Текст книги "Медный всадник"

Автор книги: Александр Пушкин

 
Он кончен, верный мой рассказ,
Исполнил я друзей желанье.
Давно я слышал в первый раз
Сие печальное преданье
[Тогда] я [сердцем] приуныл
И на минуту позабыл
Безумных оргий ликованье…
( Акад., IV, 94)
 

Отказавшись от такого эпилога, Пушкин стал перерабатывать его в виде вступления или в виде посвящения поэмы Н. Н. Раевскому-младшему. Первое, вступление, начинается словами:

 
Печален будет мой рассказ
Давно, когда мне в первый раз
Любви поведали преданье —
Я в шуме радостном уныл
И на минуту позабыл
Роскошных оргий ликованье
и т. д.
( Акад.,V, 400)
 

Второе, посвящение поэмы Н. Н. Раевскому, во второй своей редакции читается:

 
Исполню я твое желанье,
Начну обещанный рассказ.
Давно, когда мне в первый раз
Поведали сие преданье
Мне стало грустно
и т.д.
( Акад., V, 401)
 

В обеих редакциях посвящения посвятительные инициалы (Н. Н. Р.), однако, зачеркнуты, и ни одна из редакций, так же как и вступление, в печатный текст «Бахчисарайского фонтана» не вошла.

Через десять лет после создания своей «крымской поэмы» Пушкин, стремительно набрасывая черновик «Петербургской повести» о трагическом событии – наводнении 1824 г., вспомнил ненапечатанные стихи (вступительные или заключительные) из «Бахчисарайского фонтана» и попробовал создать из них – вероятно, по памяти – окончание Вступления своей новой поэмы. Это не сразу ему удалось, так как стихи, относящиеся к «крымской поэме», будь они вступлением или эпилогом, или посвящением Н. Н. Раевскому, носили иной характер, чем то, что подсказывалось предметом «Петербургской повести»: в первом случае речь шла о «предании любви», о «безумных оргиях», прерванных «на минуту» услышанным рассказом; во втором – об «ужасной године» или «ужасной поре», об «испытании», посланном небом, о «мрачном» или «грустном» предании, о «горестном рассказе».

Пять стихов, заканчивающих Вступление к «Медному Всаднику», были очень важны для поэта, необходимы для создания надлежащего тона и настроения в новой поэме, и потому они переделывались им много раз. История текста отрывка от приведенных выше первых набросков до последней его редакции такова.

Переписывая поэму в первую (Болдинскую) беловую рукопись, Пушкин придал последним стихам Вступления такую форму:

 
Была ужасная пора…
Об ней начну повествованье
И будет пусть оно для вас,
Друзья, вечерний лишь рассказ
А не зловещее преданье.
 

В этой редакции переработаны строки, напоминавшие эпилог «Бахчисарайского фонтана», и заново написано окончание, в котором поэт, обращаясь к читателям, определяет свое произведение как «вечерний лишь рассказ», т. е. рассказ, служащий, несмотря на весь трагизм его сюжета, лишь для развлечения слушателей и в особенности слушательниц, собравшихся зимним вечером вокруг рассказчика, [454]но который не следует воспринимать как «зловещее преданье» – как воспоминание о прошлом событии, содержащее в себе предчувствие или даже предсказание грозящей в будущем гибели города, основанного Петром, и, следовательно, всего дела Петрова, от враждебной ему стихии.

Отрицание «зловещего преданья», каким может быть сочтена «Петербургская повесть», и тем самым утверждение незыблемости, неколебимости «града Петрова», являющегося символом всей новой России, присутствует как в первой беловой (Болдинской) рукописи поэмы, так и в Цензурном автографе, представленном Николаю I.

