Текст книги "Русская критика от Карамзина до Белинского"

Автор книги: Александр Пушкин

Соавторы: Николай Гоголь,Александр Грибоедов,Николай Карамзин,Василий Жуковский,Орест Сомов,Николай Полевой,Александр Бестужев-Марлинский,Петр Вяземский,Дмитрий Веневитинов,Петр Плетнев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Древние наши города: Новгород, Киев, Чернигов, Владимир, Москва и т. п. содержат многие доныне уцелевшие памятники веков прошедших; о других же, сгладившихся с лица земли, говорят нам развалины или места запустелые. Поищем их, дополним остатки воспоминаниями – и перестанем завидовать обрушенным замкам баронов германских и танов английских.

Все это показывает богатство пособий, возразят мне, но не составляет еще поэзии народной. Согласен; но когда пособия сии существуют, тогда гений может выбирать из них то, что согласно с его влечением, собирать в одно разбросанные черты и создавать прекрасное целое. Он может более: может в свойствах и звуках языка, в духе народном, в воображении своих единоземцев найти новое, никем не замеченное; дать вид и осязаемость словам и понятиям, влить огонь и чувство в предметы неодушевленные, сообщить занимательность тем из них, кои дотоле не привлекли нашего внимания. Кусок прекрасного мрамора лежит хладен и недвижим; но резец ваятеля-гения может вдохнуть в него жизнь и теплоту.

Но пусть не думают, чтобы я хотел ограничить поэзию русскую воспоминаниями, преданиями и картинами нашего отечества: это было бы налагать новые оковы на гения, а гений не терпит оков. Весь мир, видимый и мечтательный, есть собственность поэта; он везде собирает цветы, везде пьет жизнь и силу и в таинственном своем вдохновении являет мысленным взорам свет, незримый и дивный.

Сердце русское невольно трепещет от благоговения и радости, народная гордость невольно пробуждается при воспоминании о певце возвышенном, который первый извлек из отечественного слова сладостные звуки, ту неподражаемую гармонию небес, кои нас восхищают, очаровывают, увлекают. Державин сообщил новую силу языку русскому, разгадал его средства и возможности, влил в поэзию мысли высокие и отвлеченные, облек их в образ видимый и ощутительный – и удивил народы отдаленнейшие. Его поэзия неподражательная и неподражаема: он сам и для себя создал новый род стихотворства лирического, облагородил многие слова, которых сила и значительность ослаблены были употреблением, и посмеивался немощным усилиям тех, кои пресмыкались вслед за орлиным полетом его гения. Творения сего певца суть говорящие памятники нашей славы народной, и русский с величавою осанкой самодовольствия скажет иноплеменным: «Я соотечественник Державина!»

С некоторого времени, казалось, мы начали понимать ограниченность правил школьных, не развертывающих дарования, но спутывающих его зависимостью и тяготящих условиями. Поэзия классическая (по понятиям французов и их последователей) перестала для нас быть камнем сизифовым, беспрестанно катимым вверх и беспрестанно скатывающимся с горы в безмолвную долину посредственности и забвения. Жуковский первый отринул сию столь неблагодарную работу и еще чаще верное прибежище умов и дарований обыкновенных. Познакомив нас с поэзией соседних германцев и отдаленных бардов Британии, он открыл нам новые пути в мир воображения. Юный Пушкин нашел другой след в сей же самый мир: в вымыслах и мечтах его, в языке и способе выражения больше раскрываются черты народные русские. Прекрасные стихотворения Пушкина то дышат суровым севером и завиваются в седых его туманах, то раскаляются знойным солнцем полуденным и освещаются яркими его лучами. Поэт обнял все пространство родного края и в своенравных играх своей музы показывает его нам то с той, то с другой стороны: является нам на хладных берегах Балтийских – и вдруг потом раскидывает шатер под палящим небом Кавказа или резвится на цветущих долинах киевских.

Новость всегда приманчива и всегда находит подражателей: Жуковский и Пушкин имеют их слишком много. Каждое слово, каждое выражение, даже мысли и целые стихи сих двух поэтов ловятся наперерыв молодыми кандидатами Парнаса, которые прелестными чужими цветками думают скрасить волчцы и терны[12]12
  Вóлчцы и тéрны – колючие кустарники.


[Закрыть] запустелых цветников своих. Если б сии подражатели хотели вникнуть и понять, что Жуковский и Пушкин пленяют и восхищают нас не одними картинами новыми, но богатством мыслей, живостью и разнообразием картин; не условными выражениями, но особенным искусством или, лучше сказать, даром употреблять у места выражения, ими созданные; что Жуковский, перелагая по большей части поэтов германских, должен был верно передавать их творения, не изменяя их сущности и цели, часто неясной и отдаленной... Но нет! Они упрямо хотят идти по проложенной дороге, не думая и не хотя думать, что она не по них...

Я говорил вообще: говорил о духе и свойствах большей части новейших стихотворений, писанных и напечатанных на русском языке. Отдавая нелестную дань удивления и благодарности талантам истинным, я хотел только заметить, как часто ошибаются их подражатели, составляя себе ложное понятие о поэзии романтической. Вместе с сим намерение мое было показать, что народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силою и великодушному в победах, населяющему царство обширнейшее в мире, богатое природою и воспоминаниями,– необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и не зависимую от преданий чуждых. Герои русские утвердили славу отчизны на полях брани, мужи твердого духа ознаменовали ее летописи доблестями гражданскими; пусть же певцы русские станут на чреде великих певцов древности и времен позднейших незаимствованными новыми красотами поэзии. Пусть в их песнях высоких отсвечиваются, как в чистом потоке, дух народа и свойства языка богатого и великолепного, способного в самых звуках передавать и громы победные, и борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных, и молчаливое томление любви безнадежной, и клики радости, и унылые отзывы скорби.

В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕР
1797—1846

Лицейский товарищ Пушкина, образованнейший человек своей эпохи Вильгельм Карлович Кюхельбекер был педагогом (среди его учеников композитор Глинка), поэтом, драматургом, критиком. Видный декабрист, он 14 декабря 1825 года пытался на Сенатской площади застрелить брата царя. Десять лет провел после этого в одиночном заключении, а потом до конца жизни находился в ссылке в Сибири.

Лучшая статья Кюхельбекера о литературе, «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие», была опубликована в декабристском альманахе «Мнемозина», который он сам издавал совместно с писателем В. Ф. Одоевским (1824, ч. 2). Эта статья вызвала горячие споры. Впервые в русской критике Кюхельбекер резко отграничил декабристский гражданский романтизм от элегического романтизма Жуковского и Батюшкова. Кюхельбекер талантливо и зло высмеивал литературные трафареты элегических романтиков: «Луна, которая,– разумеется —уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало... В особенности же – туман: туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя». Кюхельбекер требовал от поэзии гражданственности и народности.

О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие

Сила, свобода, вдохновение – необходимые три условия всякой поэзии. Лирическая поэзия вообще не иное что, как необыкновенное, то есть сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя. Из сего следует, что она тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему без сомнения занимает первое место в лирической поэзии, или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической. Прочие же роды стихотворческого изложения собственных чувств – или подчиняют оные повествованию, как то гимн, а еще более баллада, и, следовательно, переходят в поэзию эпическую; или же ничтожностию самого предмета налагают на гений оковы, гасят огонь его вдохновения. В последнем случае их отличает от прозы одно только стихосложение, ибо прелестью и благозвучием – достоинствами, которыми они по необходимости ограничиваются,– наравне с ними может обладать и красноречие. Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, воспаряя к престолу неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя. Сверх того, в оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в супостатов[13]13
  Перýны – здесь: молнии. Супостáты – враги (стар.-слав.).


[Закрыть], блажит праведника, клянет изверга.

В элегии – новейшей и древней – стихотворец говорит об самом себе, о своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастию – смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии – умеренность, посредственность...

Послание у нас – или та же элегия, только в самом невыгодном для ней облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков..., или просто письмо в стихах.

Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях; еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что – слава богу! – здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:

 
Милостивый государь NN.,
 

воскликнет:

 
...чувствительный певец,
Тебе (и мне) определен бессмертия венец!..
 

Теперь спрашивается: выиграли ли мы, променяв оду на элегию и послание?

Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам[14]14
  См. примечание на стр. 46.


[Закрыть], преимущественно Шиллеру*. Современно ему, Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности – Парни* и Мильвуа*. Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую.

Но что такое поэзия романтическая?

Она родилась в Провансе и воспитала Данта*, который дал ей жизнь, силу и смелость, отважно сверг с себя иго рабского подражания римлянам, которые сами были единственно подражателями греков, и решился бороться с ними. Впоследствии в Европе всякую поэзию свободную, народную стали называть романтическою...

Изучением природы, силою, избытком и разнообразием чувств, картин, языка и мыслей, народностию своих творений великие поэты Греции, Востока и Британии неизгладимо врезали имена свои на скрижалях бессмертия. Ужели смеем надеяться, что сравнимся с ними по пути, по которому идем теперь? Переводчиков никто, кроме наших дюжинных переводчиков, не переводит. Подражатель не знает вдохновения: он говорит не из глубины собственной души, а принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Сила? – Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится, и кажется, и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? – Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости: до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльд-Гарольдам[15]15
  Чáйльд-Гарóльд – романтический герой поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» (1812—1818); он находится в конфликте с обществом, обличает его пороки.


[Закрыть], едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками. Картины везде одни и те же: луна, которая – разумеется – уныла и бледна; скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя; в особенности же – туман: туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя.

Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык...

О мыслях и говорить нечего. Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в «Светлане» и в «Послании к Воейкову» Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина*, два или три места в «Руслане и Людмиле» Пушкина.

Свобода, изобретение и новость составляют главные преимущества романтической поэзии перед так называемою классическою позднейших европейцев. Родоначальники сей мнимой классической поэзии более римляне, нежели греки. Она изобилует стихотворцами – не поэтами, которые в словесности то же, что бельцы[16]16
  Белéц, или альбинóс, белый негр. (Примеч. В. К. Кюхельбекера.)


[Закрыть] в мире физическом. Во Франции сие вялое племя долго господствовало: лучшие, истинные поэты сей земли, например Расин*, Корнель*, Мольер*, несмотря на свое внутреннее омерзение, должны были угождать им, подчинять себя их условным правилам, одеваться в их тяжелые кафтаны, носить их огромные парики и нередко жертвовать безобразным идолам, которых они называли вкусом, Аристотелем*, природою, поклоняясь под сими именами одному жеманству, приличию, посредственности... Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности, но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества!

Всего лучше иметь поэзию народную...

Да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные – лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности.

Станем надеяться, что, наконец, наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы[17]17
  Речь идет о поэмах «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан».


[Закрыть], особенно первая, подают великие надежды...

А. А. БЕСТУЖЕВ
1797—1837

Видный критик и писатель Александр Александрович Бестужев был членом тайного Северного общества, вместе с Рылеевым писал агитационные революционные песни и издавал декабристский альманах «Полярная звезда».

14 декабря 1825 года он вывел на Сенатскую площадь Московский полк. Был арестован, сослан в Сибирь, потом отправлен рядовым на Кавказ. Дослужился до офицерского звания, убит при высадке десанта на мыс Адлер.

В 1830-е годы шумным успехом пользовались романтические повести Бестужева, публиковавшиеся под псевдонимом Марлинский: «Фрегат «Надежда», «Аммалат-Бек» и др.

Один из крупнейших поборников декабристских идей, Бестужев написал в годы, предшествовавшие восстанию, несколько обзоров русской литературы. Взволнованно и страстно он отстаивал ее самобытность, выступал горячим патриотом и сторонником гражданского романтизма. Последний из его обзоров, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов», напечатан в альманахе «Полярная звезда» на 1825 год. Бестужев дает в нем высокую оценку поэме Пушкина «Цыганы», первой главе «Евгения Онегина», комедии Грибоедова «Горе от ума», видя в этих произведениях свидетельство сближения литературы с народной жизнью.

Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов

Словесность всех народов, совершая свое круготечение, следовала общим законам природы. Всегда первый ее век был возрастом сильных чувств и гениальных творений. Простор около умов высоких порождает гениев: они рвутся расшириться душою и наполнить пустоту. По времени круг сей стесняется: столбовая дорога и полуизмятые венки не прельщают их. Жажда нового ищет нечерпанных источников, и гении смело кидаются в обход мимо толпы в поиске новой земли мира нравственного и вещественного; пробивают свои стези; творят небо, землю и ад родников вдохновений; печатлеют на веках свое имя, на одноземцах свой характер, озаряют обоих своей славою и все человечество своим умом!

За сим венком творения и полноты следует век посредственности, удивления и отчета. Песенники последовали за лириками, комедия встала за трагедиею; но история, критика и сатира были всегда младшими ветвями словесности. Так было везде, кроме России; ибо у нас век разбора предыдет веку творения; у нас есть критика и нет литературы; мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стариками! Постараемся разгадать причины столь странного явления.

Первая заключается в том, что мы воспитаны иноземцами. Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. Измеряя свои произведения исполинскою мерою чужих гениев, нам свысока видится своя малость еще меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостию, вместо того чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что есть. К довершению несчастия, мы выросли на одной французской литературе, вовсе не сходной с нравом русского народа, ни с духом русского языка...

Сказав о первых причинах, упомяну и о главнейшей: теперь мы начинаем чувствовать и мыслить – но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум – дела; он хочет шевелиться, когда не может летать, но не занятый политикою – весьма естественно, что деятельность его хватается за все, что попадется, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрено ли, что он кинулся в кумовство и пересуды!

Я говорю не об одной словесности: все наши общества заражены тою же болезнью. Мы, как дети, которые испытывают первую свою силу над игрушками, ломая их и любопытно разглядывая, что внутри.

Теперь спрашивается: полезна или нет периодическая критика?.. Наша критика недалеко ушла в основательности и приличии. Она ударилась в сатиру, в частности и более в забаву, чем в пользу. Словом, я думаю, наша полемика полезнее для журналистов, нежели для журналов, потому что критик, антикритик и перекритик мы видим много, а дельных критиков мало: но между тем листы наполняются, и публика, зевая над статьями вовсе для ней незанимательными, должна разбирать по складам надгробия безвестных людей. Справедливо ли, однако ж, так мало заботиться о пользе современников, когда подобным критикам так мало надежды дожить до потомства?

Мне могут возразить, что это делается не для наставления неисправимых, а для предупреждения молодых писателей. Но, скажите мне, кто ставит охранный маяк в луже? Кто будет читать глупости для того, чтобы не писать их?..

Из вопроса, почему у нас много критики, необходимо следует другой: «отчего у нас нет гениев и мало талантов литературных?» Предслышу ответ многих, что от недостатка ободрения! Так, его нет, и слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования: огонь очага требует хворосту и мехов, чтобы разгореться,– но когда молния просила людской помощи, чтобы вспыхнуть и реять в небе? Гомер, нищенствуя, пел свои бессмертные песни; Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию... Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостатком лиц ваших – рассвет бессмертия! Скорбь есть зародыш мыслей, уединение – их горнило. Порох на воздухе дает только вспышки, но, сжатый в железе, он рвется выстрелом и движет и рушит громады...

Однако ж такие чувства могут зародиться только в душах, куда заране брошены были семена учения и размышленья, только в людях, увлеченных случайным рассеянием, у которых есть к чему воротиться. Но таково ли наше воспитание? Мы учимся припеваючи и оттого навсегда теряем способность и охоту к дельным, к долгим занятиям. При самых счастливых дарованиях мы едва имеем время на лету схватить отдельные мысли; но связывать, располагать, обдумывать расположенное не было у нас ни в случае, ни в привычке. У нас юноша с учебного гулянья спешит на бал, а едва придет истинный возраст ума и учения, он уже в службе, уж он деловой – и вот все его умственные и жизненные силы убиты в цвету ранним напряжением, и он целый век остается гордым учеником оттого, что учеником в свое время не был. Сколько людей, которые бы могли прославить делом или словом своё отечество, гибнут, дремля душой в вихре модного ничтожества, мелькают по земле, как пролетная тень облака...

Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски*, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски? Бог весть! До сих пор, по крайней мере, наша муза остается невестою-невидимкою. Конечно, можно утешиться тем, что мало потери, так или сяк пишут сотни чужестранных и междоусобных подражателей; но я говорю для людей с талантом, которые позволяют себя водить на помочах. Оглядываясь назад, можно век назади остаться, ибо время с каждой минутой разводит нас с образцами. Притом все образцовые дарования носят на себе отпечаток не только народа, но века и места, где жили они, следовательно, подражать им рабски в других обстоятельствах – невозможно и неуместно. Творения знаменитых писателей должны быть только мерою достоинства наших творений. Так чужое высокое понятие порождает в душе истинного поэта неведомые дотоле понятия. Так, по словам астрономов, из обломков сшибающихся комет образуются иные, прекраснейшие миры!

Я мог бы яснее и подробнее исследовать сказанные причины; я бы должен был присовокупить к ним и раннее убаюкивание талантов излишними похвалами или чрезмерным самолюбием; но уже время, оставив причины, взглянуть на произведения...

Стихотворениями, как и всегда, протекшие 15 месяцев изобиловали более, чем прозою. В. А. Жуковский издал в полноте рассеянные по журналам свои сочинения. Между новыми достойно красуется перевод Шиллеровой «Девы Орлеанской», перевод, каких от души должно желать для словесности нашей, чтобы ознакомить ее с настоящими чертами иноземных классиков.

Пушкин подарил нас поэмою «Бахчисарайский фонтан»; похвалы ей и критики на нее уже так истерлись от беспрестанного обращения, что мне остается только сказать: она пленительна и своенравна, как красавица Юга. Первая глава стихотворного его романа «Онегин», недавно появившаяся, есть заманчивая, одушевленная картина неодушевленного нашего света. Везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества,– стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу. Особенно «Разговор с книгопродавцем» вместо предисловия[18]18
  Стихотворение Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824) было опубликовано в качестве предисловия к первой главе «Евгения Онегина», подобно театральному вступлению к поэме Гете «Фауст».


[Закрыть] (это счастливое подражание Гёте*) кипит благородными порывами человека, чувствующего себя человеком. Блажен,– говорит там в негодовании поэт,—

 
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувства воздаянья!
 

И плод сих чувств есть рукописная его поэма «Цыганы». Если можно говорить о том, что не принадлежит еще печати, хотя принадлежит словесности, то это произведение далеко оставило за собой все, что он писал прежде. В нем-то гений его, откинув всякое подражание, восстал в первородной красоте и простоте величественной. В нем-то сверкают молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей и усталого ума в борьбе с дикою природою. И все это выраженное на деле, а не на словах, видимое не из витиеватых рассуждений, а из речей безыскусственных. Куда не достигнет отныне Пушкин с этой высокой точки опоры?

И. А. Крылов порадовал нас новыми прекрасными баснями; некоторые из них были напечатаны в повременных изданиях, и скоро сии плоды вдохновения, числом до тридцати, покажутся в полном собрании... Рылеев издал свои «Думы» и новую поэму «Войнаровский»; скромность заграждает мне уста на похвалу, в сей последней, высоких чувств и разительных картин украинской и сибирской природы.

Русский театр в прошедшем году обеднел оригинальными пьесами...

Но все это выкупила рукописная комедия г. Грибоедова «Горе от ума» – феномен, какого не видали мы от времен «Недоросля». Толпа характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. Все это завлекает, поражает, приковывает внимание. Человек с сердцем не прочтет ее не смеявшись, не тронувшись до слез. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорбленные зеркальностию сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится; но пусть они говорят, что им угодно: предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных...