355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Пушкин » Медный всадник » Текст книги (страница 16)
Медный всадник
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:41

Текст книги "Медный всадник"


Автор книги: Александр Пушкин


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Но если «Кумир на бронзовом коне» является победителем над стихиями, над мятежной Невою, то, с другой стороны, ему должен противопоставляться в восприятии читателей (хотя прямо об этом в поэме не говорится) «покойный царь» – Александр I, который мог только, сидя на балконе Зимнего дворца, глядеть «в думе, скорбными очами» на «злое бедствие» и беспомощно говорить:

 
«С божией стихией
Царям не совладеть».
 

Этот «властитель слабый и лукавый», как назвал Пушкин Александра I в другом месте – в Десятой главе «Евгения Онегина» ( Акад., VI, 521), представлял несомненно разительную антитезу тому «кумиру», которого поэт называл «мощным властелином судьбы». [569]

Несомненно, однако, и то, что в непосредственно следующем после рассказа об Александре I эпизоде Евгений, нашедший спасение от волн «на звере мраморном верхом», именно здесь является нам в новом качестве – Человеком в высшем смысле слова, который «страшился, бедный, не за себя» и все духовные силы которого направлены были к одной точке – к ветхому домику в далекой Галерной гавани, где жили его Параша с матерью. И тут впервые ему является мысль о несправедливости мира, трагический и горестный вопрос:

 
… иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?..
 

И впервые же этот страшный вопрос сопоставляется, нужно думать, в его сознании с образом «Кумира на бронзовом коне», который «обращен к нему спиною в неколебимой вышине» и вполне равнодушен к бедствиям людей, погибающих в созданном его «роковой волей» городе, которому, однако, пока он, «кумир», гений-покровитель, стоит, не дано погибнуть.

На этом заканчивается Первая часть поэмы: город устоял, и волны, одержав временную победу, отступают. И тут Евгений совершает героический поступок, какого, казалось бы, нельзя было и ожидать от него, – делает второй шаг на пути от безличного чиновника к Человеку: переправляется в утлой лодке «чрез волны страшные», грозящие дерзким пловцам гибелью, на Васильевский остров, где устремляется в Галерную гавань, к ветхому домику, жилищу его невесты.

Описание отчаянного бега Евгения «знакомой улицей» «в места знакомые», которых он «узнать не может», так они изувечены наводнением, обращены в «поле боевое», где тела валяются как после сражения, – это описание принадлежит к самым динамичным и образным во всей поэзии Пушкина. Необычайно выразителен при всей своей простоте образ судьбы, которая ждет его

 
с неведомым известьем.
Как с запечатанным письмом.
 

Следующие за этим поиски на пустом месте, «где их дом стоит», недоуменный и трагический вопрос «Где же дом?» разрешаются одним, но полным глубокого значения словом:

 
Захохотал.
 

в котором со всею силою выражено охватившее Евгения безумие.

После этого надолго, почти на целый год (до времени, когда «дни лета клонились к осени», г. е. примерно до сентября 1825 г.), Евгений – «бедный, бедный мой Евгений», – потеряв человеческий облик, становится

 
ни зверь, ни человек,
Ни то ни се, ни житель света,
Ни призрак мертвый…
 

Из этого нечеловеческого состояния его выводит одно, казалось бы незначащее, обстоятельство: непроизвольное возвращение на то же место, где в день наводнения он провел мучительные часы «на звере мраморном верхом», и, главное, на то место, где, как и тогда,

 
прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
 

Здесь происходит вторая встреча Евгения – снова один на один – с тем,

 
Чьей волей роковой
Под морем город основался.
 

Этой встречи достаточно, чтобы у безумца, который «вспомнил живо» «прошлый ужас», на несколько мгновений прояснилось сознание и он вновь обрел и способность рассуждать, и враждебное чувство, желание возмездия тому, на кого он еще в первую встречу, в день наводнения, стал смотреть как на виновника бедствия – равнодушного, стоящего спиною к нему и тем самым ко всему народу.