Переписке последнего предшествовали торопливо и сокращенно написанные наброски с попытками новых исправлений: [455]

 
<Была ужасная пора>
Пускай об ней воспом<инанье>
Живет в моем повество<ванье>
Друзья как вечер<ом> расск<аз>
Зимою [вечером] для вас
А не зловещее пре<данье>
*
<И> будет пусть оно для вас
Друзья вечерний лишь рассказ
А не зловещее преданье
( Акад., V, 187)
 

В автографе, переписанном для представления в царскую цензуру (ЦА), заключительные стихи Вступления принимают такую законченную форму:

 
Была ужасная пора…
Об ней начну повествованье
И будь оно, друзья, для вас
Вечерний, страшный лишь рассказ,
А не зловещее преданье…
 

Этот текст должен был бы сохраниться и в писарской копии (ПД 967), снятой в 1836 г. с Цензурного автографа. Но еще до отдачи ЦА в переписку Пушкин заменил приведенный текст ЦА другим, автограф которого до нас не дошел. Это исправление представляет собой единственное отклонение ПК от текста ЦА (что имеет, как будет показано ниже, большое текстологическое значение). Переделывая текст, казалось бы, вполне установленный, поэт преследовал цель устранить из этой вводной в поэму тирады упоминание как о «вечернем, страшном рассказе», так и о «зловещем преданьи», т. е. все то, что влекло к представлению о сюжете поэмы как о рассказе, интересном и завлекательном для слушателей (и только!) и, с другой стороны, содержащем скрытое предсказание возможности повторения «ужасной поры» и, очевидно, гибели города. Чтение ПК, вошедшее в основной текст «Медного Всадника», таково:

 
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
 

«Печальный рассказ» об «ужасной поре», созданный – отнюдь не для развлечения читателей – по свежим воспоминаниям, – к такому простому, реалистическому и глубоко человечному определению своей «Петербургской повести» пришел поэт после многих исканий.

После этого необходимого отступления вернемся к рассмотрению работы Пушкина над черновым автографом «Медного Всадника».

На пятой странице черновика (л. 9 об.) мы видим возвращение к описанию города, т. е. ко второй части формулы «Где прежде (было), ныне там (есть)»:

 
В гранит оделася Нева —
Густозелеными садами
Ее покрылись острова
Мосты повисли над водами…
 

И вслед за этим начинается лирическое обращение поэта к городу, сначала отрывочное и словно неуверенное, где все только намечено и зачеркнуто:

 
Люблю тебя, Петра столица
Созданье воли Силача
Люблю твой правильный…
 

Этот набросок здесь же обрывается, начинается вновь и принимает почти законченный вид, как начало обращения:

 
<Люблю тебя> Петра творенье
Люблю твой стройный строгий вид
Невы державное теченье
Ее прибережный гранит
*
Твоих оград узор чугунный
И зелень темную садов
И летний блеск ночей безлунных
И бури темных вечеров
*
Люблю воинственные станы
Люблю поутру
На шумных улицах твоих
Встречать лоскутья боевые
Знамен изорванных в боях
 

Здесь, по-видимому, наступил перерыв в работе над поэмой. На следующей странице (л. 10 тетради) Пушкин начал набрасывать черновик стихотворения, посвященного спуску военного корабля со стапелей Адмиралтейства на Неву – картине, навеянной ему тем же Вступлением к поэме и неразрывно связанной в его сознании с военно-морской, созданной Петром столицей:

 
Чу пушки грянули – кораблей
Покрылась [облаком] крылатая станица
Корабль вбежал в Неву <и> гордо средь зыбей
Качаясь, плавает, как птица
Ликует русский флот —
( Акад., III, 301 и 900)
 

Оборвав на этом черновик, перенесенный затем на другой отдельный лист, вырванный из той же тетради ( Акад., III, 901), Пушкин непосредственно за черновым наброском начинает Первую часть своей поэмы. Начало это замечательно тем, что текст его представляет собою переработку вступления к «Езерскому», наиболее близкую к его однострофной редакции, как она сложилась в черновой рукописи «Родословной» героя в тетради ПД 842 (ЛБ 2373). На то, что это переработка другого, прежнего и хорошо известного автору текста, указывает сокращенная запись первого стиха:

 
Над омрач. П. —
 

т. е. «Над омраченным Петроградом».

