355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Пушкин » Медный всадник » Текст книги (страница 13)
Медный всадник
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:41

Текст книги "Медный всадник"


Автор книги: Александр Пушкин


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Около того же времени, 19 октября 1834 г., А. И. Тургенев записал в своем дневнике: «Пушкин читал мне новую поэмку на наводнение 824 г. Прелестно; но цензор его, государь, много стихов зачернил, и он печатать ее не хочет». бургском потопе. Превосходно» (Русская литература, 1964, № 1, с. 130). Возможно, что Тургенев дважды записал об одном и том же чтении «Медного Всадника».">[478]О том же он писал П. А. Вяземскому в письме от 24 октября 1834 г.: «Пушкин вчера навестил меня. Поэма его о наводнении превосходна, но исчерчена, и потому не печатается». [479]

После публикации Вступления «Медного Всадника» в «Библиотеке для чтения» (с автоцензурным изъятием) Пушкин, понимая невозможность полного ее опубликования, надолго отложил свою поэму.

Летом 1836 г., в период издания Пушкиным трехмесячного журнала-обозрения «Современник», он решил вновь попытаться издать «Медного Всадника», пользуясь тем, что материалы, помещаемые им в «Современнике», проходили не царскую, а общую цензуру. И как бы стеснительна ни была эта цензура, руководимая личным врагом поэта, министром народного просвещения С. С. Уваровым, он надеялся, что при условии некоторой переработки наиболее «опасных» мест, отмеченных в 1833 г. Николаем I, поэма будет разрешена.

С этой целью он отдал переписать поэму «Медный Всадник» с Цензурного автографа 1833 г. (ЦА), и к середине августа 1836 г. была готова аккуратно переписанная писарская копия (ПК), [480]для которой Пушкин, еще отдавая в переписку Цензурный автограф, переделал заключительные стихи Вступления – «Была ужасная пора» и т. д. (стихи 92-96), как это было показано выше.

Получив готовую копию, Пушкин нанес на нее карандашом все цензорские пометы, сделанные в ЦА рукою Николая I, чтобы по ним «выправить» в цензурном смысле свою поэму. Но, перечитывая ее почти через три года после создания, он уже с начала стал вносить, помимо цензурных, смысловые и стилистические исправления, местами очень существенные, хотя они и не затрагивали идейного содержания, концепции «Медного Всадника». Так, он внес в «Предисловие» поправку, уточняющую смысл слова «подробности», – «подробности наводнения»,чтобы не давать повода читателю думать, что поэт заимствовал из журналов сюжет своего произведения – о личности и судьбе его героя, Евгения. [481]

Дойдя до стихов 39-42 («И перед младшею столицей Померкла старая Москва» и т. д.), Пушкин зачеркнул второй из стихов, заменив его другим – «Главой склонилася Москва». Такая замена едва ли достигала цели: внимание Николая привлекла, конечно, не «старая Москва», а сравнение двух столиц с двумя царицами – новой и прежней, «порфироносной вдовою». Однако при издании поэмы после смерти Пушкина эти стихи, не переделанные и Жуковским, беспрепятственно прошли, как уже говорилось выше, цензуру «Современника».

В начале Первой части поэмы Пушкин внес исправление в стих 119: слова о Евгении «Живет в чулане» он заменил более точными и выразительными – «Живет в Коломне».

Все это поправки в отдельных словах. Но далее, начиная со стиха 136 и до стиха 144 включительно окончательного текста, Пушкин перерабатывает весь текст, а дальнейшие стихи, от «Жениться? что ж? зачем же нет?» до «И внуки нас похоронят…» (стихи 145-158), зачеркивает тремя жирными вертикальными чертами, ничем их не заменяя. Последнее обстоятельство очень важно: оно оказало влияние на все посмертные издания поэмы, начиная с публикации в «Современнике» 1837 г.; все издатели Пушкина – Жуковский, Анненков и прочие, кроме одного П. Е. Щеголева, следовали пушкинскому вычерку и иначе не могли поступить. Никто из них не знал, что Пушкин, зачеркнув эти 15 стихов, тут же написал им в замену на отдельном листке новый текст. Листок затерялся, и в течение 110 лет, с 1836 по 1947 г., никто его не видел и о нем не догадывался. Эти стихи были введены в основной текст только в V томе академического издания, в 1948 г. Об этом мы будем подробнее говорить дальше, перейдя к посмертной истории «Медного Всадника».

Большую переработку, не меняющую смысла, но уточняющую текст и делающую его более выразительным, произвел Пушкин в описании наводнения в стихах 179 («Погода пуще свирепела») – 199 («Плывут по улицам! Народ…»). О размерах и содержании этой переработки дает представление таблица разночтений двух текстов поэмы – 1833 и 1836 гг. (см. настоящее издание, с. 83-85).

Дойдя далее до конца Первой части и встретясь с цензорской отметкой у слова «Кумир» (стих 259), Пушкин заменил его словом «Седок»:

 
Стоит с простертою рукою
Седок на бронзовом коне.
 

Эта замена (не очень удачная!) была им придумана еще раньше и внесена в БА тем же пером и тем же почерком – очевидно, тогда, когда ПК не была еще готова. Это была вторая (после «Главой склонилася Москва») автоцензурная поправка, и в ней, как и в первой, чувствуется насильственность той операции, которой пришлось поэту подвергнуть свои стихи.

В начале Второй части внесены незначительные стилистические изменения, показывающие, как внимательно и вдумчиво перечитывал Пушкин предназначенное к печати произведение. Нужно отметить одну из поправок: второе полустишие стиха 344 – «И Хвостов» изменено на «Граф Хвостов», что придавало еще большую иронию упоминанию о «бессмертных стихах» «поэта, любимого небесами», а этим – неожиданным на первый взгляд – упоминанием Пушкин несомненно дорожил, как прекрасной концовкой описания той «багряницы», которой «прикрыто было зло», того «порядка», в какой вошла жизнь потрясенной наводнением столицы, – описания, в котором каждая строка и каждый образ звучат негодующим, почти сатирическим опровержением официальной лжи, вычитанной поэтом из журнальных статей и из книг Берха и Аллера.

Тем большим контрастом этому показному благополучию звучит переход к истинному, глубокому народному бедствию, олицетворенному в судьбе героя поэмы:

 
Но бедный, бедный мой Евгений…
 

Несколько дальнейших стихов, говорящих о состоянии безумного Евгения, подверглись Пушкиным довольно сложной правке. Первоначально (в ЦА и ПК) эти стихи читались так:

 
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что было все ему дорогой
И двор и улица, но он
Не примечал. Он оглушен
Был чудной, внутренней тревогой.
 

Оставив без изменений первые два стиха, поэт стал править следующие:

 
Что никогда уж он дороги
Не разбирал. Он оглушен
*
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось – он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги
 

Это последнее чтение вошло во все издания поэмы, хотя такая правка и не представляется необходимой, и, возможно, еще не была окончена.

Дойдя до стихов 402-403, Пушкин снова встретил подчеркнутое слово, неприемлемое для царской цензуры:

 
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне, —
 

и снова, как и в стихе 259, заменил его незначащим, нейтральным – «Седок».

Дальнейший текст – сцена Евгения у памятника, с обращением поэта к Петру, «властелину судьбы», был в ЦА, как уже говорилось, отчеркнут местами и отмечен знаками NB рукою цензора-царя. Пушкин в ПК перечеркнул карандашом почти весь этот текст (от стиха 413 – «Под морем город основался» до стиха 423 – «Россию поднял на дыбы?»), но не стал его целиком заменять, а лишь местами ослабил. Вместо

 
О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
 

получилось такое, по существу искаженное и не очень понятное, чтение:

 
О, мощный баловень судьбы!
Не так ли ты скакал над бездной
И, осадив уздой железной,
Россию поднял на дыбы?
 

Самой, однако, «опасной» и неприемлемой для августейшей цензуры сценой была следующая за этим отрывком (стихи 424-442), посвященная переживаниям Евгения и его угрозе, брошенной памятнику. Прежде всего, поэт исправил стих 424 с «непозволительным» словом «Кумир», в третий раз примененным к Фальконетову монументу. Так, стих

 
Кругом подножия кумира
 

был заменен другим, где, сохраняя эпитет «дикий» следующего стиха, поэт придал Евгению несколько неожиданное чувство «тоски»:

 
Кругом скалы, с тоскою дикой [482]
Безумец бедный обошел…
 

Следующие за этим стихи подверглись – за исключением двух – существенной правке. Вместо стихов:

 
И взоры дикие навел
На лик Державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело…
 

Пушкин написал новый текст, гораздо менее выразительный, а точнее сказать, даже искажающий смысл этого ответственнейшего отрывка:

 
И надпись яркую прочел
И сердце скорбию великой
Стеснилось в нем. Его чело…
 

Сохранив нетронутыми следующие два стиха:

 
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
 

он вычеркнул стих

 
По сердцу пламень пробежал
 

и переработал стихи, следовавшие за ним, ослабляя их и сглаживая чувства Евгения, его вскипающий гнев, а вместе с тем вычеркивая неугодное цензору наименование петровского памятника «истуканом». В результате стихи 431-438 приняли после переработки такой вид:

 
И дрогнул он – и мрачен стал [483]
П<е>ред недвижным [484]Великаном
И перст с угрозою подняв
Шепнул, волнуем мыслью черной
«Добро, строитель чудотворный!
Уже тебе!..» Но вдруг стремглав
и т. д.
 

Изменение этих стихов является последней цензурной переработкой, внесенной Пушкиным в свою поэму. Остальной ее текст, до конца, в этом отношении не вызывал сомнений у цензора. Здесь нужно отметить лишь одну поправку в стихе 462, где слово «Колпак» («Колпак изношенный сымал»), неясное по своему предметному значению и напоминавшее о Юродивом в «Борисе Годунове», заменено словом «Картуз»; «изношенный картуз» мог быть получен Евгением от каких-либо «милостивцев» взамен шляпы, сорванной с его головы в день наводнения, когда он сидел «на звере мраморном верхом».

Далее зачеркнут был заголовок «Заключение», и, таким образом, заключительные стихи («Остров малый На взморье виден…») теснее примкнули к предыдущим, говорившим о Евгении после столкновения его с «Истуканом» и бегстве от него. Здесь же, в стихе 469 – «Или мечтатель посетит <…> Пустынный остров…», – «мечтатель» заменен снижающим, более конкретным и определенным «чиновник»:

 
Или чиновник посетит
Гуляя в лодке в воскресенье
Пустынный остров…
 

Чиновник этот проводит свободное время почти так же, как мечтал его проводить Евгений с Парашей:

 
По воскресеньям, летом, в поле
С Парашей буду я гулять…
 

Наконец, в «Примечаниях» к поэме Пушкин добавил сноску, называющую «одно из лучших стихотворений» Мицкевича – «Oleszkiewicz», в котором описан день, предшествовавший петербургскому наводнению.

Кроме того, в ПК остались незамеченными и не исправлены Пушкиным две явные ошибки переписчика: в стихах 123 («Итак домой пришел Евгений» – вместо «пришед») и в 267 («В село ворвавшись, ловит, режет» – вместо «ломит»).

Из этого краткого обзора исправлений, внесенных в писарскую копию «Медного Всадника», можно видеть, во-первых, что переделки цензурного характера, которые внес (или, вернее, пытался внести) Пушкин во исполнение указаний царя-цензора, легко отделяются от стилистических и смысловых поправок, вносившихся им по ходу работы над рукописью; во-вторых, очевидно, что цензурные переделки далеко не выполнили всех требований «высочайшей» цензуры и, по-видимому, остались незаконченными. Не были выполнены два главных требования. Прежде всего не было устранено сравнение двух столиц – Москвы и Петербурга – с двумя царицами, новой и «вдовствующей», вычеркнутое целиком Николаем: стилистическое изменение («Главой склонилася Москва» вместо «Померкла старая Москва»), пожалуй, еще более усиливало смысл сопоставления. Кроме того, было сохранено самое недопустимое в цензурном смысле место: угроза Евгения, гневно и яростно брошенная «строителю чудотворному» – «Уже (т. е. «Ужо») тебе!». Именно эти стихи и им предшествующие вызвали гнев царственного цензора, почувствовавшего в них некий дух мятежа, пусть сейчас и бессильный, но грозящий в будущем. Оставить их в тексте – значило, как сознавал Пушкин, идти на новые неприятности и на новое запрещение поэмы; изъять их – было равносильно искажению, зачеркиванию всего идейно-философского смысла «Петербургской повести», а с этим Пушкин не мог согласиться. Ему несомненно были тягостны и те сглаживающие, ослабляющие содержание кульминационной сцены переделки, которые он сумел скрепя сердце внести. Но он чувствовал их недостаточность, а развить их в направлении, угодном для царя-цензора, он также не хотел, чтобы не обессмыслить и не обесценить свое любимое творение. В таком положении ему оставалось одно: отказаться от издания «Петербургской повести» и положить ее в шкатулку, где хранились его прочие рукописи – надолго или навсегда, должно было показать время.

На этом закончилась прижизненная история «Медного Всадника».


6

Со смертью Пушкина 29 января 1837 г. начинается новый период истории «Медного Всадника» – период его посмертной публикации.

Через три четверти часа после кончины поэта, когда его тело было вынесено из кабинета в соседнюю комнату, Жуковский, следуя полученному им накануне устному распоряжению Николая I, запечатал опустевший кабинет своею личной печатью: он считал долгом сохранить и разобрать бумаги погибшего друга и обнародовать оставленное им творческое наследие, лишь в малой степени известное даже в кругу ближайших его друзей. (О том, что среди этих бумаг находится законченная, но запрещенная царской цензурой «поэма о наводнении», т. е. «Медный Всадник», Жуковский, без сомнения, знал, как знали об этом А. И. Тургенев, М. П. Погодин, Вяземский и, вероятно, некоторые другие).

Жуковский полагал, что ему единолично будет поручено рассмотрение бумаг поэта, и Николай I сначала дал на это согласие. Но, как известно, прежде чем Жуковский начал свою работу, положение круто изменилось: император, всегда подозрительный, не доверявший ни Пушкину – в прошлом другу и единомышленнику декабристов, ни даже Жуковскому, несмотря на то что тот был воспитателем наследника, будущего Александра II, назначил «помощником» к Жуковскому жандармского генерала Дубельта. Возмущенный и оскорбленный Жуковский, вполне понимая смысл этого назначения, хотел протестовать, даже демонстративно отказаться от участия в работе, но затем ради пользы дела, а главное ради памяти покойного поэта согласился, выговорив себе лишь одну уступку со стороны царя и Бенкендорфа: рассматривать бумаги не в кабинете шефа жандармов (как того хотел Бенкендорф), а на дому у него, Жуковского. 7 февраля два сундука со всеми бумагами Пушкина были переправлены из его квартиры в квартиру Жуковского. [485]Здесь с 8 по 27 февраля Жуковский и Дубельт занимались пересмотром п учетом рукописей Пушкина, его писем и других материалов. Эти занятия фиксировались в «Журнале», являющемся важным документом для определения того, что было в кабинете Пушкина в момент его смерти. [486]При этом множество отдельных листов, как например карандашные черновые наброски к «Езерскому», вырванные Пушкиным из тетради ПД 845 (бывш. ЛБ 2374), были собраны, очевидно, помощниками Дубельта из III отделения, сложены «пакетами», прошиты и припечатаны. Каждый лист рабочих тетрадей (кроме чистых) и каждый лист, вошедший в «пакеты», были пронумерованы красными чернилами, получив так называемую «жандармскую» нумерацию, являющуюся основной для академического издания.

Еще во время просмотра пушкинских рукописей, при всей его беглости, так как Дубельта интересовали не столько произведения Пушкина (в особенности стихотворные), сколько письма к нему разных лиц – друзей-декабристов, Вяземского, самого Жуковского и др., Жуковский мог видеть все богатство оставленного Пушкиным наследия, множество произведений, при жизни поэта не напечатанных. Тотчас по окончании просмотра (или «посмертного обыска», по меткому и очень справедливому определению М. А. Цявловского), когда рукописи были переданы в его распоряжение, Жуковский стал заниматься подготовкой их к изданию. 12 марта 1837 г. он писал старейшему русскому поэту – 77-летнему И. И. Дмитриеву: «Разбор бумаг Пушкина мною окончен. Найдены две полные, прекрасные пиесы в стихах: „Медный всадник“ и „Каменный гость“. Они будут напечатаны в „Современнике“ (который друзьями Пушкина будет издан на 1837 год в пользу его семейства)…». И далее: «Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник, и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе…». [487]Тогда же, 13 марта, молодой поэт из дружественной к Пушкину семьи, Александр Карамзин, сообщал подобные же мысли своему брату Андрею в Париж: «После смерти Пушкина Жуковский принял, по воле государя, все его бумаги. Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений et une grâce infinie jointe à beaucoup de sentiment et de chaleur; [488]в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения. В целой поэме не встречается ни одного лишнего, малоговорящего стиха!..». [489]

Эти два совпадающие по мысли суждения, принадлежащие одно – стареющему поэту, другу и «побежденному учителю» Пушкина, другое – молодому, но глубоко и тонко чувствующему его поэзию поклоннику, дают проникновенную оценку позднего творчества Пушкина, открывшегося после его смерти. [490]

Очень поспешно, с конца февраля до начала апреля, Жуковский подготовил для публикации в пятом томе «Современника» (№ 1 за 1837 г.) некоторые важнейшие, наиболее отделанные произведения. Пятый том журнала был, по-видимому, частично подготовлен к печати самим Пушкиным и даже проведен им через цензуру, почему ее разрешение, подписанное «11 ноября 1836», было распространено на весь том, что значительно облегчило и ускорило издание, но создавало у читателей ложное представление о том, что «Медный Всадник» и другие произведения, помещенные в журнале в редакции Жуковского, отредактированы самим Пушкиным.

В этом томе на первом месте был напечатан «Медный Всадник» (с. 1-21), что подчеркивало его значение для опровержения слухов, распространявшихся в обществе враждебными Пушкину журналистами – Булгариным и др. – о полном падении таланта поэта. Для подготовки поэмы, в 1833 г. запрещенной «августейшей» цензурой, у редактора Жуковского было крайне ограниченное время – быть может, всего несколько дней. Эта вынужденная поспешность отрицательно сказалась на его редакторской работе, вызвав порчу текста, казалось бы, недопустимую для такого тонкого стилиста, каким был Жуковский. Необходимо рассмотреть подробнее его цензурно-редакторскую правку, так как она пагубно отразилась на первопечатном тексте «Медного Всадника» и оказала влияние на последующие издания в течение многих десятилетий.

Основой публикуемого им текста Жуковский выбрал – и совершенно правильно – писарскую копию (ПК) со вписанными в нее Пушкиным поправками смыслового и стилистического характера, а также с его автоцензурной правкой, рассмотренной нами выше. Но последняя не удовлетворила редактора – Жуковский тотчас увидел, что она скорее всего не закончена поэтом, во всяком случае не проведена в самом важном случае: угроза Евгения «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!» оставлена в неприкосновенности. Пушкин не мог отказаться от этих слов, в которых сосредоточена мысль поэмы, а Жуковский, уяснив себе направление цензорских помет Николая, считал, что сохранение их может вызвать новое запрещение всей поэмы. Вместе с тем редактор внес несколько переделок стилистического порядка, не вызванных цензурными требованиями и в которых не было нужды. В этих случаях, по справедливому замечанию П. Е. Щеголева, «даже дружеская приязнь Жуковского к Пушкину не может ни в какой мере оправдать его притязаний на исправление текста». [491]

