Текст книги " Месть нерукотворная"

Автор книги: Александр Сапсай

Соавторы: Елена Зевелева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Родители Сергея Желобова, – тараторила Инка, – продав неплохо «Волгу», смогли лишь на второй раз помочь ему успешно поступить на экономфак МГИМО. Решетников не только успешно заканчивает ташкентский иняз, но и уже пристроился в качестве переводчика ЮНЕСКО и работает за хорошие деньги персонально с приезжающими в Узбекистан стипендиатами и специалистами этой авторитетнейшей международной организации. Оршер пошел по стопам отца и собирается стать учителем физкультуры. Бородин конечно же метит стать известным врачом, скорее всего, хирургом, и на сто процентов им будет. Мостова с Петровой готовятся стать архитекторами, и одна из них провела уже в городе свою выставку. А отец Мишки Абрамова – замкомандующего округом и, естественно, сын успешно заканчивает военное училище. Военным собирается стать и Васька Стыров.

Самой же ей очень нравится учиться на музфаке в пединституте.

Особых планов на будущее, как следовало из ее рассказа, Инка не строила, считая, что для приличного положения в обществе и воспитания своих детей этого будет вполне достаточно. Нужно только побыстрей после окончания написать диссер и защитить его в каком-нибудь престижном московском вузе. По ее мнению, это уже была забота родителей. Они должны обо всем договориться и все решить в столице, чем активно занимались в настоящее время.

Еще Инка рассказала, что когда готовилась поступать в институт, брала уроки русского у их школьного учителя Михаила Борисовича Финкельштейна, более известного по кличке Тарзан. Так вот, во время одного из уроков у него дома, когда не было ни жены, ни многочисленных детей, Михаил Борисович, огромного роста мужик, внешне напоминающий гору мяса и жира, оказывается, совершенно просто, без всяких там дипломатических изысков и любовных игр предложил Инке переспать с ним, за что обещал заранее дать тему экзаменационного сочинения по русскому в ее институте. В задачу Инки в таком случае входила бы только усердная, аккуратная переписка того, что написал об «Отцах и детях» Тарзан. Но она была девушкой не робкого десятка. Михаилу Борисовичу, ухитрившемуся не только предложить ей свои услуги, но и явиться в абсолютно голом виде пред удивленные очи своей любимой ученицы, она резко и нагло отказала, запустив в подтверждение своих слов в его здоровенную жирную задницу подвернувшуюся под руку вазочку с цветами. Однако не преминула извлечь из его сексуальных домогательств явную пользу для себя. А именно: без всякой постели получила в тот же день в руки заветное сочинение, обещав при этом ничего не рассказывать ни его жене, ни своим родителям. Свое обещание она сдержала. Сочинение оказалось как нельзя кстати: именно его она аккуратно переписала на экзамене в институт, получив заветные пять баллов. А Тарзана больше в глаза не видела и не хотела о нем ничего даже слышать.

Что касается личной жизни, то и о ней Инка поведала Вогезу. Рассказала, что у нее есть парень, музыкант, кларнетист, сокурсник, подающий большие надежды. В общем, молодой, талантливый, преуспевающий человек. Родители его также имеют отношение к культуре. Мать – в министерстве. И хотя занимает не шибко высокую должность, зато ведает распределением билетов в театры и знает всех и вся. А отец играет на гобое в оркестре театра имени Навои, неплохо зарабатывает и много ездит по миру. Звать парня Вадик. С ним они живут в Инкиной квартире уже пару лет. Но выходить за него замуж она не собирается, хотя и расставаться с ним также не намерена. Что касается замужества, то для этой цели родители подыскали для нее старого и очень богатого еврея – директора комиссионного магазина на госпитальном рынке. Это вполне устраивало и ее, и ее друга Вадика. Детей от старика она иметь, как было решено заранее вместе с матерью, не собиралась. Потом у него были свои дети и даже внук. А при таком муже, считала она, любовник, и даже не один, совсем не помешает.

– А как ты жил, Вогез, все эти годы? Что делал? Что собираешься делать? – спросила Инка, наливая в свой стакан еще коньяку. – Я слышала, ты сидел. Но за что и как, я не знаю. Рассказал бы хоть.

– Да, как раз в восьмом-то меня и посадили, – смущенно отведя глаза, ответил тот, также наполняя свою картонную емкость благородным напитком.

– В школе, помнится, говорили тогда об этом, но точно никто ничего не знал. Ты просто исчез вдруг неожиданно, вот и все. А что случилось и почему, так никому и не сказали. У матери твоей, сам понимаешь, мы не спрашивали. Учителя об этом никому ничего не сообщали. Мне как-то потом, спустя много лет, Решето рассказывал, что якобы ты в зоомагазине грандиозный скандал учинил или драку, честно говоря, не помню.

– Это так. Я видел Решето после того, как «откинулся». Мы разговаривали. Поэтому он в курсе, но тебе, наверное, не захотел рассказывать. Он же сосед мой с детства по Рабочей. Я там не скандал, Инка, учинил и не драку. Мы с рыжим – помнишь его? – магазин грабанули. Причем мне на суде пришили, видимо, всю недостачу этой лавки, будь она проклята. Я, если честно, и не помышлял там никаких денег брать, а надо было бы. Все равно ведь пришлось за все отдуваться. Мы там аквариум взяли и рыбок. И только. А обстряпали менты кражу по самому высокому разряду. Пойми, Инка, за эти годы для себя я сделал вывод, что сидят у нас только те, кто не может заплатить денег или у кого нет высоких покровителей. Впрочем, так же, как и служат в армии. Помнишь, в индийском фильме Радж Капур говорит: «Сын вора – вор». Так оно и есть. Потому что наши менты только таких и могут сажать, списывая на них все то, что совершили другие. Таких, как я, они не боятся. А чего бояться? Никто ведь даже слова в защиту не скажет. Вот и все дела. А сидел я вначале неподалеку, в Учкудуке, на урановых разработках, а потом на Севере. Тоже времени зря старался не тратить. С серьезными людьми познакомился. Они меня на путь истинный направили, с деньгами помогли. К тому же я там, на зоне, школу закончил заочно. В институт, конечно, не собираюсь, но то, что какой-нибудь там химфак закончу и диплом получу – сомнений в общем-то нет у меня никаких.

– А зачем тебе все это нужно? – раскрыв рот от удивления и мысленно представляя, какое ошеломляющее впечатление рассказами об этой встрече произведет на своих друзей и подруг, спросила Инка.

– «Зачем, зачем»? У всех вас все было, а мне, значит, зачем нужно? Да знаешь, как мне всего хотелось – как у всех? Ну да ладно, черт с ним, со всем этим. Я очень рад, что мы встретились и что ты так запросто откликнулась на мое предложение съездить искупаться на Ташкентское море. Спасибо тебе, Инночка! Ты всегда была своим парнем, я хорошо помню. Давай, выпьем за это! Помяни мое слово, такое дорогого стоит, – сказал Вогез, открывая вторую бутылку армянского.

Они сидели на берегу за своим импровизированным столом и вспоминали еще достаточно долго. А потом Инка, дожевывая кусок сырокопченой колбасы, встала, прошлась вдоль камышовых зарослей по глинистому берегу, прыгнула довольно ловко в воду и, поплавав минут двадцать невдалеке, зашла на разложенный спальник прямо грязными, оставившими заметные следы на темно-синей ткани ногами. Вытерла испачканные глиной ступни валявшимся здесь же полотенцем и сняв свой ядовито-желтый купальник, разлеглась на спальнике, широко разбросав пухлые, аппетитные короткие ножки.

– Ну, что ты там расселся? – довольно громко спросила она погрузившегося вдруг в свои мысли Вогеза. – Иди быстрей сюда. Не видишь разве, я давно готова.

– Ну ты, блин, Инка, даешь, – только и успел пробормотать он, на бегу снимая с себя новомодные плавки «Спидо».

А потом они вновь сидели за своим пляжным столом. Затем поехали на Инкиных «Жигулях» в ресторан на берегу, где продолжали вспоминать прошлые годы. И вновь вернулись на место своей стоянки со спальником и полотенцами, разложенными на глинистом, поросшем камышом берегу рядом с сохнущим на воткнутой в землю палке Инкиным купальником. Вернулись домой только рано утром, совершенно обгоревшие от нестерпимо жаркого солнца. Вогез подогнал «Жигуль» прямо к железным воротам Инкиного дома. С наклеенным на нос куском газеты и в такой же газетной пилотке она еле вышла из машины. Открыла ключом калитку, загнала тачку во двор и, наскоро попрощавшись, пошатываясь, поплелась домой. Он, тоже еле живой, поймал машину на улице Шота Руставели и уехал на свою новую квартиру, которую снял для него загодя известный авторитет по прозвищу Алик-бандит.

Больше Инку он никогда не видел. Слышал, спустя годы, от кого-то совершенно случайно, что она с мужем давно живет в Израиле. Как, впрочем, узнал и о том, что Мишка Абрамов стал генералом, Васька Стыров был командиром полка и погиб в бою в Афгане от прямого попадания снаряда, оставив после себя жену с двумя детьми. Решетников стал важным дипломатическим чином, а Бородин – известным научным работником, доктором технических наук. Но встречу с Инкой не забывал никогда на протяжении всей своей жизни. Другим он мог рассказывать всякое. Так же, как и вернувшись спозаранку с Ташкентского моря, рассказал Алику-бандиту, поначалу снабжавшему его в счет будущих процентов деньгами в кредит, что исчез на пару дней потому, что «сражался с бабой, как с врагом народа». Но сам-то он прекрасно знал, что все это было далеко не так просто и так похабно, как представляли себе некоторые. И самое главное, встреча с Инкой воскресила в нем совсем было угасшее в суете сует чувство безраздельной обиды и зависти к прошлому. К тому времени, когда он гонял мяч на школьном дворе и сидел на бревнах со своими соседями по Рабочей, играя в карты, куря анашу, выпивая водяру из граненого стакана в компании здоровенных русских баб и бесконечно матерившихся мужиков.

Он сам до глубины души удивлялся, почему до сей поры внутренне завидовал своим школьным товарищам, кости многих из которых давным-давно травой поросли. А особенно тем из них, у кого были аквариумные рыбки, из-за чего и начались в общем-то долгие скитания Вогеза по лагерям, колониям и тюрьмам. Вся его многолетняя тюремная летопись. В то же время он искренне гордился приобретенным в основном за годы реформ, всего за несколько лет, имуществом, красивыми золотыми украшениями, драгоценными камнями, шикарными костюмами и многим другим. Однако исключительно из зависти к прошлому он украсил гостиную в своем элитном загородном доме не чем-нибудь, не полотнами новомодных художников, а бесчисленными современными аквариумами на манер китайцев: круглыми, кубическими, полукруглыми, квадратными, плоскими и вытянутыми как параллелепипед и как эллипс, вмонтированными в письменный стол и в многочисленные журнальные столики, в пол и в стены… Когда их количество явно перевалило за полтора десятка, Вогезу пришлось специально для ухода за своими любимцами завести человека и приобрести электронную систему, внимательно следящую за содержанием кислорода, чистотой воды и грунта, количеством и направленностью света. О рыбках, которые как цирковые лошади были приучены не только принимать корм при стуке по стеклу пальцем, но и многим другим нехитрым, но впечатляющим посетителей его дома приемам, и говорить не приходилось. Огромные скалярии, жирные красавцы цихлазомы, юркие барбусы, меченосцы, неоны, поражающие воображение своей прожорливостью пираньи. О всевозможных гурами, молли, сомиках и говорить не приходилось. Один специальный аквариум-террариум он даже завел для привезенного с Кубы двадцатипятисантиметрового шустрого крокодила по кличке Гендос, который пожирал ежедневно покупаемых ему исключительно за баксы на Птичьем рынке экологически чистых полевых мышей, отловленных на бескрайних российских просторах.

Однако в своей белой спальне, которой могли бы гордиться Людовик, Генрих, Карл, Вильгельм и, пожалуй, многие другие коронованные особы прошлого и нынешнего времени и иже с ними, на самом видном месте, на стоящем близ окна большом столе с витыми ножками Вогез собственноручно поставил маленький, вовсе не вписывающийся в интерьер старомодный аквариум на ведро воды. Предварительно сам помыл для него обычный мелкий желтый песок, взятый у соседских строителей, посадил несколько кустиков валиснерии и один кабомбы, настоял воды в оцинкованном ведре. Постелив газету, налил ее тонкой струйкой, чтобы не нарушить аквариумный дизайн, и запустил трех черных лупоглазых телескопов с позолоченными брюшками и двух бело-розовых пятнистых красавцев вуалехвостов, которых выбирал сам, чуть ли не весь день бродя с этой целью по рынку. Их отличие от всех других, которых он видел в банках и аквариумах у продавцов на Птичьем рынке, состояло в том, что вся пятерка как две капли воды напоминала тех самых, которых когда-то – в юности, проломив витринное стекло маленького зоомагазина близ зоопарка в Ташкенте, он с гордостью принес домой на Рабочую улицу.

Машина плавно подкатила к дому. Ворота открыл садовник – пожилой, седовласый человек, работавший в дореформенные времена доцентом на биофаке МГУ и занимавшийся в те годы профессионально фауной и флорой родного отечества, прекрасно знавший и историю садоводческого искусства, и, что было весьма немаловажно, садово-парковую архитектуру прошлого и настоящего. Крошечная пенсия, которую он получал, несмотря на все знания и таланты биолога, не позволяла ему безбедно прожить и месяца, потому предложение стать садовником в особняке на Рублевке пришлось доценту как нельзя кстати.

«Роллс-ройс» с шиком тормознул прямо у крыльца – подъездная дорога проложена была прямо к двери. Второй водитель, мастер спорта международного класса Александр Мостовой, в белых перчатках и фуражке с лаковым козырьком и манерами не хуже чем у английского лорда, ловко и элегантно отворил заднюю дверцу. Вогез уверенно шагнул прямо в холл через предварительно раскрытые перед ним огромные дубовые входные двери.

«Может, все-таки плюнуть на все, вернуть икону на место или отдать этой женщине? – подумал он, воскрешая сегодняшние воспоминания. – Жизнь дороже и интересней всяких идиотских похождений. Да и историй подобных в моей биографии уже предостаточно. Хватит, навоевались. Обещал же, значит, нужно так и сделать. Тогда, судя по всему, все будет путем. Так, собственно, как и должно быть».

Он засунул руку в глубокий брючный карман чуть ли не по локоть. Нащупал там заветный сапфир. Достал его и, вертя пальцами, стал внимательно рассматривать. Его неожиданно удивило и даже насторожило то, что большой, прозрачный камень в его руке постепенно становился горячим и через какое-то мгновение уже просто обжигал кожу. От такого внезапного открытия Вогез остановился как вкопанный посреди холла.

– От моей руки, что ли, так нагрелся? – проговорил он вслух сам себе. – В конце концов, плевать я хотел на договоренности с Албанцем и Емелькой. Съезжу-ка, попью хорошего зеленого чая с жасмином в «Кольце» и все обдумаю хорошенько. Поспешность здесь абсолютно не нужна. А уже обдумав окончательно, свяжусь потом с этой Ольгой и передам Иисуса ей, – окончательно и твердо решил он, уверенно направляясь в гостиную.

Здесь, на большом мраморном выступе, от которого уходило ввысь чуть не до потолка большое, обрамленное чудесными фарфоровыми цветами работы фабрики Кузнецова овальное зеркало, купленное за немалые деньги у потомков художника Кончаловского, стояла, прислоненная к нему верхним краем футляра из красного дерева, большая, в половину человеческого роста старинная икона. Лик Иисуса Христа с угольками черных, пугающих и глубоких, как Вселенная, все видящих и все прожигающих насквозь глаз, чей взгляд Вогез почувствовал, едва зайдя в дом, а потом и увидел – на фоне почему-то безобразно маленького и, как ему показалось, довольно уродливого собственного отражения в зеркальном овале.

Преодолев мешавшее ему внутреннее сопротивление, Вогез твердо и энергично подошел к лику. Легким движением левой руки он приоткрыл отомкнутую на днях ключиком Емельки стеклянную витрину старинного футляра и, не торопясь, покрутив тремя пальцами обжигавший их прозрачно-синий камень размером с голубиное яйцо, вложил его на место в серебряную оправу. Туда, откуда теми же пальцами выковырнул драгоценный сапфир, отправляясь за советом к ювелиру в Красноярск.

Потом, также не торопясь, троекратно перекрестился, склонив голову, и отошел назад шагов на пять-шесть – еще раз издалека полюбоваться наконец-то доставшимся ему великолепным творением глубокого прошлого. И вдруг буквально остолбенел. То, что он увидел своими глазами в эту секунду, иначе чем чудом назвать было нельзя. Первое, что узрел Вогез, была мощная ярко-золотистая вспышка, осветившая и так от пола до потолка залитую солнечным светом большую гостиную его огромного особняка каким-то совершенно необычным, чуть ли не лунным светом. Вслед за ней оцепеневший от такого явления Вогез кожей всего своего нехилого тела ощутил мощное движение воздушной волны, сопровождавшееся тихим шелестом и даже колебанием штор, занавесок, раскачиванием двух огромных висевших в гостиной люстр и хрустальных подвесков на многочисленных бра. Подобное видение он однажды наблюдал в середине шестидесятых годов во время ташкентского землетрясения. Но в данном случае все это было совершенно другое, загадочное и не совсем естественное, что ли. Причем в отличие от рушивших дома толчков, наполнявших человека животным страхом, в этот миг душа его наполнилась миром, благоговейным трепетом и другими похожими ощущениями, которых за свою долгую и бесконечно опасную и трудную жизнь он еще не знал никогда. Вслед за этим какая-то мощная нечеловеческая сила неожиданно заставила Вогеза встать на колени и начать истово молиться, преданными глазами глядя на святое изображение и произнося те немногие слова из молитв, которые он хоть раз слышал или знал.

«Господи милостивый, что же это? – подумал Вогез, опустив глаза к полу. – Спаси и сохрани!» – не отрываясь, глядя вниз, быстро-быстро, как заводная игрушка, стал бубнить он. А когда огромным усилием воли смог наконец оторвать свой взор от полированного дубового паркета, чтобы опять взглянуть в черные глаза святого образа, оторопел вовсе. Старинная, потускневшая от времени позолота нимба буквально на его глазах сделалась яркой, светлой. Как бы новой, только что сделанной мастером. Очистилось мгновенно от вековой черноты и серебро оклада, а украшавшие его драгоценные камни всех цветов и оттенков вдруг заиграли так, как будто древними умельцами на них было нанесено граней не меньше, чем на бриллианты современными ювелирных дел мастерами лучших домов Европы. Очистился и обновился и сам образ, который также блистал в солнечных лучах ярким золотистым свечением. И что особенно удивительно, рядом с изображением святого лика, как в сказке, вдруг проступили не различимые даже в лупу ювелира Емельки старинные надписи, а по бокам стали видны еще два или три образа. Вогез, едва отрывавший глаза от пола, посчитать их был не в силах. Он только совершенно ясно понимал и прекрасно чувствовал, что от иконы стало исходить так же неожиданно, как и все остальное виденное им сегодня, настоящее благоухание, сравнить которое, как и все другое, ему было в его земной жизни не с чем.

Так продолжалось не слишком долго: час или чуть больше. А потом все прошло словно сон. Но подошедший поближе к иконе Вогез обнаружил, что серебряный оклад с нимбом из чистого золота так и остались обновленными, блестевшими, как будто бы только что их начистила домработница современным химическим средством, обычно употреблявшимся для придания блеска металлическим и ювелирным изделиям, которые она по воскресным дням протирала специальной губкой. Да и драгоценные камни в окладе продолжали переливаться всеми цветами радуги – сияли в лучах весеннего солнца.

«Не с ума ли я спятил? – подумал Вогез, хватаясь обеими руками за голову. – Может, устал так сильно? Выспаться, конечно, не мешает. А то со мной в последние дни дьявольщина какая-то происходит. Даже не поверит никто, если рассказать, что я видел или показалось мне. Может быть, это и называется наваждением? А может, еще как, кто его знает? Хорошо, что никого в этот момент в гостиной не было и охранники с водителем не заходили, а то подумали бы ненароком, что я действительно ума лишился, – пронеслось у него в голове. – Стыдно бы было, это уж точно. Вогез – и вдруг на коленях молится. С чего бы это? А они знают, что никогда и ни при каких обстоятельствах я на колени не встану, чего бы это ни стоило. Не тот человек Вогез, чтобы кто-то мог заставить его на коленях стоять. И хорошо, что родных не было. Те бы годами потом обсуждали».

«Ну да ладно, – сказал он себе, глядя на часы „Картье“ и отряхивая от пыли брюки на коленях. – Пора и честь знать. На сегодня небылиц достаточно, скоро уже три часа. Пацаны заждались в „Кольце“. Договорились же, значит, нужно ехать, переодеться только и успею. Надо же, что только в голову не придет бедному Вогезу. Видно, действительно не выспался вовсе. Потом приеду домой и посплю от души», – пообещал он себе, попутно подумав и о том, что обо всем нужно будет сказать жене.

«Пойду-ка, переоденусь и на встречу рвану, от греха подальше», – решил он для себя, при этом так же неожиданно, как и все в этот злосчастный день, вдруг отогнав мысль о том, что икону нужно вернуть и вспомнив попутно слова гадалки об этом.

«Конечно, прав Албанец, как никто другой. Такую роскошную икону отдавать никому нельзя. Да и у себя держать тоже стремно. Загоню ее красноярцу. „Лимон“ еще никому и никогда не мешал. И мне не помешает, это уж точно», – окончательно и бесповоротно еще раз решил он, воочию представив себе лица ждущих его с нетерпением в «Кольце» братанов.

Вогез зашел в спальню и, открыв зеркальные дверцы своего личного платяного шкафа, заполненного шмотками не меньше, чем гардероб Екатерины Великой, достал из его недр новый темно-серый костюм от Джорджио Армани, недавно купленный в парижском бутике. Потом бросил на кровать наглаженную белую фирменную рубашку, подаренный кутюрье Юдашкиным яркий именной галстук. Туфли решил оставить те же, в которых и был – английские, лакированные, без шнурков, с пятью золочеными кнопками по бокам, возле самого язычка. Оделся. Аккуратно причесался, побрызгал, как любил, голову и физиономию мужской туалетной водой от «Нина Риччи» и уж только после всей этой достаточно длительной процедуры вновь появился в гостиной. Как ни в чем не бывало здесь за столом с тортом и чаем сидели его жена – полногрудая Ангелина, усатая, толстоногая и толстозадая теща с обрюзгшим от постоянной еды, но еще не старым и довольно симпатичным лицом, сын – студент математического факультета МГУ и появившийся сегодня в их доме дальний родственник жены – то ли инженер, то ли торговец, то ли геолог, Вогез точно не знал и никогда об этом не спрашивал. Знал только, что родом тот с Украины и что жена почему-то активно помогает ему и его семье.

Подходя к столу, он вдруг, что-то почувствовав, резко обернулся назад и увидел, как только что сиявшая икона у него на глазах словно погасла. Камни в окладе уже не сверкали. Серебро вновь почернело, и золото, как и прежде, стало тусклым. Лишь только очередной раз подойдя совсем близко и внимательно посмотрев на икону, он ясно и совершенно четко увидел, что лик Вседержителя по какой-то непонятной для него причине неожиданно отпечатался на закрывавшем икону стекле массивного футляра. Но только в другом, как будто бы в зеркальном изображении. Все равно, как на негативе черно-белой пленки широкоформатного фотоаппарата «Любитель», который когда-то, давным-давно, еще в школе, он сменял на таймерную модель планера у Сашки Решетникова.

«Не так все это просто, однако», – подумал Вогез и, уже не подходя к столу с домашней компанией, шумно сидевшей за чаем, резко вышел во двор.

– Заводи! Поехали! – коротко бросил он одиноко курившему на лавочке и явно заскучавшему от долгого безделья второму водителю своего «Роллс-ройса» – донельзя преданному ему и слишком многим обязанному по жизни Александру Мостовому.

Тот в общем-то уже давно привык к таким неожиданным и резким изменениям в настроении шефа. Буквально через мгновение они уже мчались к «Кольцу» на полной скорости по Рублевке в центр, обгоняя медленно идущую со скоростью не больше шестидесяти вереницу иномарок. Гонять даже здесь, на правительственной трассе, Мостовой мог и любил, не зря же время от времени он по старой спортивной привычке продолжал участвовать в ралли, даже самых престижных. Теперь же опытный водила даже не обращал внимания на стоящих через каждые сто метров гаишников, для разговора с которыми в его кармане всегда имелась довольно приличная сумма представительских, позволявшая автомобильному асу при необходимости лихо нарушать привычные для всех правила движения, пугая обгоняемых им водителей своими лихими шоферскими приемами.

Провалившись в мягкую кожу заднего сиденья, Вогез, не взявший с собой в этот раз охрану, вновь погрузился в нахлынувшие на него сегодня воспоминания. В данную минуту ни он, ни его водитель Мостовой, ни оставшиеся в доме бесчисленные охранники, ни даже усатая толстозадая теща и жена не могли и подозревать, что через полчаса-час похожий на Рембо спецназовец, давно занявший удобную для себя позицию в ресторане, всадит ему точно в голову практически всю обойму своего модернизированного десантного автомата Калашникова. Что обмякшее тело Вогеза в залитом его кровью темно-сером костюме от Армани, купленном в модном парижском бутике, вместе со сметенными со стола остатками овощного салата и шашлыка покажут распростертым на нежно-голубом ковролине ресторана «Кольцо» утром следующего дня по всем телеканалам России и ближнего зарубежья в рубрике «чрезвычайное происшествие». Что друзья его, помощники, друганы и компаньоны в этот самый момент, ожидая его приезда, спокойно попивая за накрытым столом так любимый им зеленый китайский чай с жасмином, уже на следующий день станут яростно валить на него все свои беды и прегрешения настоящего и прошлого и в результате достаточно благополучно уйдут от следствия. Что во время обыска в его особняке на Рублевке, тщательно, скрупулезно и высокопрофессионально проведенного следователем по особо важным делам Генпрокуратуры РФ Шуваловым, злополучная икона, ставшая основной причиной всего происшедшего в этот день, исчезнет самым таинственным образом.

А пока, благополучно погрузившись в уютное сиденье «Роллс-ройса», Вогез вновь ударился в свои воспоминания. Из головы у него почему-то никак не выходил запомнившийся в детстве стишок из еще маминого учебника «Родной речи», на обложке которой усатый вождь в белоснежном кителе, прислонившийся к березкам, глядел через великую русскую реку в неведомую даль. Может быть, в ту советскую глубинку, где в бедной армянской семье родился и рос неведомый для мудрого отца всех народов мальчик Вогез. Стишок, он запомнил это совершенно точно, принадлежал перу народного акына, активно прославлявшегося мощной пропагандистской машиной страны чуть ли не до времен недавней перестройки. Звучал тот стишок довольно незатейливо. Потому, видно, и запомнился на всю жизнь не так много обучавшемуся и совсем уж мало читавшему книг Вогезу.

– «Случалось, акын за кусок бешбармака пел лживые песни про бая, собака, – тихонько пробубнил себе под нос он. – Но муза моя никогда не лгала, пишу я батыра Ежова дела».

Его цепкая с детства память воскресила и недавнее путешествие к однокласснику Мишке Борочину в расположенное на Варварке Министерство по делам СНГ, и их встречу-посиделки вечером, после того как увиделись спустя столько лет. Ждать его Вогезу пришлось на ступеньках чуть ли не часа два-три: забыл фамилию, но был уверен, что, встретив, обязательно узнает. И не ошибся. В конце рабочего дня, покидая свое ведомство, тот сам узнал его. Несколько опешил, конечно, но узнал сразу, причем несмотря на, как ему казалось, достаточно экстравагантный внешний вид. Было еще довольно холодновато. Стоял конец марта, и Вогез, чтобы удивить и произвести определенное впечатление на Мишку, в стародавние времена бывшего к тому же его соседом по Рабочей, а впоследствии не раз работавшего за рубежом, надел черную широкополую ковбойскую шляпу, подаренную ему в Америке после довольно успешных переговоров с шерифом графства Малтномах, что в штате Орегон на Тихоокеанском побережье США. Накинул на плечи длинное, почти до пят, черное же двубортное пальто фирмы «Ив Сен Лоран», небрежно обмотав его под воротником длиннющим шерстяным ярко-красным шарфом, тоже чуть не до пят и с махрами на концах.

Мишка был потрясен – Вогез это понял сразу – и тем, что спустя столько лет увидел его, и его необычным внешним видом.

– Вогез, ты ли это, дружище? – первым делом спросил он удивленно своего бывшего одноклассника, одуревшего от долгого ожидания и чуть ли не от пачки выкуренных им за это время сигарет «Мальборо».

– Я, конечно же я. Ты не ошибся, старик, – ответил Вогез, не скрывая радостной улыбки.

Поговорив так совсем ни о чем минут десять-пятнадцать у входа в министерство, они затем отправились в расположенный рядом на Варварке маленький ресторанчик «Лидия». Есть никому из них не хотелось. Поэтому заказали по паре кружек баварского пива, соленые орешки и бутерброды с черной и красной икрой. Болтали долго. Вспоминали. Рассказывали о себе, своих семьях и о своих делах. О тех товарищах, которых они помнили и могли вспомнить, воскрешали в памяти эпизоды их жизни в прошлом, в основном смешные. Между делом Вогез, почему-то изменив своей привычке, соврал Мишке, что закончил аспирантуру рыбного института на Дальнем Востоке, что на того, давно ставшего доктором наук, профессором, явно не произвело совсем никакого впечатления. А может быть, он и не поверил этому вовсе или пропустил мимо ушей. Во всяком случае, эффекта, намеченного заранее, не получилось. Зато сама встреча была довольно приятной и теплой. Вдобавок договорились спустя некоторое время встретиться вновь и поговорить конкретно о делах.

«Зачем приходил? Может, сказать или спросить чего хотел? – подумал тогда об этом Вогез. – Сам не знаю. Зато воспоминания остались самые хорошие. Не забыл ведь меня никто. А я-то думал совсем по-другому. Даже стыдно было за свое прошлое».

С какого-то рожна он вспомнил вдруг и мать на похоронах младшего брата, умершего лет пять назад от передозировки наркотиков, к которым пристрастился тот лет с семи, не бросившего и не собиравшегося бросать употребление белого порошка. В отличие от Вогеза, сумевшего волевыми усилиями преодолеть эту страшную болезнь. Вся в черном, совершенно ссохшаяся, еле передвигающаяся с помощью трости, старуха – она переселилась тогда к нему в Москву. В тот день почему-то с гордостью сообщила мать всем присутствовавшим на похоронах на Ваганьковском кладбище, что сумела воспитать двух воров в законе. Зачем ей понадобилось говорить такую околесицу, Вогез не знал. Но это смутило его особенно сильно хотя бы потому, что люди, которые пришли ради него, Вогеза, проводить его брата в последний путь, воровской среды не представляли вовсе. В основном депутаты, бизнесмены, работники правоохранительных органов, крупные госчиновники, соседи по Рублевке…