Наиболее существенными отличиями являются замена сравнения бурной Невы, бьющейся,

 
Как челобитчик беспокойный
Об дверь судейской, —
 

сравнением ее с больным, мечущимся

 
В своей постеле беспокойной,
 

а также, разумеется, переработка «онегинской» строфы «Езерского», с ее твердо установленным расположением рифм, в бесстрофное, вольно рифмующееся целое. Последнее двустишие обработано особо на той же странице, причем в этом отрывке возникает впервые и имя героя:

 
<И ветер дул печально воя>
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой
(Так будем нашего Героя
Мы звать – затем что мой <язык>
Уж [к] звуку этому привык)
 

Отметим, что при переработке Пушкин хотел сделать своего героя поэтом:

 
В то время <мой> сосед-поэт,
 

или в другом варианте:

 
В то время молодой поэт
Вошел в свой [тесный] т<ихой> кабинет
 

Но от этого намерения Пушкин в дальнейшем отказался, оставив своего героя просто чиновником; «бедный поэт» упомянут позднее лишь эпизодически, как тот неизвестный, кому хозяин «отдал в наймы, как вышел срок», «пустынный уголок», где жил когда-то исчезнувший Евгений (стихи 358-360). И в конце поэмы, описывая «пустынный остров» на взморье, посещаемый лишь рыбаками, он продолжает (в черновой и в первой, Болдинской беловой рукописях):

 
Или мечтатель посетит
Гуляя в лодке, в воскресенье,
Пустынный остров…
 

Но позднее, создавая вторую беловую (Цензурную) рукопись, он заменил «мечтателя» «чиновником» (стихи 469-471), что соответствовало общей тенденции к снижению и прозаизированию образов, связанных с героем.

Установив имя своего героя («Евгений молодой»), Пушкин начинает ряд набросков с целью расширить содержание поэмы за счет включения в нее разнородных элементов, уже обдуманных и обработанных в недописанном и оставленном «Езерском». Прежде всего он стремится ввести родословие древнего и знатного рода, к которому принадлежит герой, не получивший фамилии (возможно, что он должен был называться уже привычной для автора и вошедшей органически в родословие фамилией – Езерский); всего вероятнее, родословная должна была бы войти в новую поэму не полностью, как было в строфах II-VIII «Езерского», а сокращенно, в извлечении. Вместе с тем Пушкин хотел подробнее описать и подчеркнуть общественное положение героя – бедного мелкого чиновника, а также ввести элементы полемики, широко развитой в «Езерском», по поводу отношения современных дворян к своему историческому прошлому, забытому ими, и в особенности по поводу введения в новую поэму «ничтожного героя», вопрос о котором повлек за собой и более общий вопрос – о праве поэта на свободу творчества. Все эти наброски показывают сомнения и колебания автора, ни один из них не получает развития и тем более законченности. Попытки расширения облика героя наблюдаются на протяжении почти всей черновой рукописи Первой части поэмы, вплоть до того момента, когда Евгений, сидя «на звере мраморном верхом», с ужасом всматривается в картину наводнения (стих 220 и сл.).

Уже на обороте л. 10 тетради, в которой начат черновик «Медного Всадника», можно прежде всего выделить вопрос к читателю:

 
Угодно знать происхожденье
И род и племя и года, —
 

относящийся к герою новой поэмы – Евгению. Эти стихи зачеркнуты, но тут же мы читаем набросок начала родословной:

 
мой Евгений
Происходил от поколений
Чей дерзкий парус средь морей
Был ужасом минувших дней
 

Изложение родословной – очевидно, подобной родословной Езерских – не продолжено (и в отличие от «Езерского» Пушкин в новой поэме не имел, вероятно, намерения дать его подробно и довести хотя бы до Петра I), но тут же поэт, забегая, так сказать, вперед, вводит полемическую тему – о социальном происхождении современных писателей, русских и западноевропейских, начиная с Байрона. Вопрос этот связан с родословной героя поэмы: речь идет о праве или, скорее, обязанности писателей-дворян интересоваться своим родом и родом своих героев и, более того, о значении дворянства для русской и западноевропейской литературы. Посвященный этой теме отрывок вызывает особое внимание, так как содержание его и назначение подвергаются различным, даже противоположным толкованиям. Он читается так:

 
К тому же это подражанье
Поэту Б<айрону>. Наш лорд
(Как говорит о нем преданье)
Не то<лько> был отменно горд
Высо<ким> даром песнопенья
Но и рожденья
Ламартин
(Я слышал) также дворянин
Юго, не знаю.
В России же мы все дворяне,
Все, кроме двух иль трех – зато
Мы их и ставим ни во что.
 