Поправки и цензурные переделки Жуковского легко отличимы в тексте ПК, так как они внесены карандашом. Мы приводим их в порядке стихов поэмы, вслед за соответствующими текстами Пушкина (по ПК со всеми поправками самого Пушкина, стилистическими и цензурными):

 
Стих 111Пушк. Мое перо [к тому же] дружно
Жук. Мое перо уж как-то дружно
 
 
121Пушк. Ни о почиющей родне
Жук. Ни о покойнице родне
 
 
193Пушк. Лодки [492]под мокрой пеленой
Жук. Садки под мокрой пеленой
 
 
258Пушк. Стоит с простертою рукою
Жук. Сидит с простертою рукою
 
 
259Пушк. Седок на бронзовом коне
Жук. Гигант на бронзовом коне
 
 
383Пушк. И бьясь об гладкие ступени
Жук. И бьясь о гладкие ступени
 
 
402Пушк. Седок с простертою рукою
Жук. Гигант с простертою рукою
 
 
410-413Пушк. Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался…
Жук. Кто неподвижно возвышался
Во мраке с медной головой
И с распростертою рукой
Как будто градом любовался
 

Стихи 413-423 Пушкина:

 
Под морем город основался…
Ужасен Он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О, мощный баловень судьбы!
Не так ли ты скакал над бездной
И осадив рукой железной
Россию поднял на дыбы?
 

у Жуковского перечеркнуты карандашом и в «Современнике» и в посмертном издании отсутствуют.

 
Стихи 424-426Пушк. Кругом скалы, с тоскою дикой
Безумец бедный обошел
Жук. Безумец бедный обошел
Кругом скалы с тоскою дикой
 
 
430-438Пушк. Глаза подернулись туманом
[По сердцу пламень пробежал]
И дрогнул он – и мрачен стал
П<е>ред недвижным Великаном
И перст с угрозою подняв
Шепнул, волнуем мыслью черной
«Добро, строитель чудотворный!»
«Уже тебе!.. Но вдруг стремглав…
Жук. Глаза подернулись туманом…
По членам холод пробежал
И дрогнул оп – и мрачен стал
Пред дивным русским Великаном
И перст свой на него подняв
Задумался. Но вдруг стремглав
 
 
468Пушк. В его лице изображалось
Жук. В лице его изображалось
 

Переделки цензурного характера, внесенные в ПК самим Пушкиным (в августе-сентябре 1836 г.) и потом Жуковским (в марте 1837 г.), показывают, какой тяжелой, по существу неприемлемой для Пушкина операции подверглась его последняя поэма, высшее достижение его творческого гения.

Сам Пушкин в ряде мест испортил ее и исказил. Так, замена слова «Кумир» словом «Седок» (стихи 259 и 402; в третьем случае – стих 424 – изменен был весь контекст этого слова) лишила образ памятника Петра его глубокого смысла и вместе с тем повредила ему в художественном отношении.

В оставленных Пушкиным без изменения стихах 410-411:

 
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой —
 

Жуковский внес во второй стих поправку, совершенно несовместимую, казалось бы, с его тонким художественным вкусом, хотя она заключалась всего в одной букве:

 
Во мраке с медной головой.
 

Это придало стиху просторечно-иронический оттенок, или даже, как писал Щеголев, «неожиданно пошлый оттенок, который – легко представить – не мог бы не привести в неистовство Пушкина». [493]

Далее, в стихе 420 и следующих, Пушкин заменил «властелина судьбы» на «баловня», что, разумеется, исказило смысл этого обращения в Петру, так же как и поправка в следующем стихе, где слова «скакал над бездной» стали непонятны и бессмысленны. Но эти переделки не удовлетворили осторожного Жуковского, и он вычеркнул весь отрывок (стихи 413-423).

