Текст книги "Шепот звезд"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
В эту ночь он сказал жене:
– Была бы жива мать, она бы потребовала, чтобы мы обвенчались в церкви.
Стояла ночь, за окном падал снег, освещаемый проносящимися огнями автомобилей.
– Она была очень верующая? – намеренно дурацким вопросом Серафимовна решила отвлечь себя от внезапно накатившегося беспокойства, которое могло передаться мужу и повлечь к допросу с пристрастием. А допросов она терпеть не могла с девяти лет.
Николай Иваныч купился на мнимую глупость жены, и у него пропало желание о чем бы то ни было с ней говорить.
– Можно и теперь обвенчаться, – сказала Серафимовна.
– Это не так просто, – вяло возразил он. – Ведь ты теософка... Ты когда последний раз причащалась?
– Я вообще никогда не причащалась. Ведь я некрещеная.
– Вот видишь. С точки зрения Православия наш брак – блуд.
– Не люблю попов!
– Ты их часто встречала?
– Никогда! – почему-то возмутилась Серафимовна.
"Во дурища! – подумал он и зевнул. – Побить ее, что ли?"
Он бы пустился во все тяжкие, да не имел на то времени.
Впрочем, – так получилось – однажды переспал с Валей, которую как-то ударил дверцей от машины.
Глава девятая
– ...пользу этому, короче, обществу... небо коптить... в эскадрилье двенадцатых, однако Комаров... ты ему скажи... – рычало в ухо.
Николай Иваныч отвел телефонную трубку в сторону и с видом смирения уставился в окно кабинета на ангар; перевел взгляд на площадку аэродромного оборудования и раскрытую анатомию самолета.
Секретарша Нина, загорелая курносая блондинка, не вполне равнодушная к шефу, показывая, будто понимает его с полувзгляда, хмыкнула, но тут же как бы застеснялась своей нескромности, для чего с комическим испугом приложила руки к губам.
– Отец, – пояснил Николай Иваныч, кивая на отставленную трубку.
Нина кивнула, но тут же была отвлечена сообщением по факсу.
– Из Мюнхена, – ответила она на вопросительный взгляд шефа.
"Переспать с ней, что ли? – подумал он, глядя на ее ноги. – Нет, нельзя – сядет на шею. Не люби, где живешь, не живи, где... того-с..."
Начальник базы Крестинин, привыкший к косноязычию отца, давным-давно научился делать синхронные переводы с идиотского на русский (шутка покойного Витька). Вот смысл того, о чем гудел Иван Ильич: он рвется приносить пользу обществу, ему надоело коптить небо, в эскадрилье АН-12 освободилось место инженера, однако Комаров – командир отряда – требует письменного невозражения со стороны базы, то есть лично его, Крестинина-младшего.
Николай Иваныч пододвинул к себе факс и положил трубку на стол. Он мог бы сказать отцу примерно так: "На этой работе в эскадрилье можно и груши околачивать, а можно и костьми лечь. Ты ляжешь костьми ради "пользы обществу": будешь летать на неисправных самолетах, организовывать самодеятельные, с нарушениями ремонты техники в полевых условиях и рисковать собственной башкой. Кроме того, ты не знаешь, что на льдине "разложили" ероплан и командир ищет дурака, на которого можно свалить ответственность за перегон техники на базу. Этого мало: ероплан принадлежит не любимому Аэрофлоту, а хитроумной частной компании "Голден Эрроу". Наверняка здесь заложена изначально какая-то подлянка".
Но говорить со стариком было бесполезно.
Он взял трубку и сказал, не вникая в смысл рычания:
– Не чуди, отец. Эта работа – гроб.
И, отложив трубку в сторону, уставился в окно. Снег сошел, деревья за аэродромной стоянкой начали оживать каждое по-своему, теперь их можно было разглядеть по отдельности. Было начало Страстной недели, что наводило на мысли о собственных страстях: в Мюнхене случилось АП (авиационное происшествие) – хорошо хоть не ТАП (тяжелое авиационное происшествие).
– Все, отец! Не мешай работать. Я не враг тебе. Конец связи! – сказал он в трубку и нажал рычажок.
– Если снова позвонит, скажи, что я на стоянке, – отнесся к Нине.
Предстояла тягомотина расследования неприятности, которая могла бы закончиться и ТАПом, – собирания доказательств невиновности вверенной ему службы (даже если виноват по уши) и споров с представителями заинтересованных организаций. Но мюнхенский случай (он это задом чувствовал) всецело лежал на совести технического состава. Откинувшись на спинку кресла, он задумался, как бы половчее спихнуть неприятность на летный состав или отдел перевозок.
– Дикари голубоглазые! – выругал он вслух ИАС (инженерно-авиационную службу, то есть своих подчиненных).
– Вызови инженера, который выпускал борт на Мюнхен, – попросил он Нину.
– Слушаюсь!
"А ведь могла произойти полная разгерметизация кабины, и тогда... тогда... сотня гробов... Как можно работать с этими людьми? Как? – пустил он вопрос в пространство. – Может, умолчать о том, как произошло это загадочное событие, и перевести его в "висяк"? Но тогда пошатнется репутация "разгадывателя шарад", "Шерлока Холмса"".
Нет, не мог он сохранить в тайне причину АПа: репутация "Шерлока Холмса" была для него выше чести мундира вверенной ему службы.
Николай Иваныч не обладал выдающимися статями отца, то есть не получил бы награды "за красоту телосложения", – такие соревнования проводились в героические тридцатые, и, конечно, не мог бы поднять платформу с роялем и пианисткой. Он не сумел продвинуться в спорте даже в молодости: занялся было спортивной гимнастикой, да так увлекся, что завалил сессию; сунулся в аэроклуб – не прошел летную комиссию: шумы в сердце; совершил три прыжка с парашютом – не страшно. Бросил. И вообще, спорт, утратив общественное значение, превратился в личное дело каждого, и спортсмены, перестав быть народными героями, перетекли в телохранительные органы новых героев, которые свою деятельность не предавали оглашению.
Был он чуть выше среднего роста, "среднего телосложения", лицо имел без особых примет – по-славянски нечеткое, белобрысое, пухлоносое, как бы глядящее из тумана; обращали на себя внимание лишь глаза василькового цвета, что для мужчины с простоватым лицом излишняя роскошь. Такие глаза были у его покойной матери – "кроткой Марии". Но кротостью Николай Иваныч похвастаться не мог, так как это похвальное качество меньше всего требовалось в авиации, где все инструкции пишутся красным по белому.
Он увидел в окно инженера, которого вызывал; в этот момент позвонила Серафимовна и принялась что-то плести.
– Прошу на работу без необходимости не звонить, – сказал он. – Да делай что хочешь, я все равно сегодня в ночь лечу в Мюнхен. На два дня. Может, на три. Все! Больше не звони – мешаешь.
– Вызывали? – спросил инженер с лицом, которое могло бы обратить на себя внимание разве что аэродромным загаром и настороженностью в глазах.
– Присаживайтесь. Вы в курсе дела. В карте на вылет ваша подпись. Вы выпускали этот борт?
– Я.
– Хорошо. Как это происходило? По порядку. Итак, самолет обслужен и заправлен, пассажиры и экипаж заняли свои места, спецтранспорт отъехал, техники подцепили водило для буксировки борта на старт. Так?
– Та-ак, – согласился инженер, не понимая, куда гнет шеф.
– Подошел тягач, стал подавать назад, техники подняли водило, глядя на крюк и серьгу водила. Так?
– Так.
– Что дальше?
– Нет, не так. Тягач подошел, но я увидел, что наклевывается задержка вылета. Нет, не по нашей вине: из-за бортпитания... Я предложил экипажу произвести запуск двигателей на месте...
– Уже интереснее. Итак, экипаж начал запускаться на месте, вы отключили наземное питание. Так?
– Нет, запуск производился от бортовых аккумуляторов, все было отключено до запуска.
– Очень хорошо. Запустились, запросили разрешение на руление, поехали. Что дальше?
– А что дальше? Порулили на старт, взлетели.
– С подцепленным водилом?
– Нет, побежали отцеплять водило во время запуска.
– Что было дальше?
– Ничего особенного: отцепили.
– Особенное было в том, что торопились. Как отцепляли? Вы видели?
– Как раз в этот момент меня отвлекли заводские представители.
– Нетрудно представить эту спешку, суету, неразбериху, – посочувствовал Николай Иваныч.
– Суета была, – согласился инженер. – А дырки на борту не было: я сам перед вылетом обежал самолет.
– Свободны! Пришлите техников, которые выпускали самолет.
– Есть!
Когда инженер вышел, Николай Иваныч выругался:
– Дикарь голубоглазый!
Он выстроил версию, оставалось уточнить детали. К сожалению, вина была на его службе.
Все-таки и в работе авиационного инженера есть свои радости. Николай Иваныч любил самолеты с детства, причем больше аэропланы "эпохи рыцарства", когда на борту еще не было отхожего места. Любил просторы аэродрома и летом дрожащее над нагретой взлетно-посадочной полосой марево, в котором плавились самолеты; по-своему любил инженеров и техников (делая предпочтение специалистам-старикам, за которыми никогда и ничего не надо проверять). Но больше всего любил вести следствия по причинам АПов.
"На этот раз не спихнешь неприятность на птицу, грузчиков или летный состав. Но не болван ли бортинженер, который не обратил внимания на не совсем привычный шум в кабине?"
Глава десятая
После разговора с сыном по телефону Иван Ильич некоторое время посидел с "Мотей" (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, наблюдая, как взлетают и садятся самолеты. Вспомнили войну.
– Самое страшное – дети, – прорычал Иван Ильич.
"Мотя" знал, что Иван имеет в виду: расстрел в карэ двух мальчишек "за трусость" – и кивнул. Немного поругали молодежь, но Матвей Ильич возразил:
– Грех тебе, Ваня, ворчать: у тебя сын молодец, башка – Дворец Советов.
Иван Ильич вспомнил строительство этого дурацкого дворца на месте взорванного храма Христа Спасителя и вздохнул:
– Может, и молодец, а детей – нуль... Нехорошо... И палки ставит в колеса. Комаров требует "добро" – не разрешает. – Иван Ильич стал распаляться, на его рычание стали оборачиваться. – Детский сад! Я, отец, прошу разрешение у сына!
– Что ж, если силенка есть, отчего бы не поработать? Николай тебя тормозит вот почему: Комаров заигрался с "новыми русскими". Чует лукавство. Голден Эрроу, мать его за ногу...
Разговор двух стариков для постороннего слушателя вряд ли мог бы представлять интерес – они не были, что называется, застольными рассказчиками с определенным репертуаром, – но им самим для наплыва воспоминаний хватало и кратких реплик. В таких беседах Иван Ильич как бы освобождался от своего косноязычия.
Воротился домой в восьмом часу и сказал Серафимовне:
– Коля того...
– Знаю, уехал.
Николай Иваныч мог уехать, не заворачивая домой: при нем всегда был хранящийся в шкафу кабинета "особливый" чемоданчик, где имелось все необходимое на случай неожиданной командировки.
"Если придут брать правоохранительные органы, возьму этот чемоданчик", – острил он.
– Давай, папик, запразднуем, – предложила Серафимовна. – Девочек высвистаем, потанцуем.
– Какие девочки! – ухмыльнулся Иван Ильич и повертел головой. Озорница ты, однако!
– Ну давай, папик. Поужинаем, потанцуем. Ведь тебе нравится Валюха. Вот я ее и предоставляю тебе.
Иван Ильич никак не мог понять, о какой Валюхе, которая ему нравится, идет речь.
– Или не помнишь? Ее еще Колька ударил дверцей машины.
– Молодая, – прорычал старик, имея в виду, что биография Валюхи для него только началась: вот уже и дверцей ударили.
– Молодая, – согласилась Серафимовна. – А на кой нам старухи?
– А-а? Да, да. Старухи не нужны...
Иван Ильич имел в виду, что не нужны ни старухи, ни молодухи, но, по обыкновению своему, не договорил.
Был ужин втроем, Иван Ильич даже выпил рюмку коньяку, потом раскланялся, как когда-то в цирке, и пошел спать.
Проснулся оттого, что рядом лежит... такая гладенькая и прохладная. Он не враз сообразил, что это не сонное видение.
– Ты кто? – поинтересовался он.
– В-в-а-а-ля, – ответила прекрасная в темноте незнакомка.
"А-а, которую ударило дверцей", – отметил он про себя и едва не задал следующего, совсем уж дурацкого вопроса: как и зачем она явилась? И только тихо зарычал.
– Тс-с-с! – остановила его Валя. – Серафимовна будет ругаться.
– А-а, да-да, будет.
– Тс-с!
Утром Валюха заглянула к подруге – та не спала и глядела на нее нисколько не сонными, веселыми глазами.
– Я молчу, ни о чем не спрашиваю, – прошептала Серафимовна. – Слышала, как ты выла всю ночь, ровно волчица, а он тебе "тс-с" да "тс-с", а ты – ноль внимания.
Валюха только рукой махнула и, указав себе направление, двинула на выход, слегка покачиваясь и ничего не соображая: никак не могла открыть замок.
Серафимовна подхватилась с постели, сама открыла и поглядела в Валюхино лицо, показавшееся ей необычайно красивым и неузнаваемым: ничем не замечательная одноклассница походила на юную путешественницу, которая только что воротилась из дальних экзотических стран, и в ее глазах все еще плещутся нездешние закаты. Уважая момент переживания одноклассницы, которая порядочного мужика видела только на картинке, Серафимовна промолчала. Валюха одними губами произнесла:
– Спасибо.
Утром Иван Ильич крякал и сокрушенно вертел головой.
– Уф-ф! Нехорошо-то как вышло! – рычал он себе под нос. – Как же так? А что я мог?
Он старался не глядеть на невестку, дулся, а она, что-то напевая, весело готовила завтрак и вела себя так непринужденно, как будто сама провела с ним бурную ночь. И проявила за столом насмешливую внимательность, вгоняя старика в краску. И вдруг неожиданно поцеловала его.
– Ах, папик!
И тут он чего-то как бы испугался. После завтрака бросил в сумку зубную щетку и бритву и уехал. И не появлялся два дня.
– Ну что тут такого? – говорила Серафимовна. – Чего он развел детский сад? Эка важность!
Иван Ильич на это событие глядел иначе: сработал инстинкт, который редко его подводил; иногда он чувствовал опасность, как зверь, на которого только думают готовить снасть, но еще не знают, состоится ли охота вообще. Этот, по мнению Соньки, непроходимый дурак поступил как умный Наполеон, сказавший, что женщину можно покорить только одним способом: пуститься от нее в бегство. Он испугался не своего грехопадения с Валюхой, а того, что Серафимовне может привидеться в страшных снах. Он понимал такое, о чем умные и разумные еще и думать не начинали. И дура Серафимовна ощутила трудно объяснимое беспокойство и томление, близкое к эротическому. Она посчитала себя в чем-то виноватой, хотя лгала себе, будто заварила кашу единственно ради защиты квартиры от мифической Ольги Васильевны.
Что делать? Что делать? Куда скрылся старик?
И она поехала к Борис Борисычу. Старый вор был, наверное, одним из тех, кто любил ее безо всяких условий, видов и претензий.
Глава одиннадцатая
– Найдем твоего свекра – из-под земли достанем, – заулыбался Борис Борисыч (зубы у него были, несмотря на возраст, до которого воры обыкновенно не доживают, свои, и это не раз спасало его от голодной смерти, когда на этапах выдавали промерзлую насквозь буханку хлеба на пятерых и беззубый мог только лизать ее и нюхать); а улыбка у него была, как говорила мать Серафимовны, "неотразимой". Серафимовна подумала, что для кого-то эта неотразимая улыбка могла быть последним удовольствием в жизни. В молодости, говорят, он был красив, как ангел-качок (ангел смерти, думала Серафимовна), но теперь малость подсох, полысел, ушел в "прошляк", стал задумчивым. Время от времени его приглашали на "сходки", как человека рассудительного и знающего "закон". Впрочем, вор теперь стал портиться: попер беспредельщик, жмот и дурак-спортсмен, за которым стоит кукловод, кажущий свое мерзкое рыло по телевизору и клянущийся в любви к родине и "россиянам". Вот бы организовать отстрел кукловодов, захвативших банки, недра и телевидение. Такие дела хрен раскроешь: нет ни заказчиков, ни мотивов, ни корысти – есть только исполнитель, который для пользы дела не знает даже своих помощников.
– Фотку не надо, – сказал Борис Борисыч.
– Как вы его узнаете?
– Я его знаю. По Северу.
– Да вы чё! Он тоже от хозяина?
– Его могли бы посадить, как и всякого – не за хрен, – тогда насчет этого было как-то посвободнее. Летчиков у нас, на зоне, было как комара. В том числе известные товарищи. Был который сделал первый в мире штопор и вышел из него – Арцеулов. Может, слышала от свекра? Всегда любезен, спокоен, уважителен, к каждому прощелыге только по имени-отчеству. Мало того, был еще художником. Был Юра Гарнаев. Тоже звезду получил, но уже после отсидки. Потом погиб во Франции при тушении лесных пожаров. Этот через бабу пострадал в Японии, сразу после японской войны. Влюбился. Она – эмигрантка, дворянка. Вот и посадили Юру за любовь. Сидели Туполев и Королев – ба-альшие авторитеты в своем деле. Но этих я лично не знал. Был еще Василий Махоткин великой души человек. Вообще, я летчиков маленько любил – они, как воры, постоянно слышали над собой шепот звезд...
– Шепот звезд? Это как?
– А-а, это на фене, означает... Как бы сказать? Постоянное осознание опасности, присутствие смерти... Без этого шепота даже как-то скучно жить... Нет, не могу объяснить.
– А Иван Ильич?
– Этот знает, что это такое.
– Как вы познакомились? Где?
– Мы, собственно, и не знакомились.
– Чего темнишь?
– Нет, нисколько. Короче, пустился я в бега, да был отловлен органами. Дошел до ручки – кожа и кости. Посадили в аэроплан и повезли. Таких, как я, особо опасных, человек десять. Летим, внизу тундра. В животе пусто, состояние не очень веселое. Выходит из кабины летчиков твой свекр, хотя тебя самой тогда и на свете не было, и, не обращая внимания на конвой, ставит между откидными сиденьями ящик. Мы, понимаешь, сидели лицом друг к другу, все в наручниках. Конвой малость недоволен, но в воздухе хозяин летчик. Выносит твой свекр мешок, молча нас пересчитывает и выкладывает десять буханок хлеба. У меня от одного запаха хлеба началось головокружение – на Севере, замечу, хлеб для вольных выпекался настоящий: ведь туда нет резону везти мякину... Потом выносит десять пачек папирос "Норд" – потом его переименовали в "Север", – чай и сахар. Конвой ничего не понимает и злится. А Иван Ильич на это ноль внимания. "Пусть поедят", – прорычал он начальнику охраны, такого рычания никогда не забудешь. А потом нам: "Курите не все разом, а по очереди и аккуратно. Вот в этом кубе кипяток..."
Борис Борисыч замолчал и, как показалось Серафимовне, смахнул слезы.
– Что это значит? Любил воров?
– Нет, воров не любил. Но тогда среди нас были и не воры, тогда были преступники по идейным соображениям и из тех, кто имел свое мнение... Вообще, мы летунов никогда особо не обижали. Чего их трогать, если они и без нас падали – тогда насчет этого было, как я уже говорил, малость посвободнее...
– Дальше-то что было?
– Дальше? А-а, ничего – в обледенение попали. Аэроплан так трясет, что зубы стучат, а снаружи, по обшивке, будто дрынами молотят. Страшновато, конечно, было, когда отделяешься от сиденья и висишь, а потом резко падаешь задом на дюраль. Сиденья ведь наши были дюралевые...
– А конвой?
– У конвоя полные штаны с лампасами. Начальник твоему свекру: "Что это? Что это?" А тот: "Нож есть?" "Так точно, есть!" – и выхватил нож из-за голенища. "Отрезай то, что у тебя между ног, и выбрасывай за борт – больше не понадобятся". Тут и мы покатились. В такой момент шутки очень полезны... Ты, красавица, уж будь добра, не обижай старика. Он – Человек. Человек в наше гадское время беспредельщиков – очень большая редкость.
Серафимовна так и застыла с раскрытым ртом. Потом задумалась: "Назвал бы Ивана Ильича "Человеком" вор в законе, для которого все не воры – не люди, если б тот не накормил его вовремя? Вон, оказывается, какой силой обладает хлеб!"
Тут было о чем порассуждать. А поняла бы она, что Иван Ильич – Человек, без подсказки Борис Борисыча?
– Слушай, – сказала она. – Чего-то хлебца захотелось. Просто хлеба без ничего.
Двигаясь от Борис Борисыча в сторону дома, Серафимовна решила, что надо креститься и потом... Как это? А-а, исповедь и причастие. И она позвонила литературному "негру" Шавырину, который время от времени забегал к Ивану Ильичу ради консультаций на авиационную тему.
Глава двенадцатая
– О-о, это были замечательные времена социалистического наступления, коммунальных квартир, голода (не для всех) и русской рулетки. Играли многие, а все неигравшие глазели с поддельным и дурацким интересом. Вся страна глазела. Причем обязанные играть не могли уклониться, даже если видели, что игра не может привести к выигрышу. Щелк, щелк, щелк, бабах! – башка вдребезги... – так говорила многоумная Сонька, время от времени выпуская в потолок кольца дыма – научилась в комсомольской своей юности – и утверждала, что это помогает ей думать.
– Рулетка? – не поняла Серафимовна. – Это как?
– О святая простота! Вкладываешь в барабан револьвера один патрон или два – как уговоритесь, – приставляешь к виску. – Сонька приставила указательный палец к виску. – И нажимаешь курок, то есть спусковой крючок. Она тем же пальцем нажала предполагаемый крючок. – Или мозги на стене, или осечка, то есть богатство, слава, признание поклонниц, скромная Звезда Героя. Но вот что характерно. Не всех допускали до игры. Только избранных. Если б на утонувший во льдах пароход "Челюскин" пустили всех желающих народу набралось бы на несколько флотов... Иногда выигрывали, иногда тех, кто выиграл, сажали. Так пересажали почти всех челюскинцев. Однако были, были неплохие выигрыши. Ну, к примеру, кто такой Толя Ляпидевский, герой всего Советского Союза номер один? Молоденький летчик, недавно после училища, ничем не выдающийся. Но его самолет дежурил в Уэллене, и в его сторону, как знак счастливой судьбы, двигался "Челюскин". И вдруг – о радость! – идет на дно роскошный, как "Титаник", пароход, приспособленный к плаванию только в южных морях.
– Не надо, Софья Марковна! Тоже мне "Титаник"! Я видела "Титаник" в кино, – возразила Серафимовна.
– Не совсем "Титаник", поскромнее, но мебель обтянута натуральной кожей, на окнах шерстяные зеленые занавески, в салоне белый рояль, на котором играют члены команды и "наука"... Причем полярники из дворян не смеют играть Шопена или Рахманинова, как сама понимаешь, а шпарят "Мурку" или "Коробейников", то есть молотят под первостатейных дураков. Словом, идут через знойную Синайскую пустыню... То есть не совсем знойную, если, как сама понимаешь, вечные льды, но – пустыню. И ведет этот избранный народ (строгий был отбор!) как бы Моисей, как бы пророк – Отто Шмидт с бородой по пояс. С такой бородой "Капитал" писать, а не странствовать по льдам. А он, собственно, и не странствовал: он ведь не Урванцев, не Ушаков, не Нансен... Думаю, он и по льдам особенно не ходил. Зачем начальству гулять по льдам, когда есть теплая каюта, обслуга и прочая и прочая? Итак, пароход, обязанный утонуть, – это знал умный капитан Воронин – благодаря усилиям команды делает невозможное: проходит чуть ли не весь Северный морской путь, и его выносит своего хода он не имел, так как вмерз во льды, – в Берингов пролив. Но игра в рулетку имеет свои особенности, если в барабане имеется хотя бы один патрон. Отбивают радио Семнадцатому съезду Победителей и товарищу Сталину, получают поздравления и, сама понимаешь – рулетка, идут ко дну. Зима, полярная ночь, пурга. И Толя Ляпидевский, симпатичный, как сама понимаешь, паренек, летит. Щелк, щелк – везуха! Вывозит на берег женщин и детей. Долететь, конечно, было, как говорят, не просто: техника ни к черту, а потом, попробуй найди эту дурацкую льдину. Но барабан провернулся, и ничем не выдающийся молодой человек в одночасье становится героем номер один, мировой знаменитостью – не меньше Гагарина в наше время. Любая девушка планеты готова отдаться ему в удобное для него время, в указанном им месте. К тому же он очень симпатичный паренек! Но он человек скромный, он не наглец, как иные герои. Вообще, он хороший малый. Как сложилась его судьба после того, как он не снес себе башки, не знаю – это имеет значение только для родных и близких, а не для страны. Ведь я знала Толю – Иван познакомил. Думала подкатиться, а он ниже меня ростом. – Сонька вздохнула, словно роман с героем номер один зависел всецело от нее.
– Есть улица Ляпидевского! – почему-то обрадовалась Серафимовна. – Я видела.
– О-о, конечно, есть. Я была знакома со многими улицами, когда они еще были обыкновенными людьми. Тогда человек становился выдающимся и знаменитым, если револьвер не сносил башку игрока.
– Надо было вам Толю охмурить, – снасмешничала Серафимовна.
– Ведь я была красавица, – сказала та доверительным тоном и, переходя на шепот, будто разглашала страшную тайну.
Серафимовна опустила глаза: ей сделалось неловко за вранье старшей подруги.
– Вы и теперь хоть куда, – сострила Серафимовна.
И – о чудо! – Сонька кивнула.
– Или вот еще, – продолжала красавица. – Герой номер два – Сигизмунд Леваневский. Красавец, манеры, шляхтич. Но выдает себя за сына рабочего. Среди поляков красавцы – дело обыкновенное. Особенно из шляхты. Впрочем, у поляков ты шляхтич, если имеешь козу. Илья Ильич Крестинин, батька Ивана, имел по нашим мерам полтыщи гектар – крестьянин; поляк имеет козу аристократ. За что ему, польскому шляхтичу, дали звезду номер два? Наверное, за то, что никого не спас во время Челюскинской рулетки, в которую даже не сыграл. Разве что разбил купленный в Америке за огромные деньги роскошный аэроплан "флейстер", обитый изнутри, как сама понимаешь, бобриком и с отхожим местом. Тогда летчики могли только мочиться в шар-пилот. Это такой большой презерватив, который метеорологи надувают водородом и запускают в небо с приборами, а летчики используют их по назначению. Короче, летел спасать челюскинцев, да не справился с задачей и врезался в торос. Летать не умел.
– Как не умел?
– А так! Тот, кто умеет, тот умирает своей смертью, а не гробится и других не гробит. Хороший ли был летчик на "дугласе", который вмазался в ТБ-3 и устроил шестнадцать гробов и сам угробился под видом спасения экипажа Гризодубовой? Отвечаю: дерьмо!
– А Чкалов? Он разве не умел? Ведь он – где-то читала – великий летчик нашего времени. Есть и кино про Чкалова. Я видела кино!
Серафимовна по своему простодушию понимала экран как замочную скважину в реальную жизнь, а не как смоделированные пропагандистские или рекламные клипы для сбыта сомнительного товара.
– Великий летчик должен быть дисциплинированным. Великим был неизвестный тебе второй пилот Чкалова Байдуков, который вел одномоторный аэроплан через полюс, когда Чкалов лежал без сознания с кровотечением из носа. Летели-то на такой высоте, где жить, как сама понимаешь, невозможно. А они и жили, и работали. Вот разве что кровь хлестала через все дыры. Таковы были сталинские соколы. Великие доживали до своего естественного конца: Анохин, Громов, Водопьянов, Козлов, Перов...
Серафимовна, которая уже кое-что знала "про авиацию", спросила Соньку:
– Амет-Хан великий?
– Великий.
– Разбился. Как понимать ваше правило?
– Если б ты знала, как он разбился. Ведь он сперва заставил всех покинуть самолет. А когда все были в безопасности, решил или посадить опытную машину, или погибнуть.
– Зачем погибать?
– Его списывала летная комиссия, это был, может, последний его полет. А на земле ему не интересно.
– Откуда вы знаете? Он вам говорил об этом сам?
– Я его только видела. Просто догадалась... Так вот. Польский красавец получает звезду, тогда как другие летчики, разбившие свои самолеты, звезд не получили. А среди них и Галышев, который до челюскинцев спас народу больше, чем все герои, вместе взятые. Шиш ему, а не звезду! – Сонька показала Серафимовне кукиш. – А любимцы Сталина Леваневский и Чкалов мало того, что сами угробились, а угробили уйму народа. Обезлюдело, как сама понимаешь, ОКБ Поликарпова после того, как Чкалов разбил по разгильдяйству самолет, не готовый к вылету, а поиски Леваневского также сопровождались катастрофами и большими расходами. Чкалов разбился оттого, что полетел на неготовом самолете, а Леваневский даже взлететь не мог – это делал за него, командира, заводской летчик Кастанаев. Потом погибли и Кастанаев, и вообще все. Вообще, стихию победить невозможно. Разве что обмануть судьбу раз, второй, а на третий прогремит выстрел. Ну, прощевай, милочка! Объявлялся "папик"? Нет? Чего так смутилась?
– Ничего не смутилась.
– Ничего с ним не случится. Прощевай!
Глава тринадцатая
Иван Ильич злиться не умел – он возмущался, если видел непорядок или глупость. И принимался рычать и размахивать своими кулачищами, что производило комический эффект. Но тут разозлился, то есть обиделся по-настоящему: Сонька порекомендовала ему какого-то Сеню из газеты "Комсомолец", тот о чем-то расспрашивал, глядел ласковыми выпуклыми глазами, а потом опубликовал статейку, где говорилось, что известный в свое время полярный ас Иван Кретинин (так и напечатали, что следует понимать как юмор наверняка Сонька подсказала) ностальгирует по сталинским лагерям. Как можно так врать и передергивать? Наступило время самых бессовестных подмен и ерничания. Да, Вася Махоткин говорил, что встретил на зоне замечательных людей и благодарен судьбе за эти встречи; Елизавета Урванцева говорила, что Николай малость помягчел характером в Норильске. Но разве отсюда выходило, что "Кретинин" тоскует по лагерям? Тосковать он не мог хотя бы потому, что не сидел и заключенных только видел. Но это – разные дела. Неужели теперь никак не остановить эту демократическую сволочь с ласковыми глазами навыкате? Судиться? Но и в судах они же – себе дороже станет. Пойдут телефонные звонки, придется отвечать, оправдываться, а возвращаться к этой оскорбительной статейке не было никакого желания. Побить Сеню? Но Иван Ильич никогда в жизни не дрался – не пробовал. Ах, Сонька, змея подколодная! Ну чего тебе неймется? А тут еще Валя, которую дверцей пришибло... Уф, нехорошо-то как вышло! Но тут добавилось еще одно... Такого и в кошмарном сне не привидится: на какое-то мгновение ему показалось, что он был не только с Валей, а с... Дальше он боялся даже думать. Уф, нехорошо-то как!
И он решил уйти в лес, никому ничего не сказав. В лесу не читают этого "Комсомольца" с выпуклыми глазенками, там нет ни Соньки, ни Сеньки, ни Вали, ушибленной дверью. И вообще, он перестал понимать, что творится: ему иногда казалось, что вокруг даже говорят не по-русски: слушаешь-слушаешь – хрен его знает, о чем толкуют. И народ кругом как бы не русский: злой, развязный, болтливый, старики ходят в мальчиковых штанишках и детских кепочках козырьком назад. Как это понимать? Откуда столько шутов гороховых?
Он сел на электричку, ехал долго; на станции, которая ему понравилась гуляющим по платформе оранжевым петухом с просвечивающим насквозь гребнем, сошел и двинул куда глаза глядят, в сторону леса. Московская область не Таймыр – обязательно куда-то выйдешь. Лес, издали красивый, оказался плохоньким: поваленные в ураган деревья так и остались лежать, создавая опасность и пожара, и заразы; у дороги горы пластиковых бутылок и другого оберточного хлама, который, говорят, переживет египетские пирамиды – ничто с ним не сделается. Но дальше лес был не так загажен и полон певчих птиц. А вот и трясогузка ловит бабочку. Причем бабочка не хочет быть пойманной и делает сложные эволюции, и трясогузка вынуждена выполнять сложный пилотаж, рукотворным аппаратам недоступный. Промазала – бабочка скрылась в пологе леса. Вдали от трассы и железной дороги деревья повеселели, а в одной лесополосе закричал седоватый соколок и стал кружить над головой.