С. М. Бонди видел в этом наброске неотделанную «онегинскую» строфу, в которой после начала 9-го стиха – «Юго, не знаю» – оставлен пробел для ненаписанных двух стихов – 10-го и 11-го. На этом основании он в комментариях к «Езерскому» и «Медному Всаднику» отнес отрывок к «Езерскому» [456](так он и напечатан в академическом издании – Акад., V, 417). Напротив, О. С. Соловьева считала, что он «не мог быть онегинской строфой, предназначенной для „Езерского“, но отражал определенный момент развития замысла „Медного Всадника“ и потому должен печататься среди его черновиков». [457]Необходимо, по нашему мнению, согласиться с последним утверждением: едва ли возможным представляется возвращение к оставленному «Езерскому», отдельные отрывки которого Пушкин в первой половине работы над «Медным Всадником» хотел и пробовал применить для новой поэмы, перерабатывая их не только по форме (перестраивая «онегинские» строфы в бесстрофные стихи с вольной рифмовкой), но и по существу, набрасывая отдельные места заново и дополняя мысли, содержащиеся в «Езерском», а иногда просто пересказывая их. При этом разнородные темы, словно от желания автора поскорее высказать их, перебивают одна другую, едва наметившись.

Так, после начатой, но тотчас оставленной и наполовину зачеркнутой родословной Евгения следуют отделенные чертой слова:

 
Он был столичный
 

И далее – прежняя тема, связанная с интродукцией: «Домой пришед». Обе эти строчки зачеркнуты, после чего следуют рассуждения о Байроне и других писателях-дворянах. Текст (как во всем черновике «Медного Всадника», за малыми исключениями) идет в два столбца, и в правом (втором) столбце на л. 10 об. после слов, приведенных выше, – «Угодно знать…» и т. д. идут наброски, определяющие общественное положение п личные свойства героя:

 
Он был чиновник [небогатый] очень бедный
Безродный круглый сирота
Собою бледный, рябоватый
 

Как согласовать второй из этих стихов («Безродный, круглый сирота») с родовитым дворянским присхождением героя? Очевидно, имеется ввиду не его родословная, не предки, а то, что он последний в роде, обедневший, оставшийся сиротой, забывший о своих предках и об историческом прошлом своего некогда знатного рода. Это представление о герое мелькает уже в одном из черновиков «Езерского» ( Акад., V, 410):

 
Но о прошедшем очень мало
Ив<ан> Ез<ерский> помышлял
Лишь настоящего алкало
В нем сердце…
 

Теперь та же мысль, вновь возникнув, развернута далее подробно, на материале того же «Езерского»: Евгений

 
Без роду-племени, связей
Без денег – то есть без друзей —
 

На следующей странице тетради (л. 11) раскрывается его ординарность, принадлежность к толпе (или «тьме») подобных, то, что является характерной чертой «ничтожного героя» и сливает его с массой таких же «читателей», к которым иронически обращается поэт:

 
А впрочем гражданин столичный
Каких встречаете вы тьму
От вас нимало не отличный
Ни по лицу ни по уму —
Как все он вел себя нестрого
[Как вы писал отменно много]
Как вы о деньгах думал много
Как вы сгрустнув курил табак —
Как вы носил мундирный фрак
 

И вслед за этим начинается длинное отступление, скомпанованное из разных черновых строф «Езерского», – о праве поэта «воспевать» «ничтожного героя» и об упреках критиков, требующих, чтобы он прославлял великих людей, которые

 
Так расплодились в наши дни
Что нет от них уж нам прохода. [458]
 

На этом обрываются рассуждения о свободе творчества и праве поэта на выбор «ничтожного героя». С л. 11 об. продолжается до л. 16 об. связный и последовательный черновик Первой части поэмы, начинающийся словами:

 
Итак, домой пришед, Евгений
Позвал слугу, разделся – лег
Но долго он заснуть не мог
В волненьи тайных размышлений.
 

Здесь в словах «Позвал слугу» содержится еще один – последний – намек на известную состоятельность героя. В этом намеке находят отражения колебания Пушкина, очень явственные и резкие в черновых набросках к «Езерскому», где чередуются «роскошный кабинет» героя, петербургского денди онегинского типа, и «конурка пятого жилья» почти нищего чиновника, и затухающие в беловом тексте незаконченной поэмы, где Езерский является «ничтожным героем», регистратором, живущим одним жалованьем и влюбленным в мещанку – «лифляндочку», столичным гражданином, «каких встречаем всюду тьму». Последние определения прямо перенесены из «Езерского» в поэму «Медный Всадник». В перебеленном тексте последней поэмы (БА) признаки какой бы то ни было состоятельности Евгения изъяты и его бедность подчеркнута словами «живет в чулане», исправленными здесь же на «живет в Коломне», что сохранено и в окончательном тексте. Коломна в ту эпоху – отдаленная и захолустная часть города, населенная мелкими чиновниками, ремесленниками и тому подобным бедным людом; как место жительства героя поэмы она дает точное представление и о его бедности, и о его невысоком общественном положении.

Вслед за приведенным выше четверостишием («Итак, домой пришед, Евгений» и т. д.), где первоначальное «позвал слугу» заменено при переписке в БА словами «стряхнул шинель», т. е. чиновничью одежду, мокрую от дождя, сам снял с себя и повесил (неимение слуги у чиновника или офицера свидетельствовало о большой бедности), – вслед за этим следует вопрос: «О чем же мыслил он?» – и ответ на него: размышления и мечты «ничтожного героя» поэмы (в окончательном тексте соответственно стихи 127-163). Это один из важнейших отрывков поэмы, определяющий духовную сущность героя, погруженного в мелкие служебные или обывательские (точнее, даже мещанские) интересы, в мечты об узком семейном счастье, в котором нет места никаким высшим умственным потребностям. Если Евгений и размышляет о том, что

 
трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь, —
 

то эти слова, иногда понимаемые как выражение возвышенных духовных стремлений, означают, очевидно, лишь мысли о трудной для бедняка чиновничьей карьере: на это указывают дальнейшие его мысли о недостатке «ума и денег», о том,

 
Что может быть через полгода
Он чин получит. [459]
 

Этот образ, сложившийся с полной отчетливостью уже в первой черновой рукописи, при дальнейших обработках текста, вплоть до окончательного, почти не меняется, в основном сохраняя однажды определившиеся черты. Характерно, что, высказывая при этом и зависть к «гордым счастливцам» «вельможам, богачам, ленивцам, которым жизнь куда легка», и некоторое презрение к «знати», к «гордому свету», который

 
С своей блистательной неволей
У нас не будет,
 

т. е. не будет общаться с ним и с Парашей, с их семьей, Евгений остается совершенно чужд сознанию своей собственной принадлежности к древнему дворянскому роду, участнику исторических событий, упоминаемому в «Истории» Карамзина. [460]Это положение твердо установлено Пушкиным в черновой рукописи, т. е. глубоко продумано им и в общей концепции поэмы имеет важное значение. Стремление поэта как можно более принизить своего героя при первом его появлении в поэме, сделать его «ничтожным» во всем смысле слова, явственно сказывается в стихах, посвященных его размышлениям о своем настоящем и мечтам о будущем – о семейной жизни с Парашей.