Коренной переделке Пушкин подверг пять стихов (424-428), предшествующих центральному моменту – угрозе Евгения, которую он во что бы то ни стало хотел сохранить. «Подножие кумира» сменилось «тоскою дикой», а дальше явились незначащий стих «И надпись яркую прочел» и «великая скорбь», которой «стеснилось» сердце Евгения, хотя, рисуя состояние своего героя один на один перед памятником, поэт вовсе не думал ни о его «тоске», ни о «скорби». Характерно, что эту редакцию Жуковский сохранил, не подвергая дальнейшей правке.

Наконец, кульминационный момент поэмы – угрозу Евгения «строителю» (стихи 430-438) – Пушкин решил сохранить в целости, несмотря на ясное указание царственного цензора на ее неприемлемость. Он попытался несколько ослабить предшествующие угрозе стихи: слова «По сердцу пламень пробежал» он вычеркнул, вероятно не найдя им сразу замены; «Вскипела кровь» заменил нейтральным «И дрогнул он»; «горделивого истукана», безусловно неприемлемого для цензуры, сменил на нейтрального «недвижного великана», а выразительное изображение напряженно-яростного состояния героя – «зубы стиснув, пальцы сжав» – переделал на менее выразительный, но зато прямо говорящий об угрозе стих – «И перст с угрозою подняв». Вычеркивать краткую, но полную внутреннего напряжения и указывающую на будущее угрозу Евгения «Добро, строитель чудотворный! Уже тебе!..» он не стал, не найдя в себе силы на такой почти самоубийственный акт.

На этом Пушкин остановился в своей, стоившей ему несомненно больших усилий, «автоцензурной» работе. Остановился и потому, что подобное искажение собственного создания, хотя бы и с сохранением слов героя, было ему тяжело и мучительно, и потому, что он понимал бесполезность своих усилий, которыми царь-цензор едва ли удовлетворится. Поэт бросил свой сизифов труд и отложил поэму, быть может до того времени, когда бы августейший цензор забыл о своих замечаниях. Во всяком случае, он не трогал больше «Медного Всадника», а наступившие осенью события – и общественные, вызванные опубликованием в октябре «Философического письма» Чаадаева, и личные, связанные с полученным им самим 4 ноября 1836 г. анонимным пасквилем, – отвлекли его мысли от поэмы.

Но Жуковский, желавший во что бы то ни стало издать самое значительное произведение из оставленных погибшим поэтом, решил довести дело до конца, хотя бы ценою затемнения смысла поэмы. Сохранив некоторые из пушкинских стихов, изображающих встречу Евгения с «горделивым истуканом», он сократил и ослабил весь отрывок (вместо «По сердцу пламень пробежал» внес «По членам холод…»; вместо «Перед недвижным Великаном» – «Пред дивным русским Великаном»; вместо «И перст с угрозою подняв Шепнул…» – «И перст свой на него подняв Задумался…»). Угрожающие слова, которые лучше назвать проклятием, исчезли, и стало совершенно непонятно, отчего «мгновенно гневом» возгорелось лицо «грозного царя» и отчего «стремглав бежать пустился» безумный Евгений. Но здесь и Жуковский не смог ничего сделать, и потрясающее описание бегства «ничтожного героя» от преследующего его Медного Всадника было оставлено им без всяких изменений.

Со всеми цензурными переделками, «наложенными» Жуковским на явно недостаточную пушкинскую правку, «Медный Всадник» был опубликован в пятом (посмертном) томе «Современника», вышедшем в апреле или в начале мая 1837 г. [494]Тот же текст был повторен и в IX (первом дополнительном) томе «посмертного» издания сочинений Пушкина, вышедшем в 1841 г., [495]а также в III томе издания П. В. Анненкова (1855). [496]Таким искаженным и, можно сказать, обескровленным великое творение Пушкина стало известно на многие годы читателям.

Однако же искаженный Жуковским из цензурных соображений текст поэмы, лишенный смысла в самом важном, кульминационном ее эпизоде, вызывал недоумение у многих, наиболее тонких и проницательных читателей. Впоследствии же, когда стали известны подлинные слова Евгения, обращенные к памятнику, возникла легенда о его большом монологе, якобы читавшемся Пушкиным у Вяземских и отсутствующем в печати. Об этом рассказал, как о воспоминании, сохранившемся с юношеских лет, сын П. А. Вяземского Павел Петрович (1820-1888) в статье «Пушкин по документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям» (1880), неоднократно перепечатывавшейся. П. П. Вяземский утверждал, что монолог Евгения перед памятником заключал около тридцати стихов и «произвел при чтении потрясающее впечатление», в особенности тем, что в нем «слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации». [497]Между тем ни в одной рукописи поэмы, кроме известных в печати слов: «Добро, строитель чудотворный! Уже (Ужо) тебе», нет следов какого бы то ни было продолжения и развития этой сжатой угрозы, какого-либо намека на иной замысел. Однако воспоминание П. П. Вяземского – едва ли только вымысел. Можно предположить, что ошибкой его памяти является отнесение «монолога» к «Медному Всаднику», тогда как в творчестве Пушкина есть другой отрывок, не введенный им в печатный текст и оставшийся в нескольких черновых и перебеленных, не доведенных до завершения редакциях: это речь Алеко в поэме «Цыганы», обращенная к его ребенку, рожденному Земфирой (см.: Акад., IV, 444-451 – «Бледна, слаба Земфира дремлет…» и т. д.). Этот текст представляет собою монолог объемом около 40 стихов, в котором действительно можно увидеть «ненависть к европейской цивилизации». Но подобное толкование слов П. П. Вяземского, конечно, остается гипотезой, не поддающейся пока документальной проверке. Одно ясно: к «Медному Всаднику» отрывок, упоминавшийся Вяземским, отношения не имеет.

Освобождение текста «Медного Всадника» от цензурных искажений и пропусков началось с дополнительного, VII тома сочинений поэта в издании П. В. Анненкова, вышедшего в 1857 г., – тогда, когда после смерти Николая I и окончания Крымской войны значительно смягчились цензурные условия русской печати. За два года до того, в 1855 г., в примечаниях к «Медному Всаднику» в III томе своего издания (с. 552) Анненков мог только в нескольких словах осторожно указать на то, что якобы «для связи некоторых мест, недописанных или пропущенных Пушкиным, в поэму включены были стихи, ему не принадлежащие», и привести эти стихи:

 
a.И с распростертою рукой
Как будто градом любовался
 
 
b.Пред дивным Русским Великаном
И перст свой на него подняв,
Задумался.
 

Через два года, в VII, дополнительном томе своего издания Анненков смог уже привести почти полностью большой отрывок поэмы, от стиха 409 («И львов, и площадь и Того…») до стиха 440 включительно («Бежать пустился. Показалось Ему…»), – почти полностью потому, что стих 423 («Россию поднял на дыбы») ему пришлось заменить строкою точек, а в стихе 438 заменить также точками возглас Евгения «Ужо тебе!». [498]При этом было названо имя В. А. Жуковского как составителя четырех с половиною стихов, не принадлежащих Пушкину.

Дальнейшая история очищения текста «Медного Всадника» от цензурных переделок Жуковского и самого Пушкина, а также от стилистического вмешательства Жуковского представляет собою ряд случайных и бессистемных поправок, свидетельствующих лишь о невыработанности текстологических методов в XIX-начале XX в. Не приводя всех этих исправлений в их исторической последовательности (что не имеет для нас значения), можно лишь назвать имена основных участников этой длительной работы, растянувшейся почти на 70 лет (1855-1924), после Анненкова: это – Г. Н. Геннади, Н. В. Гербель, П. И. Бартенев, П. А. Ефремов, П. О. Морозов, A. Л. Слонимский, Б. В. Томашевский. Последним словом в эдиционной практике научно-критических изданий «Медного Всадника» является текст академического издания (т. V, 1948), подготовленный С. М. Бонди и Н. В. Измайловым. Обратимся к рассмотрению принципов этого издания и некоторых спорных вопросов,


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю