Текст книги "Фенэтиламины, которые я знал и любил. Часть 1"

Автор книги: Александр Шульгин

Соавторы: Энн Шульгина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

Глава 15. Теннесси

  Моя жена Элен умерла в воскресенье 11 сентября 1977 года. За несколько дней до смерти у нее случился удар и обширное кровоизлияние. В этот момент Элен сидела за своим столом в университетской библиотеке (прежде чем потерять сознание, она лишь успела сказать подруге, что у нее что-то не в порядке с рукой). Ее организм перестал самостоятельно функционировать, и жизнь Элен поддерживалась искусственно. Я смотрел на экраны высокоточных приборов для записи энцефалограммы. Их подключили для поиска следов активности мозга. Но этих следов не было. Безнадежность поисков хорошо была видна на экране, на котором отражался лишь пульс. Только сердце по-прежнему работает. Дыхание почти полностью поддерживалось искусственно – при помощи огромной безликой машины, мигавшей своим красным глазом через определенные промежутки времени.

Я ничем не мог помочь Элен, оставаясь в больнице. Я принимал приглашение на обед с другом в одном месте, с семьей -в другом, или просто сидел дома. Но я всегда оставлял телефонный номер и информацию о своем местонахождении дежурной бригаде реаниматологов. Однажды я получил очень плохие новости: мне сообщили, что у Элен отказали почки, но иногда появлялась и надежда, когда я узнал, что мочеотделения снова в норме. И при каждой такой перемене я мчался в больницу и смотрел, как аппарат искусственного дыхания дышит за Элен. Но намек на деятельность мозга по-прежнему отсутствовал.

Я решил позвонить в Германию, чтобы известить о случившейся трагедии Урсулу и Дольфа. Я знал, что они собирались поехать в Сахару. Узнал я от Урсулы и то, что они надеялись, что из путешествия Урсула вернется беременной. Ребенок должен был укрепить их супружеские отношения, которые временами ухудшались.

Все, о чем я тогда думал, – это как бы мне успеть застать их до отъезда в пустыню и предупредить о том, что, без сомнения, должно было произойти, когда они будут далеко и с ними будет невозможно связаться.

Прошло много времени, прежде чем мне удалось понять истинные мотивы, заставившие меня сделать этот звонок в Германию.

Вскоре мне пришлось принимать третье, самое трудное решение в жизни. На дежурившего врача была возложена ужасная задача – объективно объяснить мне все вероятные и невероятные исходы дела, все возможности и невозможности. Наконец, он сказал мне следующее: «Жизнь в теле можно поддерживать неопределенно долго, но невозможно оживить мертвый мозг. Что теперь делать и когда – решать только вам. Я не могу решить это за вас. Никто не может принять это решение, кроме вас».

Самым простым выходом было позволить ей дышать без помощи аппарата искусственного дыхания, предоставив ее телу и душе возможность самим решать свою судьбу. Я попросил у врача побыть с женой наедине. Я обратился к Элен про себя, взяв ее за руку. Рука была теплой, но никакой реакции на мое прикосновение не последовало. Я попросил ее сказать, что же мне теперь делать. Мои уши не услышали ничего, зато ответ, ясный и сухой, прозвучал у меня в голове: «Я сделала для тебя и Тео все, что могла. Пришла пора заняться вещами, которые я действительно хочу сделать для себя».

Я вышел к доктору и сказал ему самые тяжелые слова, которые мне приходилось говорить в жизни: «Отключите аппарат искусственного дыхания и позвольте ей самой решать». Врач тихо отдал приказ убрать аппарат. Я стоял, наблюдая, как постепенно упрощается и сокращается волнообразная линия, отражающая сердцебиение на экране над ее головой. В какой-то критический момент зазвучал сигнал тревоги, и мой спутник в белом халате протянул руку к аппарату и повернул выключатель. Горизонтальная волнообразная линия зеленого цвета продолжала выравниваться, пока, наконец, не превратилась в ровную линию. Сердцу не хватило кислорода, и оно перестало биться. Ma femme est morte [40]40
  Моя жена умерла (франц ).


[Закрыть].

Следующие два или три дня прошли для меня в полном хаосе. Я почти ничего не помню. Я не в состоянии припомнить какие-то подробности ни собраний, где объявлялось о смерти, ни распоряжений насчет тела, ни траура.

Я был потерян; я был освобожден.

Порой я чувствовал приступы того отчаяния, которое угрожало погрузить меня в вечную тьму, в серый ад, где нет и не будет никакого движения. В другие моменты на меня обрушивались иные переживания, и, казалось, что они несут с собой освобождение. Мне словно говорили, что я был свободен и мог делать открытия, поставить себе новую цель, жить среди живых. Я понятия не имел, какие из эмоций соответствовали истине, какие могли – или должны – быть моей реальностью. Тогда было не важно, что я думал об этом, ведь я должен был пережить это все, что бы это ни было, а, кроме того, продолжать вставать по утрам, одеваться и тащиться в конец Бородин-роуд за утренней газетой, оплачивать счета, что-то есть и отправляться спать. По вечерам я пил много вина.

Может, я должен был сделаться отшельником, запереться в своей лаборатории и избегать контакта с внешним миром. Жизнь тогда стала бы простой штукой, почти все перемены зависели бы от меня самого. Никаких тебе сюрпризов. Существовать по собственному расписанию, найти такой режим, который был бы удобен. Или нет. Может, мне нужно было пробовать продолжить взаимодействие с миром, восстановить отношения с друзьями и рискнуть завести новых? Это был выбор, вопрос, который я никогда четко не формулировал для себя, но который передо мной все-таки стоял.

Я не мог предвидеть, что через пару недель найду ответ, и случится это на другом конце страны.

За полгода до смерти Элен я серьезно влюбился, причем впервые в жизни. Объектом моих чувств стала Урсула, жена Дольфа Билса, к которому я тоже питал огромную симпатию, а сам он считал меня одним из своих лучших друзей. Пока почти целый год Билсы занимались совместными исследованиями с Терри, я обнаружил, что стал отвечать на спокойное, душевное расположение по отношению ко мне, которое Урсула продемонстрировала в начале нашего знакомства. Когда я попытался выразить Урсуле охватившее меня смятение чувств, где-то смутно надеясь услышать резкий, очевидный отказ, то вместо этого меня ждала ответная страсть и искреннее желание.

Дольф и Урсула подружились не только со мной, но и с Элен, и я не уставал восхищаться способностью Урсулы продолжать себя вести и с Дольфом, и с Элен как ни в чем не бывало, словно наши с ней отношения нисколько не изменились. Я учился быть легкомысленным, когда мы вчетвером отдыхали на пляже в округе Мендосино, смеялись и, обращаясь друг к другу, перекрикивали шум моря, собирали веточки и ракушки на берегу. Я учился не искать ответного взгляда Урсулы и не колебаться перед тем, как обнять ее, как обнимал Элен и Дольфа.

Мы встречались с Урсулой два или три раза в какой-нибудь -гостинице или в частном доме на почтительном расстоянии от района Залива, чтобы свести на нет возможность встречи с друзьями или знакомыми. Я открывал для себя, что значит не чувствовать стыда, цензуры, а только радость при занятиях сексом.

Любовь, равно как прочие измененные состояния сознания, незначительно, но действенно меняет взгляд человека на окружающий мир, а также его поведение. По прошествии многих лет друзья стали воспринимать меня в качестве «трудного гения», как нежно они меня называли. Они уже привыкли к моей иронии, язвительным замечаниям и какому-то мрачноватому мировосприятию. Так что мне, человеку, игравшему непривычную роль тайного любовника и возлюбленного, было очень сложно удерживаться в компании родственников или друзей от проявления оптимизма и даже откровенно прекрасного настроения, то и дело переполнявшего меня. Я понимал, что те, кто неплохо меня знал, насторожатся, если заметят эти явные перемены.

Я хорошо знал свою жену и уверен, что она никогда меня ни в чем не подозревала. Мы с Элен прожили вместе тридцать лет. Наши отношения представляли собой удобное, лишенное вдохновения и противоречий согласие друг с другом, обернувшееся взаимным разочарованием. Они мало отличались от браков, которые мы могли наблюдать вокруг себя. Элен поддерживала все мои начинания, даже в области карьеры, которые могли повергнуть в ужас чью-нибудь другую, не такую храбрую жену. Я был благодарен ей за подобное отношение и ее веру в мою способность добиваться успеха. Но мы не испытывали взаимного влечения.

Однажды, за несколько лет до нашего знакомства с Билсами, я поехал в Стэнфорд, чтобы прочесть там лекцию на какую-то тему. Я ехал по Сто первой автостраде, ведущей на юг. Движение на автостраде было очень медленным. Когда я подъезжал к Фостер-сити, я уже безнадежно опаздывал. Но тут я увидел знак, подвешенный к самолету. Там было написано: «Научиться летать – получить первый урок свободы». Неожиданно для себя я развернулся и поехал домой. Я усвоил урок.

На протяжении нескольких недель я летал в одиночку, а также занимался прочей «чепухой» – учился управлять самолетом при перелете через всю страну, совершал посадки против ветра. Но в то же время я учился почти ничего не рассказывать Элен о своих успехах или о непомерном удовольствии, которое я испытывал, оказываясь в маленьком тренировочном самолетике. Она панически боялась каких-либо телесных повреждений или смерти в результате несчастного случая. Даже однодневное плавание на нашей небольшой двадцатифутовой парусной шлюпке было для Элен настоящим испытанием. Через некоторое время она вовсе отказалась плавать со мной и Тео. Я не пытался переубедить ее, прекрасно зная о фобиях своей жены.

После рождения Тео она сказала мне, что не хотела бы больше рожать. Этот опыт оказался чересчур болезненным и пугающим для нее. Моему разочарованию не было предела, ведь я сам был единственным ребенком в семье. Я надеялся уберечь новорожденного сына от подобного одиночества. Мы ни разу не обсуждали возможность усыновления. Со временем даже возбуждение и физическую открытость в занятиях любовью Элен стала воспринимать как угрозу. Плюс ее страх перед физической или эмоциональной уязвимостью. В итоге, как ни печально, наши интимные отношения становились все более острожными и ограниченными.

Поэтому после смерти Элен мои переживания, связанные с отключением системы жизнеобеспечения, были сильнее обычных страданий. В конце концов, отношения с Урсулой сделали меня эмоционально открытым человеком. Хотя я твердо знал, что принятое в больнице решение было неизбежным, облако сомнения, омрачавшее мое горе, не исчезало, заставляя меня задумываться над тем, насколько чисты были мои мотивы. Я не переставал задавать себе разные вопросы, например, мог бы я принять другое решение, если бы у меня не было эмоциональной близости с Урсулой? И всегда я приходил к одному тому же ответу: с учетом того состояния, в котором находилась Элен, другого выхода не было. И все же неясные сомнения посещали меня, причем в тот момент, когда я меньше всего их ожидал.

Незадолго до смерти Элен я принял приглашение принять участие в семинаре, который должен был состояться в Бирмингеме, штат Алабама. При этом я знал, что через несколько дней после семинара у меня была назначена лекция перед студентами-биохимиками в университете Мемфиса, в Теннесси. Я, конечно, мог отказаться, и мои извинения были бы с сочувствием приняты, но я решил не отказываться. Мысль о поездке в места, где я никогда не бывал, и о знакомстве с людьми, прежде не имевшими отношения ни к Элен, ни ко мне, придавала мне особое воодушевление и представлялась первым возможным шагом на пути к выздоровлению.

Таким образом, всего лишь через пару недель после похорон я обнаружил, что укладываю дорожную одежду и стираю пыль со склянок с некоторыми потенциально впечатляющими психоделиками. Я экспериментировал с ними последние года два, но так и не придал им большого значения. Я наметил для себя программу серьезного исследования, которая, как я теперь понимаю, могла показаться завышенной, учитывая мою тогдашнюю эмоциональную слабость. Составляя эту программу, я руководствовался мыслью о том, что, если мое внимание будет поглощено работой, у меня останется меньше времени на воспоминания и терзавшее меня горе.

Я начал свои испытания в следующую субботу с новой дозы 4-тиомескалина, приняв сорок миллиграммов этого вещества. Опыт был стоящим и произвел на меня впечатление. На следующей неделе, в среду, я летел в Атланту. В самолете принял новую дозу 2С-Б – шестнадцать миллиграммов. Я летел в первом классе, кругом были не реагирующие ни на что спутники. Они больше подходили для перелета, чем для эксперимента с галлюциногеном. На горьком опыте я знал, что не следует проводить оценку воздействия новой дозы наркотика в условиях душной атмосферы полуночного перелета. Это было напрасной тратой времени и сил. Я скорчился в своем кресле и застыл в нем на несколько часов, чувствуя себя законченным придурком, поскольку все, что я мог делать, – потягивать апельсиновый сок и испытывать желание найти хоть какой-нибудь способ заснуть.

Через два дня, обследовав Бирмингем и на автобусе, и пешком, я предпринял попытку восстановить чувство внутреннего равновесия, оно все еще ускользало от меня. Я принял сто сорок миллиграммов МДМА. В итоге я так и не смог уснуть и мерил шагами номер в гостинице – это был единственный результат, которого я добился. Без сомнения, я давал максимально выразиться стимулирующему компоненту всякого принятого мною препарата.

В субботу в аэропорте Мемфиса меня должны были встретить профессор Пелетье с женой. Несмотря на сильный дождь и аварии на линии электропередач, они приехали в аэропорт. Затем мы поехали к ним домой, где мне предстояло прожить выходные. Я с нетерпением ждал, когда наступит завтра, то есть воскресенье, на которое у меня по плану был назначен прием новой дозы 2С-Э в размере двадцати миллиграммов. Лекция была только в понедельник, так что почему бы и нет? Я был бы хоть чем-то занят.

Дом Шарля Пелетье был уютным местечком, да и не маленьким к тому же – его можно было назвать целым особняком. Вокруг дома растянулся сад, и повсюду царил покой. После приятной, спокойной ночи в комнате для гостей я решил прогуляться в центр Мемфиса, чтобы полюбоваться побережьем и почувствовать атмосферу города. Я вышел из дома еще до полудня и, отойдя на безопасное расстояние, вытащил из кармана назначенную на этот день «порцию» 2С-Э, открыл пузырек и проглотил его содержимое.

Я шел в сторону центра и смотрел на Миссисипи, как почувствовал первые признаки начала действия наркотика. Мне показалось очень важным, что в этот момент я стоял между двумя штатами. Я находился в Теннесси, Арканзас остался позади, а между нами текла река, которая на удивление была далеко от меня. Может быть, здесь проплывал Том Соейр, который, высадившись через несколько миль по левому от меня берегу, обнаружил, что попал в штат Миссисипи.

Мною овладело странное декадентское настроение. Я понял, что жду какого-то подвоха от 2С-Э, и почувствовал легкий дискомфорт. Я развернулся и пошел обратно, в свое гнездышко в милом доме приютивших меня Пелетье. Мне нужно было пройти милю, чтобы вернуться назад.

Когда я добрался до дома, после приема наркотика прошел час. Я точно знал, что в течение следующего часа окажусь в каком-нибудь другом месте. Накрывали обед, и хозяйка дома, Марлин, позвала меня в столовую присоединиться ко всей семье. Мне удалось выдержать обед, несмотря на то, что я отмечал прогрессирующее изменение зрительного восприятия. Изменение быстро переходило в искажение, некоторые образы беспокоили меня, но большая их часть казалась оживленно веселой. Я понимал, что мне нужно было покинуть столовую и пройти в отведенную мне комнату; невозможно было предугадать, чем все это закончится. Я извинился перед семьей Пелетье, пробормотав несколько слов о необходимости побыть немного одному и отдохнуть. Всем было известно о моем трауре, так что никто не протестовал. Я услышал лишь, как кто-то шепотом выразил понимание. Третий час эксперимента начался, когда я оказался в безопасности, то есть у себя в комнате.

На протяжении последующих часов в моей голове проносились идеи, откровения, настойчивые галлюцинации и реальные воспоминания. Эти переживания нагнали на меня страх, но, как я убедился после, они имели исключительную ценность. С чем я столкнулся в течение этих трех-четырех часов, – так это с некими ангелами и демонами, которые никого не могли оставить равнодушным. Я задавал вопросы, и меня посещали прозрения, уходившие своими корнями в мою психику.

Я начал записывать свои ощущения в ходе эксперимента через несколько часов после приема содержимого маленького пузырька. А сделанные уже потом заключения следуют непосредственно за каждой записью.

[2:45] «Обед закончился. Зад Шарля! Лицо ребенка!»

Выходя из столовой, я оглянулся и присмотрелся к заднице Шарля, стоявшего в тот момент у буфета. Меня охватило изумление: как у человека, который не только возглавлял факультет психофармакологии, но также служил дьяконом в местной церкви, может быть такой зад! Он казался чудовищным. Он заполнял собой всю комнату. В моем мозгу эхом отозвалось слово «стеатопия» [41]41
  Ожирение ягодиц.


[Закрыть]. А лицо одной из дочерей Шарля удивило меня написанной на нем откровенной скукой и хронической обидой, под маской которых я раньше замечал добродушное и приятное выражение.

[3:15] «Полностью вышел из-под контроля. Ощущения примерно как от трехсот микрограммов ЛСД. Я расколот. Я должен себя контролировать. Страшно до ужаса. Я свалял дурака. Происходят ли во мне каталитические изменения? Считаю минуты: веселье давно уже испарилось. Я не должен пытаться уснуть, потому что не осмелюсь утратить зрительные образы и вернуться в нормальное состояние. Я вижу, как умираю».

Когда я лег в постель, то увидел себя дряхлым стариком, в которого превращусь в далеком будущем. Я пришел в ужас при виде собственного иссохшего предплечья со сморщенной кожей и проступающими костями. Оно могло принадлежать только умирающему. Я посмотрел на свое тело – я оказался тощим, зачахшим, хрупким, тенеподобным созданием. Я знал, что был бесконечно одинок в этот момент своей жизни, в момент своей смерти, потому что давным-давно, после смерти жены решил остаться один. Кем я был? Я лицезрел самого себя, но почему я видел себя именно таким, на закате жизни? Переживал ли я смерть вместе с Элен? Было ли это видение своеобразным последним обещанием разделить с ней смерть, да еще подобным образом?

[3:45] «Нигилистическая иллюзия, доведенная до завершения нигилистическим организмом, – низшая точка небытия. Если я в состоянии осознать этот абсурд, я должен поправиться. Я надеюсь. Я невероятно напуган. Господи, помоги. Это безумная игра».

За несколько минут я превратился в нигилиста. (Семена, из которых вырос этот нигилизм, должно быть, попали в меня некоторое время назад.) Однако я подумал, что, если могу распознать это умственное расстройство и свое небытие, то должен делать это и с чем-нибудь, что существует. Я призвал на помощь Урсулу, а затем испытал шок при мысли о том, что у меня с ней связь, которая могла оказать влияние на весь мой мир. Повлияла ли она на те последние судьбоносные мгновения, проведенные мной рядом с умирающей Элен? Действовал ли я самостоятельно, в конце концов? Там вообще был «я»? Я полностью осознавал, как слой за слоем ложатся друг на друга эти мысли. Довольно странно, но эти слои формировали тело и, в некотором смысле, материю для меня, которая по большей части не существовала.

[3:50] «Снова в порядке? Нет, еще не в порядке. Была ли увиденная из окна сцена в духе Вермеера [42]42
  Ян Вермеер( 1632-675) – великий голландский художник, автор жанровых полотен.


[Закрыть]реальностью? Натюрмортом? Какой интеллектуально дерьмовый способ совершить самоубийство. Почему бы не взять пистолет, как настоящему мужчине?»

Я встал с кровати и посмотрел в окно. В данном случае это было все равно, что посмотреть на окно. Я смотрел на нарисованное изображение окна. Через это окно можно было видеть девочку. Она держала лейку с водой и собиралась поливать какие-то цветы в саду. Но чем дольше я всматривался, тем отчетливей понимал, что это действительно было окно, а картина с девочкой находилась на улице. Как это могло быть? Посмотрев на картину мгновением позже, я увидел, что картина сохранила изначальный авторский стиль, только девочку переместили. Это была хозяйка дома Марлин, и она поливала цветы в саду. Но она была застывшей, каждая сцена с ней была статичной, не похожей на другие, ни в одной сцене не было жизни или движения. Я видел мазки кисти, картина была написана на гладком холсте в приятных прохладных тонах. Леди семнадцатого столетия (по имени Марлин) в плотно повязанном на голове платке стояла над геранью с лейкой в руке и, судя по всему, поливала цветок. Я наблюдал за ней через окно. Она и окно были частью одной картины. Если предметы двигались, то в чьем-то чужом времени.

В целом, господствовало настроение смерти или умирания. Я знал, что избежал последнего момента, позволив времени и природе сделать все за меня, сделав мир вокруг себя неживым и позволив себе распадаться. Продолжая жить, я каким-то образом спасался от неизбежного.

[4:00] «Возможность восстановления? Нет, я вновь ее утратил».

[4:20] «Лучше, чем снаружи, но когда снаружи, тогда уж точно снаружи. Окно – это игра ума. Отлично. Это полнейшее безумие. Мой отец, безошибочно узнаваемый, вон прямо там говорит со мной по-русски, читает мне своим спокойным голосом. Я очень маленький, сижу у отца на коленях. Я не был враждебен, просто самоуверен».

Я, двухлетний мальчик, сижу на коленях у своего отца. Он с любовью учит меня русским словам, при помощи которых разъясняются буквы русского алфавита в детском букваре. Я слушал, как отец произносил букву, потом слово, а я повторял за ним, ерзая у него на коленях. Я думал, что он точно пытается увековечить свою жизнь через меня и что это не любовь, но, скорее, эгоизм. Но я чувствовал свое превосходство, потому что был сильным и решительным и не собирался учить эту его чепуху.

Как можно быть таким самонадеянным в возрасте двух лет! Как-то можно. Я смог. Определяет ли состояние сознания ребенка окончательный характер взрослого? Но тогда я был ребенком, не взрослым. Это не было воспоминанием о том, как я сидел у отца на коленях, когда мне было два годика; мне действительно было два года, и я сидел у отца на коленях. Я смотрел на букварь глазами двухлетнего ребенка и видел цветные буквы на бумаге. Мы находились в очень высокой, широкой и длинной комнате.

Почему, задумался я, отец иногда угрожает мне своим ремнем? Вряд ли он когда-нибудь порол меня, но он мог это сделать; можно увидеть шрамы.

[4:45] «Может быть, я уничтожил Элен своей самоуверенностью – так должен ли я убить себя? Все же эта самая самоуверенность, сделавшая меня тем, кто я есть, позволила мне совершить открытия, изобрести что-то новое. Я пережил рождение этой самоуверенности и ее гибель. Сейчас я восстанавливаю основной контроль над ней».

Мне пришло в голову, что Элен покинула всех нас, не оставив после себя ничего. Так же следует поступить и мне. Появится следующее поколение, за ним еще одно и еще, а я, как и она, буду никчемной неровностью на несуществующей поверхности истории. Стали ли причиной смерти Элен моя самонадеянность или неведение? Я помню, мне сказали, что от аппарата искусственного дыхания исходил слабый свет, когда она попыталась дышать самостоятельно. И когда я стоял рядом с ней, охваченный сильной тревогой, когда появился свет, я про себя молил ее постараться, продолжать стараться.

Или свет возник, когда аппарат еще работал? Могла ли она в действительности принять мои послания за ободрение, чтобы позволить машине дышать за нее? Мешал ли я ей выжить, руководствуясь каким-то эгоистическим мотивом? Испытывал ли я необходимость сбежать из ее мира?

[5:00] «Восстанавливающийся контроль. Знаю, куда иду. Не голоден».

Пока я лежал на постели, я осознал, что в течение последних часов какая-то часть меня приняла решение. Я собирался вернуться в мир имеющих ясную цель исследований, в мир МЭМ и ТМ и в особенности 2С-Э. Я отправил мысленное послание: спасибо тебе, Элен, если ты помогла мне увидеть, куда я должен идти.

Еще до смерти Элен я потратил несколько месяцев, педантично синтезируя и пробуя пятнадцать-двадцать аналогов МДМА. Мне удалось установить лишь то, что представители всего семейства – от МДЭ до МДОХ – либо являлись просто опьяняющими веществами, во многом напоминающие МДА, либо оказывались недостаточно сильнодействующими, чтобы с ними возиться. Теперь я понял, что попусту растрачивал ценное время.

[5:15] «Быстрое улучшение. Сейчас чувствую себя лучше, чем когда выходил к обеду в два часа дня».

Мир начал восстанавливать единство. Изображения на стенах моей комнаты постепенно становились менее подвижными и более слитными. Я начал слышать голоса на первом этаже. Там готовился ужин. Я проверил свое тело, и мне показалось, что все в порядке.

[5:40] «Подумываю, а не рискнуть ли отправиться на кухню».

В конце концов, я покинул свою комнату и попал в небольшую толпу гостей. Мимоходом поговорил с хозяйкой дома (теперь ее голову не покрывал платок в средневековом стиле, да и лейки у нее тоже не было). Все закончилось тем, что я стал помогать печь яблочный пирог. Потом я вступил в оживленную беседу с вдовой одного издателя, которого я знал. Выяснилось, что эта очаровательная леди хотела знать английский так же сильно, как я хотел выучиться ее родному языку – французскому. Между нами завязался удивительный, немного неприличный разговор: мы узнавали друг от друга, как будет на французском и на английском «рихтовать автомобильные шины» или «утечка бензина». И я знал, я буду в хорошей форме для завтрашнего семинара.

Это был необычный день – я принял максимальную дозу и получил от этого максимум плюсов. Сделанные во время эксперимента записи стали для меня личным сокровищем. До сих пор переживания, вызывавшие эти записи, свежи в моей памяти. Они стали последовательной цепочкой рассуждений, с помощью которых я окончательно уверился в том, как хотел дальше поступить со своей работой и как собирался этого достичь.

И я принял еще одно решение, возможно, самое важное из всех. Я не буду отрезать себя от богатейшего источника, который имел. Я останусь с людьми, буду работать с людьми, буду учиться у людей. Мой мир был миром изучения новых химических препаратов, и я сам не был единственным тиглем. Я подумал, что другие люди будут смотреть на вещи иначе, чем я, и я должен признать, что их мнение обладает такой же ценностью, как мое собственное. Я не могу удовлетворительно определить наркотик, полагаясь лишь на свой личный опыт. Описание действия наркотика может быть сделано с учетом мнения тех, кто пробовал это наркотическое вещество. Чем больше людей поделятся своими соображениями относительно данного препарата, тем ближе мы подберемся к истине.

Стоит ли упоминать о том, что никаких экспериментов в Теннесси больше не было.