, осматривая солдат, и иногда ждал, чтобы они прошли все перед ним, постоянно покрикивая, то и дело хватаясь за ременный хлыст, висевший у него на руке.

– Лучший способ сделать солдата храбрым и послушным, – часто говорил он, указывая на хлыст.

В конце прошедшей перед ним роты шел маленький, худой солдат в неуклюжих сапогах, в широкой шинели, совсем придавленный тяжестью винтовки и сумки и как будто прижатый своей нахлобученной каской.

Фон Трауригу не нравился этот солдат.

– Гей, Крацер, что у тебя за вид, – крикнул он ему, – как ты идешь… Отстать хочешь, скотина?!

Крацер шел медленно, прихрамывая, едва волоча ноги по грязной, затоптанной дороге. Он вспыхнул и взглянул на офицера.

– Трут сапоги, господин лейтенант… Трудно идти!

– Молчать! – рявкнул офицер и больно стегнул хлыстом солдата по обнаженной шее, так что тот покачнулся, но промолчал и быстрее, пошел вперед.

Лейтенант обогнал его и пошел впереди. У Крацера на глазах выступили слезы и в голове мелькнула острая, яркая мысль:

«Подожди… Первая пуля в тебя», – и он инстинктивно сжал винтовку холодными, красными руками.

Фон Трауриг обошел роту и пошел впереди, стараясь не сбиться с незнакомой дороги. Вдруг спереди донесся несомненно приближающийся шум. Фон Трауриг остановил роту и стал ждать, стараясь угадать, что бы это могло быть, и распорядившись на всякий случай приготовить винтовки.

Ждать пришлось недолго. Штук с сорок громадных зубров, распуганных из Беловежской пущи, быстро шли прямо на солдат.

Фон Трауриг облегченно вздохнул.

– С этими справимся… Ребята, пли…

Он сам выстрелил первым, намереваясь выстрелами распугать стадо невиданных зверей, но жестоко ошибся. На одно мгновение зубры опешили, но потом дружно бросились на врага, быстро свирепея, шагая через убитого лейтенантом вожака, раздражаясь запахом крови и сопротивлением врага.

Стрелять было уже невозможно. Солдаты терялись и начинали отступать, стараясь спрятаться за деревьями, укрыться от разъяренных чудовищ с всклокоченной шерстью, налитыми кровью глазами.

Вид их был, действительно, ужасен.

– Ребята, в штыки, – крикнул лейтенант и, думая предупредить отступление задних рядов солдат, сам кинулся туда, размахивая шпагой, стараясь ободрить и удержать солдат.

Но штыки легко вонзались в шкуры животных и оставались в них. Зубры ломали винтовки, мяли людей, готовились уничтожить всю роту.

И, едва уже сопротивляясь, вслед за последними рядами начали отступать солдаты, оставляя позади себя смятых и искалеченных товарищей, умиравших под копытами свирепых зверей. Лейтенант еще несколько раз пытался крикнуть, остановить, но ничего не мог сделать и отступал с горсткой солдат, которых зубры быстро гнали в глубь леса к болотной трясине, которую перед тем только так осторожно обошел лейтенант.

Отступая, фон Трауриг уже чувствовал, как постепенно вязнет нога. Но выбора не было. Зубры окружили его тесным кольцом и, казалось, умышленно загоняли его именно сюда.

И вдруг они остановились, верно, почувствовав дальше трясину. Фон Трауриг облегченно вздохнул и осмотрелся. Из солдат, кажется, никого не было близко: все успели скрыться в лесу.

Лейтенант злобно сжал кулаки и пошел вперед: сзади терпеливо ждали его зубры и еще доносилось злобное похрапыванье их копыт.

А ноги самого лейтенанта вязли все глубже и глубже.

Он менял направления, старался идти быстро и легко, и все-таки вяз все глубже и глубже. Ужасная мысль, остро, как нож, прорезала его мозг, и сердце сжалось тоскою и болью.

Хриплые крики проклятья вырывались у него.

Он уже напрягал последние усилия, когда увидел за три-четыре сажени впереди отчетливо видный берег, сухой и высокий, перед которым шла зеленая полоса травы. Лейтенант бросился туда со вздохом облегчения.

Но едва лишь ступил он на зеленую гладь обманчивой травы, как вдруг опустился до пояса в мягкую, жидкую грязь, противно и прочно сдавившую его ноги.

Чем больше он карабкался оттуда, тем глубже утопал, махая руками, цепляясь за эту же бездонную топь, губившую его. У лейтенанта со страшною болью шевелились корни волос на голове от тоски и ужаса. Судорожными гримасами ужаса искажалось его лицо и нечеловеческие стоны с хрипом вырывались из горла, от напряжения уже точившего кровью.

В мутившемся мозгу еще тлела искра надежды:

– Кто-нибудь пройдет… Бросит веревку с берега… сучок…

И лейтенант, стараясь сэкономить силы, стараясь задержаться как можно дольше на поверхности, стонал и звал на помощь:

– Помогите… Помогите…

Грязь доходила уже до плеч, сдавливая грудь, душа густым запахом гнили и грязи.

Кто-то Неведомый и Всемогущий направил шаги Крацера, блуждавшего по лесу, на крики и стоны лейтенанта. И когда Крацер дошел до берега, он сразу не узнал своего офицера: до того было искажено ужасом и страданием его лицо. Но лейтенант узнал его; к нему быстро вернулось хладнокровие, и он крикнул:

– Эй, Крацер… брось сюда сучок, или хоть винтовку… Скорее, я не могу выбраться…

Крацер подошел совсем близко к берегу и сел:

– Это вы, лейтенант… И вы думаете, я помогу вам? О, нет!

Голос его был тверд и спокоен.

Лейтенант понял. Он молил, заклинал Крацера то со стонами угроз и проклятий, то со слезами мольбы и унижения. А липкая грязь доходила ему уж до шеи. Было трудно шевелить руками и едва-едва подымалась сжатая грудь, чтобы вздохнуть.

Крацер сидел молча и смотрел на безумные глаза офицера.

Он не радовался страданиям лейтенанта: как грозный и справедливый судья при совершении акта правосудия, он был совершенно спокоен.

Ему даже было жаль чуть-чуть его.

Он встал и взял в руки винтовку:

– Лейтенант… Вы видите еще? Вот все, что я могу для вас сделать… Поняли?

Потухающее сознание лейтенанта прорезала яркая мысль только на мгновение. Прежде, чем он понял, – Крацер выстрелил, а когда дым разошелся, на поверхности быстро затягивавшейся зеленой травы неуклюже торчал только медный наконечник каски.

Через секунду и он исчез.

Лев Гумилевский
БРЕД

Доктор покачал головой.

– Нет, сестрица, не выживет… Рана ничего бы… Но два дня в этакой обстановке… Ведь это, знаете…

Не кончил, еще строже качнул головой и пошел к следующей койке:

– Вы, впрочем, последите за ним, микстуру давайте… Организм, знаете, железный… Может быть…

Пожал плечами, на мгновение задумался и наклонился над новым лицом, привычно чередуя внимание между одинаковыми койками, одинаковыми лицами. Молча стала рядом сестра.

Тяжело скрипнула койка сзади.

– Сестрица… Я… я…

Она торопливо подошла. Тот задыхался, едва разжимая ссохшиеся губы, едва поворачивая в сухом рту словно одеревеневший в долгом беспамятстве язык. Но кое-как сумел выговорить:

– Сестрица… Я слышал…

Она совсем низко наклонилась над ним, успокаивая ласковым прикосновением нежных рук, стараясь понять, рас слышать.

– Не выживу… А я не хочу… Я хочу рассказать… Хочу… Тогда умру… Я скажу… скажу…

Не выдержал напряжения последних сил и умолк, впадая в беспамятство. Доктор прислушался к его дыханию и смущенно развел руками:

– Я всегда говорю – может быть… Ничего верного нет в медицине… Ничего…

И с любопытной улыбкой обратился к сестре:

– Ведь это кризис у него, сестрица… Теперь выживет, наверное… И как он мог слышать… Как…

Махнул рукой, точно досадуя на непорядок в его обходе, и опять двинулся дальше.

– Вы оставайтесь с ним, пока…

Сестра осталась.

Было что-то особенное и в словах этого раненого, впервые разомкнувших его потрескавшиеся губы за время пребывания в госпитале, было что-то особенное и в его бледном лице, странно выделявшемся из сотни других таких же бледных лиц, неподвижно покоившихся на белых подушках длинного ряда коек. Гримаса боли, искажавшая углы его губ, словно занемела в одном осязании чего-то ужасного, неотвратимо близкого, всегда стоявшего рядом с ним.

А ожившие теперь черты лица то и дело сквозили выражением страшного напряжения. Точно каким-то только желанием мучилось все тело и смутный инстинкт толкал, напрягая все душевные и телесные силы, только на оправдание этого желания. И это было так ясно в чертах его лица, что невозможно было отвести взгляда от него, невозможно было трезвым рассудком задушить желание чем-то прийти ему на помощь.

Сестра сидела возле него, молчала и ждала. И мучилась сознанием своего бессилия помочь ему, облегчить его страдания.

А вечером он очнулся. Застонал, заговорил, точно бредил:

– И опять он не то сказал… Не выживу я… Умру… Опять умру. Был уж я мертвым… И там был… Там был… У Господа души человеческие меня отпросили… Только рассказать.

И улыбнулось его лицо: радостно и светло улыбнулось.

Он замолчал на минуту, точно ждал вопроса. И сестра спросила:

– О чем рассказать?

Не было в ее вопросе любопытства, не было искренности. И тот понял:

– Не веришь, сестрица… А ты поверь… Поверь! А вот что я знаю…

Точно просветившая его лицо улыбка дала ему силы. И удивлял его связный рассказ и не были слова похожи на бред. А он улыбался и рассказывал:

– Пошли мы в атаку, сестрица. И шел уж я не впервой. А только надумано было мной в этот раз, что моя пришла череда умереть. И на первом же шагу долбануло меня в грудь, так что словно от толчка только я и упал. Шли это наши через меня, которые и по мне – хорошенько все я помню. Помню я, как и душенька во мне колыхалась, ровно за тело цеплялась, уходить не хотела. И долго так-то. С ночи до другого вечера, стало быть. А вечером меня подобрали и сволокли в могилку. Душенька-то моя во мне еще была. А как стали землей присыпать, учуял я, что душенька из меня вышла. И такое странное со мной сталось: не боли у меня, ни страданий… Ничего, только легкость какая-то. И поплыл я как в воздухе… И вдруг увидел, как кругом меня все такие же душеньки в воздухе плавают. И облики у них человеческие, а только прозрачные, прозрачные, как воздух дым какой… И стремятся, вижу я, все они ко мне. Тут я и тех увидал, что могилу засыпать хотели… Только немцы им засыпать не дали. Налетел разъезд ихний, наши и отошли от могилы и скрылись… А тут подхватили меня словно вихрем душеньки человеческие и понесли по полю… И понесли…

На минуту замолчал. Потом откинулся на подушки и выговорил тихо:

– Доктор идет… После доскажу…

Доктор подошел к его койке. Сестра, пожимая плечами, рассказала ему.

– Бредит… Это хорошо, останется, значит… – равнодушно заметил он.

– Да вы послушайте, доктор… Совсем не похоже на бред…

– Бывает… Послушайте… Любопытно все-таки…

Она опять села около больного. Тот не открывал глаз, пока доктор не отошел в самый конец комнаты, и только тогда опять тихо заговорил, словно и не прерывал своего рассказа:

– И чувствую я, что легко мне и хорошо и радостно… Спрашиваю… Чудно так: спрашиваю, а голоса не слышу и губами не шевелю… Это, вот, мол смерть такая-то и есть? Не страшно совсем?.. Они отвечают: сейчас мы еще на земле… Срок положен душе в сорок дней. А тогда уж на Суд Божий представимся мы… А был я, сестрица, неверующим… И в душу человеческую веры не имел. Со студентами (при университете служил я) всему научился… Поверил я им, что ни души нет никакой, ни жизни там загробной… А тут и спрашиваю: нельзя ли, мол, сказать нашим всем, чтобы смертушки не боялись, ведь вон, мол, хорошо как так-то пребывать… И чую ответ их: о том, мол, мы все тужим… А только сказано нам было Ангелом от Господа, что не пришло время еще тайны своей людям открыть, и что открыть это нужно будет той душеньке, которая сравняет число всех душ человеческих с числом Ангельских сил. И только учуял я ответ этот, как в сиянии великом Ангел явился и громогласно изрек мне: есть сия душа последняя, уравнявшая число душ человеческих, с земли пришедших, до числа сил Ангельских. Иди на землю и первому человеку, коего увидишь, о сем расскажи… Тогда же и возвратись… И указал перстом на меня… И душенька моя опять вошла в тело и почуял я, как сволокли меня с могилы и донесли досюдова… И тебя, сестрица, я первую увидел и тебе рассказал… А ты всем скажи… Легка смертушка, легка… Потому душеньке свободно и легко и радостно…

Сестра вздрогнула и потянулась к его лицу: оно быстро темнело, искажалось страшной гримасою боли. И в этот же момент горячей струей брызнула изо рта яркая кровь, четко прочертившаяся в белой пене…

Доктор вернулся с обхода, еще раз взглянул на любопытного раненого и едва привел в чувство сестру. Она пробовала было рассказать ему, но он замахал руками:

– Вы переутомились… Идите, идите отдохнуть… Не хочу ничего слушать…

А когда ее сменили, он только пожал плечами.

– Ничего верного в медицине. Должен был поправиться и умер… Хотя, в грудь рана… Кровоизлияние от напряжения… Все может быть… Может быть…

Отдохнувшую сестру утром едва-едва убедили, что раненый бредил. Она долго не соглашалась. Но потом поверила и мне рассказала, уверяя, что это был бред. Только бред.

– Только бред.

Александр Грин
ЖЕЛЕЗНАЯ ПТИЦА

I

Елена Петровна зажгла елку и стала окончательно поправлять украшения, как вдруг в гостиную быстро вбежал муж Елены Петровны, Николай Иванович Карский, начальник почтовой голубиной станции.

– Я пропал! – вскричал он.

– Коля, что ты!?

– Да, Лена! Непростительная, ужасная оплошность! Я пустил твоего любимца Снежка с важной депешей в N., а вот телеграмма, извещающая, что N вчера занят немцами. Депеша будет у них в руках; а там очень важные сведения!

– Шифрованная?!

– Не знаю. Не я писал ее.

– Коля, ты же не мог знать о положении N.

– Увы! Я, по оплошности, сначала пустил голубя, а затем распечатал телеграмму!

– Я сейчас приду, Коля. Ты очень бледен. Я сейчас.

Сказав это, Карская медленно вышла в прихожую, а затем без шляпы и платка бросилась бегом за задворки, где в сарае стоял ее собственный аэроплан системы Блерио, подаренный мужем три года назад. Карская увлекалась авиацией и участвовала в состязаниях. Теперь она задумала, ни более, ни менее, как догнать Снежка – безумное, отчаянное предприятие.

II

Разговор с мужем – 1 минута; путь до аппарата – 2 минуты; приведение его в готовность, с помощью подвернувшегося прохожего, весьма изумленного и давшего слово молчать – 10 минут. Считая, что Снежок вылетел за 10 минут до прихода Карского в гостиную – Елена получила 23–25 минут. Голуби делают ночью не более шестидесяти верст в час. Они летят по прямой линии. Когда Блерио взвился на воздух, Снежок был, следовательно, верст на 30–40 впереди Карской. Аппарат развивал скорость до 110 верст в час. Елена выровняла его на высоте 40 саженей – обычной высоте почтовых голубей и, пустив мотор вовсю, понеслась во тьме к N. Компас определил ей точное направление.

Снежок был ручной любимец Елены. Она выучила его прилетать на особый сигнал свистка – отрывистую трель с паузами. Летя со скоростью 100–110 верст, Елена по временам останавливала мотор, чтобы свисток был услышан птицей, и подавала сигнал. Через час, к великому ее счастью, маленькая верная птица, свистя крыльями, бросилась в колени Елены. Бесстрашная женщина повернула обратно.

III

Давно уже сидели гости в доме Карских вокруг тихо горящей елки и недоумевали, куда исчезла хозяйка; Карский, переживая двойное волнение, томился, как перед казнью. Где жена? Ее пальто и шляпа висели в прихожей.

Разговор не клеился. Вдруг широко раскрылась дверь, мелькнули женские руки, и Снежок, белый почтовый голубь, так удачно возвращенный из своего путешествия, порхнул в комнату. Вошла усталая, бледная Елена; лицо ее горело счастьем.

– Вот твоя депеша, – сказала она мужу. – Снежок не захотел лететь в N. Блерио я оставила за городской чертой под охраной рабочих и взяла извозчика.

Карский молча целовал ее руки.

Александр Грин
382

Разговор прерывался…

– Желаете, я расскажу… Называйте это совпадением, случайностью, не все ли равно.

Вот здесь, в этом самом кабинете, год тому назад кутила веселая компания. Не один ящик Мума и Помри[8]8
  …Мума и Помри – Мум (точнее, Мумм, Mumm) и Помри (Pommery) – марки шампанского.


[Закрыть] был вылит на алтарь веселья. Среди нас был и Кронский, вы знаете его, наверное, по его роману «Забытые». Вот про него я и хочу рассказать.

Весь этот вечер он хандрил и нервничал, много пил, но было видно, что живительная влага на этот раз не оживляла его и по его лицу было заметно, что он готов расплакаться. Кто-то предложил позвать цыган. Они много пели и немного разогнали веселье. Сделалось как-то тоскливо. Кронский сидел в углу на пуфе и тянул особенно медленно, сосредоточенно Мум, казалось, он весь ушел в это занятие. К нему подсела цыганка, известная здесь под кличкой «Ню».

Они что-то говорили вполголоса. Я видел, как цыганка взяла его правую руку и вдруг неестественно громко сказала: «Знаешь – твое счастье 382 и несчастье 382». «Почему не 384? – вяло произнес Кронский. – И что за цифровые данные?».

– Уходи, – прошептал он ей и бросил золотой.

Я подошел к нему.

– Дура, – заметил он. – Пророчица из «Яра».

– Что ты хандришь? – спросил я его.

– Скучно до безобразия.

– Может быть, неудача?

– В чем, с издателем? Нет. Вчера получил 5 тысяч авансом, да на что деньги? Пропить их здесь? Да?..

– Удивляюсь, ты – всегда такой веселый.

Вместо ответа он опять уставился в одну точку и долго о чем-то думал, потом взглянул на меня и серьезно заметил:

– 382 – сумма цифр 13.

В это время ему подали телеграмму и посыльный из редакции тупо, удивленно глядел на груду бутылок и ждал ответа.

Кронский прочел телеграмму и вдруг выпрямился во весь рост, глубоко вздохнул, словно сбросил с себя тяжесть, простер руки… Я как сейчас вижу его вдохновенную фигуру с полузакрытыми глазами и слышу шепот: «Это счастье, счастье, счастье…»

Он вдруг заторопился и начал прощаться, мы его не задерживали.

– Послушай, проводи меня, – сказал он мне.

Я согласился.

В швейцарской он передал для «Ню» 382 рубля «за предсказанье».

– Скажите, от Кронского, – говорил он гарсону, ошеломленному щедрым «чаем».

– Прочитай телеграмму, – сказал он и протянул ее мне. – 13. В ней всего 13 слов. Только 13, сумма цифр!

«Я свободна. Муж умер. Жду здесь в гостинице Марсель. 382. Немедленно.

Мария Горская».

– Не понимаю. А правда, 13 слов, – согласился я.

– Да, 13. Ты знаешь, я 14 лет жду этого зова. Я холостой… да что рассказывать, ты читал мой роман «Забытые». Так вот, Шаус – это я.

Он настаивал, чтобы я вошел в гостиницу – я отказался. Я встретил его на другой лень и могу сказать, что не видал в жизни более счастливого человека.

– Мне более ничего не надо в жизни, – сказал он мне, – даже славы…

Вы, может быть, слышали, что его призвали на войну, он прапорщик запаса. И вот прочитайте кто-нибудь вслух письмо его денщика. Я вчера получил.

«…а барин мне наказывал вперед сообщить вам.

Нашел я барина возле леска, на ем лежит немецкий солдат и перегрыз ему горло, а солдата – наши штыком проткнули. Так они и померли обнявшись. Барина везу домой, больно барыня наказывала, а от солдата немецкого сорвал погоны, на них цифра 382, полк их или дивизия. Каску тоже везу и саблю…»

Кто-то вздохнул. Электрическая люстра вдруг погасла и снова загорелась еще более ослепительным светом…

Д'Альг
ЧЕРНАЯ МАСКА

Офицеры 3-го батальона (их всех было только пятеро: четыре ротных и один батальонный) собрались праздновать канун нового года в землянке своего командира. Это была самая большая и самая комфортабельная на всем боевом участке землянка.

В ней можно было стоять почти во весь рост и, главное, в ней находилась найденная во взятом австрийском окопе складная железная печь.

Вестовые батальонного, беспрерывно подкладывая дрова, накаливали ее почти докрасна и в землянке было настолько тепло, что можно было расстегнуть шинели.

Хотя от накаленного железа и разогретых сырых земляных стен стоял тяжелый банный угар, а из щелей потолка капала крупными частыми каплями вода, но все были очень довольны возможности встретить праздник в таком удобном помещении.

«Комфортабельность» землянки еще более оттенялась тем, что снаружи бушевала бешеная вьюга, засыпая сухим колючим снегом окопы; ночь была настолько темна, что в трех шагах ничего не было видно.

С вечера офицеры боялись, что не придется собраться вместе, так как погода уже очень благоприятствовала неожиданным нападениям, а кроме того, в приказе по полку было предписано удвоить бдительность из опасения, что австрийцы попробуют воспользоваться нашим праздничным настроением для внезапной атаки.

Но, с наступлением темноты, австрийцы участили обычную стрельбу наблюдателей и принялись беспрерывно бросать осветительные ракеты.

Это было лучшим доказательством, что они не только не собираются нападать, но, наоборот, опасаются нашего нападения, и потому все успокоились и собрались к батальонному.

И только когда вестовой вылезал из землянки за новой охапкой дров, командир спрашивал его:

– Ну что, австрияк светит?

И неизменно получал успокоительный ответ:

– Так точно, светит, Вашвыскродь!

Великолепный ужин, состоявший из краковской колбасы, голландского сыра и малороссийского сала, поджаренного на сковородке, был кончен, и теперь офицеры, развалясь на соломе вокруг пылающей печи, пили чай из разнокалиберных эмалированных кружек. И притом не простой чай, а с коньяком, из заветной бутылочки, уже давно сберегаемой батальонным командиром для торжественного случая.

Вели праздничные разговоры, вспоминали, конечно, «дом» и прошлые встречи Рождества у себя в офицерском собрании… Эти воспоминания казались такими далекими и как-то не верилось, что было время, когда они жили не в окопах, а в удобных, чистых квартирах и встречали праздник не в «комфортабельной» землянке, а в залитых светом блестящих залах, среди нарядной женской толпы, под звуки музыки.

Все замолчали и сосредоточенно смотрели в огонь жарко пылавшей печи, и каждый задавал себе молчаливый вопрос:

– Придется ли мне вернуться?..

– Да! Вернется ли хоть кто-нибудь из нас? – вслух выражая общую мысль, вздохнул штабс-капитан.

– Не знаю, как кто, а я то уж непременно вернусь! – вдруг с неожиданной уверенностью отозвался поручик Ш.

– Э! Не надо так говорить! – испуганно остановил его старик-батальонный. – Говорить так, – это дразнить судьбу. А судьба, как и женщина, не любит, чтобы хвастались успехом у нее.

– Знаю! – сказал Ш. – Но я не хвастаюсь, а говорю так потому, что знаю свою судьбу.

– Ну, вот еще глупости! Откуда это? Как можно знать свою судьбу? – заговорили кругом.

– Так, знаю! – упрямо повторил поручик.

– Но в самом деле, откуда же? – серьезно спросил батальонный.

– Так, было одно предсказание…

– Ну!.. предсказание, – разочарованно протянули все хором. – Какая-нибудь гадалка!..

– Нет, не гадалка!

– Так тогда что же?.. Расскажите!..

– Да не хочется… Не люблю я рассказывать об этом. Тяжело и неприятно вспоминать, а потом боюсь, что мне и не поверят, за враля сочтут…

– Ну, нет уж, батюшка, раз начали, так рассказывайте! – пристал к нему батальонный.

– Кстати, сейчас самое подходящее время для рассказов «о таинственном», – слегка насмешливо протянул прапорщик К., «в миру» – известный адвокат.

– Не хочется!.. Говорю, неприятно вспоминать! – все еще отнекивался Ш., но все насели на него, а батальонный даже предложил ему хватить «для легкости» чарку чистого коньяку, что являлось выдающейся привилегией и не могло не соблазнить поручика.

– Ну уж, если чарку коньяку, то тогда… – сдался он.

Батальонный собственноручно налил ему полную чарку.

Ш. долго держал ее в руках, предвкушая ожидаемое удовольствие, потом запрокинул и медленно выпил, крякнул, уселся поудобнее на соломе и сказал:

– Ну что же, господа, если хотите, то, пожалуй, я расскажу вам этот странный и дикий случай…

Все замолчали и приготовились слушать.

Стало тихо и было слышно, как ухает порывами вьюга, как хлопают редкие выстрелы австрийских наблюдателей и как ветер шуршит обледенелым полотнищем палатки, закрывавшим двери.

– Было это в Баку… – начал Ш. – Я тогда только что кончил училище и вместе со своим закадычным другом, Володькой Т., вышел в С. полк. Вместе мы приехали, вместе служили, вместе и жили, даже в одной комнате.

Вы знаете – Баку город большой, оживленный, богатый, всяких увеселений там пропасть; мы только впервые вступили в самостоятельную жизнь и молоды были еще очень, ну, и завертелись…

Полковое собрание, частные клубы, рестораны, кафешантаны… Редкий вечер дома бывали…

Ну вот, помню, как-то раз на святках собрались мы в Коммерческий клуб на маскарад. И вдруг, перед самым вечером, у Т. разболелась голова, и он отказывается идти. Я, было, стал его уговаривать (мы всегда и всюду вместе путешествовали), говорю:

– Пустяки! Выпьешь рюмку водки и все пройдет.

Но он возражает:

– Нет, не могу, чувствую, что не пройдет. Иди уж ты один, а я лучше спать залягу.

А мне не хотелось пропускать маскарад, в коммерческом самые интересные маскарады бывали, там всегда удавалось какую-нибудь девицу подцепить, ну и решил я пойти один.

– Пи-пи-пи-пи! – протяжно запищал в это время телефон.

– Вашскродь! Полковой командир требует к телефону! – поднялся подкурнувший в углу телефонист, передавая трубку батальонному. Ш. замолчал.

Командир приложил трубку к уху.

– Слушаю, г-н полковник? Что?.. Все спокойно… Австрийцы все время пускают ракеты… Да! Да!.. Все спокойно!..

– Ну-с, продолжайте, поручик, – обратился он к Ш., снова отдавая трубку телефонисту.

– Слушаю-с! – шутливо взял тот под козырек. – Ну вот, прихожу я в клуб. Там, как всегда, веселье в разгаре, танцы, масок такая толпа, что не и протолкаешься, а в столовой, конечно, кутеж, шампанское рекою…

Вот потолкался я в толпе, присматриваюсь… И вдруг метнулась мне в глаза одна маска, в черном домино, и лицо все черным кружевом закрыто.

Прошла она мимо меня, и показалось мне, что на меня вызывающе взглянула, а глаза черные, блестящие. Ну и бросился я за нею…

Довольно долго пришлось преследовать. Оглянется на меня, сверкнет глазами и опять исчезнет в толпе, будто дразнит.

Наконец, поймал я ее, ну и затеял обычный маскарадный разговор. Отвечает она очень остроумно, находчиво…

Голос у нее красивый, грудной, низкого тембра, этакий бархатный…

Стал я ее рассматривать: глаза дивные – прямо обжигают, овал лица, чуть видный из-под кружев, нежный, матово-смуглый, ручки холеные, в дорогих кольцах…

Она очень благосклонно принимала все мои комплименты и шутливые полупризнания и явно флиртовала со мной… При этом вела игру так тонко, изящно и красиво, что ясно было видно, что она – женщина хорошего общества.

Этого было вполне достаточно, чтобы потерять голову такому зеленому подпоручику, каким я был тогда. Через два часа я был уже влюблен в нее по уши и предполагал в ней чуть ли не «принцессу крови».

Я было предложил ей поужинать, но она даже обиделась и сказала, что никогда здесь не ужинает, а что вот она скоро уходит, т. к. не хочет снимать маску, и если я провожу ее, то она будет очень благодарна. Я, конечно, прямо перед ней разостлался: такое счастье и т. п.

Вышли мы из клуба. Подъехала коляска. В Баку, знаете, извозчики вообще очень недурны. Но тут я все-таки обратил внимание, что экипаж и лошади уж очень хороши.

– Если извозчик, то самый шикарный, а скорей собственный выезд, – подумал я, и это обстоятельство еще более меня подогрело.

Сели мы и поехали. В коляске, да в темноте, я осмелел, сначала целовал ручки, потом добрался и до шейки… Кожа всюду нежная, горячая, атласистая… Обезумел я совершенно, а она тихо смеется жемчужным задорным смехом…

Ехали мы очень быстро и что-то очень далеко, ну я, конечно, совершенно не замечал дороги. Наконец, коляска остановилась. Маска моя говорит: «Здесь» и выпрыгивает из экипажа, я, конечно, за нею, беру ее под руку… Идем в какую-то решетчатую калитку, рядом такие же ворота, дальше каменная стена; мелькнуло соображение – какая-нибудь загородная вилла!

Вошли мы в калитку, темнота, какие-то кусты, деревья, под ногами трава… И вот, как только вошли, меня сразу как холодом обдало, – такая вдруг жуть охватила! Все очарование пропало, и чувствую я, что мне страшно до дрожи. Сразу так ярко вспомнилось, что ведь я в Баку, в городе, где ежедневно происходят убийства, грабежи, похищения из-за выкупа, а у меня даже револьвера с собой нет… Спрашиваю я ее неуверенным голосом: «А что, далеко идти?». Она отвечает: «Нет, недалеко!». И послышалось мне в ее голосе что-то новое, резкое и жестокое, и чувствую, что она уж очень крепко прижимает мою руку… И все сильнее меня жуть забирает.

Иду нехотя, замедляю шаги, кругом все деревья, и вот вижу впереди какое-то небольшое белое здание – не то часовня, не то склеп, но, во всяком случае, не дом и не вилла…

Тут уж я не выдержал, резко выдернул руку, остановился и спрашиваю: «Это что же, туда?». Она отвечает: «Да, туда!».

– Ну, нет! – говорю. – Я не пойду!

А она как вскрикнет вдруг совсем новым, незнакомым мне, хриплым голосом:

– Нет! Ты должен идти!

Да как схватит меня за руку, и ясно чувствую я, что это уж не маленькая, бархатная женская ручка, а большая, сухая, жилистая рука… старухи или мужчины.

И такой ужас меня охватил, что прямо волосы дыбом встали… Рванулся я изо всех сил, – едва вырвал руку… да как пущусь бежать изо всех сил назад…

Слышу, сзади бежит она и топает… прямо, как солдат.

Летел, как сумасшедший… Добегаю до калитки… Бац – заперто! Бросился к воротам – тоже!.. Заметался в безумном ужасе: вот-вот она настигнет! И уж не помню, как взобрался по решетке и перемахнул через стену.

И только перескочил, слышу, она подбегает к стене и визжит так злобно, каким-то хриплым, не то мужским, не то проституточьим голосом:

– Га! Думаешь, ушел! Нет, вернешься! Завтра, в 8 часов вечера, ты встретишь меня у городского театра и снова придешь сюда!

Ну, я уже не слушал ее, а как пустился драть по улице… Вот никогда, за всю кампанию, ни под каким огнем не бежал так быстро, как тогда.

Бегу, улицы все пустынные, мне незнакомые, кругом одни заборы, ни жилья, ни души живой… И еще пуще страх меня забирает, еще сильнее бежать припускаюсь.

Бежал, бежал, наконец добежал до первого городового, помню, обрадовался ему, как отцу родному, и тут опомнился. Спросил – какая улица. Тот ответил и очень что-то странно на меня посмотрел, наверное, вид у меня был ужасный…

Ну, сообразил я тут обстановку и пошел домой, и такая меня слабость охватила, что едва приплелся…

Уже светало, когда я вошел в комнату, и прямо одетый плюхнулся на постель, по дороге стул опрокинул.