Из этих размышлений и мечтаний героя можно составить себе представление и о той, кого он любит и кого мечтает сделать своей женой. Обитательница вместе с матерью-вдовой ветхого домика в Галерной гавани, т. е. на приморской окраине города в конце Васильевского острова, наиболее подверженной наводнениям, она восприняла имя, уже вошедшее незадолго, в первую болдинскую осень, в творчество Пушкина, – имя героини «Домика в Коломне» – Параша. Само по себе это имя уже указывает на ее демократическое – мещанское или мелкочиновничье, во всяком случае разночинное – происхождение. В «Петербургской повести» Параша играет чисто пассивную роль (в отличие от своенравной и активной коломенской Параши), но она дополняет и подчеркивает приниженное положение потомка знатного рода – регистратора Евгения. Все эти черты героя и не появляющейся в поэме героини, сжато, но с присущей Пушкину полнотой и отчетливостью обрисованные, входят существенным элементом в общую концепцию «Медного Всадника».

Работа над первой черновой рукописью поэмы продолжается уверенно. Текст по общему плану близок к окончательному тексту, только сравнительно с ним более сокращен. Ночные раздумья Евгения сменяются сном, и наконец

 
Уже редеет сумрак ночи
И бледный день уже встает —
Ужасный день…
 

Эти стихи зачеркнуты, но позднее, в несколько измененном виде, они возвращаются и в Болдинской беловой рукописи, и в Цензурном автографе, вплоть до окончательного текста. Начинается описание «ужасного дня» – наводнения 7 ноября 1824 г.

Описание наводнения, в окончательном тексте составляющее 43 стиха (177-219), занимает в первой черновой рукописи семь страниц – листы 12 об., 13-13 об., 14-14 об., 15 (часть), 16 об.

Описание общего хода наводнения, от вечера 6 ноября до его кульминации в середине следующего дня и падения воды к вечеру 7 ноября, изображение спокойного утра 8 ноября были подсказаны Пушкину статьей Булгарина-Берха и дополнены его личными впечатлениями от виденного им 17 августа 1833 г. начала нового наводнения и другими описаниями. Все вместе образовало грандиозную картину стихийной силы, большая часть деталей которой донесена – разумеется, в обдуманном и обработанном виде – до первой (Болдинской) беловой и до окончательного (Цензурного) текста, и мы можем поэтому не вдаваться в них. Но необходимо отметить важнейшие отличия – отрывки, намеченные в черновике и потом отброшенные или сокращенные.

Прежде всего это – появление Александра I на балконе Зимнего дворца. Этот эпизод отсутствует у Берха, но он мог быть известен Пушкину по рассказам современников (в частности, по не напечатанному тогда рассказу Грибоедова, где коротко сказано: «В эту роковую минуту государь явился на балконе» – см. настоящее издание, с. 118). Не известен и источник слов, произнесенных царем – возможно, Пушкин знал их по устным рассказам очевидцев. Пушкину этот эпизод был нужен, и он обрабатывал его весьма тщательно, сначала желая расширить за счет размышлений царя о давно прошедшем времени и о его связи с настоящим. Эпизод в черновом автографе начинался словами:

 
тот страшный год
Последним годом был державства
Царя пред к<ем>
 

(вероятно: «Царя, пред кем склонился Наполеон» или «пал Париж» и т. п.). Два последних стиха зачеркнуты, вместо них написано почти так, как вошло в окончательный текст:

 
В тот грозный год
Царь Александр еще со славой
Россией ведал – Вышел он
Печален смутен на балкон
И молвил – с божией стихией
Царям не сладить.
 

Здесь внешне почтительное «со славой» в сопоставлении с «печален, смутен», с признанием царем своего бессилия перед стихией звучит скрыто иронически, особенно для читателей, помнивших сопоставление в «Полтаве» царя Петра, который «могущ и радостен, как бой», и еще до сражения уверен в своей победе, и короля Карла, которого «желанный бой» приводил «в недоуменье» и который, в сущности, был побежден еще до начала Полтавского боя ( Акад., V, 56-57). В новой поэме о Петре поэт далее, вспоминая Полтавский бой – опаснейший момент петровского царствования, обращается к монументу Полтавского победителя, «Кумиру» на бронзовом коне:

 
О мощный властелин судьбы,
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
 

В черновике размышления царя Александра продолжаются. Глядя «На злое бедствие», он думает:

 
Тако́ва
Давно не ведал град Петров
От лета семьдесят седьмого —
 

т. е. со времени наводнения, бывшего 10 сентября 1777 г., почти столь же сильного по подъему воды, но еще более бедственного по причиненным разрушениям и количеству жертв. И дальше, уже о себе, о том, что его рождение (12 декабря 1777 г.) почти совпало с этим наводнением:

 
Тогда еще Екатерина
(Вчера была ей годовщина) [461]
Была жива – и Павлу сына
В тот год Всевышний даровал
[Порфирородного младенца]
И гимн младен<цу>
Бряцал Держав<ин>
 

Эти стихи, однако, не вошли в первую беловую рукопись (БА). В черновой непосредственно после воспоминаний царя о наводнении 1777 г., которое можно, очевидно, воспринимать в таком контексте как предвестие несчастий для будущего царствования «порфирородного младенца», следуют наброски, примыкающие к отрывку о размышлениях царя при виде наводнения с балкона Зимнего дворца: царь посылает для спасения погибающих своих генералов Милорадовича и Бенкендорфа – эпизод, широко известный и распространенный в печати. Впрочем, у Булгарина – Берха назван один граф Милорадович, который отправился на катере по Морской улице по собственной инициативе и независимо от царского приказа. [462]О генерал-адъютанте Бенкендорфе, который, выполняя приказ, «перешел через набережную, где вода доходила ему до плеч, сел не без труда в катер, и на опаснейшем плавании, продолжавшемся до трех часов ночи, имел счастие спасти многих людей», рассказывает С. Аллер. [463]Упоминание, взятое Пушкиным прямо из Берха, о военном генерал-губернаторе, плывущем по Морской улице, влечет за собой комический рассказ о сенаторе графе В. В. Толстом, который, встав поздно и ничего не зная о наводнении, подошел к окну и, увидев плывущего в лодке генерала (т. е. Милорадовича), решил, что он сошел с ума, и успокоился только, когда мальчик-слуга подтвердил ему реальность необычайного явления. [464]Вслед за этим следует другой рассказ – о часовом, который «стоял у <Летнего> сада – караула снять не успели…». Недописанный Пушкиным рассказ продолжается у С. А. Аллера, согласно которому часовой не оставлял «во время наводнения своего поста у Летнего сада, пока не приказал ему его ефрейтор, подвергавшийся сам опасности для спасения его, ибо должен был брести к нему по пояс в воде и бороться с яростию валов, покрывавших тогда набережную». [465]

Рассказ о часовом не был отделан и остался без применения. Анекдот же о сенаторе был перебелен в Болдинском беловом автографе, где примкнул непосредственно к рассказу о посылке царем генералов (после стиха 219 окончательного текста: «… И дома гибнущий народ»), но тут же был перечеркнут. С этим связана еще одна мелкая, но не маловажная переделка в той же рукописи БА – в ней стихи, соответствующие стихам 190-199 окончательного текста, дважды перерабатывались, и вторая редакция их читалась так:

 
И страх и смех! Как воры, волны
Полезли в окна; с ними челны
С разбега стекла бьют кормой.
Мосты, снесенные грозой,
Обломки хижин, бревна, кровли,
Запасы лакомой торговли,
Пожитки бедных, рухлядь их.
Колеса дрожек городских,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по городу.
 

Определение «И страх и смех!», данное здесь впечатлениям от наводнения, и позволило Пушкину поместить далее анекдот о сенаторе графе Толстом. Но вскоре, при составлении второго белового, Цензурного автографа, поэт, чувствуя несоответствие «смеха» и анекдотов общему нарастающему трагическому тону поэмы, зачеркнул слова «И страх и смех!», заменив их и все связанные с ними стихи другими словами:

 
Осада! приступ! злые волны
Как воры, лезут в окна. Челны
и т. д.
 

Эта редакция и вошла в окончательный текст (стихи 190-199).