Восстание против «кумира» представляет собою высшую точку человеческого самосознания Евгения, кульминацию всей поэмы, момент, к которому как бы стянуты все ее сюжетные нити. На огромную важность этого момента обратил внимание еще Белинский, который, как мы указывали выше, знал, вероятно, о существовании в рукописи отсутствовавших в печати слов, обращенных Евгением к монументу и содержащих угрозу грядущего возмездия:

 
Добро, строитель чудотворный!
Ужо тебе! —
 

Со времени Белинского и после того, как эти слова стали известны и опубликованы, истолкование их тем или иным критиком определяло общее понимание им пушкинской поэмы. Без этих слов «Медный Всадник» терял смысл, и понятно, почему Пушкин, убедившись в невозможности выполнить волю царя-цензора, т. е. изъять их, отказался от издания изуродованного произведения.

Но столь же большое и глубокое значение имеет и изображение антагониста Евгения – того «державца полумира», против которого восстал безумный чиновник, ставший Человеком в высшем смысле этого слова. Нигде в творчестве Пушкина Петр I не предстает в такой резко выраженной «двуликости», как в этой сцене у памятника. Сначала это в подлинном смысле «строитель чудотворный», создатель обновленной России, приводящий поэта (а не Евгения) в священный трепет:

 
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
 

Раскрытие символики, вложенной Фальконетом в его замечательное творение, дано Пушкиным в этих немногих стихах с огромной художественной и историко-философской содержательностью: глубокая дума на челе и скрытая в нем сила обличают творческую волю всадника, «властелина судьбы», а неразрывная связь всадника с несущим его огненным конем, управляемым «железной уздой», являет собою спасение России, ее государственности и ее будущего, на краю бездны, в которую она готова была обрушиться… «Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее страны, будущее его дела – все это неизвестно и вызывает у поэта обращенный к «гордому коню» тревожный вопрос, на который ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не мог дать ответа:

 
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
 

Все вместе – высшая точка, достигнутая поэтом в изображении и истолковании образа, давшего название поэме «Медный Всадник».

Но вот Евгений бросает свой вызов, свою угрозу. В мгновение «грозный царь», двуликий и противоречивый, о двойственности которого Пушкин не раз писал еще с давних пор, поворачивает к восставшему против него Человеку свое «возгоревшее гневом» лицо и, поражая его страхом, обращает в бегство и преследует всю ночь (является ли это лишь бредом безумца или реальность смыкается с фантастикой – безразлично). [570]

Важно для нас понять, почему так разгневался на Евгения и так беспощадно преследовал его Медный Всадник, ополчившийся против «ничтожного» одинокого безумца, ни в чем, казалось бы, ему не опасного? Дело, очевидно, в том, что Евгений здесь – Человек, в высшем значении этого слова, представляющий многих и многих таких же «ничтожных героев», погибших или пострадавших от гениальной, но безжалостной мысли «строителя». Восстав против «мощного властелина судьбы», ничтожный безумец сравнялся с ним. А «горделивый истукан» почувствовал силу своего противника – не физическую, разумеется, но духовную, и тем более опасную. И возгоревший гневом «грозный царь» – это, по существу, уже не великий созидатель обновленного Русского государства, а «нетерпеливый самовластный помещик», как писал о другой стороне деятельности Петра его историк ( Акад., X, 256).

Убежденный сторонник государственного развития России, заложенного творческой деятельностью того,

 
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля,
( Акад., III, с. 263)
 

Пушкин был и столь же убежденным противником деспотических и бесчеловечных форм русского самодержавия, установленных тем же Петром Великим. Поэтому в его глазах исторически закономерно восстание Евгения (пусть и бессильное), но так же закономерен гнев против восставшего со стороны «державца полумира», причем этот гнев принижает его, открывая его второй лик – лик деспота. Вопрос о том, кто из них прав, поставленный еще Белинским и решавшийся после него в пользу то одного, то другого – государственности или человечности, в исторической перспективе требовал и требует решения в пользу последней; но в пушкинское время государственность настолько подавляла все человеческое, что Пушкин на поставленный в его поэме вопрос не мог найти ответа. На его глазах потерпели поражение и погибли поднявшие восстание лучшие люди страны – декабристы. О них поэт не мог прямо писать, он мог только призывать к милости. Новых сил, способных восстановить дело декабристов, он в современном обществе не видел и не верил в возможность их появления в обозримом будущем. Через три года после создания «Медного Всадника» он напомнил о «падших» в стихотворениях «Пир Петра Первого» и «Я памятник себе воздвиг…»; почти одновременно он написал статью об одиночном борце – Радищеве ( Акад., XII, 30-36), выступление которого против крепостничества и самодержавия в какой-то мере могло быть сопоставлено с безумным выпадом одинокого человека, Евгения, против «исполина».

В годы, когда Пушкин творил «Медного Всадника», проблема, издавна поставленная «ходом вещей», не могла быть решена ни самодержавным Востоком, ни буржуазным Западом. Но эту проблему образно воплотил в своем творчестве великий поэт, и вечно будет жить, вызывать у нас новые думы и чувства, поражать и пленять своим художественным совершенством его гениальное творение – этот, пользуясь словами его творца, «предмет наших изучений и восторгов» ( Акад., XII, 76), – «Петербургская повесть» «Медный Всадник».

Примечания к тексту поэмы

Предисловие.«Известие, составленное В. Н. Берхом» – имеется в виду статья в книге В. Н. Берха «Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санктпетербурге» (см. настоящее издание, с. 105-109).

Стихи 1-20.Ср. начало статьи К. Н. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств», от слов: «…что было на этом месте до построения Петербурга?..» до слов: «Сказал – и Петербург возник из дикого болота» (см. настоящее издание, с. 130-131).

Стихи 15-16. См. 1-е примечание Пушкина к поэме. Франческо Альгаротти (Algarotti, 1712-1764) – итальянский писатель, близкий к просветителям-энциклопедистам. В 1738-1739 гг. он побывал в России, результатом чего явилась книга очерков «Письма о России» («Leltere sulla Russia», во французском переводе «Lettres sur la Russie»), в которой находится фраза, приведенная Пушкиным в стихе 16. Возможно, однако, что Пушкин ие был знаком с этим сочинением, так как в примечании он указывает источник глухо: «Альгаротти где-то сказал…». В таком случае он мог заимствовать цитату из книги, находившейся в его библиотеке: Tableau général de la Russie moderne et situation politique de cet Empire au commencement du XIX-е siècle. Par V. C. ***. Continuateur de l'Abrégé de l'Histoire générale des Voyages. Paris, An X-1802» (см.: Модзалевский Б. Л.Библиотека Пушкина. – В кн.: Пушкин и его современники, вып. IX-X. СПб., 1910, с. 183, № 698). Слова Альгаротти служат эпиграфом к первому тому этой книги, но текст эпиграфа имеет отличия от текста примечания Пушкина: «StPétersbourg est la fenêtre par laquelle la Russie regarde continuellement l'Eurоре» («Санкт-Петербург – это окно, через которое Россия смотрит постоянно на Европу»). Знакомство Пушкина с сентенцией Альгаротти произошло задолго до создания «Медного Всадника»: об этом свидетельствует то, что те же слова итальянского писателя записаны поэтом впервые – в несколько иной редакции и, очевидно, по памяти в тетрадке, содержащей тексты IV и V глав «Евгения Онегина» (ПД 935, л. 24 об. – см.: Рукописи Пушкина, 1964,с. 23). Запись датируется 1826 – сентябрем 1827 г. и читается: «Pb est la fenêtre par ou la Russie regarde en Europe» («П<етер>б<ург> – это окно, через которое Россия смотрит в Европу»). Ср.: Рукою Пушкина,с. 505-506.

Стихи 39-42. Об упадке Москвы после основания Петром I Петербурга (16 мая 1703 г.) Пушкин писал в статье, начатой вскоре после его возвращения из Болдина (в декабре 1833 г.) и называемой условно «Путешествие из Москвы в Петербург» (XI, 238-242 – черновая редакция, 245-248 – беловая редакция). Многие мысли этой статьи выражены в строфах неоконченной поэмы «Езерский». Первой в России «порфироносной вдовой» явилась императрица Мария Федоровна, вдова Павла I; она не имела прав на престол в силу изданного Павлом незадолго до смерти закона о престолонаследии, установившего наследование престола исключительно по мужской линии: Павел опасался повторения переворота 27 июня 1762 г., когда после убийства его отца, Петра III, на престол была возведена его мать, Екатерина II. Такой же «порфироносной вдовой» стала императрица Елизавета Алексеевна после смерти Александра I (19 ноября 1825 г.). Ко времени создания «Медного Всадника» обеих вдов уже не было в живых, но Николай I нашел, по-видимому, неприличным напоминание о таких «семейных» делах царской фамилии и перечеркнул все четверостишие.

Стих 58.См. 2-е примечание Пушкина к поэме. «Стихи кн. Вяземского к графине 3***» – стихотворение кн. П. Л. Вяземского «Разговор 7 апреля 1832 года», посвященное графине Е. М. Завадовской (урожд. Влодек, 1807-1874).

Стих 68.«Потешные Марсовы поля», т. е. Марсово поле (раньше носившее названия «Потешное поле» и «Царицын луг») – четвероугольный плац в Петербурге, где происходили военные парады. Один из таких парадов (бывший б октября 1831 г.) изображен на картине Г. Г. Чернецова (1832) «Парад на Царицыном лугу», где на переднем плане среди публики стоят Пушкин, Жуковский, Крылов и Гнедич.

Стих 73.«Медные шапки» были присвоены солдатам и офицерам лейб-гвардии Павловского полка; отверстия на них от неприятельских пуль являлись почетным отличием.

Стих 140.Оба моста через Большую Неву – Исаакиевский, построенный в 1727 г., в направлении от Исаакиевской площади (позднее Сенатской, теперь площади Декабристов) к набережной Васильевского острова, и Троицкий (теперь Кировский), от Дворцовой набережной к Петербургской стороне, – были «наплавные», т. е. положенные на плашкоуты (понтоны). Во время весеннего и осеннего ледоходов, а также при подъемах воды в Неве мосты целиком отводились к берегу, и сообщение прерывалось, что испытал и сам Пушкин при отъезде из Петербурга 17 августа 1833 г. ( Акад., XV, 71-72; Письма, т. III, с. 96, 597-598).

Стих 166.См. 3-е примечание Пушкина к поэме. Стихотворение А. Мицкевича «Oleszkiewicz» («Олешкевич»), переписанное Пушкиным, см. в издании: Рукою Пушкина, с. 535-551 (см. настоящее издание, с. 139-142).

Стихи 188-189.Тритон – морское божество греческой мифологии, получеловек-полузверь с дельфиньим хвостом вместо ног, изображавшийся нередко погруженным по пояс в море. С греческим именем Тритона связана и греческая форма имени города – Петрополь, примененная Пушкиным.

Стихи 220-225 и сл.«Новый дом» на углу «площади Петровой» – дом кн. А. Я. Лобанова-Ростовского, построенный по проекту Монферрана (строителя Исаакиевского собора) в 1817-1819 гг. Дом существует и теперь в почти не измененном виде, занимая треугольник, образованный Исаакиевской площадью, проспектом Майорова (бывш. Вознесенским) и Адмиралтейским проспектом. На последний выходит парадное крыльцо с двумя мраморными «сторожевыми» львами, работы скульптора П. Трискорни. Рассказ о «каком-то Яковлеве», который спасся от гибели на одном из львов у дома Лобанова-Ростовского, где он «просидел все время наводнения», содержится в «Записках. (Семейной хронике)» А. В. Кочубея (см. настоящее издание, с. 123). В настоящее время с этого крыльца памятник Петра I не виден за разросшимися деревьями, посаженными в конце XIX в. вдоль фасадов Адмиралтейства и на площади Декабристов (бывш. Петровской, или Сенатской). Но в 20-х годах XIX в. площадь вокруг памятника была совершенно пуста (на ней по обе стороны памятника стояли 14 декабря 1825 г. восставшие полки), и с высоты мраморных львов на крыльце все пространство, вплоть до Васильевского острова, просматривалось свободно.

Стихи 255-259.В заключении Первой части поэмы снова появляется Петр Великий, но уже в образе посвященного ему памятника – «Медного Всадника» или, как он назван здесь, «Кумира на бронзовом коне», с которым впервые встречается другой ее герой – бедный чиновник Евгений. Памятник был сооружен при Екатерине II, в 1766-1782 гг., считая от приезда в Петербург его будущего создателя, французского скульптора Этьена-Мориса Фальконе (или, по старому произношению, Фальконета – Falconet, 1716-1791), до дня его открытия – 7 августа 1782 г. Голова Петра была исполнена по проекту 20-летней художницы, ученицы Фальконе, Мари-Анны Колло. Скала, служащая постаментом коню и всаднику, была найдена в 1768 г. в лесу близ Лахты (к северу от города, на некотором расстоянии от берега залива) крестьянином Семеном Вишняковым и с величавшим трудом перевезена на место, назначенное для памятника. Но Фальконе не дождался окончания работ и открытия памятника. К осени 1778 г. Екатерина II к нему значительно охладела (что видно из прекращения их многолетней переписки); мелочная опека со стороны официального руководителя работ, придворного сановника И. И. Бецкого, и его нескончаемые придирки настолько затруднили положение ваятеля, что, написав императрице прощальное, очень откровенное письмо, он в сентябре 1778 г. уехал в Париж, и работы пришлось заканчивать его помощнику, архитектору Ю. М. Фельтену. Памятник стал художественным и идейным центром новой столицы, выражением и символом деятельности ее основателя, преобразователя России – Петра Первого. Памятнику, созданному Фальконе, посвящена большая историко-художественная и документальная литература на разных языках, пачиная с сочинений самого скульптора, изданных им в Лозанне в 1781 г. (позже издание было повторено еще дважды). В 1876 г. была опубликована в XVII томе «Сборника имп. Русского исторического общества» переписка Фальконе с Екатериной II – драгоценный источник для истории создания памятника (см. ее изложение: Русский архив, 1877, кн. II, № 8, с. 410-425). Не говоря о других многочисленных исследованиях, статьях и публикациях, следует назвать две последние вышедшие в Советском Союзе монографии: книгу Д. Е. Аркина «Медный Всадник. Памятник Петру I в Ленинграде» (Л. – М., 1958), иллюстрированную многочисленными снимками с памятника с разных точек зрения и в разных ракурсах и деталях, где дается история создания памятника и анализ его идейно-художественной системы, и книгу профессора-искусствоведа А. М. Кагановича «„Медный Всадник“. История создания монумента» (Л., 1975) – монографию, основанную на широком изучении печатной литературы и архивных материалов. Последняя монография – наиболее серьезное и полное исследование по истории создания памятника, вышедшее на русском языке; ряд популярных изданий, посвященных памятнику, не имеет самостоятельного значения, исключая статью Н. Коваленской «„Медный всадник“ Фальконе», содержащую сопоставление памятника с восприятием и изображением его Пушкиным в поэме (см.: Пушкин. Сб. статей под ред. проф. А. Еголина. М., 1941, с. 243-259).

Стихи 344-347.Граф Хвостов Дмитрий Иванович (1756-1835) – муж племянницы Суворова, доставившего ему титул сардинского графа; член Беседы любителей русского слова, сенатор, бездарный стихотворец-графоман, сочинявший тяжеловесные, трудно читаемые и часто лишенные смысла стихи в архаическом роде, бывшие постоянно предметом высмеивания для поэтов молодого поколения, членов «Арзамаса» и самого Пушкина. Последний посвятил Хвостову несколько эпиграмм и пародийную «Оду его сиятельству графу Д. И. Хвостову» ( Акад., II, 387). Стихотворение Хвостова, посвященное наводнению, – «Послание к N. N. О наводнении Петрополя, бывшем 1824 года 7 ноября» – напечатано впервые в «Невском альманахе на 1825 год», цензурное разрешение которого датируется 4 декабря 1824 г. Таким образом, оно было написано Хвостовым в ноябре, через несколько дней после наводнения. Начав с напыщенного обращения к лире:

 
О златострунная деяний знатных лира!
Воспламеня певца безвестного средь мира,
Гласи из уст его правдивую ты речь,
 

автор затем переходит к описанию самого наводнения, которое в дальнейшем не раз являлось предметом насмешек. Вот как, например, описывается начало наводнения:

 
Вдруг море челюсти несытые открыло
И быструю Неву, казалось, окрилило;
Вода течет, бежит, как жадный в стадо волк,
Ведя с собою чад ожесточенных полк,
И с ревом яростным спеша губить оплоты,
По грозным мчит хребтам и лодки и элботы…
 

Такими неуклюжими, многословными и тяжелыми стихами написано все «Послание Хвостова (132 строки, с приложением трех страниц «Примечаний автора»).

Введение имени Хвостова с иронически-хвалебным отзывом о его «бессмертных стихах» в трагическую ткань «Медного Всадника» вызывало не раз недоумение исследователей поэмы, видевших в этом или недосмотр, или неожиданную и даже неуместную шутку Пушкина. Так, Белинский в 11-й статье о «Сочинениях Александра Пушкина» писал о «Медном Всаднике»: «Некоторые места, как, например, упоминание о графе Хвостове, показывают, что по этой поэме еще не был проведен окончательно резец художника…» ( Белинский В. Г.Полн. собр. соч., г. VII. М., 1955, с. 548). Но упоминание о Хвостове проходит через все рукописи поэмы, начиная со второй тетради основного черновика (ПД 839, л. 50; Акад., V, 472-473), где он сначала назван «Графом». В. Я. Брюсов, отмечая сжатость и широту замысла поэмы, писал: «Пушкин нашел возможным даже позволить себе, как роскошь, несколько шуток, например упоминание о графе Хвостове» ( БрюсовВалерий. Мой Пушкин. Статьи, исследования, наблюдения. М. – Л., 1929, с. 89). Неясно, какие «несколько шуток» имел в виду исследователь. Мы знаем, что, переписывая поэму, Пушкин в окончательном тексте вычеркнул комический эпизод с сенатором графом Толстым, а выражение «И страх и смех!», бывшее в первой (Болдинской) беловой рукописи, заменил словами «Осада! приступ!», переделав два стиха (190, 191). Дело обстоит сложнее и серьезнее. Граф Хвостов в представлении Пушкина и его друзей был не просто комической фигурой, плохим, бездарным и заживо забытым стихоплетом, – он был противоположностью, отрицанием поэзии, воплощением антипоэтической пошлости, и это представление особенно усиливалось в трагические моменты жизни. Так, после смерти Д. В. Веневитинова А. А. Дельвиг писал Пушкину (21 марта 1827 г.): «В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему» ( Акад., XIII, 325). Позднее, во время холерной эпидемии летом 1831 г., распространился слух о смерти Хвостова ( Акад., XIV, 198), оказавшийся ложным; об этом Пушкин сообщил Плетневу в письме от 3 августа 1831 г. из Царского Села: «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Веневитинова. Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет. Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать – хоть эпиграммой» ( Акад., XIV, 206). Ту же роль – резкого и оскорбительного противоречия окружающей трагедии – играет Хвостов в «Медном Всаднике». Это с несомненностью доказывается тем контекстом, в каком помещено в поэме упоминание о его «бессмертных стихах». За трагической кульминацией в судьбе Евгения, вызванной наводнением и выраженной в одном слове – «Захохотал», идет новая тема – вид города на другой день после «несчастья», когда все уже вошло «в порядок прежний». «Порядок» заключается в том, что по освобожденным, прибранным улицам «с своим бесчувствием холодным» ходит народ; чиновники спешат на службу; торгаши подсчитывают убытки, чтобы их «на ближнем выместить»; с дворов свозят лодки – те самые «элботы», о которых писал Хвостов. Все это описание находится в явном противоречии с тем, что писали в тогдашних журналах о всеобщем порыве милосердия, о помощи друг другу жителей, о благодеяниях правительства и частных лиц. Все трагическое, чем являлась и переправа Евгения «чрез волны страшные», и картина разрушений, и гибель Параши с ее матерью, уступило место внешнему «порядку», т. е. житейской пошлости, а высшим выражением этой пошлости был всегда в глазах Пушкина граф Хвостов. Таков, по нашему убеждению, глубокий смысл несколько неожиданного появления Хвостова с его стихами в поэме Пушкина.

Стихи 379-380 и сл.Описание мрачного осеннего вечера, в который проснулся спавший «у Невской пристани» безумный Евгений, приводит к вопросу о том, когда происходит столкновение Евгения с «кумиром на бронзовом коне». Можно думать, что приближалась, но еще не наступила, первая годовщина наводнения 7 ноября, т. е. события происходят в сентябре-октябре 1825 г., за два-три месяца до 14 декабря. Это соображение нужно иметь в виду при суждения о возможном отражении в пушкинской поэме восстания декабристов, происходившего через год с небольшим после наводнения и на том же месте, где Евгений в конце Первой части с высоты мраморного льва наблюдал наводнение, а почти год спустя бросил свой вызов «грозному царю».

Стихи 414-423.См. 5-е примечание Пушкина к поэме. Описание памятника содержится в стихотворении Мицкевича «Pomnik Piotra Wielkiego» («Памятник Петра Великого»), входящем в «Ustęp» («Приложение») к III части поэмы «Dziady» («Предки») (см. настоящее издание, с. 136-148). Что касается стихотворения В. Г. Рубана (1742-1795), третьестепенного стихотворца екатерининского времени, то оно написано по случаю окончания труднейшей задачи – доставки «Гром-камня» на место сооружения монумента в 1770 г. Стихотворение, озаглавленное «Надпись к камню, назначенному для подножия статуи Петра Великого», состоит всего из восьми стихов:

 
Колосс Родийский, днесь смири свой гордый вид!
И нильски здания высоких пирамид,
Престаньте более считаться чудесами!
Вы смертных бренными соделаны руками.
Нерукотворная здесь Росская гора,
Вняв гласу божию из уст Екатерины,
Прешла во град Петров чрез Невские пучины
И пала под стопы Великого Петра!
 

Эти стихи отразились отчасти в стихотворении Мицкевича «Памятник Петра Великого». Мицкевич говорит об этом в своих «Объяснениях» к циклу, посвященному изображению России и ее столицы – Петербурга. По поводу стиха «I wmiescepada на wznak przed carowa», т. е. «<Глыба гранита> падает в городе навзничь перед царицей» (см. Рукою Пушкина, с. 544 (подлинник Мицкевича), 549 (перевод Н. К. Гудзия)) польский поэт дает такое объяснение: «Этот стих переведен из одного русского поэта, имени которого я не помню». Пушкин, очевидно, хорошо помнил имя Рубана и назвал его в своем примечании к «Медному Всаднику», тем самым еще раз указывая читателям на Мицкевича – поэта-друга, с которым он вступил в спор о понимании личности и деятельности Петра I. См.: Алексеев М. П.Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Л., 1967, с. 57-58.

Стихи 464-481. Изображая «остров малый на взморье», поэт, хорошо знавший окраины столицы, основанной «под морем», имел в виду один из песчаных безымянных островков, какими были, например, пять островков, лежавших в устье Малой Невы, к западу от острова Голодая, и нанесенных на план Петербурга, приложенный к книге С. Аллера «Описание наводнения, бывшего в Санктпетербурге 7 числа ноября 1824 года» (СПб., 1826). Эти безымянные и пустынные островки слились впоследствии в один такой же пустынный и болотистый остров, получивший название «Вольный» (см. план Петербурга 1914 г., изд. А. С. Суворина). Но это, конечно, не обширный, лесистый тогда остров Голодай (теперь о. Декабристов), отделенный от Васильевского острова лишь узким протоком – речкой Смоленкой, как думают некоторые современные авторы. См.: Ахматова А. А.Пушкин и Невское взморье. – Прометей, т. X, 1974, с. 221; ср. замечания А. Тархова в его – в общем очень спорной – статье «Повесть о петербургском Иове» (Наука и религия, 1977, № 2, с. 64). На этот «остров малый» наводнение 7 ноября 1824 г., «играя, занесло домишко ветхий» – очевидно, именно тот домик, в котором жили в момент наводнения вдова и ее дочь и у порога которого теперь нашли «хладный труп» безумного Евгения. И эта смерть героя на пороге дома, где жила и погибла его невеста, эта близость их конечных судеб вносит последний – не примиряющий, но возвышающий – акцент в его образ и достойно завершает «Петербургскую повесть» Пушкина.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю