Текст книги " Месть нерукотворная"

Автор книги: Александр Сапсай

Соавторы: Елена Зевелева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

«А еще, идиот, клялся, заверял всех, – опять вспомнил Вогез, – что когда служил в армии, якобы стреляя по мишени, всегда выбивал тремя из четырех патронов десятку. Врал небось, педрила грязный, как всегда? Какая там десятка? Да за такую стрельбу, будь я его командиром, он бы у меня с „губы“ не вылезал годами. Такой же болтун, как и все его дружки. Лучше бы и не брался. Столько дерьма сотворил, что теперь и не отмоешься. Еще вдруг выяснится, что и пистолет был паленый. Тогда уж точно возьмут, сомнений быть не может. Неохота, конечно, в конце жизни опять на нары отправиться. Осточертело все это хуже горькой редьки. Да и было бы за что. За то, что окружают тебя болваны, ничего не знают, ничего не умеют и ничего не хотят. Кроме денег, конечно».

«А коротышка, в отличие от этих сучар, оказался человеком серьезным, со стержнем от головы до копчика. И ушел он из жизни с достоинством, – подумал Вогез. – Не чета, уж это точно, всем нашим „мозгокрутам“. Не испугался ни матерщины этого придурка Албанца, ни его страшного ора, ни ствола в его руке. Не дрогнул. Поняв, в чем дело, за икону только и волновался, но не за себя. Не встал даже на колени и пощады не просил у озверевшего от собственной пальбы и запаха крови Сереги. Да и злобную, налившуюся краснотой рожу этого идиота напрочь проигнорировал. Успел спокойно, с достоинством перекреститься даже простреленной рукой. А потом заклинал меня уже перед смертью, просил не трогать икону. Обо мне пекся. И еще что-то сказал шепотом. Что же он сказал-то? Никак не могу вспомнить. Проклятый склероз совсем замучил, зараза».

Просидевший большую часть своей жизни в лагерях и тюрьмах огромной страны – шестой части суши – Вогез, видевший за свои пятьдесят девять лет многое, привык высоко ценить подобные поступки и знал настоящую цену таким людям, как ему, во всяком случае, казалось. Потому в душе он искренне жалел священнослужителя, невинно убиенного дебильным Албанцем в силу сложившихся, по сути, форс-мажорных, безвыходных обстоятельств.

«Не будь этого проклятого следователя Шувалова, о котором сообщил полковник Сергеев, нужно было бы помочь семье коротышки, если она у него была. Похоронить бы его со всеми почестями, по-людски», – подумал Вогез. Но, вспомнив прокурорского работника и представив, что тот может выкинуть в этой связи, немедленно отогнал прочь все эти и подобные им мысли, сам немало испугавшись их невероятно.

«Ладно, – сказал он сам себе, – как-нибудь позже, когда все утихнет, вернемся и к этому вопросу. А пока, скорее всего, надо просто залечь на дно. А еще лучше – унести ноги хотя бы ненадолго, на несколько месяцев, подальше от Москвы, за бугор, например в Англию или в Германию ту же: на курорт, скажем, в Баден-Баден, в Гармиш-Партенкирхен, на худой конец – в Санта Крус де Тенерифе или на Гоа. А то как бы не пришлось вообще сматывать удочки или, того хуже, сушить сухари и собирать манатки совсем в дальнюю дорогу. В конце концов, своя жизнь дороже. В такой обстановке не до благородства», – решил он для себя окончательно.

Третья гадость – мысленно вновь вернувшись ко всем неприятностям недавних дней, вспомнил Вогез, нежданно-негаданно проявилась уже в Красноярске. Туда, воспользовавшись дельными советами посетившего его дом Емельки-ювелира, он отправился рейсом «Сибири» показывать и оценивать образец – особо привлекший взор Деда чистой воды сапфир, крупный, с голубиное яйцо, который он так грубо выковырнул пальцами из старинного серебряного оклада.

«Почему именно этот камень мне приглянулся больше других? – прервал он неожиданно ход своих мыслей вопросом. – Нужно немедленно проверить. Возможно, в этом что-то есть. Не зря ведь я тогда же решил, что кроме всех этих ювелиров, которые называют себя почему-то геммологами, нужно будет обязательно показать икону и оценить ее у хорошего искусствоведа, знающего толк в таких делах не меньше тех. Лучше – из Третьяковки. Например, у алкаша Анисовкина. Тот уж точно будет держать язык за зубами и не продаст ни при какой ситуации. Свой в доску мужик, отличный просто, да и в деньгах всегда нуждается», – припомнил Вогез.

За долгие годы привыкший к бесконечным авантюрам и криминальным событиям и происшествиям, Вогез искренне верил своим предчувствиям и не ошибался в них ни разу, будучи к тому же по натуре самым настоящим фаталистом. Поэтому, руководствуясь исключительно шестым чувством, он немедленно достал из правого кармана пиджака мобилу «Нокия» новейшей модификации и набрал свой домашний телефон.

– Слушай, Асмик, – сказал он торопливо взявшей трубку племяннице, жившей в его загородном доме не первый год в ожидании какой-то неясной, для него во всяком случае, давно обещанной его старым корешем Котярой некоей престижной работы на инофирме в качестве то ли переводчицы, то ли секретарши, он так и не понял. – У меня на письменном столе возьми книгу «Семейный гороскоп» и открой главу «Водолей», поняла? Теперь прочти мне срочно, что там сказано в самом начале, какие любимые камни, счастливые и неудачные дни и всякое там другое. В общем, все, что есть. Так. Отлично. Ну теперь давай, читай. Я слушаю тебя внимательно.

– Камни – это гранат, циркон, светлый сапфир, опал, аметист, лазурит. Ты меня слышишь, дядя? Хорошо? Тогда читаю дальше. Цветы – фиалка, мирт, нарцисс. Металл – олово, а вот талисманы твои, дядя, – ключ и икона, – абсолютно без всяких интонаций в голосе, почти монотонно пробубнила племянница. – Еще читать или хватит и этого?

– Я так и думал. Но этого, Асмик, совсем не хватит. Прочти-ка, дорогая моя, еще благоприятные и неблагоприятные числа и дни. Там есть все это в книжке. Поняла?

– Вот они, нашла, читаю. Благоприятные числа: это два, четыре, восемь и дальше все, делящиеся на четыре, понял? А вот дни для тебя счастливые – это среда и суббота. А несчастливый, дядя, только один – воскресенье.

– А сегодня у нас что? Сегодня – воскресенье, не так ли? – не дожидаясь ответа по телефону, спросил Вогез уже у тех, кто был в машине, и отключил одновременно звук мобильника.

– Конечно, забыл, что ли? Полчаса назад меня спрашивал. Воскресенье сегодня, шестнадцатое мая, – вновь, проявив некоторое недовольство в голосе, ответил верзила-охранник.

– Надо же, – продолжал размышления вслух Вогез, – день вроде бы крайне неблагоприятный, а число удачное, дальше некуда. И камень как раз тот, который мне сейчас больше всего нужен. Мой камень. Вот почему он мне больше других и понравился. Вон их сколько по всей иконе разбросано, камней этих старинных. И алмазы, и рубины, и изумруды, и гранаты… А я неспроста, оказывается, глаз положил именно на сапфир. Как чувствовал, мой это камень, и все тут. Вот насчет металла погорячились авторы книжки. Или это ошиблись древние астрологи? Я больше всего золото люблю. Олово, наверное, любят те, кто гробы из них делает, бабки на этом неплохие зарабатывают. Что же касается цветов, так это верно подмечено. Фиалки хоть и простые крестьянские цветы, а я их очень люблю. А вот что такое нарциссы и мирты, даже не знаю. Видел наверняка, но абсолютно не помню, как они выглядят. И насчет талисмана верняк. Ключ от квартиры, где деньги лежат, мне с детства нравится. Дурак не поймет, а я наверняка знаю. И икона, если все до конца пройдет удачно, может стать действительно моим талисманом на всю оставшуюся жизнь. Ну да ладно, поживем, увидим, как говорится. С талисманом очень хорошо, ребята, получается. Даже слишком хорошо.

«Значит – воскресенье, говорится, неблагоприятный день. Наверняка, может быть, так и есть», – подумал Вогез, вспомнив еще раз о своем путешествии в Красноярск.

Он слегка изогнулся влево, чтобы еще разок пощупать лежавший глубоко в правом кармане брюк большой сапфир, ибо провалившись в мягкое сиденье своего «Роллс-ройса», без подобных телодвижений и усилий это сделать было просто невозможно, и, успокоившись от приятного прикосновения к камню, снова вернулся к воспоминаниям последних дней, до предела насыщенных многими неожиданными и в общем-то неприятными для него событиями.

«Действительно, Емелька был прав, сказав, что и за икону, и за такие камни могут дать много больше, чем он предлагал. А уж если распотрошить древнее творение?! Что тогда? Тогда могут дать еще больше. А за икону вместе с камнями тем более. Красноярец, даже не видя ее, и то предложил целый „лимон“. Но неспроста предупредил, что расплатится окончательно только за бугром. Вывозить туда эту махину придется самим. Искусствовед же Евсей Анисовкин, глянув только одним глазком, причем не имея своих интересов, что немаловажно, предложил все полтора, но практически на тех же условиях».

«Сейчас, конечно, уже далеко не те боевые и грозовые девяностые годы, – подумал Вогез, – и так просто операцию по вывозу старинной драгоценности, а может, и национального достояния, а не какого-то там семейного, какую можно было довольно легко провернуть тогда, уже не проведешь. Во-первых, тут потребуются специалисты именно самого широкого профиля. Во-вторых, на осуществление такой акции нужно будет подобрать человек пять-шесть, не меньше, отчаянных голов, которые в случае чего и не сдадут, и даже готовы будут отсидеть за это не один год, получив, конечно, неслабые средства как для себя, так и для своих семей».

«Икона большая, тяжелая и привлечет, конечно, внимание всех, кто будет в тот день в аэропорту. И не важно, через какой зал будет проходить операция по ее вывозу. И даже если договориться через зал VIP, все равно придется совсем не просто. Остается договариваться и с таможней, и с погранцами… Люди, конечно, есть и там, но это тоже будет стоить немалых денег. Как ни упакуй, как ни заверни, как ни спрячь, а уши все равно будут видны. Да плюс еще мало ли кто встретится в Шереметьево в тот день. И мало ли кому еще взятки придется давать, даже если избрать другой аэропорт и даже если вылетать из другого города. Плохо еще, что людей в оборот будет вовлечено уж слишком много», – прикидывал в уме Вогез, пытаясь учесть заранее все за и против.

«Что все это будет стоить, интересно? Можно прикинуть уже сейчас. Все про все, – подумал он, – потребует тысяч сто баксов – не меньше, а то и больше. Так что получается со всеми расходами сумма совсем не малая. Намного отличающаяся от той, которую предложил ювелир Емелька. Плюс риск, да еще какой, который также будет оплачен нам самим себе сполна. При всех потерях, сложностях и недостатках вывод напрашивается один: стоит браться».

«С другой стороны, если хорошо подумать, может, и не стоило нагромождать на свою голову столько лишних проблем и добиваться изжоги. Надо было отдать Емельке икону тогда же на даче, и все тут. Так нет же, пожидился. Засуетился. С Анисовкиным зачем-то советовался, с алкашом. Да еще в Красноярск летал на кой-то хрен, – прикинул он. – А все почему?»

Вогез прекрасно знал ответ на этот душивший его, как жаба, с первого дня вопрос. Потому что икону он, дурак, обещал на днях, по непонятной для самого себя причине, отдать Ольге, с которой незадолго до всех этих ювелирных торгов встречался в своем офисе в городе. Она – то ли родственница, то ли подруга Албанца, то ли подруга подруги Албанца, Вогез не знал и не помнил. Тот, идиот полный, педрила вонючий, конечно же проболтался про икону. А зачем и почему, он тоже не знал доподлинно, и даже, к своему собственному удивлению, не узнавал. Так был в себе уверен.

«Опять этот сука Албанец! – подумал Вогез. – Несчастья все мои только от него. И надо же было ему в недолгой беседе в офисе с этой бабой так растрепаться. А потом и я, тоже дурак, болтнул лишнее». Особенно когда беседовали с этой Ольгой в ресторане фитнес-клуба на Рублевке. Расслабился, разомлел, наобещал. Поверил белиберде всякой за чашкой кофе и стаканом свежевыжатого сока. Другие мужики и пацаны, он представлял это прекрасно, от стакана спирта не ломаются. Ни косяком, ни шприцем их не возьмешь. А он сам, можно сказать, наговорил «семь бочек арестантов». Просто так, ни за что ни про что, взял и наговорил. Чертовщина, какая-то, да и только.

Спиртное Вогез не терпел вовсе. Считал, что от него многие беды, в том числе связанные со здоровьем, особенно в его возрасте. И других всегда призывал к тому же. Например, закадычного приятеля своего Юрку-Альбиноса, который ухитрился надраться с друзьями в стельку, выйдя недавно после обширного инфаркта из кардиологического центра. От невероятного количества потребляемого ежедневно спиртного у того даже уши были отвратительного сизого цвета, а нос – и того хуже, красней, чем у самого Деда Мороза. Этого Вогез не понимал совсем. И всегда говорил друзьям, знакомым, тому же Юрке, что надо немедленно прекратить бесконечную поддаваловку, завязать с зеленым змием, пока не поздно. Подумать наконец и о своем здоровье, которое, как говаривали раньше, не купишь ни за какие деньги. Нет же, дураки, не понимали, что сами с собой творили. Губили жизнь свою, можно сказать, на корню. Вогез в свое время тоже был не дурак выпить, хотя и не очень любил самый обожаемый русским народом напиток. Но все же, с учетом многолетней тренировки, не пьянел от достаточно значительных доз. Не то что некоторые. Да и пивал он, в отличие от многих, в своей жизни практически все, что пьется. То есть все людям известное в этом плане. От «слезы комсомолки» – коктейля на натуральной политуре, огуречного лосьона для бритья, любимого мужиками российской глубинки, до самых изысканных французских коньяков. Тех самых, что чуть ли не по тысяче евро за бутылку в лучших ресторанах Европы и Америки. Но то, что в беседе с этой интеллигентной, образованной женщиной, каких он тоже видел в своей жизни немало, в том числе в постели, он сам, по своей собственной инициативе, вдруг поскользнется на ерунде, Дед не мог себе ни представить, ни простить.

Эта интеллигентная, образованная, красивая и стройная женщина совершенно непостижимым для Вогеза образом, казалось ему, смогла не только разговорить, но по совсем непонятной для него причине даже убедить старого, видавшего виды «законника» в том, что хранившаяся уже в тот момент в его загородном доме икона – это и есть ее семейная реликвия. И еще в том, что именно его, Вогеза Хачатряна, божественное предназначение и сам смысл всей его жизни, оказывается, заключались не в чем ином, как в возвращении этой реликвии на ее законное место. То есть туда якобы, где она по божественному замыслу и должна быть.

«Знать бы еще, где это место, тогда б совсем хорошо было, – подумал с усмешкой Вогез. – Наверняка имела в виду свою собственную квартиру или дачу. Это уж как водится в этих кругах. Моя „дачурка“, конечно, для этого ей не подходит никак. Мала, может быть? А может, влажность не та? Еще пугала, сука, меня, говорила, что по преданию (неизвестно, правда, какому и чьему) того, кто незаконно прячет икону, ждут самые настоящие несчастья и потрясения. То есть меня ждут. Нужно было бы не молчать, а сказать ей пару ласковых слов или врезать меж глаз за такую наглую болтовню. На худой конец, рассказать, например, каким образом и как ко мне эта икона попала и где была до этого. А я, кретин, сдуру пообещал, слово дал. Влюбился, что ли? Или действительно постарел, о душе думать стал. Всякая ерунда в голову и лезет. Слово дал».

А слово свое Вогез умел держать.

ГЛАВА 4
Кровь казачьих предков

 
На краю Руси обширной
Вдоль уральских берегов
Проживает тихо мирно
Войско уральских казаков…
Ой, да располынушка, горька травушка
Горячей тебя в поле не было…
Горячей тебя царская служба.
 

Ольга с утра сидела в Интернете и просматривала материалы, относящиеся к истории уральских казаков.

«Вот ведь, историк я хренов. Студентам часто даю задания: генеалогическое древо составить. Да еще ругаю, если отписываются: на огромных листах ватмана выводят старательно одни имена да фамилии: бабушка – Фекла Иванова, дедушка Макар Петров. А кто их предки? Кем они были? Откуда пришли? Где жили? Чем занимались и как туда попали? Ничего об этом неизвестно. Вот поэтому-то и решила, видно, начать с себя. Подумала, что так намного наглядней будет, понятней и интересней. Знаем все в общем, в целом. Мыслим глобально. За глобализацию выступаем. А детали? А нюансы? А полутона? Они-то как раз зачастую гораздо важнее.

Вот и стала выискивать оные. А может, это кровь казачьих предков заговорила?» – думала Ольга, сидя за экраном уже не один час.

«Так. Смотрим далее. „Краткая хроника походов Яицкого (Уральского) казачьего войска“ с 1591 по 1905 год включает в себя 36 походов, в которых участвовали не менее 500 человек…» – читала Ольга. – «В 33 случаях (из 36) выходили они победителями», – увлекшись электронным текстом, она читала страницу за страницей.

«Помимо участия в походах яицкие казаки несли дозорно-сторожевую службу на защитной линии. Крепости да форпосты создавали».

В «Истории Пугачева» Оля обнаружила, что Пушкин пишет, как казаки Яика послали в Москву двух своих послов с просьбой взять их «под свою руку». И что царь высоко оценивал роль яицких казаков в деле защиты восточных рубежей русского государства, официально зачисляя их на государеву службу.

А вот это еще интереснее: «В 1613 году казакам Яика была выдана „Владенная грамота“ на право пользования рекой Яиком с вершины до устья и впадающими в нее реками и притоками, рыбными ловлями и звериной ловлею, а ровно и солью, беспошлинно также крестом и бородою».

Этот документ сгорел, – узнала она из материала, – во время сильного пожара в Уральске, а получить копию казаки как ни старались, так и не смогли, поскольку не знали, каким приказом грамота была выдана. А денег, чтобы отыскать ее на архивных полках министерств, то ли не хватило, то ли не знали, кому дать.

«Да, – подумала Ольга, отрываясь на минуту от компьютера, чтобы сделать глоток чая, – бардака, по всей вероятности, и тогда хватало на Руси».

«Краткая хроника походов Яицкого (Уральского) войска» отмечает все походы, при которых казаки верой и правдой исполняли государеву службу. Это были военные операции, предпринимаемые в интересах Российского государства, с научными, освободительными, политическими и другими целями. Все походы неизменно проходили при образцовом несении службы и доблестном исполнении казаками своего воинского долга. Помимо участия в походах казаки несли дозорно-сторожевую службу на защитной линии.

В гарнизонах форпостов поддерживалась строгая дисциплина. Каждый казак должен был иметь наготове: оседланного коня, исправное оружие и необходимые запасы провианта, пороха и свинца. Казак не имел права отлучиться с форпоста. Управление Яицким войском строилось на демократических началах. По набату колокола на площади против войсковой канцелярии собирался сход казаков – так называемый войсковой круг. После молитвы и взаимного приветствования атаман или один из его старшин обращался к собравшимся казакам: «Атаманы-молодцы и все великое войско Яицкое!» Далее излагалось существо дела, выносимого на сход, и обращавшийся непременно спрашивал согласия казаков по поводу принимаемого решения.

Если они одобряли решение атамана, то кричали «Любо!». А в случае несогласия – «Не любо!».

А. С. Пушкин, – прочла Ольга в других материалах, – писал в «Истории Пугачева» о подобном управлении войском, как «учреждении чрезвычайно сложном и определенном с величайшей утонченностью». Все казаки круга имели одинаковые права. Каждый из них мог высказать и отстоять свое мнение, а также выносить на обсуждение свое предложение. «Атаман и старшины, – писал Пушкин, – временные исполнители народных постановлений».

«Ай да казаки! Ай да молодцы! – восхитилась про себя Ольга. – У нас в России, несмотря на долгие годы так называемых демократических реформ, до сих пор подобной демократией и не пахнет ни в государстве, ни в отдельно взятом коллективе, будь то предприятие или даже наш замечательный институт с его мощным научно-педагогическим составом в основном „остепененных“ кадров преподавателей. Да попробуй я, например, несмотря на свой большой стаж и опыт работы, на совете института высказать все, что я думаю, скажем, по поводу распределения коммерческих потоков денег, вечно холодных аудиторий, непомерно высоких цен в студенческой столовой, да мало ли чего еще… Соответствующая реакция последует моментально, причем с разных сторон. Нет, – поправила она саму себя. – Пыталась все же я поначалу, особенно когда стала завкафедрой, и не раз, сказать свое веское слово по многим вопросам нынешней жизни нашего института, вызывающей у многих не только раздражение, но и негодование. Да только потом, к счастью, довольно быстро поняла, что руководству это не нравится, можно сказать, в корне. И что? КПД, на поверку, от таких моих протестов фактически равен нулю. Противно это, конечно, но так и есть. Взбрыкивала, правда, я не раз, надо признаться, да и сейчас иногда упрямый казачий характер приходится проявлять. Да что толку. „Оля – необъезженная кобылка с норовом“, – вспомнила она, как любил ее частенько называть старинный университетский друг – приятель Игорек. Хотя, стоп машина! Не все так примитивно просто, есть же какие-то все же проблески? Конечно, есть».

А вот взять хотя бы последний случай, произошедший на заседании совета по защите докторских диссертаций в МГУ, членом которого она была уже много лет.

В последние годы новая тенденция появилась. Косяком просто пошли защищать кандидатские и докторские диссертации депутаты Государственной Думы, члены Совета Федерации, важные чиновники из Белого дома, МИДа, МВД, ФСБ, МЧС, различных министерств и ведомств, которых в новой России стало хоть пруд пруди. Да и не просто какие-нибудь солдаты и майоры политических битв и аппаратных чиновных интриг. А самые настоящие генералы да маршалы, сильно поднаторевшие в серьезных, в основном подковерных боях, за свои звания, должности, дачи, машины и клячи.

В особой моде у этих новых борцов за права народа, от его имени выступающих с высоких трибун, стали в первую очередь политические, социологические, философские, исторические науки. Непременным шиком считалось, минуя степень кандидата наук, за особо выдающийся вклад в развитие науки стать сразу доктором. А еще лучше получить докторскую степень, что называется, «по совокупности» опубликованного…

Ольга прекрасно знала целый ряд махровых прохиндеев от науки, поставивших дело написания подобных шедевров на поток. Одни толкачи обеспечивали сановным соискателям сдачу кандидатских минимумов. Другие, работая ежедневно как пчелы, писали им диссертации, не отрывая сутками головы от стола. Третьи брали на себя прохождение обсуждений и саму защиту на Ученом совете. А четвертые – быстренькое ее утверждение. Руководил подобным процессом обычно специальный, не всегда к тому же связанный с наукой так называемый топ-менеджер, отлаживавший работу всего многогранного и многоходового механизма защиты «диссеров», как швейцарские часы. И что? Результат всегда, можно сказать, превосходил ожидания и соискателей, и зрителей, да и, что греха таить, самих участников «научно-производственного процесса». Не пройдет и трех-четырех месяцев, и дело сделано на все сто процентов. И, как говорится, «Finita la comedia». Вы хотели корочки, господа. «Их есть у нас» – плиз, получите. Мы хотели «бабки» – «бабульки» – «бабуленьки», а то и «бабло». «Их есть у вас» – причем много. Забираем в зависимости от нашей договоренности.

Вот и вся фабрика-кухня. Вот смысл современной науки, вот и цель революции. Все довольны. Все при деле. Все свое получают. Причем с лихвой.

«А денежки-то, бишь, на этом сугубо коммерческом научном предприятии, опутавшем сетью всю огромную державу, шестую часть суши, включая бывшие союзные республики, стремящиеся не отстать от научно-познавательного процесса в центре, крутились при этом совсем немаленькие, – подумала Ольга, – небось побольше тех крошечных бюджетных средств, что выделялись на российскую, некогда одну из самых почитаемых в мире, науку. Вот мозги-то, те, которые еще не утекли за рубеж в суматохе реформ, или не успели, а то и не смогли, стали у людей крутиться совершенно в другом направлении».

В этой, сложившейся вскоре после крушения Союза научно-вымогательской схеме, все, конечно, было схвачено, все проплачено. Каждый из участников процесса имел свою, пусть небольшую, но совершенно определенную черную или белую клеточку на огромной шахматной доске дела, поставленного на поток. Имел и свою цену. И свой, как говорится, деревянный рубль, а то и зелененький бакс, зарабатывал регулярно и в срок, видя в этом определенную перспективу и чувствуя полную уверенность в завтрашнем дне. В этой связи в народе даже ухитрились реанимировать забытую было фразу князя Звездича из «Маскарада» Лермонтова – «Что стоят ваши эполеты?» – вкладывая в нее, конечно, совершенно иной смысл, нежели великий русский поэт. Действительно, чуть ли не одномоментно с началом реформирования страны все в ней приобрело совершенно определенную, фиксированную, договорную или коммерческую цену: звания, должности, места, лучше, конечно, теплые, возможность заработать или получить заказ и, соответственно, все научные регалии, достичь которых в прежние времена для большинства нынешних соискателей престижных научных званий было делом явно неподъемным и в принципе недосягаемым. В научных и околонаучных кругах, в том числе в Ольгином университете, частенько поговаривали о том, что прайс-лист по экстренному написанию и защите таких современных «диссеров» был конечно же тайным, причем цены в нем сильно отличались друг от друга, завися как от общественного и материального положения соискателя, так и от крутизны научного совета и кредитоспособности организации-клиента «фабрики-кухни».

«Вот недавно, например, – вспомнила Ольга, – и мне довелось оппонировать подобному новоиспеченному шедевру. Вспомнить страшно. Соискатель – видный деятель одной из фракций Государственной Думы. Молодой да ранний, как говорится. Конечно же провинциал до мозга костей. В то же время донельзя наглый, с бульдожьей хваткой, уверовавший в то, что с помощью денег ему все позволено. Судя по той убогой русской речи, которой он овладел в свои тридцать лет, явно нигде, никогда и ничему серьезно не учившийся. Но в то же время исключительно из-за своей наглости мечтающий и, надо сказать, не без основания, о больших карьерных высотах. Так он и вовсе не соизволил даже прочитать все то, что ему второпях написали ученые-„умельцы“. А вел при этом себя просто по-хамски».

«И ведь думает наверняка, подонок, – изумлялась про себя Ольга, – что он, негодяй, всех присутствующих прямо-таки осчастливил одним уже тем, что пришел сюда, как простой смертный. Полицезреть, видите ли, наглец, себя позволил. Он! Небожитель политического Олимпа. И даже какую невиданную демократичность и смелость проявил: троих своих охранников-мордоворотов, которых с собой привел, на заседание совета, видите ли, не взял. Уважение, оказывается, к ученым проявил, за дверью аудитории, где все происходило, оставил. Вот какой он, свой парень».

А когда она камня на камне не оставила от его «замечательной», «глубоко научной» так называемой диссертации и ее к тому же неожиданно для всех поддержал и второй оппонент, какое же искреннее недоумение, обида и злость были на лице этого новоявленного «служки народа». Губы надул. Чуть не заплакал даже. Вот-вот готов был слезу пустить, причем далеко не скупую мужскую.

– Зря вы, Ольга Александровна! Со мной так поступать не нужно. Со мной дружить нужно, – сказал он ей, выйдя из зала. – Вам же во много раз выгодней будет, помяните потом мои слова. Я вам буду еще очень полезен.

– Подумайте внимательно. Стоит ли из рогатки по тиграм стрелять? Несерьезно, скажу я вам. Напрасно даже. Я бы на вашем месте совсем по-другому поступил. Знаете же на все сто, что все равно и обсуждение будет дальше пройдено так, как надо, да и защитит он вовремя. А то, что он неуч, – это и без вашего выступления всем понятно. И что толку? Воздух только сотрясли да злость к себе со стороны тех, кто занимался этим типом, вызвали. Поймите наконец, из большого уважения к вам говорю, время сейчас такое. Вы же в этой стране живете, а не на Луне, не в Швейцарии или Германии. Так и поступайте, как здесь принято. Ход моих мыслей, вам, надеюсь, понятен? – заметил потом секретарь совета, прощаясь с ней.

«Нет, братец, не зря я так поступила! Не зря, – решила Ольга. – Пусть этот подонок в золотых цепях задумается хотя бы на секунду. Пусть остановится этот молодой зажравшийся хам. Осмыслит в конце-то концов, что далеко не „всё и вся“ покупается и продается даже в нашем замечательном „Датском королевстве“, которое мы наконец построили после долгих лет тоталитарного царства».

«Хотя есть за последнее время немало примеров и другого толка, – вспомнила Ольга. – От людей конкретных все это в итоге зависит. От их воспитания, интеллигентности, образованности, культуры, в конце концов, а не от должности, не от занимаемого поста, к которым почему-то в нашей стране относятся сугубо по-холопски. Смотрят в рот начальству, прогибаются перед каждым выскочкой. Стыдно должно быть. Противно. Ан нет. И взрослые же люди. У самих дети старше этих избранников. А все туда же».

На ум пришел неожиданно другой пример. Недавно, также «по совокупности», защищался довольно серьезный человек из Администрации Президента России, имевший немало научных трудов, монографий, солидных книг. Так ему пришлось сдавать заново кандидатские экзамены по… истории КПСС. В результате все лето просидел он без отпуска на даче, изучая пятитомник под редакцией академика Бориса Пономарева. И все почему? Да потому, как выяснилось, что никто не отменял в совете Государственного института сервиса, где защищался этот человек, экзамен по истории партии. Ее уж почитай как пятнадцать лет не было, а экзамены все продолжали сдавать и принимать.

«Так, „мои мысли, мои скакуны“, – подумала Ольга. – Это как раз про меня. Что там еще интересного суждено мне сегодня найти об истории моих далеких пращуров?»

«Казаков легче было уничтожить или переселить, как это не раз бывало в истории Яицкого войска, – прочла она в другом источнике, – перебороть же силу так называемого „Соломонова меча“, которым испокон века были вооружены их предки, было не только трудно – невозможно».

А вот и еще. Некий российский академик Паллас, наблюдавший быт казаков на Яике, писал о тамошних жителях, что они «добронравный и чистоту соблюдающий во всем народ… Ростом велик и силен, да и в женском поле немного находится малорослых. С малых лет они привыкают ко всяким трудным упражнениям и, употребляя огнестрельное оружие и копье, в то же время искусно стреляют из луков».