Текст книги "Машина неизвестного старика (Фантастика Серебряного века. Том XI)"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Лев Никулин,Лев Гумилевский,Георгий Северцев-Полилов,Марк Криницкий,Александр Барченко,Николай Каразин,Василий Брюсов,Александр Ремизов,Вадим Белов,Игнатий Потапенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Борис Лазаревский
ОБЕЩАНИЕ

Я жила у своей подруги по гимназии, Веры, и мы часто говорили об ее брате, подпоручике Коле Семенове. Вспоминали его, тонкого и стройного, с великим спокойствием уезжавшего на войну…

Вера хорошо знала меня и своего брата; не знала только одного, как близки были моя душа и душа Коли. С гордостью могу сказать, что искренним он бывал только со мной одной. Я любила его за то, что мы выросли вместе, любила за красоту, но больше всего за уменье молчать.

Многие из товарищей Коли, почувствовав легкое рукопожатие или услыхав какую-нибудь фразу вроде: «Да, вы мне нравитесь», хвастались этим, иногда преувеличивали и старались подчеркнуть свой «успех». Коля же, после самых нежных поцелуев, если в комнату входила Вера или его мать, умел сделать скучающее лицо, весьма естественно зевнуть и заговорить о чем-нибудь неинтересном…

Чутье всегда говорило мне, что самое сладкое в любви – тайна. Иногда он сердился на меня за неумение владеть собой и, внимательно разглядывая альбом с открытками, шептал, так что могла слышать только я одна:

– Ты слишком раскраснелась, сядь за рояль, там меньше света, и начни играть…

На «ты» мы уже были два года, с тех пор, как мой Коля сделался юнкером, но в присутствии третьего лица он ни разу не обмолвился и не ошибся.

И прежде и теперь, наблюдая его почти каждый день, я никогда не замечала в Коле особенной храбрости: он терпеть не мог никаких драк и не старался упражнять своих мускулов, но в то же время я не знала, и до сих пор не знаю, ни одного ни старого, ни молодого человека, который бы так спокойно относился к смерти, даже больше – который бы так страстно ею интересовался…

Коля не был религиозен, но мы часто ходили с ним в церковь, обыкновенно в Казанский собор, ко всенощной и становились возле самого клироса. Прослушаем «Благослови душе моя, Господа», перекрестимся и пойдем пешком куда-нибудь далеко-далеко на Васильевский остров.

Никакая погода не мешала нашему счастью и нашим разговорам, я даже бывала рада, если начинался дождь. Тогда мы садились на извозчика и бывало нам уютно в приподнятом верхе коляски; пахло кожей, духами моего носового платка и сукном толстой, немного промокшей шинели. Хотелось, чтобы Надеждинская улица, на которой жили Семеновы, была как можно дальше. Мы целовались и говорили, говорили, как это ни странно, больше всего о смерти, особенно с тех пор, как началась война и стало известно, что в этом году будет ускоренный выпуск.

Заниматься Коле приходилось очень много, в отпуск он приходил теперь не часто и ненадолго. Мать и сестра почти не отпускали его от себя и бывали минуты, когда мне казалось, что Вера недовольна моим присутствием.

И я, и Коля мучились, но даже и в эти дни он владел собою чудесно. Делал вид, что не обращает на меня ни малейшего внимания и прощался со мной в гостиной холодно и церемонно.

Я минут десять ждала на панели, наконец, слышала за своей спиной звон шпор и тихую фразу:

– Милая, как я устал без тебя, скорее на извозчика…

До училища было езды минут двадцать, наших минут.

За неделю перед выпуском, в чудесную дождливую ночь (для нас она была чудесной), Коля был особенно нежен и говорил особенно проникновенно:

– Муся, милая Муся, еще в прошлом году я думал, что ты совсем глупенькая и слабенькая, как только что вылетевший из гнезда воробушек, боялся, что ты меня не поймешь, а теперь не боюсь и знаю, что, если меня убьют, ты, во-первых, найдешь силы сохранить полное спокойствие, а во-вторых, будешь верить и знать, что я сумею проявить свою любовь и с того света. Будешь?

– Буду, – ответила я, точно загипнотизированная.

– Помни, что я так или иначе сумею тебе дать знать о своем существовании, в котором не сомневаюсь, а пока жив, буду писать до востребования на главный почтамт…

Я не умею описать того, что пережила, когда я, Вера и ее мать провожали Колю. Еще в квартире он в первый и в последний раз произнес:

– Я хотел бы, чтобы и вы, Муся, поехали на вокзал…

Я владела собою великолепно и даже спокойно глядела, как целовал он мать и сестру, а не меня, но когда вернулась домой, мне сделалось дурно. В последующие дни я все– таки ни разу не заплакала.

За три недели я получила от него только два письма, проникнутых той нежностью, на которую способны скрытные люди. Но пусть эти слова будут только моими.

Последнее заканчивалось фразой: «Писал бы чаще, да нет времени и негде опустить. А смерти и теперь не боюсь. Самое неприятное здесь – остаться без папирос, а самое приятное – заснуть и увидеть тебя. Завтра, вероятно, напишу еще…»

Не заплакала я и тогда, когда мы с Верой прочли его имя в списке умерших от ран. Мое самообладание поддерживало и ее, и мы целых пять дней очень удачно скрывали Колин конец от его матери. Она, бедная, чуть с ума не сошла, когда узнала.

Случилось это в начале октября.

Не знаю, угадала ли Вера, что я для Коли была не только ее подругой, но она и ее мать стали относиться ко мне, точно к родной. Обе написали моему отцу, чтобы я переехала из пансиона к ним жить. Папа, конечно, позволил. И мне легче было в этой уютной квартирке, где на каждый предмет когда-то смотрели Колины глаза. Я спала на его кровати. О случившемся мы трое старались не говорить и не были в силах читать газеты.

Все ждали, а чего – и сами не знали.

Впрочем, я знала, – я ждала, что Коля исполнит свое обещание и так или иначе даст знать, что он существует.

Трепетно закрывала я глаза, стараясь заснуть и увидеть его во сне, но не видела.

Два раза была в почтамте и надеялась получить опоздавшее письмо, но не получила.

Молчали Вера и ее мать, молчали стены и молчали Колины фотографии.

Мы часто служили панихиды, и в церкви бывало невыносимо тяжко, а после на улице вдруг легче.

Коля умер от ран в госпитале, и все его вещи сохранились. Вера хлопотала и куда-то писала о том, чтобы нам их прислали. Пришла открытка с синей казенной печатью о том, что посылка с вещами подпоручика Семенова уже отправлена. Но мы долго ничего не получали.

Медленно и тяжко приползло время и к таким радостным когда-то рождественским праздникам. Наш седьмой класс отпустили. Я не поехала к отцу в деревню и осталась у Семеновых.

За день до сочельника к Вере пришли еще две подруги, которым некуда было ехать, и мы от скуки начали топить воск и рассматривать на тени, что вышло. Но выходила форменная чепуха. Одна из девочек объяснила, что это нужно делать в самый сочельник, а не сегодня…

Тревожно цыркнул звонок в передней.

Не понимая, кто бы это мог быть, я пошла сама отворять. Оказался почтальон с посылкой из действующей армии. Когда мы ее распечатали и мать Коли увидела его портсигар, она вся затряслась и чуть не упала, но овладела собой и произнесла:

– Нет, не могу, разбирайтесь вы уж сами…

Разбираться было не в чем: несколько носовых платков, теплые перчатки, фуражка и обыкновенная пятикопеечная тетрадка в синей обложке, сильно измятая. Первые две страницы ее были вырваны, а дальше в ней лежали три конверта и небольшой кусок промокательной бумаги. В фуражке оказалось «вечное» перо с невысохшими еще чернилами в середине – вот и все.

В этот вечер мы уже не могли больше ни гадать, ни ужинать, ни даже просто разговаривать. Подруги скоро ушли. Чтобы освежиться, я отправилась проводить их в трамвае на Васильевский остров и вернулась только через полтора часа.

Вера и ее мать уже спали.

Стараясь не шуметь, я повернула кнопку электрического освещения и быстро разделась. Затем взяла лежавшую на письменном столе посылку и еще раз осмотрела каждый предмет. Мое внимание обратила промокашка. На ней остался оттиск двух или трех строчек. Как ни старалась я разобрать написанное, но не могла.

Вдруг вспомнила, что нужно бювар поставить перед зеркалом, и тогда строки, отпечатавшиеся наоборот, можно прочесть прямо. Одним прыжком я бросилась к туалету и поднесла к стеклу розовую бумагу. И сейчас же ясно прочла: «Муся, любимая моя, ты одна знаешь… Я исполнил свое обеща…».

Трудно было устоять на ногах. Я с трудом добралась до постели, легла и в первый раз заплакала, но никто, кроме Коли, не узнал об этих слезах…

Борис Лазаревский
БЕГСТВО

В этом году я возвратился из деревни раньше обыкновенного и нашел себе комнату в квартире жены ушедшего на войну офицера. Или она, действительно, постарела на моих глазах в течение первых двух недель, или Катерине Павловне на самом деле было гораздо больше тридцати лет.

«Дух бесплотный, Нестеровская святая»[1]1
  …Нестеровская святая – Речь идет о религиозных картинах художника М. В. Нестерова (1862–1942).


[Закрыть], – думал я каждый день, когда выходил к утреннему чаю.

Безусловно, Катерина Павловна была самой молчаливой женщиной из всех виденных мною до сих пор, и сын ее, десятилетний Горя, и восьмилетняя Люсенька также не любили говорить лишнего. Целый день возились у себя в комнате, что-то строили из кубиков, что-то рисовали и все без слов.

Изредка щебетали, как воробушки, и опять умолкали.

Катерина Павловна жила теперь только детьми и письмами с войны, которые получались то три дня подряд, то лишь ожидались в течение двух недель, а иногда и большего времени…

Я был рад тишине и хорошим людям, не мешавшим мне заниматься. Хотелось им помочь, и я под предлогом, что неудобно ходить далеко обедать, устроился здесь и со столом. Теперь я видел эту семью еще чаще. По лицу Катерины Павловны всегда было заметно, получила она письмо или нет. Из наших коротких разговоров можно было сделать вывод, что эту войну она считает страшной необходимостью, похожей на хирургическую операцию, но безумно тоскует.

Однажды она мне сказала:

– Знаете, я очень рассудочная и понимаю, что жизнь одного моего Коли нужна для будущих поколений, как и жизнь многих других, мы с ним взяли на этом свете много хороших моментов, но ведь я человек и боюсь, что, когда узнаю, сойду с ума, и дети без меня погибнут…

Утешать такую женщину было излишним, и я отвечал коротко:

– Да, это страшно, но вы так великолепно владеете собой, что сумеете пережить и это.

Я не мог произнести: «смерть мужа». Была еще одна особенность у Катерины Павловны: она не читала газет, даже не просматривала списка убитых и раненых. Я долго не мог этого понять, как-то не вытерпел и спросил:

– Неужели вам не интересно, что делается там?

– Из первых писем Коли я уже все поняла, и теперь мне ясно, что все слова, даже самых талантливых писателей, ровно ничего выразить не могут, не могут нарисовать и сотой доли того, что там люди видят и переживают. Было время, когда я плакала над Гаршиновскими «Записками рядового Иванова»[2]2
  …Гаршиновскими «Записками рядового Иванова» – т. е. повестью В. М. Гаршина (1855–1888) Из записок рядового Иванова о походе 1877 года (1887, первая публ. под загл. Из воспоминаний рядового Иванова, 1883).


[Закрыть], а теперь они мне кажутся наивными. Затем, мне невыносимо стыдно читать об этом в теплой, светлой и сухой квартире, – не могу. Такая я уже…

Не знаю, под влиянием ли Катерины Павловны или по другим причинам, но я тоже все чаще и чаще оставлял газету неразвернутой и думал: «Все самое главное и самое важное я услышу и узнаю на службе, а детали, – они слишком жестоки». Не приходило мне в голову, что и я и моя хозяйка инстинктивно бережем нервы для чего-то грандиозного, что предстоит пережить и нам.

Во всяком случае, ни с ее, ни с моей стороны это не было эгоизмом.

Уже плыл по Неве лед, уже началась война с Турцией, уже привыкли люди к известиям, к которым бы привыкнуть, казалось, не было никакой возможности.

Лицо Катерины Павловны за последние недели оживилось. В одном из писем ее муж сообщил, что наступил временный отдых, и явилась возможность писать каждый день хоть открытку. И, действительно, в течение целой недели почтальон приносил по письму, а иногда и по два. Катерина Павловна знала его звонок и всегда шла открывать двери сама, а я по ее возвращающейся походке всегда угадывал, если письма не было.

Как и многие отсутствующие, неведомый мне Коля ставил на своих письмах номера, и было их уже больше сорока. Чутье мне говорило, что он останется жив, а глубокая уверенность в конечной победе русских мало-помалу приучила уже совсем спокойно заниматься своим делом.

Я искренне был рад тому, что закрылись рестораны и клубы и невольному правильному режиму. За день я легко выполнял работу, на которую прежде потребовалось бы целых два, и еще оставалось время вечером прочесть что-нибудь из художественной литературы или перекинуться двумя– тремя фразами с моей хозяйкой.

Однажды за утренним чаем я заметил, что Катерина Павловна снова бледнее обыкновенного, хотя вчера письмо и было. Казалось, она хочет меня о чем-то спросить или что-то рассказать. И действительно, когда Горя и Люсенька убежали в детскую, Катерина Павловна, кажется, в первый раз смущенно улыбнулась и произнесла:

– Вторые сутки не могу отделаться от впечатления, которое на меня сделало очень простое событие, даже не событие, а чистейший пустяк…

– А что именно? – спросил я.

– Да вот лампа на столе у меня… и позавчера, когда я сидела и писала письмо днем, перед завтраком, – на ней вдруг лопнуло стекло, она не горела и не могла гореть. И я себя убеждаю, что случилось это вечером и я просто не заметила, но уши мои слышали, как звякнуло стекло. Я посмотрела и увидела, что оно как будто разрезано алмазом наискосок. И сейчас я думаю и убеждена, что стекло треснуло раньше, а звук был галлюцинацией слуха. И совсем уже успокоилась. Но вчера, когда вас не было дома, зашел доктор Рогуля, старик, наш бывший старший полковой врач, хохол и фантазер, философ. Он обладает способностью вызывать на откровенность. И я поделилась с ним этим случаем. Невольно хотелось услышать какое-нибудь научное объяснение. Я даже была уверена, что Рогуля свалит все на изменение температуры в комнате, хотя этого быть и не могло, но мой нелепый доктор, вместо ожидаемого объяснения, очень подробно рассказал, как десять лет назад у них в доме лопнуло стекло на незажженной лампе, а затем через три дня заболел скарлатиной его единственный сын, тоже Коля, и несмотря на все средства – умер. Я хорошо владею собой, но рассердилась и чуть не выгнала Рогулю вон. Потом успокоилась, но все-таки это уже не настоящее спокойствие. Досадно…

Катерина Павловна замолчала. Я, как можно резоннее и проще, сказал, – что первая трещина на стекле, почти незаметная для глаза, конечно, произошла в то время, когда в лампе горел огонь, а затем достаточно было очень небольшого сотрясения, как например, от проехавшего по улице ломового, чтобы трещина в одну секунду опоясала все стекло.

С радостью я увидел, что Катерина Павловна мне поверила. Она помолчала и уже совсем весело произнесла:

– Конечно, так, тем более, что из последнего письма видно, что Колю или переведут или уже перевели в штаб полка, где гораздо меньше опасности. Досадно только, что идут его письма иногда очень долго и получаются на десятый день, но я против этого не могу ничего возразить. Ведь ясно, что в таком огромном деле и при постоянной перемене места никакие человеческие силы не состоянии устранить этого. И спасибо, что почта хоть так функционирует.

Катерина Павловна опять посвежела. По-прежнему жила письмами и ненавидела газеты. А я, как раз наоборот, все чаще и чаще не мог удержаться, чтобы не просмотреть телеграмм и списка убитых. Уже нашел нескольких товарищей, иным позавидовал, иных пожалел.

В конце октября я встал, как всегда рано, умылся и невольно потянулся к только что принесенной газете. Почти сейчас же в списке убитых мне бросилась в глаза фамилия, имя, отчество и чин мужа Катерины Павловны. Показалось, что двери и письменный стол поплыли и остановились. Я растерялся и не знал, что предпринять. Не вышел пить кофе в столовую под предлогом, что не одет, и попросил прислать мне в комнату. Не мог сделать ни одного глотка.

Поскорее оделся и выбежал на улицу. Здесь стало легче, но в канцелярии цифры прыгали у меня в глазах, и на вопросы людей я отвечал невпопад.

Не думалось, что это может случиться так скоро и просто, и настойчиво хотелось решить вопрос: сказать ей или не сказать?

Доктор Рогуля бывал очень редко, а кроме него, ей узнать о смерти мужа было не от кого. О случае с ламповым стеклом я тогда почему-то не вспомнил. Решил не говорить до последней возможности. Делал огромные усилия и в общем владел собой недурно.

Как нарочно, письма от Коли продолжали получаться очень аккуратно и каждый день и, судя по Катерине Павловне, были с хорошими вестями.

Однажды она сказала:

– Ну, теперь я совсем спокойна.

– А я не спокоен, – вырвалось у меня.

– Почему?

Вместо того, чтобы сказать ей страшную правду, я неожиданно для самого себя начал ей лгать самым фантастическим образом, будто получил письмо от матери, жившей в провинции, что она больна, якобы у старухи воспаление легких, и каждая минута дорога. И мне нужно сегодня же уехать.

– Ну, конечно, поезжайте…

Дальше мне уже не нужно было разыгрывать роль. Я и на самом деле разволновался и, вероятно, еще никогда в жизни не собирал своих вещей так поспешно и бестолково. Катерина Павловна помогала мне укладывать белье и говорила:

– Вот, вы других умеете утешать, а сами вдруг перестали владеть собой. Я убеждена, что ваша матушка поправится, и через неделю вы вернетесь радостным и спокойным.

Я не вернулся.

Есть давно потухшие звезды, но яркий свет их, – бывший свет, – мы видим только теперь. Большое время потребовалось, пока добежал он до крохотного, сравнительно, кусочка чего-то, называемого земным шаром…

Антоний Оссендовский
ТЕНЬ ЗА ОКОПОМ

Илл. В. Сварога

1

Прапорщик Дернов сидел в окопе и курил трубку, по временам ежась от холода, неприятно щекочущего спину. Тут же рядом стоял солдат и в щель между двумя камнями, защищавшими его голову, смотрел за окоп. Солдаты стреляли редко, лишь отвечая на утихающий огонь немцев. Бой шел жаркий и длился дней пять без перерыва. Днем и ночью окопы засыпались шрапнелью и ружейными пулями. Много ужасов, много тяжелых потерь пережил полк. Несколько раз ходил он в штыки, но возвращался, потому что приходилось брать пулеметы «в лоб». Много офицеров было убито, много ранено, и прапорщику Дернову пришлось командовать ротой.

Прапорщик совсем обстрелялся, и хотя он был всего три месяца в бою, не только не обращал никакого внимания на свистящие или, как говорили солдаты, «зудящие» пули, но не мог себя представить заведующим вексельным отделом одного крупного банка.

Вспомнив об этом, он поднялся и, отстранив солдатика, сам заглянул в щель окопа. Со свистом и жужжанием пронеслись две пули, почти задев камни, за которыми скрывалась голова прапорщика.

Дернов усмехнулся и подумал:

– Это тебе не банк, где выглядываешь из-за решетки и любезничаешь с крупным клиентом! Этот «клиент» повнимательнее будет, да зато и с ним надо ухо держать востро!

Прапорщик отошел от щели, и его сейчас же сменил солдатик. Положив ружье на окоп, он, быстро прицеливаясь, послал противнику пять пуль и, присев на землю, начал заряжать винтовку.

– Красавец! – окликнул его Дернов. – Сбегай-ка, поищи мне фельдфебеля!

– Слушаюсь, ваше благородие! – ответил солдатик и, согнувшись, побежал вдоль окопа. В перерывах между выстрелами слышно было, как под его ногами чавкала грязь и плескалась вода.

Скоро пришел фельдфебель, старый, сверхсрочный служака. Он шел, прихрамывая, так как накануне прусская пуля пробила ему ногу. Рана была легкая и, перевязав ее, фельдфебель остался в строю.

– Ну как, Архипов? – спросил его Дернов, протягивая резиновый кисет с табаком и кремневую «зажигалку».

– Покорнейше благодарю, ваше благородие, так что заживет скоро! – ответил фельдфебель.

Прапорщик указал ему на вывороченный при углублении траншеи пень, и фельдфебель, усевшись, начал набивать трубку и с удовольствием затянулся дымом. Оба молчали, только изредка Архипов густым басом журил солдат:

– Чего ты, дурашка, торопишься, ровно на пожар? Знай, бери настоящий прицел и стреляй толком… Эй, ты, Храм-ков, что ли, там? ты чего зря голову суешь за окоп? Гляди у меня!

– Молодцом солдатики-то у нас! – заметил, чтобы сказать что-нибудь, фельдфебелю Дернов.

– Чего уж лучше, ваше благородие! – ответил Архипов, и глаза его заблестели. – Ведь, почитай, пять дён не спят, сухарями питаются, чаю не видят; снизу – вода, сверху – вода… Герои они, ваше благородие! Откуда это в народе берется?!..

– Как откуда? – удивился Дернов. – Ты должен знать, Архипов, ведь ты сам – герой. Ранен ты, а вот ходишь и службу исправляешь!

– Я-то чего герой?! – в свою очередь удивился фельдфебель. – Я свое ремесло исправляю и все тут. А они-то, кто из городов, кто от сохи оторваны, кто старый, кто совсем молодой еще, а ровно всю жизнь в бой ходили…

Архипов с восхищением повел взглядом вдоль извилистой линии окопа, и любовно заискрились его глаза. Однако, по привычке начальства, он тотчас же крикнул:

– Ты опять! Федотов, стукни, щелкни по дурьей башке Храмкова, чтобы за окоп не лез. Вот так. Молодчина!

Фельдфебель и Дернов расхохотались над усердием неуклюжего Федотова, щелкнувшего красной, широченной лапой по темени любопытного Храмкова.

Начинало смеркаться. Вдали уже сделались заметными вспыхивающие огоньки выстрелов. С севера ползла темная, мягкая туча.

– К снегу это, ваше благородие! – сказал Архипов и с трудом поднялся. – Покорно благодарим за табачок.

– Ты куда? – спросил Дернов.

– Обойти окоп надо и с того флангу покараулить. Кабы немцы, как снег пойдет, чего доброго и в атаку не пошли! – сказал фельдфебель и заковылял, ворча по дороге на солдат.

– Не в бабки играешь, не с девками шутки шутишь, а потому гляди в оба!..

Архипов угадал. Туча наползла, и вдруг, словно распоровшаяся перина, рассыпалась снегом. Не прошло и часа, а на окопы на пол-аршина нанесло снегу, и вся равнина между русскими и немецкими траншеями покрылась белой, пушистой пеленой.

А снег все падал и падал.

Архипов ковылял от солдата к солдату и всем говорил:

– Снег сгреби с гребня окопа, снег сгреби! А то понадеешься, что головы не видать, а пуля сквозь снег пролетит за милую душу, да и стрелять тебе же легче… Снег сгреби!..

Подходя к флангам, где свалены были камни, фельдфебель садился на них и сквозь щели между камней внимательно осматривал все поле, где легло уже так много людей, и вглядывался в сгущающийся мрак. Он успокаивался, убеждаясь, что там клубится лишь снег и маячат в нем темные, чернее ночи провалы и расселины. Но они тотчас же исчезали и закрывались зыбкой завесой падающего снега.

Фельдфебель, однако, скоро опять начинал тревожиться и опять всматривался в темноту и мчащиеся в ней снежные призраки.

Он шел по траншее и говорил:

– Не зевай!.. Не зевай!.. Время опасное, кабы атаки не было… Гляди, не оплошай!..

Он пошел к прапорщику и рассказал ему о своей тревоге.

– Может быть, и попытаются! – согласился Дернов. – Ну что же, примем, погреемся…

Привычка следить за собой тотчас же подсказала Дернову, что в этих словах не было ни напускного молодечества, ни искусственного веселья, и опять удивился прапорщик.

– Как перерождает людей война! – подумал он и вспомнил университет, разные служебные огорчения и жизненные неприятности и неудачи, казавшиеся раньше тяжелыми и важными, а теперь ничтожными, жалкими и смешными. Прапорщик обошел солдат, приказал на всякий случай взять полный запас патронов и сказал фельдфебелю, чтобы выставить за камнями оба пулемета.

2

Он медленно пошел к своему месту, где уже обзавелся целым хозяйством. В углублении окопа, словно на полке, лежала отлично пристрелянная кавалерийская винтовка, большой резиновый кисет с табаком, ящик с сотней патронов, карманный электрический фонарь, бинокль и розовая эмалированная кружка, в которой, вместо чая, лежало несколько кусков отсыревшего шоколада и солдатский сухарь.

Не успел он набить трубку, как к нему, несмотря на рану, прибежал Архипов.

– Ваше благородие! Быть атаке: разведчики ползут, осматривают поле…

– Где? – спросил, сразу оживляясь, Дернов.

Они подползли к выходу из окопа. Снег слепил глаза, и сначала ничего нельзя было разглядеть, но потом глаза привыкли.

– Вот там, там, ваше благородие… – шепнул фельдфебель. – Вот… шевелятся…

Вдали, шагах в шестистах, от окопа медленно двигалась тень.

Она то поднималась и тогда казалась огромной на тусклом, беспокойном от снега небе, то припадала к земле и почти бесследно исчезала.

Было что-то таинственное и жуткое в этом движении черной тени, бесстрашно идущей между окопами по полю со свистящими над ним пулями. Какой-то вызов и насмешка чудились в этом беззвучном и быстром шествии человека или призрака по земле, давно пропитанной кровью убитых. Временами казалось, что тень отделялась от земли и плавно колебалась в белесых, мятущихся полосах снега. Тогда фельдфебель крестился, а Дернов в изумлении пожимал плечами.

– Дать залп? – спросил, наконец, Архипов.

– Постой! – шепнул прапорщик. – Ведь там один… человек?

– Один… – кивнул головой фельдфебель. – А других, может быть, не видно…

– Да… – протянул Дернов.

В это время на какой-то сопке вспыхнул прожектор. Юркий и любопытный луч пробежал, как лезвие ножа, по окопу и, скользнув по равнине, на одно короткое мгновение осветил одинокую фигуру, пробирающуюся по полю, между ведущими бой позициями.

Дернов и Архипов даже воскликнули от удивления и переглянулись.

Это была, несомненно, женщина. Она шла, и платье ее и платок развевались по ветру. Ее заметили, однако, и в немецких окопах.

Окопы тотчас же расцветились красными и желтыми огнями выстрелов, и затараторил пулемет. Взвилась ракета и красным огнем осветила часть поля. На побагровевшем небе Дернов еще раз увидел загадочную тень неожиданно появившейся здесь, под огнем, женщины. Она пробежала несколько шагов и вдруг пошла спокойно.

Прожектор с наших позиций начал бегать по полю. Женщина была видна, как на ладони, но немцы не обстреливали ее. Она шла, скрытая небольшим косогором, и подвигалась в сторону немецких траншей.

Дернов и Архипов переглянулись.

– Сколько шагов, по-твоему, до нее? – спросил прапорщик.

– С 1500 будет!.. – ответил тот. – Что она, ведьма, что ли?

– А наш прицел какой? – перебил старика Дернов.

– Сами знаете, ваше благородие! – ответил Архипов и вдруг сразу понял и пытливо заглянул в глаза прапорщику.

– Значит, фланга немцы не берегут? – шепнул Дернов. – И можно, пожалуй, оттуда незаметно подойти…

Чувствуя на себе взгляд Архипова, прапорщик взглянул на него в упор и спросил:

– Попытаем счастья?..

– Так точно, ваше благородие, надо попытаться!.. – обрадовался фельдфебель.

Дернов по телефону объяснил положение полковому командиру, и тот разрешил его роте ударить в штыки, в случае успеха обещав тотчас же пустить в атаку весь полк.

Дернов обрадовался.

Мешал прожектор. Он освещал всю равнину, нащупывал каждый камень, всякий куст. Надо было успокоить наблюдателей и заставить перевести луч в другую сторону.

Архипов побежал вдоль траншеи.

– Не стрелять! Не стрелять! – приказывал он, и его приказание повторяли взводные:

– Не стрелять!.. отставить!

Русский окоп внезапно замолчал.

Стал утихать огонь и с немецких окопов. Вскоре редкие выстрелы и те умолкли. Там, видно, были рады отдохнуть.

Прожектор, словно удивляясь, пошарил, побегал по полю и, убедившись, что здесь все спокойно, ускользнул куда-то.

Между окопами залегла темнота, глухая и слепая.

И в этой темноте бесновались лишь мчавшиеся куда-то с легким шорохом снежные призраки. Поднялся ветер и погнал на русский окоп тучи снега, вздымая с поля легкие, пушистые сугробы.

3

– Готовься! – скомандовал Дернов и, увидав смотревшего на него Архипова, поднял кверху руку.

– Готовься! – зашептали солдаты, осматривая сумки с патронами и штыки и туже подтягивая пояса. – Господи благослови!..

Рядом с прапорщиком вырос, вынырнув из темноты, горнист. В руках у него тускло отсвечивал рожок.

– Сигнала не будет, – сказал ему Дернов. – Стройся!

Солдаты построились и медленно начали выходить из окопа.

Сам Дернов выводил их и велел перебегать, не шумя, к тому месту, где он видел тень женщины, бесстрашно шедшей под пулями.

Архипов оставил в окопе пятьдесят человек и велел им изредка по одному стрелять, как это делалось без перерыва пять дней.

Солдаты осторожно тянули за собой два пулемета.

Дернов понимал, что идет на отчаянное дело, какое не каждый день может случиться, но он смело вел людей, веря в успех. Ему казалось, что он – волк, и что крадется за ним стая сильных злых и смелых волков, и ему становилось все веселее и как-то смешнее.

Вот начался косогор. Из немецкого окопа щелкнули два выстрела в ответ на одинокие пули, свистящие из русской траншеи. Но огней не было видно.

Отряд шел под прикрытием косогора.

– Ваше благородие, – зашептал подошедший к Дернову фельдфебель. – Шагов четыреста осталось, а то и меньше. Послать бы вперед разведчика Семенова с товарищами.

– Пошли, и я с ними пойду, – сказал Дернов.

Он знал Семенова. Это был худой, чернявый солдат из запасных. Загорелый и вихрастый, с черными, бегающими глазами, он до войны служил егерем у помещика и привык выуживать и «скрадывать» зверя. Свои способности он обнаружил с первых же боев и, подобрав себе пятерых товарищей, всегда ходил на разведку.

Косогор начал понижаться и вдруг сразу оборвался. Разведчики замерли; впереди, в сотне шагов, мелькнули редкие огни выстрелов, а потом снова все смолкло.

– Назад! – шепотом скомандовал Дернов, но едва успели они скрыться за косогор, из темноты вынырнули две черные тени и начали медленно приближаться к ним.

Дернов понял, что место это охранялось немецким патрулем. Разведчики притаились за камнями и кустами.

Когда два прусских солдата, запорошенных снегом, поравнялись с ними, Дернов шагнул вперед и негромко, но повелительно сказал:

– Halt!

Привыкшие к повиновению и удивленные, дозорные остановились, но в это время Семенов и другой разведчик ударили их штыками.

Дернов даже услышал, как заскрежетал штык, скользнув по кости. Немцы рухнули на землю, а снег заглушил падение их тел.

Через несколько минут весь отряд был уже в ста шагах от первой немецкой траншеи. Солдаты, закусив губы и крепче сжимая в руках винтовки, смотрели, как вспыхивают огоньки прусских выстрелов по окопу, где они оставили часть товарищей, поддерживающих «для виду» вялый огонь, и весь полк, готовый придти к ним на помощь.

Дернов и Архипов поставили на пригорке пулеметы и вернулись к отряду.

Пройдя еще около полусотни шагов, Дернов выхватил шашку и бросился вперед, крикнув:

– С Богом! Ура-а-а!

Тяжелым, громыхающим эхом покатилось сзади за ним «ура» и торопливый топот ног.

Черные фигуры кричащих солдат начали обгонять его, впереди раздались тревожные голоса и беспорядочная стрельба.

Солдаты ворвались в траншею. Шел рукопашный бой. Били штыками и прикладами… Дернов больше ничего не помнил. Он только знал, что свое дело он сделал. Дальше – Бог и судьба! Он догнал и рубнул по спине старавшегося перелезть через скользкий окоп офицера. Увидев убегавшего пруссака, выстрелил в него из нагана… Потом «ура» усилилось, заговорили пулеметы и Дернов понял, что полк бросился в атаку. А потом вдруг все смолкло – и «ура», и крики погони и страха, и торопливые, сухие выстрелы в упор.