Текст книги "Шепот звезд"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
И Шавырин, чей фонтан красноречия забил с новой силой по принятии очередного стакана, рассказал историю Махоткина.
– Прошу обратить внимание, по кому бьют. Точнее, в кого кидают дерьмо. В лучших! А что касается Крестинина и Махоткина, то у них железное алиби: они на льдине. Поехали выручать самолет, который снес ногу при ударе о торос. Если они не сумеют поднять в воздух эту стотонную дуру, то она уйдет на дно и составит компанию ранее утонувшему "Челюскину", который вел славный ледовый комиссар Шмидт. За свой подвиг они, в отличие от Шмидта, который, впрочем, никогда ничего не водил, а присутствовал, не получат наград. Не знаю точно, но этот самолет принадлежит какому-то "новому русскому". Но старики этого не знают. Они хлопочут за "народное добро". Очень рискованная операция – могут гробануться.
– Итак, они лично отсутствуют, – подытожил капитан. – Но у них есть родные и близкие.
– У Крестинина есть сын.
– Сын может быть очень не доволен тем, что Сеня писал об отце.
– Согласен. Но на убийство не пойдет. Это хлопотно. А он человек занятой, большой начальник. Всегда на виду.
– Мог нанять. Сейчас это не дорого, а он человек, надеюсь, не бедный.
– Но и не богатый: не ворует, не приватизирует, не прокручивает денежные потоки. И не дурак, чтобы из-за вонючей статейки связываться с "киллером", от которого потом окажешься в зависимости.
"Негр" почувствовал опасность: следователь имел свои задачи, то есть он не был обязан доказывать, что Сеня мелкий пачкун, не заслуживающий внимания, – он обязан был найти того, кто его сделал улыбающимся дурачком, озабоченным сусликами.
– Однако проверить нужно, – сказал капитан.
– Жену Крестинина-младшего также проверьте. Ее зовут Татьяна Серафимовна.
– Жена вряд ли может иметь к этому отношение.
– Не скажите! Теперь женщины и даже дети могут замочить и глазом не моргнуть. Очень жаль, очень жаль...
– Кто еще?
– Жалко, что вы не подбросили мне сюжетного хода. Жизнь иногда подкидывает фортели, каких не выдумаешь. Придумайте-ка суслика! Ничего не выйдет: он может явиться только из жизни. Английский писатель Моэм, рассуждая о детективе, назвал мотивы убийств: деньги, страх и месть. Здесь ни то, ни другое, ни третье.
– Да, у нас эти мотивы не самые главные, – согласился капитан. – У нас "по пьяни", "достал", "психанул". То есть у них логика, расчет, а у нас вспышка безумия.
– Сеня кого-то зацепил, может, на улице, обидел – ведь он юморист. А обиженный стукнул его, независимо от газетной деятельности.
– И так может быть. Но зачем помочился?
– Я считаю, что его ударили по головке вышние силы – в качестве наказания. Сейчас, к концу века, события развиваются стремительно, время сгустилось до предела. Раньше была пословица: Бог правду видит, да не скоро скажет. Мог не говорить и двадцать, и сорок лет. Теперь бьет сразу, не ждет сорок лет, как раньше.
– Вышние силы не только стукнули, но и помочились, – хмыкнул капитан.
– Богу вся возможна, – философски заметил "негр". – Послушайте, товарищ капитан. Я предлагаю вам сделку: рассказываю, что за силы наказали Сеню, а вы мне подкинете сюжетец – какое-нибудь убийство, которое способно потянуть действие. Роман, понимаете, затормозился – хоть плачь... Вот разгадка вашего дела.
– Я весь внимание.
– Факт первый. На Сеню помочились вышние силы – это вы сами сказали, пояснил он. – Второй факт: его крестную маму Софью Марковну те же силы залили дерьмом.
И Шавырин принялся рассказывать о жизни Софьи Марковны и об ее страданиях.
Следователь сперва заинтересовался, потом заскучал, а "негр" продолжал:
– Не находите ли вы, капитан, что оба преступления имеют один почерк? И все связано с нечистотами. В этом есть – в деле Соньки – намек следствию. Даже не намек, а прямая подсказка. Хитроумный и насмешливый убийца рассуждал так: Сонька и Сенька кидались дерьмом в окружающее их народонаселение и метили главным образом в тех, кто выше, значительнее, благороднее. Кидали-кидали, и вот все стало лететь назад. Помните: "Кто с мечом придет, тот от меча погибнет". Теперь людишки стали другими – мечами не воюют, воюют другим способом. Воюют... даже говорить противно. Кроме того, не говорит ли вам созвучие имен: Сенька – Сонька? Это звучит как детская дразнилка. Вот вам путь расследования. Назовите дело так: "О нечистых". Или еще лучше: "О нечистой силе" – ведь они, и Сонька, и Сенька, обладают огромной силой довольно включить радио или почитать газету... Но они теперь нечистые. Обгаженные.
– Вы юморист, – перебил капитан импровизацию "негра". – Сеня бормотал про кого-то с бородой...
– Ну вот! А вы еще сомневаетесь! – обрадовался "негр". – Сеня пытался вам объяснить про Бога карающего. Его изображают у нас с девятнадцатого века в виде бородатого старца ветхого денми...
– Не могла ли быть у киллера пристяжная борода, которая, как известно, очень изменяет лицо?
– Вы пытаетесь идти по простому пути... А я приглашаю вас вернуться к вышним силам. Они для исполнения цели могут в качестве оружия избрать все, что угодно: банановую корку, на которой жертва поскользнулась, любого забулдыгу или даже вора... Силы эти могли сделать так, что у исполнителя их воли возникло сильное желание помочиться...
– Вор не взял денег. Значит, вор отпадает. У Сени было с собой тридцать кусков.
– Тридцать сребреников?
– Думаю, больше.
– Когда вы разберете, какие силы двигали Иудой, вам станет ясно, какие силы двигали Сеней и что его остановило.
– Не могу не отдать должного вашей шутливости, – сказал капитан и поднялся.
– А сюжет? Вы мне должны сюжет.
– Подумаю. Позвоню.
"До чего же путаные мозги у этих щелкоперов!" – подумал он.
* * *
– Кажется... это... готово, – рычал Иван Ильич. – Разбирайте опору. Покатаемся, поглядим.
Он не спал пятые сутки. Снял шапку – от его головы шел пар.
– Жарко, – сообщил он сам себе.
Была теплынь – всего десять градусов ниже нуля – и такая тишина, что дымы папирос казались подвешенными в воздухе.
Прошел в кабину сопровождения, глянул на спящего Махоткина и подумал, что если сам сядет, то уже не поднимется. Его слегка качнуло.
Махоткин открыл глаза:
– Слышу, разбирают сруб.
– Да, сейчас начнем. Где командир и механик? – отнесся Иван Ильич ко второму пилоту. – И штурмана гони сюда. Пусть уточнит погоду. А ты?– тронул он радиста за ногу – тот спал, для комфорта сняв унты. – Начинай предполетную подготовку.
Он сообщил второму пилоту первоначальное ускорение в спину и пошел поглядеть, как затаскивают брус в грузовую кабину.
– Пришвартуй хорошенько, – сказал он стюарду, похожему комплекцией на медведя.
– Как учили, – ответил тот.
По губам Ивана Ильича скользнуло подобие улыбки: он вспомнил, как Ваня Черевичный, большой поклонник женской красоты, решил сделать над тиксинской гостиницей, где остановились гастролирующие актерки, высший пилотаж на самолете Ли-2. И плохо пришвартованный груз повело в хвост, нарушилась центровка, ероплан посыпался хвостом вниз. Вот была бы загадка для комиссии, выясняющей причины катастрофы! (Слово ТАП тогда еще не было придумано.) Но Ваня, великий летчик, сумел вывернуться и у самой земли вывел машину в горизонт.
У старости есть свои удовольствия: любая мелочь пробуждает воспоминания, которыми можно играть, как разноцветными камешками, и не знать, что такое скука.
Иван Ильич поглядел, как швартует груз, и помог стюарду натянуть трос.
– На кой нам этот брус? – проворчал стюард. – Бросили бы здесь.
– Пробросались.
Иван Ильич вспомнил, как челюскинцы кидали в костер для дыма нераспакованные новые полушубки, которые невозможно было вывезти. И вспомнил, как непросто увидеть с воздуха дым, который мешается с дымкой. И как непросто найти стойбище оленеводов по кострам.
– Неужели полетим? – поинтересовался стюард.
Иван Ильич оставил этот вопрос без внимания.
Он вышел и, казалось, к чему-то прислушивался. Тишина стояла удивительная, но воздух начинал как бы густеть и наполняться неслышными вибрациями, которые отдавались внутри.
Иван Ильич пошел вокруг самолета, убрал из-под колес колодки.
Появился второй пилот.
– Командира и механика не нашел! – крикнул он. – Все по разным палаткам. Ничего, услышат, как запускаемся, сами прибегут!
– Так, так, – согласился Иван Ильич и спросил штурмана: – Погоду уточнил?
– Естественно, – отозвался тот.
– Начинай предполетную подготовку.
– Вы попробуйте движки запустить после долгой стоянки, – буркнул под нос штурман.
Иван Ильич стал прислушиваться. Если б все происходящее было на материке, то можно было бы сказать, что приближается электричка. Но здесь электричек нет. Зазмеилась поземка, затрепетали красные флажки, привязанные к заглушкам. Слева от самолета что-то треснуло – будто уронили огромный пустой ящик ребром, – и заснеженное поле стало медленно рваться как промокашка.
– Заглушки долой! – крикнул Иван Ильич. – В кабину!
Техники, не вполне осознающие, что происходит, но напуганные, засуетились, забегали, заглушки полетели в раскрытую дверцу грузовой кабины.
Раздались треск и звук как бы битого стекла. Это пока необъяснимое явление придало техсоставу дополнительную резвость.
Трещина начала медленно увеличиваться, над открытой водой поднялся туман, мешаясь с поземкой.
Вдруг разводье стало сужаться, и четырехметровые льдины полезли одна на другую, сверкая гранями, раздался треск. Льдины поднялись почти на попа и вертикально рухнули в воду.
– От винта! – крикнул Иван Ильич по старой памяти и, затаскивая стремянку, поправился: – От двигателей! Запуск ТГ и первого!
– Уходим, – сказал он, влетая в пилотскую кабину. – Все по местам. Запуск ТГ.
Радист принялся включать АЗСы (автоматы защиты сети).
– Есть запуск ТГ! – ответил он.
Махоткин, потягиваясь и позевывая, занял левое кресло и по привычке пристегнулся. Выставил атмосферное давление аэродрома на барометрических приборах и включил работающие автономно авиагоризонты – основной и запасной.
Он не хотел напускать в кабину холод и показывал сквозь закрытую форточку пальцы по номеру запускаемого двигателя.
Второй пилот глядел как завороженный на стариков, взявших в свои руки инициативу. Их, казалось, не очень смущал вал торошения, который двигался к полосе: для этих льдов самолет – что маленькое насекомое.
Махоткин осмотрел приборы, назначение некоторых знал только теоретически, но то, что необходимо для взлета, мало изменилось с каменного века авиации.
После длительной стоянки двигатели зависали, давали заброс температуры, Иван Ильич время от времени позволял себе запрещенные приемы – щелкал кранами остановов.
– Не сумеем ли уйти на новую полосу? – спросил он.
– Нет, – отозвался Махоткин. – Все осмотрел. Пути нет.
– Уйдем в конец этой полосы, – сказал Иван Ильич. – Все-таки я проверю работу двигателей и систем и... Бери, Вася, общее руководство. КВС, считай, убит – выронил знамя.
– Что ж, – согласился Махоткин и, повернувшись к радисту, сказал: Читай молитву!
– Есть читать молитву! – почему-то весело отозвался тот и принялся читать карту предполетных обязательных проверок.
Ему отвечали: есть! согласовано! выставлено! проверено! норма!
Иван Ильич занял место бортмеханика на подвесном кресле, надел гарнитур и поправил лорингофон.
– Экипаж, выруливаем! – сказал Махоткин и снял машину со стояночного тормоза.
Проехал несколько метров вперед и стал разворачивать машину по малому радиусу. И порулил в конец полосы, подальше от вала торошения.
После того как Махоткин принял на себя командование, Иван Ильич стал обращаться к нему на "вы".
– Вы, командир, рулите, а я послушаю, как гремит нога.
Через минуту он вернулся и снова занял свое место.
– Ни черта не пойму. Моторы гудят, снаружи ревет.
Махоткин запросил разрешение на руление, хотя уже рулил вовсю.
– Руление разрешаю, – отозвался РП (руководитель полетов) прокуренным голосом.
Махоткин рулил неспеша, время от времени подтормаживал педалями; кабина при этом плавно уходила вперед, и самолет, как сказали бы моряки, подвергался килевой качке.
Махоткин прошел полосу до конца, развернулся и поставил машину на стояночный тормоз. Он испытывал давно забытое чувство маленького мальчика, который со своего велосипеда пересел на соседский и обнаружил, что соседский и выше, и удобнее, и даже послушнее в управлении. Старики переглянулись. И вдруг Махоткин слегка улыбнулся и подмигнул.
– Вас понял, – отозвался Иван Ильич.
Махоткин нажал кнопку переговорного устройства и дал команду:
– Стюарду и двум слесарям немедленно покинуть борт через задний люк! Немедленно!
И стал внимательно глядеть через переднее остекление вперед, в сторону предполагаемого взлета.
– Покинули борт, – доложил Иван Ильич. – Задний люк закрыт, лампочки горят.
Махоткин перекрестился.
– Трещина прошла вдоль полосы, – сказал Иван Ильич. – И вправо взять нельзя: торосы; влево некуда. Взлет по дуге. Дай ногу.
– Приготовиться к взлету, – сказал Махоткин. – Второй пилот – только на приборы. Крестинин, диктуйте скорость!
– Есть! – отозвался Иван Ильич.
– Экипаж, взлетаем!
– Скорость пятьдесят, семьдесят, сто, сто сорок, двести, – диктовал Иван Ильич – всех вдавило в кресла, неровности полосы перестали угадываться, – двести пятьдесят, рубеж, триста...
"Рубеж пройден – и дальше хоть издохни, а взлетай!" – мелькнуло в сознании.
Иван Ильич диктовал скорость, чувствуя внутренне, что творится безумие, которое так же объективно и непоправимо, как вал торошения, ломающий полосу. И безумие это – нарушение всех правил и инструкций, которые пишутся в авиации красным. Но в минуту сию ни о чем думать нельзя, главная его доблесть – выполнять свои обязанности, несмотря ни на что, служить дополнительными руками командиру, от которого зависели и техника, и жизни.
У самой воды Махоткин подорвал машину (кажется, на малой скорости) и дал команду:
– Убрать шасси!
– Есть убрать шасси! – отозвался Иван Ильич и нажал тумблер.
И только после того, когда загудели моторы и щелкнули замки, до него дошло, что делать этого не следовало. Но шасси соскочили с замков, и делать что-либо теперь было поздно. Однако ноги встали на замки убранного положения, створки с легким хлопком закрылись, загорелись лампочки.
– Шасси убраны, – доложил он. – Красные лампочки горят!
– Очень хорошо.
– Доверните на полградуса вправо, – уточнил курс штурман.
– Есть!
– Ой-ёй-ёй! Что же это мы, Ваня, с тобой наделали! – укоризненно покачал головой Махоткин. С его лица ручьями катил пот.
Иван Ильич подал ему платок и предупредил:
– Не свежий.
Махоткин пренебрег предупреждением и, сняв гарнитур, вытер лоб, нос, потом брови.
– Какой пример мы показываем молодежи! – продолжал Махоткин "мучиться" угрызениями совести. – Ведь мы давно списаны по здоровью. Как нам не стыдно!
– Да, нарушение... это... Взлетел не хреново, но подорвал на малой скорости.
– Врешь, Ваня. Нормально я подорвал, да и некуда было дальше разгоняться.
– Товарищ командир! – испуганно заговорил радист, придя наконец в себя. – Ваши слова идут в эфир!
– Да? Ой, как плохо! Что же мы, Ваня, будем делать с тобой? Мы наговорили на четырнадцать лет! Не дают поговорить.
Махоткин снял гарнитур, повесил на штурвал и сказал второму пилоту:
– Делай все, как учили, а я временно устраняюсь.
Заняли эшелон, взяли курс, стали на автопилот, второй пилот расслабился.
– Что же теперь будет? – спросил он. – Мы командира оставили на льду!
– Думаю, он не очень рвался лететь, – улыбнулся Махоткин.
– Как вы думаете, мне за это вклеют?
– Вклеют, будь спокоен, – пообещал Махоткин. – По первое число.
Никто никогда не видел его в таком веселом расположении духа.
– А-а, ничего! – отмахнулся второй пилот. – Зато летал с Махоткиным.
– Ты еще скажи, что летал с Громовым. Не поверят. Я отлетался в конце тридцатых, когда тебя на свете не было.
– Но... но...
– Об остальном молчание, друг мой. История авиации не должна знать о наших с тобой безобразиях.
– Что ж, буду молчать. Но поверят, что таскал вашу сумку?
– Если будешь очень убедителен. Жалко, что стюарда оставили, – сейчас бы он нам чаю подал и хлебца.
– Могу... это... знаю, как включать, – забасил Иван Ильич.
– Эх, Иван Ильич, – улыбнулся Махоткин. – Что бы мы без тебя делали! Ну, ступай. За приборами контроля работы двигателей слежу. Нравишься мне ты, Иван Ильич, вот и все.
– В самом деле, буду молчать, – сказал второй пилот. – Если скажу, что был вторым пилотом у Махоткина, скажут, что у меня мания величия.
– И об этом случае... Ну, что я показывал дурной пример молодежи, никому не рассказывай. Что здесь было? Говори так. Ты запустил двигатели и ждал своего любимого командира, а он, бедняжка, не мог пробиться сквозь разводья. Он бегал по берегу образовавшейся реки, ломал руки, плакал... И ты вынужден был взлетать, чтобы спасти технику. Что-то Иван Ильич застрял. Что с ним? Прилег отдохнуть? Что ж, это хорошо. Сколько он не спал по-человечески? Не могу сосчитать.
Глава четвертая
В воскресенье Николай Иваныч увидел на рынке Серафимовну – та хотела скрыться, но он нагнал ее.
– Чего бегаешь? – спросил он. – Ты ведь заметила меня.
– Вот еще!
– Читала газеты? – спросил он.
– Что такое?
– Ты что, ни газет не читаешь, ни ящик не смотришь?
– Смотрю иногда...
– Оказывается, Бог есть.
– Раньше сомневался?
– Гаденыш Сеня наказан. Из мелкого газетного пачкуна его превратили в безобидного смешного дурачка.
– Неужели? – удивилась Серафимовна. – Может, Иван Ильич? Он если ударит, то станешь дурачком.
– Ты что, не знаешь разве, что он на льду? У него алиби.
– Выходит, что ты все-таки отправил его в эскадрилью, – печально вздохнула Серафимовна. – Ну ты даешь!
– Ты о чем?
– Сам говорил, что это гробовой вариант.
– Я не отправлял – он сам отправился.
– Ты кому уши трешь? Ты мог запретить. То есть не разрешить.
– Я отбил радиограмму с запретом поднимать самолет в воздух – там в самом деле вариант хреноватый.
– Растолкуй мне, дуре.
– А-а, это долго объяснять.
– Можешь не объяснять. И ежику понятно, что ты подставил отца. Из ревности подставил.
– Дурища! Как я мог его подставить? – рассердился Николай Иваныч, чувствуя, что в словах жены правда, которую он скрывал и от самого себя.
– Сам знаешь, что подставил. И не коси под дурачка. Ты его отправил на гибель из-за меня. Тоже мне дуэль! Нет в этой дуэли благородства. Дантес ты, вот и все! Слушай побольше сплетни! Я знаю, откуда все пошло, – от Соньки.
– Ты про что? – спросил он, смутившись.
– Ну тебя в болото! Я дурища, а понимаю твои коварные замыслы. Твой отец ни в чем не виноват. Ни перед тобой, ни перед Богом. Запиши это.
– Не говори чепухи. Нашла Дантеса, умная голова! Да, на ледовой базе трудно, но он не боится трудностей. Он привык их преодолевать... Но все-таки кто из Сени сделал дурачка? В газетах и по ящику такой нефильтрованный базар поднялся! – воспользовался он лексикой бараков. – Перечисляют убитых журналистов, борцов будто бы за правду, а у каждого в кармане грубая зелень на мелкие расходы. Теперь из Сени лепят образ национального героя. И в памяти народной благодаря усилиям телевизионщиков останется его задорно-дебильная ухмылка. Кто его наказал? Любопытно.
– Бог все видит. Нельзя ему было цеплять... – Серафимовна решила, что разумнее будет, если она промолчит: кто много говорит, тот и проговаривается.
– Еще одна смешная история, – заговорил Николай Иваныч. – Не знаю, слышала ли. Соньку затопило. Прибежала ко мне, просила хороших слесарей. Я ей говорю: "У меня не хорошие, а очень хорошие слесаря, но... не по этой части". Она мне: "Как вы ненавидите нас!" – "Вы со мной стали говорить на "вы"!" Она считает, что ей это подстроили: во всем доме система в порядке, а у нее все трубы вдруг полетели. Но следов злоумышленник не оставил никаких. Есть Бог – и не спорь.
– Не спорю. Это Бог-Отец.
– Старухе и помыться нельзя: отключена секция, меняют трубы, пьяные сантехники наживаются. Ей пришлось тряхнуть своей мошной с зеленью.
– Что ж, раньше другие были в подобном положении, а она вся в белом, пусть почувствует, каково быть как все. Ладно. Прощевай. Надеюсь, будешь счастлив со своей консерваторкой – она тебе чего-нибудь на фортепьянах сбацает.
– Ты о чем?
Серафимовна сделала вид, будто играет на фортепьяно, тряся патлами и изнывая в творческом экстазе.
– Ладно. Увидимся, – сказал он, понимая, что жена в игриво-ехидном настроении.
– На том свете, – буркнула Серафимовна.
Пошла прочь, подняла руку над головой, пошевелила пальцами.
Села на скамейку у пруда с утками и задумалась. Ей было о чем думать. Совсем недавно выяснилось, что она никакая не Серафимовна, а Борисовна. Но это известие и известие о том, что Иван Ильич на льду (ей в голову не могло прийти, что старик в опасности, а обвиняла мужа в предательстве единственно ради выхода своим чувствам), были ничто перед главным событием, которое перекрывало все остальное: врач сказал, что она в интересном положении и беременность развивается нормально.
Как Колька не заметил рыжих пятен на ее лице? А-а, он ни хрена в этом не понимает.
Глава пятая
– Авантюристы, разгильдяи, самоубийцы! – бушевал Николай Иваныч в своем кабинете в присутствии единственной слушательницы и зрительницы – секретарши Нины. – Могли угробиться!
– Победителей не судят, – улыбнулась Нина.
– Рано называть их победителями. Взлететь-то взлетели, а как сядут? Летели бы хоть с выпущенными шасси... Знаешь ли, что после самых незначительных работ на шасси самолет положено вывешивать на подъемниках и проверять?
– Там не было подъемников.
– Сама знаешь, что такое русский ГОСТ; без подгонки никакая деталька не встанет на место, надо подгонять.
– Передали, что расчетное время прибытия через четырнадцать часов, сказала Нина.
– Я останусь здесь. Не впервой.
Как раз по телевизору, включенному по случаю позднего времени, выступал усатый, ломающий из себя интеллектуала диктор.
– Прости нас, Сеня, что мы еще живы, а враг гуляет на свободе, но...
Николай Иваныч убрал громкость.
– Они потеряли всякое представление о приличии, – пояснил он.
– Одного не пойму, – заговорила Нина. – Когда "их Сеня" публично оскорбил Ивана Ильича и Махоткина, людей, которым многие были обязаны жизнью и вообще, – полное молчание. А тут "их Сеня" – национальный герой. Ведь он натуральный вор. Откуда у обыкновенного человека такие деньги в коробке из-под обуви?
– Не задавай детских вопросов.
В девять вечера зазвонил телефон, Нина спросила:
– Вы на месте?
Он кивнул и взял трубку:
– Крестинин слушает.
– Эт-то С-самолет Ив-ваныч? – спросил женский голос, который мог принадлежать только Одессе. – Я пьяна, как фортепьяна!
– Ну, вылетел борт, я знаю. И знаю расчетное время прибытия. Доложите обстановку и погоду по трассе...
– Что ты плетешь, черт тебя возьми! Какая еще погода по трассе? Какой борт? Это Одесса!
– Знаю и это! – Николай Иваныч чувствовал, что Нина стоит за спиной и слушает. – Как бы не пришлось мне кое-кого послать на... то есть в Херсон... за агрегатом четыреста шестьдесят девять.
– Слушай, ты, С-самолетина! Я тебя хочу видеть. Понял? И не смей меня посылать на Херсон! Бери машину и приезжай ко мне. Немедленно.
– Не вижу в данный момент необходимости в своем личном присутствии на расследовании этого летного происшествия, – сказал он.
– Нет, необходимость есть. И самая настоятельная. Если не приедешь, я разнесу вдребезги телефонную будку – ведь я звоню из будки. И тогда меня возьмут в вытрезвитель, а я – ба-альшой, понимаешь, начальник, возглавляю департамент.
– Может, через ДСУ?
– А-а, рядом жена или сослуживцы? Так я поняла?
– Ход ваших мыслей абсолютно правилен, но я...
– Молчи, Самолетная твоя морда! Жду, как соловей лета.
– Объясните, что случилось. Неужели...
– Хватит допрашивать. Немедленно приезжай. Я такое натворю, что...
– Хорошо. Выезжаю. И пусть четыреста шестьдесят девятый будет на месте. Только сделайте отбортовку...
– Я тебе сейчас сделаю отбортовку!
Он бросил трубку.
"Во стерва! – выругался он. – "Большой начальник"! Знаем этих чиновников от искусства! Всю жизнь занимаются судьбами того, в чем не соображают! Консерваторка! "Пьяна, как фортепьяна!""
– Поезжайте, Нина, домой, – сказал Николай Иваныч. – Впрочем, сейчас поздно. Возьму тачку и подброшу вас до дома.
Нина поглядела на него с верой, надеждой, любовью.
Он ехал в такси и мысленно возмущался.
"У нее, видите ли, образовалось окно! Она, видите ли, расслабилась! Она гусарит. Балаболка от культуры! Она обращается со мной как с какой-то шлюхой! Вызвала – и я должен лететь в любую точку географии! Она делает из меня бабу! Нет, не бабу, а шлюху. А на мне такая ответственность! Но она об этом и знать не хочет. Я для нее "бой-фрэнд"! Отлупить ее, что ли? Подъехать, ни слова не говоря, отлупить и на этом же автомобиле уехать?.. Это я ее должен высвистывать в удобное для меня время, а не она..."
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Подумал, что отец в это время в воздухе, сидит на выносном кресле, глядит на стрелки контроля работы двигателей. Его идиотский поступок по спасению шестьдесят шестой перекликается с челюскинским идиотизмом. Но за этот подвиг всенародной любви не жди, товарищ Сталин руку не пожмет, дедушка Калинин, тряся своей козлиной бородой, орден не вручит...
Одесса была в спортивной курточке и коротких брючках. Она стояла под уличным фонарем со своей подругой Маней. Обе были в очках и крепенько под мухой. Они держались друг за друга, а увидев Крестинина, кинулись его обнимать.
"А эта Маня, пожалуй, ничего себе – у нее такая живая спина, будто пламя играет. И поцелуй – головокружение и обморок".
– Самолет Иваныч, Самолет Иваныч... – щебетали подруги, буквально разрывая его на части. – Я так тебя люблю! И я, и я тебя люблю! Мы обе тебя любим!
– Очень хорошо, – сказал он, стараясь быть саркастичным. – Нажрались до поросячьего визга и выковырнули, а у меня дело ответст...
– Не обижайся, Самолет Иваныч! Ведь мы тебя любим. Мы тебя так любим, так любим, что понесем на руках, как хоругвь. Ты только не ругайся. Ты наше знамя! Ты – наш золотой фонд! Мы понесем тебя, как на первомайской демонстрации, когда трудящиеся что-то демонстрируют... Что они демонстрируют? А-а, Самолета Иваныча демонстрируют! Пойдем, пойдем скорее!
– Вы из меня делаете какую-то шлюху! Свистнули – и вот я перед вами, как лист перед травой...
– Не в рифму, не в рифму! Пойдем! Нет, мы тебя понесем! Понесем туда, где тебя ждет тепло общения, радость жизни и любви.
Впрочем, Крестинину самому пришлось нести этих пьяных обормоток. Они его обнимали, объяснялись в любви, а Одесса даже пустила слезу.
На столе красовалась початая бутылка водки, а остальные были сухими и катались под ногами.
Он понимал сейчас одно: чтобы сравняться с подругами, надо поскорее нажраться тоже до поросячьего визга – тогда они резко поумнеют и он начнет их понимать.
Он принял полный стакан под восторженные аплодисменты Одессы и Мани.
– Ты герой! Ты герой нашего времени! – причитала Маня. – Я буду писать твой портрет.
– Я заставлю всех писать его порт... портрет! – добавила Одесса. – Он рыцарь без страха и упрека. Он – настоящий мужчина! Ты веришь, что оннастоящий?
"А отец в мгновение сие находится в воздухе на неисправной машине...подумалось где-то вне сознания. – Во старые барбосы!.."
Глава шестая
Он ненавидел отца... То есть любил его в детстве до холодка в затылке, который предшествует обмороку. Он как-то витиевато завидовал времени, когда еще не выдумали синтетику, когда фотоаппарат "лейка" Золотова оставался в исправности и можно было проявить пленку и узнать, что происходило в воздухе, с фотографической точностью. (Золотов до последнего мгновения жизни храбро снимал приближение "дугласа", который ценой собственной гибели задолго до Талалихина совершил таран грозного четырехмоторного бомбардировщика, принадлежащего, правда, своим.) Он порой сгорал от зависти к героям-старикам, не понимая, что отец и "дядя" Миша и прочие знакомые "дяди" – единицы из выживших во вселенской бойне за счет своих талантов выживать, мужества, везения, или горячих молитв, за них возносимых ко Господу.
Жизнь отца и "дядь" была загадочна и завлекательна для детского воображения: кожаные костюмы, бинокли, планшеты с картами, ракетницы, летные очки, часы и приемники со сбитой или списанной техники. И лица у них были такие, словно они не здесь, а где-то там, где другое небо и другие закаты. Отсюда и фантазии на темы героической жизни, и зоркость задетого самолюбия, и "философия" о поколении героических тридцатых. Он, со дня рождения лишенный Бога, неосознанно искал замену – и воплощением мудрой, надмирной силы стал отец. Но отец одновременно был и оставался моряком Кольриджа, который должен освободиться от своей истории – рассказать, что с ним было, но не умел говорить. Чужие рассказы про отца он воспринимал как болтовню о несущественном. И теперь он только теоретически знал, что работа летного состава скучна, однообразна, ведет к геморрою от долгого сидения и лишь время от времени разнообразится наплывами большого страха.
Одно время Иван Ильич работал с великим Анохиным, тогда еще молодым, но уже успевшим увековечить себя в истории авиации. Анохин учил модному тогда делу – авиации – двух персидских принцесс, а Иван Ильич обслуживал технику и время от времени подлетывал сам (вот почему он в войну мог сменить за штурвалом убитого командира). Рано утром он и Сергей Николаевич выпрыгивали с третьего этажа виллы вместе с собаками (этот цирковой номер собирал зрителей) и бежали вместе с собаками разминаться и купаться. Потом учили летать красоток принцесс. Интересно, как те глядели на молодого Анохина и Крестинина? Может, как на экзотических собак?
Николай Иваныч проснулся с тяжелой головой, поднял к глазам руку с часами – шесть утра.
Он пытался вспомнить, что происходило вчера, но это было за гранью воображения: он погружался в безумие и хаос, в котором плавились, мерцали и плыли женские тела в свете огоньков, размноженных зеркалами на стенах и потолке; происходила массовая оргия, когда все границы нарушены и сам опрокидываешься в бездну иного состояния жути, переходящей в восторг и бешеную скачку над пропастью. Они вели себя как в ночь перед концом света.
– Ой-ёй-ёй! – схватился он за голову.
В это время отец, как и в те времена, находился в воздухе; в те времена сказали бы, что он в составе героического экипажа совершает единственный в своем роде перелет из района Полюса Недоступности (как раз там дрейфующая полярная станция СП), где началась подвижка льдов, и "коварная" стихия грозит гибелью и самой станции, и всему, что на ней находится. Но герои-летчики с риском для жизни успели спасти свой самолет – ушли от разбушевавшейся стихии... Но еще раньше техники и слесаря произвели на самолете устранение дефектов, угрожающих безопасности полетов. Они работали вне графиков рабочего времени, несмотря на низкие температуры и завывание пурги. Пальцы примерзали к гайкам...
