Текст книги "Русская критика от Карамзина до Белинского"

Автор книги: Александр Пушкин

Соавторы: Николай Гоголь,Александр Грибоедов,Николай Карамзин,Василий Жуковский,Орест Сомов,Николай Полевой,Александр Бестужев-Марлинский,Петр Вяземский,Дмитрий Веневитинов,Петр Плетнев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

О том, что называется действие драмы, и об его главных свойствах

Истинный творец комедии,– заключает свое слово нравственность,– есть тот, который, избирая содержание своих пьес из того круга общества, в коем живет, более показывает зеркало свое порокам и предрассудкам, господствующим вообще, а не частно, более тем, которые действительно вредят добрым нравам, будучи следствием или дурного воспитания, или дурных привычек, или пристрастия к иноземным. Он не имеет в виду лица, но порок; самый порок или слабость представляет не для того и не таким образом, чтобы ожесточить его, но исправить нечувствительно, не оскорбляя самолюбия, чтобы забавлять и тех, над которыми смеется... Смотря на степени образованности общества, пиши для всех классов народа, если хочешь – для просвещенных и не просвещенных; но помни одно правило: театр есть училище нравственности; ты всегда должен быть органом благонравия и всех семейственных добродетелей!..

Мало для нас приискать или выдумать происшествие занимательное, рассказать его в диалогах и монологах прекрасными стихами, мы еще требуем, чтобы всё сложное приключение было одно, отдельно само по себе, и случилось в одном месте и в один день: так вопиют строгие учителя от времен старика Аристотеля* до времен беспристрастного, немилосердного Буало*. Единство времени, единство места, единство действия суть необходимые качества драмы. Утешьтесь, любезные чада Мельпомены* и Талии*. Сими строгими правилами не хотят стеснить вашу свободу, оковать ваши полеты орлиные; нет, летайте себе как угодно, но вы знаете, что самому резвому коню легкая узда бывает спасительницей и украшением, без нее в запальчивости своей он попадает в овраги и убивается, не соблюдено умеренности в беге и в пище – он исчахнет...

Я приведу еще самое простое доказательство: приятно ли вам слушать в общественной беседе модного шарлатана, который от одной материи переходит к другой, ничего не кончивши; развалившись в креслах, он в одно время и в Петербурге, и в Китае, и в Японии? В одно время политик, газетёр, стихотворец, домостроитель, заводчик, часовой мастер и цензор Кузнецкого моста; в одно время бьет людей своих и читает молитвенник? Что вы поймете из его слов, из его действий, из его характера? Вы не любите этого человека, как же вы терпите дурные драмы, которые точно таким же образом бывают иногда составлены и расположены? Как же вы можете не уважать правил порядка и стройности? В разговоре для времяпрепровождения всё простить можно; искусство, и искусство такое, как поэзия, не для одного только времяпрепровождения,– оно имеет цель важнейшую, оно свою награду видит в бессмертии!

Как просты, как естественны начала сих правил об единствах! Изъяснимся короче: два или многие предметы представить в драме – значит отнять или ослабить занимательность частную каждого из них. Переселять действия из одного места в другое – значит передвигать зрителя вместе с собою из одной страны в другую – это насилие и оскорбление; говорить предо мною; какой прекрасный сад, когда я нахожусь в комнате и вижу комнату – обман! Не обидно ли зрителю, когда то, что может случиться в продолжение многих лет, помещают в пространстве времени, которое сижу я в креслах театральных! Это значит вместо удовольствия доставить мне смущение, досаду, заставить сомневаться и, наконец, с горестью узнать, что я смотрю просто на комедиантов...

Итак, правила об единствах драмы, несмотря на новых противоборцев немецких[8]8
  Имеются в виду немецкие романтики конца XVIII – начала XIX веков, писатели Шиллер и Гете, теоретик искусства Шеллинг и др., провозгласившие свободу писателя от норм классицизма.


[Закрыть], утверждаются самою природою и намерением писателя соединить в одну точку занимательность пьесы и произвести сильнейшее очарование, которое составляет главную и единственную цель всех родов поэзии. Стихотворцы! Подражайте природе, не сердитесь на строгость правил; они из нее же почерпнуты, они составляют цену и важность вашего искусства и ведут вас к надлежащей цели!

II
ДЕКАБРИСТЫ – КРИТИКИ И ТЕОРЕТИКИ ЛИТЕРАТУРЫ

Ф. Н. ГЛИНКА
1786—1880

Федор Николаевич Глинка, герой войны 1812 года, участник Бородинского сражения, одним из первых вступил в тайные декабристские организации «Союз Спасения» и «Союз Благоденствия». После поражения восстания на Сенатской площади был сослан. Глинка – автор ставших песнями стихотворений «Вот мчится тройка удалая...», «Не слышно шума городского...» и видный публицист, писавший о войне с Наполеоном.

Его статья «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года», первоначально напечатанная в журнале «Сын отечества», 1816, ч. 27,– ранний литературный манифест декабристов, ставивших целью воспитание читателя в духе патриотизма и свободолюбия.

В 1839 году Глинка написал книгу «Очерки Бородинского сражения», и она получила положительную оценку Белинского.

О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года

Скоро, может быть, умолкнут громы брани, обсохнут поля от пролитой крови, истлеют тысячи трупов.

Пожженные области начнут возникать из пепла, и раны страждущего человечества уврачуются благодатным целением мира. Война сия пройдет мимо, как гневная туча, метавшая молнии на мирные села. Скоро исчезнет ужас, но вслед за ним пробудится любопытство. Люди захотят узнать все подробности сей единственной брани народов. Всякий мыслящий ум пожелает иметь средства составить полную картину всех необычайных происшествий, мелькавших с блеском молний в густом мраке сего великого периода. Современники, может быть, и будут довольствоваться одними только изустными преданиями и простыми записками; но потомки, с громким ропотом на беспечность нашу, потребуют истории... «Дайте нам,– скажут они,– ясное понятие о том времени, когда грозные тучи ходили в небесах Европы, когда повсюду гремело оружие и звучали цепи, когда кровь и слезы обливали смятенную землю, когда тряслись престолы и трепетали цари!» Так будут говорить вообще все народы Европы. Но русские захотят особенно иметь живое изображение того времени, когда внезапный гром войны пробудил дух великого народа, когда сей, предпочитая всем благам в мире честь и свободу, с благородным равнодушием смотрел на разорение областей, на пожары городов своих и с беспримерным мужеством пожинал лавры на пепле и снегах своего Отечества. Ужели незабвенные подвиги государя, вождей и народа в сей священной войне умрут для потомства? Нет! Перо истории должно во всей целости передать их бессмертию.

Одна история торжествует над тленностью и разрушением. Поникает величие держав, меркнет блеск славы, молва звучит и затихает. Роды и поколения людей преходят, как тени, по краткому пути жизни. Что ж остается за ними в мире? —Дела! Кто хранит их для позднейших столетий? – История.

О ты, могучая противница времени и случаев, вмещая деяния всех народов и бытия всех веков, история, уготовь лучшие из скрижалей[9]9
  Скрижáли – две каменных доски, на которых, по библейской легенде, были записаны десять заповедей бога Ягве.


[Закрыть] твоих для изображения славы моего Отечества и подвигов народа русского! Смотри, какую пламенную душу показал народ сей, рожденный в хладных пределах Севера...

Было на мыслях у врагов наших и то, что русский сдаст им Отечество свое без бою, но не сбылись мечты сии на деле. Сей-то обман обнаружит пред светом история. Громко посмеется она дерзким расчетам и мечтам врагов наших и достойно похвалит побуждения, двигавшие волею и сердцами россиян. Все побуждения сии благородны и священны. Русский ополчался за снега свои – под ними почивают прахи отцов его. Он защищал свои леса – он привык считать их своею колыбелью, украшением своей родины; под мрачною тению сих лесов покойно и весело прожили предки его. Русский с восхищением дышал студеным воздухом зимы и с веселым сердцем встречал лютейшие морозы, ибо морозы сии, ополчаясь вместе с ним за землю его, познобили врагов ее. Русский сражался и умирал у преддверия древних храмов,– он не выдал на поругание святыни, которую почитает и хранит более самой жизни. Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооруженных грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей. Вот чего не предчувствовали иноземцы, чего не ожидали враги наши! Вот разность в деяниях, происходящая от разности во нравах!

О, народ мужественный, народ знаменитый! Сохрани навеки сию чистоту во нравах, сие величие в духе, сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно русским, как был и будешь в народах первым! Прейдут веки и не умалят славы твоей, и поздние цари возгордятся твоею преданностью, похвалятся твоею верностью и, при новом ополчении народов всей земли, обопрутся на твердость твою, как на стену, ничем не оборимую! Но да не утратится ни единая черта из великих подвигов твоих! Я трепещу в приятном восторге, воображая, сколь прекрасны дела твои и в какое восхищение приведены будут поздние потомки описанием оных!

Так! Нам необходима история Отечественной войны. Чем более о сем думаю, тем более утверждаюсь в мысли моей. Но сочинитель истории сей должен иметь все способности и все способы, приличные великому предприятию изобразить потомству столь беспримерную борьбу свободы с насилием, веры с безверием, добродетели с пороком. Сочинитель истории Отечественной войны не станет углубляться в сокровенность задолго предшествовавших ей обстоятельств. Деяния современные взвешиваются потомством. Современник, невольно покоренный собственным и чуждым страстям, колеблясь между страхом и надеждою, не может быть беспристрастным судиею. Одно время поднимает завесу непроницаемости, за которою таились все действия, предприятия и намерения дворов европейских. Происшествия спеют, и только в полной зрелости своей очевидны становятся. Люди поздних столетий яснее нас будут видеть наше время. Они увидят страсти государей и министров, их мнения, надежды, сношения одного с другим и роковую связь всех вместе с тем, который железною десницею[10]10
  Десница – рука (стар.-слав.).


[Закрыть], по дерзкой воле страстей своих, управлял ими и судьбами их народов. Важнейшие из предшествовавших войне обстоятельств представит нам сочинитель в отдаленной картине. Так, например, на левом берегу Немана покажет он издали грозного вождя вооруженных народов, сего сына счастия, сие страшное орудие непостижимых судеб, гордо опершегося на целый миллион воспитанных войною. Он покажет, как сей черный дух, заслонясь темным облаком тайны, исполинские замыслы, на пагубу Отечества нашего, в дерзком уме своем вращает. Подробнейшие описания начнутся со дня вторжения. Не распространяясь о том, какие должен иметь сочинитель способы, скажем только, кто он должен быть. Сочинитель истории 1812 года должен быть воин, самовидец и, всего более, должен быть он русский. Сии-то три предложения следует доказать. Постараемся.

Он должен быть воин,– сказал я,– потому что будет писать историю войны. Это очень естественно. Притом, как воин, будет он с тем же бесстрашием, с каким встречал тысячи смертей в боях, говорить истину потомству. Лесть, сия жительница позлащенных чертогов, страшится гремящих бранию полей. Воин не имеет времени свыкнуться с нею.

Сочинитель должен быть самовидец. Один только историк-самовидец может описать каждое воинское действие столь живыми красками, так справедливо и так обстоятельно, чтоб читатель видел ясно, как пред собственными глазами, стройный ряд предшествовавших обстоятельств каждого сражения, видел бы самое сражение, так сказать, пылающее на бумаге, со всеми отличительными и только ему одному свойственными обстоятельствами, и видел бы потом родившиеся из оного последствия, протягивающиеся в виде неразрывной цепи от события к событию. Сочинитель постарается возвести до высшей степени любопытство читателя, приучить его участвовать во всех происшествиях, как в собственных делах, и тесно сдружить с описанием своим. Но как успеть в сем? Описывать происшествия точно в таком порядке, как их видел, соблюдая в ходе всех дел самую точную постепенность, а в объяснении простоту и истину. Историк должен быть вернейшим живописцем своего времени. Но при описании происшествий надлежит быть и жизнеописанию людей, наиболее участвовавших в оных. Само беспристрастие должно водить в сем случае пером историка-живописца. Однако, чем беспристрастнее и вернее таковые изображения, тем тщательнее сокрывают их от современников, а блюдут для потомков. Нет человека без слабостей, а слабости, обнаруженные прежде времени, возбуждают слишком громкий ропот страстей и вопли предрассудков. Одному только позднему потомству может вверить историк тайные наблюдения свои над современными ему людьми, и потомство приведет уже в истинную меру достоинства и заслуги тех, которые, окружены будучи блеском богатств и честей и шумом льстивой молвы, никогда не являются в настоящем виде толпе предубежденных. Так, ведайте все гордо стоящие на высотах общественных отличий! Ведайте, что прилежный взор невидимого, безвестного вам наблюдателя стережет все малейшие поступки ваши. Он следует за вами в пламенные вихри браней и сопровождает вас в тишине домашней жизни вашей. Он постигает тайны совещаний и проникает во глубину сердец. Ни одно из мудрых распоряжений, но зато и ни одна из ошибок не ускользнет от проницательности его. Ваши благородные порывы и мелкие страсти у него на верном счету. Не дремлет взор наблюдателя, но глубокая тайна скрывает до времени наблюдения его... Когда же смерть отнимет вас у Отечества, когда все современное вам поколение превратится в глыбы земли, когда уже некому будет ни краснеть, ни заступаться за вас, когда и сам неусыпный страж поступков ваших истлеет в скромной могиле своей,– тогда новые, ни лестью, ни порицанием не ослепленные люди, развернув таинственный свиток, заключающий все малейшие оттенки добродетелей и пороков ваших, узнают то, чего не ведали мы, и тогда только каждому из нас назначится приличное и никогда уже не изменное место в бытописаниях времен. Но, соблюдая многие страницы истории своей для потомства, какие ж позволит историк прочесть современникам? Те, в которых заключается общее и самое верное изображение всех важнейших событий, из которых всякий из нас какое-нибудь в особенности заметил, но которое один только он вполне и совокупно представить может. Для верности сей общей картины необходимо уменье ловить и беречь подробности,– они-то, как ртуть, скользят в ту минуту, когда их хватаешь! Догадливый историк знает, о каких подробностях я намекаю. Одна свеча, на месте поставленная, освещает целую комнату; одна черта, счастливо замеченная и удачно помещенная, проясняет целое происшествие. Накануне сражения сочинитель, обойдя стан свой, должен сводить читателя и в стан неприятельский, показать ему расположение войск и расположение духа их. Оба они должны прилежно вслушиваться, что говорят простые воины у полевых огней, что шепчут генералы в шатрах своих и какие речи раздаются в темноте ночной или на утренней заре пред боем из уст главных предводителей войск. Тогда видно будет, прозорливое ли благоразумие или слепое счастие, дерзкая ль самонадеянность или кроткая вера и надежда в военных советах председят и решительною волею вождей управляют.

А более всего должен быть он русским. Так сказал я выше и смею утверждать, что историк Отечественной войны должен быть русским по рождению, поступкам, воспитанию, делам и душе. Чужеземец со всею доброю волею не может так хорошо знать историю русскую, так упоиться духом великих предков россиян, так дорого ценить знаменитые деяния протекших и так живо чувствовать обиды и восхищаться славою времен настоящих!

Чужеземец невольно будет уклоняться к тому, с чем знакомился с самых ранних лет: к истории римлян, греков и своего отечества. Он невольно не отдаст должной справедливости победителям Мамая, завоевателям Казани[11]11
  Золотоордынский хан Мамай был разбит Дмитрием Донским в Куликовской битве в 1380 году, Казань завоевана при Иване Грозном в 1552 году.


[Закрыть], воеводам и боярам русской земли, которые жили и умерли на бессменной страже своего Отечества. Говоря о величии России, иноземец, родившийся в каком-либо из тесных царств Европы, невольно будет прилагать ко всему свой уменьшенный размер. Невольно не вспомнит он, на сколь великом пространстве шара земного опочивает могущественная Россия. Вся угрюмость Севера и все прелести Юга заключены в пределах ее. Обширные моря на ее великом протяжении кажутся озерами. Ее столицы суть области, ее области – царства!.. Русский историк, описав, как должно, войну 1812 года, преисполнит чуждые народы благоговейным почтением к великому Отечеству нашему, показав, как оно, заслонясь сынами своими, удержало место свое на лице земном в те дни ужаса и разрушений, когда все бури брани и все оружие Европы стремилось столкнуть его в небытие...

Таким образом, определили мы, кажется, главные черты, которыми должны ограничиваться обязанности сочинителя, и расположение его сочинения. Сего требовал ум. Но теперь сердце подает голос свой. «Ты русский! – говорит оно историку.– Ты должен сделать, чтобы писания твои услаждали и приводили в восторг все сердца твоих соотчичей». Как же успеть в сем? Русское сердце знает о том. Русский историк! Ты видел великое торжество любви к Отечеству, видел ты древних старцев, стонавших под бременем лет и недугов, вдруг оживотворенных и подъявших меч защиты! Не видел ли ты нежных матерей, отторгавших от сердца своего ни опытом еще, ни силами не зрелых единородных сынов своих и посылавших оных, как обреченные жертвы Отечеству, в пламенеющие бури браней, на тяжкую истому и неслыханные труды? Не сих ли самых юношей видел ты летевших в кровавую сечу с неустрашимостию мужей и увядавших на прекрасной заре дней своих в гремящих бурях войны? Кому утешать сетующих отцов, неутешных матерей, рыдающих жен и невест? Тебе, русский историк! предлежит священный подвиг сей: ты должен оживотворить для потомства тех, которые пострадали смертию за Отечество! Твоя история должна вмещать в себе подвиги великих и малых, как ясное зерцало вод величественные древа и скромные кустарники, на брегах его растущие, равно в себе изображает...

В заключение, кажется, должно сказать что-нибудь и о слоге. Слог в описании событий 1812 года должен быть исполнен важности, силы и ясности. Более всего дорожить надобно собственноручными писаниями и изречениями действовавших лиц в сей войне...

Так! Слог истории, о которой мы говорим, должен быть чист, ясен и понятен не для одних ученых, не для одних военных, но для людей всякого состояния, ибо все состояния участвовали в славе войны и в свободе Отечества.

Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и воинских добродетелей. Итак, да будет история сей войны чистейшим приношением небесам, лучшим похвальным словом героям, наставницею полководцев, училищем народов и царей. Да узнает в ней любопытный взор отдаленного потомства, как в ясном зеркале, весь ряд чудесных событий, все величие России...

О. М. СОМОВ
1793—1833

Критик и журналист Орест Михайлович Сомов был дружески связан с ведущими декабристами. В журнале «Соревнователь просвещения и благотворения», где печатались Глинка, Рылеев, Кюхельбекер, Сомов в цикле из трех статей «О романтической поэзии» дал развернутую программу русского гражданского романтизма. Он доказывал, что литература должна обладать национальной самобытностью, что писателям следует искать вдохновения в отечественной истории, в фольклоре, пристально изучать народный язык. Третья, самая важная статья этого цикла была напечатана в № 11 журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» 1823 года.

После подавления восстания декабристов Сомов был арестован, однако за недостаточностью улик о причастности к тайному обществу его освободили. В последние годы жизни он выступал как издатель, был ведущим сотрудником «Литературной газеты» (1830—1831) и альманаха «Северные цветы» (1825—1832), где печатался Пушкин.

О романтической поэзии
Статья III

Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные. Таким образом почти можно угадать сочинение немца, англичанина или француза, хотя бы и в переводе, хотя бы даже переводчик скрыл имя автора и утаил, из какого языка предложено сочинение. Немец почти обыкновенно живет вдали от больших городов, часто в тишине сел; он с молодых ногтей получает наклонность к уединению и мечтательности, которые необходимо влекут его к рассматриванию природы и к обращению с самим собою, все сношения его с светом ограничиваются малым, тесным кругом родных и друзей. Отсего в сочинениях своих он лучше всего описывает прелести природы, тишину полей, мирную жизнь сельскую или изображает собственные чувства, старается передать едва приметные оттенки разных ощущений, волновавших его безмятежное сердце. На свет и людей он смотрит как бы сквозь увеличительное стекло, и если они составляют предмет его картин, то он почти всегда представляет их в исполинском, часто устрашающем виде. Англичанин, ежедневный зритель разнообразных свойств нравственных, которые столь резкими чертами отличают друг от друга его единоземцев, с особенным искусством списывает характеры: он вглядывается, так сказать, в душу людей и оттуда выводит наружу страсти, показывает их на лице, в движениях и в делах. Родясь под небом пасмурным и туманным, он впивает с воздухом и унылость и задумчивость; окруженный морем и огражденный грозными скалами, он хочет передать другим впечатления, рожденные в душе его дикими красотами природы. Француз, едва поднявшись на ноги, брошен был в шумный свет; в сей, можно сказать, уличной жизни он рано привык таить свои чувства под маскою приличий; все отличительные черты нравственные в нем изгладились от беспрестанного трения в обществе. То же видит он и в других своих единоземцах: редко-редко встречается ему что-нибудь необыкновенное в мире нравственном, и это необыкновенное действует на его воображение так, как уродливость физическая на чувства внешние, то есть кажется ему смешным. Ежели есть странности в французах, то эти странности условные и почти принятые в обществе, следовательно, едва заметные для французов, которые к ним пригляделись, и слишком обыкновенные для чужестранцев, которые видят одно и то же во многих лицах. Заметим, что едва ли почти не все писатели французские были жители столицы, что прекрасный климат, светлое небо и природа, обильная своими дарами, чуть ими замечаются, потому ли, что они слишком к ним привыкли, или, что им пристально глядеть на них некогда. Отсего немногие из писателей французских умели хорошо изображать природу и по большей части говорили о ней так равнодушно, как мы обыкновенно говорим о хорошей и дурной погоде. Но взамен того французы мастерски описывают общество, или, как они называют, свет (le-monde), ибо рассматривали его со всех сторон, а лица только с теми хорошими или дурными свойствами, приличиями или странностями, которые он им дает. В их картинах много прекрасных групп, но мало сходных, разительных портретов.

Часто я слыхал суждения, что в России не может быть поэзии народной, что мы начали писать слишком поздно, когда уже все уделы Парнаса* были заняты; что природа нашего отечества ровна и однообразна, не имеет ни тех блестящих прелестей, ни тех величественных ужасов, которыми отличается природа некоторых других стран, и потому наша природа не одушевляет поэтов; что век рыцарства для нас не существовал, что никакие памятники не пережили у нас старых былей, что преданий у нас весьма мало и те почти не поэтические, и проч. и проч... Несправедливость сего мнения хотя сама собою опровергается, когда мы посмотрим вокруг себя и заглянем в старину русскую, но есть люди, которые не все требуют возражений и доказательств. В угодность им я приведу здесь некоторые.

Новость поэзии, качества, отличающие ее от стихотворства других племен, состоят не в названиях родов ее, но в духе языка, в способе выражения, в свежести мыслей, в нравах, наклонностях и обычаях народа, в свойствах предметов окружающих и более действующих на воображение. Докажите мне, что русские не одарены живым, пламенным воображением, уверьте меня, что в нравах наших нет никакой отмены от других народов, что у нас нет, можно сказать, своих добродетелей и пороков, что язык русский весь вылит в формы чужеземные,– и тогда я соглашусь, что у нас нет и не будет своей народной поэзии.

Но как же мы смешаем в общих свойствах всех народов эту твердость духа, презирающую все опасности и самую смерть? Это безропотное повиновение властям законным и нетерпение ига чуждого? Это радушное гостеприимство русских, прославленное даже иноплеменниками?.. Есть кроме сего многие не столь величественные черты отличия в нашем народе, есть многие и недостатки; мы их видим, и если не примечаем потому, что видим очень часто, то нам стоит только обратить внимание на сходные поступки разных лиц в разных сословиях, сравнить их с поступками других народов в тех же случаях,– и тогда мы отдельно и ясно увидим оттенки нравственные, казавшиеся нам слитно и как бы в тумане.

Но сколько различных народов слилось под одно название русских или зависят от России, не отделяясь ни пространством земель чужих, ни морями далекими! Сколько разных обликов, нравов и обычаев представляется испытующему взору в одном объеме России совокупной! Не говоря уже о собственно русских, здесь являются малороссияне, со сладостными их песнями и славными воспоминаниями; там воинственные сыны тихого Дона и отважные переселенцы Сечи Запорожской – все они, соединяясь верою и пламенной любовью к отчизне, носят черты отличия в нравах и наружности. Что же, если мы окинем взором края России, обитаемые пылкими поляками и литовцами, народами финского и скандинавского происхождения, обитателями древней Колхиды, потомками переселенцев, видевших изгнание Овидия*, остатками некогда грозных России татар, многоразличными племенами Сибири и островов, кочующими поколениями монголов, буйными жителями Кавказа, северными лапландцами и самоедами?.. Оставляю самому читателю делать соображения.

Ни одна страна в свете не была столь богата разнообразными поверьями, преданиями и мифологиями, как Россия. Поэт может в ней с роскошью выбирать то, что ему нравится, и отметать, что не нравится... Поэты русские, не выходя за пределы своей родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока, от образованного ума и вкуса европейцев к грубым и непритворным нравам народов звероловных и кочующих, от физиономии людей светских к облику какого-нибудь племени полудикого, запечатленного одною общею чертою отличия.

Упреки, делаемые природе, и того неосновательнее. Где же она разнообразнее, как не в России? Несколько зон опоясывают ее пространство, несколько климатов являются в ней, изменяя постепенно вид земли с ее произведениями. Взглянем на Север – и видим вечные льды, северные сияния, незаходимый день и нерассветающая ночь делают там годовые времена. Ближе к нам дикие скалы Финляндии, великолепные озера, реки и водопады. Окинем взором холодную Сибирь – там неисчерпаемые сокровища добываются из недр горных: богатые рудники, груды дорогих каменьев, окаменелости и другие чудеса природы, под хладным покровом снегов таящиеся, заслужили Сибири название золотого дна. Обратимся на Юг – там видим необозримые, безлесные равнины, покрытые тучною травою и усеянные бесчисленными стадами. Очаровательная Таврида с ее пленительными долинами и величественною горою, смотрящеюся в двух морях, служит как бы отдохновением для взора, утомленного однообразным зрелищем гладкого, зеленого ковра и белых стад. Далее – грозный Кавказ возносится заоблачною стеною и оковывает взор и воображение дикими своими ужасами... Какая из новых стран заключает в себе столько богатств поэтических? Здесь воспоминания юга и предания севера объемлются между собою; природа и человек, прошедшее и настоящее говорят поэту: выбирай и твори!

Если перейдем к не столь резким отличиям мира физического и нравственного, и тут найдем еще обильную жатву для поэзии. Песнопевцы наши прославили уже пышную Волгу, с ее дальним течением и благословенными берегами. Но сколько мест и предметов, рассеянных по лицу земли русской, остается для современных певцов и будущих поколений. Цветущие сады плодоносной Украины, живописные берега Днепра, Псёла и других рек Малороссии, разливистый Дон, в который смотрятся, красуясь, виноградники,– все сии места и множество других ждут своих поэтов и требуют дани от талантов отечественных. Самые степи безлесные имеют свою поэзию: там чабаны и табунщики, не видя во все лето даже своего селения, бродят со своими стадами по долинам; отчужденные от общества людей, они сдружаются с бессловесными: рьяный конь и верный пес – их любимцы. Только чтобы не позабыть голоса человеческого, не встречая даже по целым дням и своих товарищей, в диких и заунывных напевах протверживают они слова родного языка. Воображение не может себе представить грустного впечатления сих песен на проезжего, среди необозримой равнины, изредка оттеняемой небольшими пригорками, вдали от всякого жилья, где одни эти звуки пустынного чабана напоминают о близости существа словесного!

Летописи наши и великий труд славного историографа знакомят нас с событиями старины русской и служат громким ответом тем, которые жалуются на недостаток преданий исторических. Россия до Владимира и при сем князе, во времена удельных княжений, под игом татар, при Иоаннах, в годину междуцарствия и при вступлении на престол династии Романовых заключает в себе по крайней мере столько же богатых предметов, сколько смутные века старобытной Англии или Франции. Предметы сии совсем в другом роде: тем лучше, тем больше в них новости, и, следовательно, прелести поэтической. Опишите нам, по примеру многих поэтов чужеземных, нравы и обычаи людей русских старого времени, в разных веках – и если картины ваши верны, происшествия основаны на истории или имеют вид правдоподобия, то уже независимо от достоинства стихотворческого, творения ваши будут занимать и пленять читателей.

Век рыцарства у нас заменился веком богатырей, которого бытность подтверждается сказаниями истории и преданиями изустными, сохранившимися в сказках. Цель богатырей была та же, как и рыцарей: защищать невинность и карать злых притеснителей, хотя неизвестно, чтобы богатыри русские составляли особый орден, были подчинены особым законам и носили гербы. Но это не главное: оно состоит в цели и исполнении. Имена многих богатырей сохранились в наших летописях; впрочем, для поэзии не всегда необходимы лица исторические: их часто творит она воображением, придавая им по своей воле черты физические и нравственные, добродетели или пороки.