Текст книги "Средняя степень небытия (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

 Дверь раскрывается. Прижав к себе лом, в цех вбегает взлохмаченная заспанная Софья. Она бьёт конвейер, тот не останавливается, в немом отчаянии несёт в неведомое консервные банки, чтобы снижать покупательную способность людей. Софья сознаёт бездушное притворство конвейера, со всей силы бьёт по механизму, летят на стороны гайки, болты, шайбы, консервные банки, куски металла. Ошмётки рыбьего мяса. Работницы перестают работать. Она больше не сортируют банки, не клеят наклейки, не промасливают жесть, они смотрят на Софью. Выбившись из сил, Софья бросает лом. Как бешеная собака, она набрасывается на ближайших тружениц, когтями и зубами вцепляется в волосы, одежду, тела работниц, пытающихся её остановить.

Бросив конвейер, он продолжает бессмысленно работать, неотсортированные банки падают на пол, работницы стекаются к Софье, вступаются за подвергшихся нападению подруг. Разворачивается отвратительное по жестокости зрелище женской драки, где не бьют, а царапаются, кусаются, плюются, таскают за волосы, гнусно бранятся. Аристарх наблюдает за происходящим сверху, чувствуя, что он лишний, что контроль власти утерян. Животность бывших проституток Аристарху очевидна, он начинает сомневаться в успехе преподносимых падшим женщинам идеалов. «Что же вы делаете?! Остановитесь!» – кричит он, пытаясь остановить дерущихся. В запальчивости неизвестные бьют Аристарха банкой  с треской по голове. С виска Аристарха спускалась струйка крови. Лиза из Рязани вмешалась в сражение, щёки её горят, в воздухе мелькают кулаки, она пытается добраться до Софьи, напавшей на неё одной из первых. От движений бремя Лизы колышется, матка реагирует, отходят воды. Сев на пол, раскорячив ноги, сбоку от дерущихся она пытается рожать. Никто не помогает роженице. Увлечение, азарт всех – наказать Софью. На пол цеха падают каловые массы Лизы, – на них сморщенный вопящий плод, затем послед. Поваленный Аристарх, единственный заметил беспомощное положение Лизы, он подползает к роженице, зубами грызёт, чтобы перервать пуповину. Крики младенца отвлекают толпу, женщины, наконец, бросаются к Лизе, впереди – срывая рабочую робу, баронесса. Она заворачивает плод в робу, шлёпает младенца по попе, чтобы тот дышал, требует воды, показывает сноровку опытной повитухи. Воспользовавшись замешательством, Софья ускользает из цеха. Она оставила конвейер, надолго ли? Софья скрывается в умывальной.

Там она становится на четвереньки; осматривает, иногда обнюхивает каждую плитку. Ночное знание, открытое в сновидениях, ведёт её. Но настоящее опять уходит вместо прошлого в будущее. Она не находит не одного следа, ни одного предмета, напоминающего вчерашнее представление или сон. Софья подходит к умывальнику, смывает кровь с разбитого лица, смотрится в зеркало. В зеркале ей чудится неясный образ если  не возлюбленного, то тягостно влекущего человека. Будто ударенная электрическим током, Софья отскакивает от зеркала, срывает верёвку для сушки белья, заходит в кабину туалета. Затягивает туго на трубе верёвку; встав на унитаз, залезает в петлю. Из цеха и подсобок доносятся крики – ищут Софью.

Слыша приближающиеся шаги, Софья спрыгивает с унитаза. Верёвка трещит и рвётся, Софья падает. Бёдра застревают между унитазом и стеной туалета. Одной рукой Софья тянет к себе унитаз, ногти другой руки скребутся о стену. Она никак не может выбраться. Женский таз её чересчур широк для простенка. Софья ложится на спину и мучительными усилиями, отталкиваясь от стебля унитаза, вытягивает тело рывком вперёд. Она свободна, но не свобода приближается. Аристарх  и работницы идут сюда. Шаги всё ближе. Софья бросается к двери умывальника, закрывает дверь через ручку ножной стула. Она мучительно озирается, оглядывает пол, стены, потолок в надежде обнаружить какой-нибудь выход из четырёх угольного, сверху донизу обложенного кафельной плиткой замкнутого пространства.

Слышатся удары в дверь. Стул накреняется, болтается из стороны в сторону, с ножки стула ползут вьющиеся стружки. Стул падает на пол, толпа врывается в умывальную залу. Софья молнией возвращается в кабинку туалета и, совершенно забывшись, сняв с ноги туфлю, безумно отчаянно колотит каблуком псевдо фарфоровую фигуру унитаза. Фарфор трескается, унитаз разламывается на две части, под ним Софья видит люк. Она быстро спускается ногами вниз. Разъяренная толпа срывает с петель дверь кабинки туалета и не обнаруживает Софью.

Софья шла в тёмном усыпанном гравием  тоннеле, слабо освещённом электрическими фонарями. Тоннель был настолько узким в ширину и высоту, что там мог поместиться исключительно один человек, продвигающийся наклонившись. В гулкой тишине звуки откликались острым эхом.

В туфлю насыпалась крошка, Софья остановилась и вдруг расслышала слабый, но чистый и необыкновенно красивый голос, доносившийся спереди. Софья напрягла слух. Голос перемещался. Он звучал то совсем близко, то прерывался, то отдалялся. Софья никогда не слышала, что Борецкий пел, но это был явно его голос.  Низкий бархатный, покоряющий. Словно тайная его природа раскрылась в чудесной проникновенной песне. Живые ведут себя как свойственно им. Следователи открывают скрытое, но не чуждое природе. Обаятельному, но суровому Борецкому не шла песня. А раз так подумала Софья, поёт не он, оживший, а его дух.

Тоннель часто поворачивался. Оставаясь одинаковым в серых стенах и узком размере, он раздваивался, расстраивался, множился. Софья, потеряв ориентир, двигалась на манящий голос. В голос вклинились помехи, послышался шорох, неясный ритм движения, кто-то или что-то нарастало преследовало сзади. Софья, спасаясь, побежала вперёд, повернула, оступилась и рухнула в бездну.

Когда Софья очнулась, ища опору она ощупала пол вокруг. Рука увязла в мягком, скользком. На каменном слабоосвещенном  залитом кровью полу,   вперемежку с пучками соломы, лежали свежевырванные органы животных, головы шкуры и хвосты. Посередине грота в луже крови в неловкой позе сидел офицер в мундире, раскачиваясь негромко рыдал. Софья узнала Борецкого, его рыдания она приняла за песню. Как склонен он плакать, подумала она, плачет как в публичном доме.

Открылась дверь, в грот вошла красивая на высоких отточенных, как гвозди шпильках, с высокой причёской, в белых перчатках до локтей, в просторном светлом развевающимся на сквозняке, тянувшемся по пещере открытом платье. Отблески пламени факелов на стенах придавали ткани платья багряный оттенок. Софья безошибочно определила в женщине своего двойника или тройника. Чтобы не выдать присутствия, Софья, поджав к подбородку колени, затаилась за коллектором вентиляции.

Вошедшая первая, вторая, N – ная Софья, смотря откуда считать, некоторое время победительницей рассматривала поверженного Борецкого, одетого в парадную форму сыскного отдела жандармерии. Первая-вторая-третья Софья восторженно произнесла:

– Арсений Дмитриевич, если б ты знал, какое эстетическое удовольствие доставляет мне эта картина – видеть твои слёзы. Каждый раз, когда я вхожу сюда, дух мой ликует! – Софья провела рукой в белой перчатке по шее Борецкого: – И чего ты плачешь, милый?

– Дарья Ильинична, мне больно, – ответил Борецкий, – я палец прищемил.

Борецкий показал палец со странгуляционной полосой, такой как если бы его за палец душили. Третья-вторая-первая Софья долго и вожделенно рассматривала царапину, потом облизала рану языком. Из складок платья она извлекла охотничий нож, поднесла его к горлу Борецкого, поласкала острием грубую мужскую шею. Борецкий оставался безучастным, как смирившееся с закланием животное, только косил глазом. Импульсивно Софья сорвала с мужской груди цепочку с крестиком:

– Не нужно притворяться, что ты ищешь спасения у Всевышнего. Спасения ищут живые, а ты не живое тело, а дух, сотканный из греха. Я давно поняла тайну, почему ты оставался неуязвим, когда я много раз убивала тебя. Золото: зубы и крест, единственно честное неорганическое  вещество, которое у тебя есть!

Спрятавшаяся Софья обливалась слезами, страдания душили её. Она еле сдерживалась, чтобы не ринуться на выручку любимому.

В грот вошли десять мужчин в просторных клеёнчатых халатах, которые бывают у врачей – патологоанатомов на вскрытиях.

– Софья Софьевна, новую партию грехов привезли. Надо работать или рабочий день уже кончился?– спросили мужчины.

– Всем в цех! – приказала Третья-вторая-первая Софья, открыла дверь и, рассекая пол гвоздями шпилек, потащила за руку безвольного Борецкого вслед развернувшимся «анатомам».

Следующее помещение параллельного мира или завода, как хотите, представляло цех, центр которого занимали сверх каких-либо человеческих пропорций мясорубка и необычной конструкции столь же огромных размеров весы. Люди в просторных клеёнчатых халатах, «анатомы», на чём-то вроде электрокаров, возможно, машины питались другой энергией, подвозили неясные скользкие кровяные массы в плоских сверкающих тазах, поднимали общей ёмкостью наверх и засыпали в мясорубку. Софья Софьевна оставила Борецкого беспомощным медиумом стоять в центре зала,  а сама взялась отдавать приказания рабочим, подходя к некоторым с требованиями и указаниями. Красивые черты лица её искажались до уродства. Чтобы перекричать шум работающих машин, она широко открывала рот, переходила на невразумительный визг.

Внезапно мясорубка забарахлила. Её остановили. Бригада ремонтёров, не отличимых по спецовкам от «анатомов», принялась за почин. Софья и Борецкий стояли, ждали. На подъёмнике они поднялись на смотровую площадку мясорубки. Отсюда хорошо было наблюдать за работами. Тут они встретили множество духов умерших японцев. Японцы фотографировались с видом на сверкавшие на свету детали мясорубки, перекусывали сэндвичами с кофе. Умершие немцы выражением лица показывали, что они другое, чем японцы, но делали то же самое. После починки мясорубка снова заработала. Красивое движение составных частей вызвало единодушные аплодисменты собравшихся. Заплакал ничего не поняв, лишь только младенец еврей. Со смотровой площадки хорошо было видно, как нечто бестелесное, окрашенное солнцем в розовое, прокручивается чрез лезвия механизма. Трущиеся части, хруст разрушаемых костей и раздираемых тканей звучали органом. Хор человеческих голосов складывался из гнусных всхлипываний, сладчайших рыданий и необузданного корявого смеха. Третья-вторая-первая Софья украдкой наблюдала за Борецким. Она надеялась, она надеялась, что зрелище растормошит его безучастность. Но тот пребывал в защитном ступоре, как если бы мёртвому в театре мёртвых пришлось играть роль мертвеца. Не найдя в облике Борецкого признаков жизни, Софья коротко взвизгнула от раздражения и толкнула его вниз. Площадка вымазанная человеческой лимфой оказалась склизкой. Взмахнув руками, Борецкий полетел в жерло мясорубки. Зеваки зашуршали голосами, подбежали ближе, щёлкнул фотоаппарат. Никто не решился подойти к краю площадки. Духи, выставив ноги, со страхом заглядывали вниз. Общее чувство овладело всеми, бывает оказывается и хуже, чем им сейчас. На Софью Софьевну смотрели с испугом, как на чёрную героиню.

Остолбеневшая Софья, подошедшая ближе, смешавшаяся с духами туристов, некоторое время стояла молча, с ужасом ожидая превращения любимого в колбасу. Потом она опомнилась, собралась и в бешенстве набросилась на хохотавшую начальницу. Но чем сильнее Софья трясла Софью Софьевну, чем громче кричала о своей любви к Борецкому, тем больше начальницу захватывал смех.

– Глупая, да ведь меня давно саму тошнит от неблагодарной работы администрации Страшного Суда. Думаешь, легко возиться в чужих грехах? А за Борецкого не волнуйся, ему эта процедура на пользу, – и Софья Софьевна снова рассмеялась истерическим смехом, указывая на Борецкого, вылезшего из мясорубки совершенно целым. Борецкий встряхнулся, сбросил с брюк чьи-то налипшие кишки и поправив мундир, полез на весы.

–Видишь? – продолжала начальница. – Ему этот массаж в кайф! Ведь часть грехов остаётся в лезвиях и ножах нашей, увы, несовершенной машины. Смотри, как он, довольный пошёл взвешиваться! – но едва успела Софья Софьевна договорить, как обезумевшая Софья с возгласами « Любимый, я нашла тебя!» – уже пыталась душить в нежных объятиях Борецкого.

Борецкий холодно высвободился и с недовольной гримасой пробубнил:

– Во-первых, мадам,  я не Арсений Дмитриевич Борецкий, а любовник Софьи Софьевны. Лик же Борецкого я принял на два дня для развлечения. Во-вторых, не впутывайте меня в ваши грешки, я от своих отмыться не могу. Я вон палец прищемил! – он как ранее Софье Софьевне протянул Софье палец, на котором гримом была нарисована красная царапина.

 Софья попятилась назад, к выходу. Едва она успела проскочить в тоннель, как стена анатомов за ней сомкнулась. С призывом: « Лови, наш клиент!» – они кинулись следом с фонарями. Лучи света паутиной опутывали Софью. Ей потребовалось два километра изматывающего бега, чтобы преследователи отстали.

Скользнул по стенам тоннеля последний фонарь, стихли прыжки преследователей. Софья отдышалась, но успокоение она обрела не надолго. Она уловила отдалённое шуршание, будто кто-то не открыто гнался, но осторожно полз за спиной. Порой крались так тихо, что о присутствии новых преследователей можно было только догадываться. Бесконечный лабиринт из множества пустых тёмных комнат, диких длинных заброшенных  перекрещивающихся коридоров таил явную угрозу.

Софья открывала и захлопывала множество разнообразных дверей, спускалась и поднималась по причудливым лестницам. Сзади она чувствовала смертельную погоню, переместившийся опять вперёд, влек её любимый голос. Ей казалось, что вот-вот она настигнет источник сладчайшего пения. Но чудящийся зовущий манящий голос всё удалялся, запутывая Софью в лабиринте, придавая мышцам силу, но обволакивая сознание неземной слабостью.

В двухсот первый раз спускаясь по одной из винтовых лестниц лабиринта, Софья набрела на полумрачное помещение, напоминающее винный погребок. К изумлению и радости она скорее ощутила, чем увидела проявление безопасной жизни, не таящей ни угрозы, ни преследования. В погребке стояло множество маленьких ванн, наполненных изумрудной водой. В ваннах сидели хорошо одетые мужчины. Все с шикарными цветными волосами, они, погружённые в  спокойствие, пили пиво.   В середине помещения с десяток склонённых фигур, сидело за столами, трое-четверо занимали место у стойки. Софья хотела и не как не могла разглядеть  лица бармена, это раздражало её, давало почву для неясного, нового ещё малого беспокойства. Софья внимательно обошла столы и ванны, в которых сидели причудливые люди, и обнаружила, что ошиблась, помимо мужчин, тут были и женщины.  В посетителях погребка не чувствовалось агрессии, они не обращали внимания на Софью, занятые еле слышными разговорами друг с другом. Беседы за столами и в ванных не содержали похоти, будто мужчины были ангелам, а женщины –  пацанками с вытравленным полом. Атмосфера не страшила, не отторгала, насыщала умиротворением. Чем ближе подходила Софья к центру зала, тем красивее полнокровнее, развитее становились мужчины и женщины. Это уже были образчики совершенных людей, о которых мечтают мыслители. За благородством и безмятежностью форм, поз, осанок, черт ощущалось внутреннее достоинство, знание и покорность неизбежному. Софья никогда не встречала образцов человеческой породы в реальной жизни, и она остановилась заворожённая. Желябов, похожий на него Борецкий, приближались в отвлечённой нематериальности к образцам, здесь прибывал улей совершенных форм. У Софьи мелькнула анафемная мысль, не скрывал ли кто этих людей специально, чтобы миру никогда не даны были ни полная красота, ни безизъянный рассудок, ни сдержанность чистоты, лишь глупость, ущербность, эгоистичная скаредность. А если и справедливость, то справедливость палача.

За одним из столов Софья заметила женщину с высоким лбом, правильным носом, полной соразмерностью подбородка, скул и очертаний больших серых глаз. Женщина не влекла и не отталкивала. Она пребывала. Софья узнала здесь себя, вернее, ещё одну Софью, Софью – образец. Софья сидела в чёрном до пят плаще с капюшоном на голове. На коленях  она держала спеленатого младенца. Софья  сразу уверовала, вдруг почувствовав в младенце будущую святую Деву Марию. Заметив Софью, женщина спрятала грудь, которой кормила девочку и заплакала. Женщина привычно вытерла  рукавом платья слёзы и протянула завёрнутого в одеяло ребёнка Софье.

Софья взяла свёрток на руки, откинула одеяльце и обнаружила, что младенец мёртв, рот его залит молоком, которое, давя грудь, пыталась влить в него мать. Испытывая животный ужас, ни сказав ни слова, Софья закрыла скукоженое личико одеялом, протянула ребёнка женщине назад, будто у неё, Софьи, он был мёртв, а у той мог бы и жить. Но женщина не взяла ребёнка. Софья повторила попытку, и тогда женщина в чёрном плаще произнесла:

– Что же ты от своего дитя отказываешься? Забыла, что после гибели Борецкого убила его, так и не успевшего родиться на шестом месяце?

– Ты что с ума сошла?! – прошептала Софья.– Ребёнку больше года, считая от зачатия. Это ты нянька его не уберегла.

– А Борецкому он был нужен?

Софья растерялась:

– Не знаю.

« Не знаю, не знаю, не знаю» – эхом разнеслось по тёмным коридорам

– Ни чего ты не знаешь, – сказала женщина в чёрном. Она раз за разом безуспешно пыталась навязать Софье мёртвый свёрток.

Софья повернулась спиной и сделанным видом подошла ближе к людям с цветными волосами, которые по-прежнему сидели в ваннах и вокруг столов и вкушали пиво. И вдруг она обнаружила, что в погребке есть окно, завешенное серой холстиной, откуда врывались бурные аплодисменты и крики.

Подойдя ближе, Софья, отодвинув холстину, увидела, что окно выходит на кладбище. В центре кладбища бьёт роскошный фонтан и стоит основательная деревянная трибуна. Всё кладбище меж надгробиями заполнено живыми людьми. В человеке на трибуне Софья без труда определила возлюбленного.

Глаза Борецкого горели яростным и жестоким светом, гуляли желваки, грубо оскаливался рот. Он больше походил на Желябова, когда тот спорил с товарищами, чем на самого себя. Борецкий смело держал речь, в его левой руке развивался непонятный флаг, символизирующий нечто, с чём знали собравшиеся. Борецкий призывал народ на кладбище к какой-то свежей, невиданной доселе жизни, которая может быть осуществлена исключительно жестоким террором, путём переворота и захватила власти. В правой руке Борецкий сжимал пистолет, им он периодически показывал  в направлении, где видимо, находилось то, что необходимо было отобрать, поделить между собравшимися. Борецкому рукоплескали, его подбадривали криками.

Один из участников митинга собрался осторожно покинуть кладбище. Борецкий заметил ретировщика и, не колеблясь, убил метким выстрелом в спину.

– Почему он так жесток? – спросил шепотом один из участников митинга другого. Шептавшиеся стояли вплотную к Софье, уже успевшей выпрыгнуть в окно  и теперь тоже бывшей на кладбище.

– Говорят, при жизни у него была изнурительная работа, да потом его не любили какая-то женщина, – ответил другой.

Софья успела дослушать окончание фразы второго шептавшегося. Она пошла вперёд, влекомая слепой силой, которой безропотно следуешь и одновременно наблюдаешь за собственным безумием со стороны. Софья раздвигала плечи одного, другого участника митинга, расталкивала локтями толпу, продвигаясь к трибуне, на которой стоял Борецкий. Если бы на трибуне был Аристарх, Софья не поверила бы не одному высказанному им слову, она ненавидела бы его единомышленников. Когда тоже самое говорил Борецкий, Софья верила и любила тех, кого делал вид или на самом деле любил он.

Заметив Софью, искавший врагов Борецкий, машинально направил на неё пистолет, но тут рука его дрогнула и безвольно опустилась вниз. В его глазах Софья прочитала страх. Борецкого пугало, что она мёртвая, не боится умереть и по смерти. Его замешательство Софья объясняла любовью. Она протянула руки к Борецкому, но он на её глазах превратился в безликий надгробный камень памятник самому себе.

Софья сжала холодный камень и долго нежно целовала его, не замечая разницы. Обернувшись, она увидела, что от собравшихся на кладбище остались лишь надгробные камни тоже.

Когда стемнело и завыли души шакалов, Софья вернулась в погребок.

Прамадонна с младенцем сидела в неподвижной позе. Спина её была здорово пробита, вероятно крупной пулей. По чёрному плащу текла густая кровь. Люди в ванных разговаривали вполголоса, а откуда-то сверху доносились стоны. Голос стонавшего показался Софье знакомым. Несмотря на то, что она едва держалась на ногах от усталости, Софья пошла вверх по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не упасть.  Возле стальной двери погребка лежал на полу директор фабрики рыбных консервов Аристарх Истомин.

Аристарха сотрясала дрожь, он стонал от боли. В скорченном сухом кулачке  он едва удерживал использованную детскую бутылочку из-под молока. В губах, испачканных пеной, торчала детская соска. Заметив Софью, Аристарх вздрогнул ещё сильнее, посмотрел жалобными глазами и слабым хрипом проговорил:

– Умираю. Шёл весь путь за твоим молоком. Покорми.

Софья брезгливо отвернулась. Пять минут она, раскачиваясь, сидела рядом с Аристархом, продолжавшим ныть. Не выдержав, Софья достала чахлую грудь. Директор впился в сосок и губами, и зубами, и долго жадно насыщался, вкушая. Набравшись сил, директор рыбной фабрики резко взбодрился.

– Спасибо, Софьюшка, – проговорил он, вытирая клетчатым платком губы, и даже язык, помигивая левым глазом и щупая Софью, не скрывавшую своей к директору гадливости, чуть ниже спины.– А теперь сейчас пойдём со мной, моя спасительница. Я тебе кое-что покажу, интересное.

– Я не хочу, – категорически отказалась Софья, поправляя кофточку.

– Но это то, что ты вечно ищешь, – добавил Аристарх, вставая и всовывая большой ключ из толстой связки на поясе в железную дверь за своей спиной.

Аристарх толкнул скрипнувшую дверь. Софья, ощутив слабость, покорно переступила порог. Едва она так сделала, дверь захлопнулась. Аристарх, зловеще улыбаясь, три раза провернул в замочной скважине ключом.

Софья не знала именно этой двери, но вела она всё в тот же рыбный цех, из которого она столько раз пыталась мучительно вырваться.  Выйдя из незнакомой двери, цех предстал перед Софьей чуть в ином, чем привычно, ракурсе, но всё та же ржавчина, пыль, застарелость, шумит и грохочет допотопный пресс, выдавливающий банки, скрежеща ползёт, как по нервам замызганный конвейер, Жадно и завистливо  глядят, готовые сожрать работницы, а главное, отвратительно пахнет тухлой рыбой, а в углах шныряют крысы, и жирные коты трутся у ног.

Ища помощи, Софья просительно взглянула на Аристарха. Тот подмигивая,   как  при тике, левым глазом, смеялся и потирал сухие ладошки:

– Ну что стоишь? – проговорил он остолбеневшей Софье. – Проходи, или не родные мы тебе?

Аристарх за плечо подтолкнул Софью вперёд. Теперь Софья лучше разглядела новострой. Вдоль Боковой стены за знакомыми станками выстроили временную сцену, где ярусами расположили судебную кафедру. На кафедре Софья увидела баронессу, Лизу из Рязани, всю бывшую рабочую бригаду и начальство.

Громоздкие, одуревшие  от жира и тупой жизни женщины с прикрытой равнодушием ненавистью глядели на отступницу Софью. Играя на публику, к Софье ужом подкатился Аристарх и по-джентельменски предложил руку. Софья всем видом выразила ему презрение, и даже тогда, когда он взял её чуть выше локотка, пытаясь сдвинуть с места, не шелохнулась. В ответ Аристарх грубо толкнул Софью в плечо вперёд. Софья подалась, сделала два шага о остановилась. И лишь тогда, когда Аристарх скрутил ей левую руку, так что она завизжала от боли, ему удалось притащить её на возвышение.

Поняв, что директор тащит её на эшафот, Софья ожила, выпрямилась, исполнилась достоинства. Она сразу почувствовала, что давно мечтает принять смерть, как подарок. Софья приостановилась возле верёвки и вдруг к изумлению собравшихся запела волшебную арию, сначала размягчившую, потом покорившую  и заворожившую всех.

– Прекратить! Немедленно! – страшно вращая глазами, закричал, замахал руками Аристарх. Но Софья не замолкла. Голос её окреп и лился волной. Она пела песню Борецкого.

Баронесса и Лиза из Рязани по приказу Аристарха связали Софье кисти и воткнули кляп в рот.

– Итак, хватит с ней церемониться, – сказал Аристарх, – зачитываю приговор. «Наш коллектив рассмотрел дело о попытке работницы нашего цеха, в прошлом передовой  работницы, уничтожить родное предприятие! Данная обвиняемая равно покушалась как на акционерное, так и частное имущество и состояла в заговоре о взрыве консервного завода! – тут Аристарх остановился и с ехидцей поискал реакцию подсудимой. Реакции не было.

Аристарх неистово оглядел подчинённых:

– Кто-нибудь ещё желает высказаться?

– И так всё ясно, – сказала баронесса. – Она хотела погубить завод, который всех нас кормит.

Работницы закивали головами. Лиза из Рязани, на время схватки передавшая своего новорожденного одной из работниц, а сейчас забравшая его, и кормившая грудью, на которую жадно смотрел директор, добавила:

– И дети наших детей будут работать и кормиться этим заводом.

Работницы издали одобрительный гул. Директор жестом восстановил тишину. Чётко зазвучал его егозливый смех. Успокоившись, Аристарх закончил:

– Большое жюри вынесло решение, не выносить этой гражданке смертного приговора и не сажать её в застенок, великодушно простить и для исправления оставить пожизненно трудиться в нашем коллективе. Пусть воспитается трудом.

Подсудимая ещё с минуту оставалась в принятой ею героической жертвенной позе, ожидая другого исхода, казни. Когда до неё дошло решение жюри, Софья бессильно опустилась на колени и взмолилась:

– Почему вы так жестоки?! Убейте меня. Я хочу к нему!

Толпа заседателей медленно рассасывалась, выбираясь из кресел. Рабочие расползались, как тараканы в щели, в две боковые двери, расположенные по обе стороны трибунала. Софья бросилась в ноги, ища сочувствия, молила о смерти. Она заметила, что люди переродились, видимо процесс длился куда дольше, чем она предполагала. Её подруги народили кого-то, те – ещё, а самые последние одних мальчиков. Вместо тружениц в рабочих блузах, бывших проституток, она находила вокруг себя преимущественно мужчин в строгих чёрных костюмах. Не интересуясь ей, они отстранялись, когда она хватала их за штанины, лакированные ботинки. Цех тоже преобразился. Здесь появилось новое сверкающее чистотой и глянцем искусственного материала оборудование, единственно, здесь по-прежнему производили консервы и не заглушаемо пахло рыбой. Толпа напоминала сборище глухонемых и без внимания обходила рыдающую на полу женщину.

Когда все разошлись, Софья осталась в цеху наедине с Аристархом. Он тоже успел облачиться в чёрный костюм и смотрел на Софью бледным нервным лицом. Аристарх включил музыкальный центр на пульте в стене, оттуда понеслась модная эстрадная мелодия. Директор начал делать нелепые корявые движения, медленно двигаясь вокруг сидевшей на полу Софьи.

– Скажи спасибо, Софи, что спас тебе жизнь. Знаешь, при таких уликах, по меньшей мере, полагается пожизненное заключение или вышка. Я один отстоял тебя.

– Всё равно тебе не узнать банковских кодов, вытатуированных на моих половых губах. Я их свела перекисью, – сказала Софья.

Сменилась мелодия. Танец Аристарха напоминал электрические конвульсии. Тело неуклюже выбрасывало вперёд руки, дрыгало ногами. Аристарх стал похожим на отвратительного человекообразного паука.

– Если б я хотел тебя затопить, сделал бы это в одно мгновение. Посмотри, что я имею! – не прекращая танцевать, Аристарх протянул Софье пачку фотографий.

 Софья раскрыла пачку. Там были снимки, где она гуляет  с Борецким по крыше.

–Но я не подлец! – не прекращал танцевать романист-директор, –  и я благодарен за твоё чудесное молоко. Лактирующее, овулирующее, менструирующее чудо, приблизься! – захихикал Аристарх. – У девственниц не бывает молока, верно?

Пока Софья рассматривала снимки, зазвучала  магнитофонная запись последнего разговора Софьи с Борецким на крыше. Аристарх резко нажал кнопку магнитофона.

– Не надо плакать,– смягчился он, вытирая клетчатым платком слёзы, катившиеся из глаз девушки, – не плакай, мой глупенький. Завтра начнётся новая жизнь, – и  гладя по волосам, он стал ласкать Софью, как ребёнка. Я же люблю и всегда любил, мою мышку, и не куда не отпущу. Мы сейчас с тобой кроватку постелем, где ты хочешь? В цеху на консервах или у меня в новом кабинете? Как я мечтаю согреть и защитить своего котёночка.

Софья склонила голову Аристарху на плечё, поддаваясь ласке.

    На фоне марсианского пейзажа неба чётким контуром рисуется фабричная крыша. Поверх неё горбятся очертания кровати. В кровати двое – Софья и Аристарх.

– А молоко у тебя действительно необыкновенное! Оно мне даёт такие силы, – говорит Аристарх. – У скольких наших работниц не пробовал, нет лучше твоего.

– Пропало оно у меня совсем, – вяло отвечала Софья.

– Да ты что?! – Аристарх прикасается к груди, давит на неё. Из розовых пор соска выделяется блеклая капля молозива. – Жаль, конечно, – говорит он. Но мне уже всё равно. Я люблю тебя так сильно, как не будет любить ни одон человек на свете.

Софья не слушает слов директора. Она встаёт с кровати и в развивающемся прозрачном пеньюаре до пола, идёт по крыше.

– Софьюшка, ты куда? – спрашивает Аристарх.

– По нужде, сейчас приду, – коротко отвечает Софья.

Полуобнажённая женщина аккуратно обходит трубу, перелезает через перекрытие, легко преодолевает мостик подсобной надстройки, и приподняв пеньюар садится по нужде.  Пописав, она обоими рукам раздвигает бёдра, пытаясь разглядеть, остались ли следы синих цифр банковских кодов. Цифры едва различимы, и Софья уверена, что нельзя  точно расшифровать ни цифры, ни сокращённые названия банков, где спрятано богатство заговорщиков.

Софья встаёт, поворачивается в обратный путь и снова преодолевает всё те же препятствия.

–Софьюшка, ты скоро?! – слышен взволнованный голос Аристарха.

Поднимается солнце. Прикрыв ладонью глаза, Софья любуется восходом. В красном багрянце она замечает идущего по краю крыши Борецкого, сам ли это он, его дух или галлюцинация его духа неизвестно. Бросив взгляд вниз, Софья видит поднявшую голову, смотрящую на неё и Борецкого с неизвестным номером Софью.

     Наутро Данила Евгеньевич вызвал Валерия.

– Ну что? – спросил он, живо поднимая глаза от бумаг.

– Пока ничего, – отвечал Валерий. Он вольно уселся за большой стол, где проводились летучки, но по выражению глаз начальника сообразил, что ошибся. Следовало стоять.