Рядом отдельных набросков, относящихся к наводнению, кончается связный черновой текст в первой тетради (ПД 845). Эти последние отрывки написаны уже в конце октября (около 26-го, судя по тому, что в правом столбце той же страницы записано вчерне начало третьей части «Анджело», законченного перепиской 27 октября). Затем, пропустив две страницы (15 об. и 16), уже занятые написанным ранее стихотворением «Сват Иван – как пить мы станем…» и иллюстрацией к нему, Пушкин на обороте 16-го листа продолжает обрабатывать черновой текст эпизода об Александре I и его генералах и тут же возвращается к Вступлению поэмы; на л. 16 об. находится запись, соответствующая стихам 39-42 окончательного текста: [466]

 
И перед младшею <столицей>
Померкла старая Москва
Как перед новою Царицей
Порфироносная Вдова.
 

На л. 17 читается запись, относящаяся также к Вступлению и соответствующая стихам 48-58 окончательного текста:

 
Когда я в комнате моей
Пишу читаю без лампады
и т. д.
 

Кончается запись недописанными, лишь начатыми стихами:

 
И не пуская тьму ночную
На голубые небеса
 

На этом заканчивается черновик «Медного Всадника» в первой рабочей тетради (ПД 845, бывш. ЛБ 2374), и он переходит в другую, вторую тетрадь, так называемый «сафьяновый альбом» (ПД 839, бывш. ЛБ 2372), [467]хотя в первой шли далее незаполненные листы. Чем это объяснить?

Нам представляется вполне справедливым мнение О. С. Соловьевой, считавшей, что Пушкин стал переписывать Вступление в первую беловую рукопись БА (где конец его помечен «29 октября») «когда черновик поэмы был далеко еще не закончен, и, чтобы не прерывать черновой работы, перешел в другую тетрадь – так он мог работать параллельно. Последние наброски стихов „Вступления“ на л. 17 альбома ЛБ № 2374 делались, вероятно, или непосредственно перед переписыванием вступительной части, или в самом начале его. Как бы то ни было, можно с уверенностью сказать, что 29 октября все записи, относящиеся к „Медному Всаднику“, в этом альбоме были закончены». [468]

Начиная записи во второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372, л. 54 об.), Пушкин вернулся к некоторым отрывкам, уже набросанным в первой. Записи начинаются речью об имени героя поэмы, т. е. стихом 108 окончательного текста:

 
Мы будем нашего Героя
Звать этим именем – оно
Звучит приятно, с ним давно
Мое перо к тому же дружно…
 

Текст здесь значительно более обработан, чем в черновике первой тетради, и представляет собою, очевидно, посредствующее звено между текстом первой тетради и перебеленным текстом БА. Замечательно, однако, то, что в начале этого нового черновика поэт несколько раз, как будто невольно, возвращается к давно оставленному «Езерскому» и вводит в новую поэму – вероятно, по памяти – несколько отрывков. На этой первой странице второй рукописи мы читаем:

 
наш Герой
Живет [под кровлей] в чулане – где-то служит —
Дичится знатных и не тужит
Что дед его Великий муж
Имел 16 т<ысяч> душ!..
 

Последние два стиха зачеркнуты – очевидно, поэт не хотел углубляться в родословную своего героя, от которой он отказался уже в первом черновике. Перевернув лист, он на следующей странице (л. 54), после быстрой и словно нетерпеливой переработки, наметил стихи, соответствующие стихам 184-189, т. е. началу наводнения, описание которого здесь читается приблизительно так:

 
Бежало все и скрылось вдруг —
[В широкой округ]
[Навстречу ей] слились каналы
[И захлебнулися подвалы]
И всплыл Петрополь как тритон
По пояс <в воду погружен>
 

Последнее сравнение «Петрополя» с тритоном, дважды намеченное еще в первой рукописи (на л. 13 об.), доводится таким образом через второй черновик и первую беловую рукопись, Болдинскую, до окончательного текста.

Непосредственно за этим отрывком, отделяясь от него чертой, следует другой, уже намеченный в первом черновике, а здесь переписанный набело, причем в него введены слова, определяющие двойственность первого впечатления от наводнения – сочетание ужаса с комическими сценами: