Текст книги "У ступеней трона"

Автор книги: Александр Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

XI
Встреча

Лихарев страшно изумился, когда к нему в квартиру вошел Василий Григорьевич Баскаков.

– Вот тебе раз! – воскликнул он. – Вот не ожидал-то! Значит, вы опять прибыли в наши Палестины?

Баскаков весело расхохотался.

– Вы еще более удивитесь, – сказал он, отвечая на пожатие Лихарева, – когда узнаете, что я даже не покидал Петербурга.

Антон Петрович развел руками.

– Признаюсь, история! Где же вы все это время прятались?

Баскаков махнул рукой.

– Ох, уж лучше и не спрашивайте! Могу сказать только одно, что, очевидно, я родился, как говорят астрологи, под звездою приключений. Уйдя тогда от вас с твердым намерением тотчас же отправиться на почтовый двор, чтобы уехать в Москву, я был сшиблен и чуть не растоптан лошадьми быстро мчавшейся кареты, а очнувшись и придя в сознание, увидел себя в каком-то земном раю.

– В котором и провели весь этот месяц? – расхохотавшись, проговорил Лихарев. – Поздравляю, поздравляю, мой друг! Ну, кто же она, эта владычица ваших тайных дум и грез?

Василий Григорьевич покраснел и смущенно замялся.

– Не говорите, не надо, – быстро заметил Антон Петрович, – я совсем не хочу врываться в вашу душу и совсем не требую, чтобы вы открыли мне свои тайны. Скажите-ка вы мне лучше, что вы намерены с собою делать? Думаете ли вы остаться в Петербурге или уедете обратно в Москву?

Баскаков подумал несколько мгновений.

– Я бы очень хотел, – отозвался он после раздумья, – остаться в Петербурге, но принужден буду поехать в Москву.

– Это зачем же? Если ваше сердце остается на невских берегах, так оставайтесь и вы сами.

– Не могу, срок моему отпуску кончается, и мне необходимо вернуться на службу.

Лихарев махнул рукой.

– Это, батенька, пустяки, об этом теперь и разговаривать нечего. Теперь времена переменились, и я знаю некоторых лиц, которым стоит только шепнуть одно словечко, чтобы вас тотчас же перевели на службу в Петербург.

– В самом деле? – обрадовался Баскаков. – Это можно сделать?

– Да хоть сейчас же. Вот, садитесь к моему столу, там есть и бумага, и перья, пишите прошение о своем переводе, и не пройдет нескольких дней, как вы будете перечислены.

Василий Григорьевич не заставил повторять приглашение, тотчас же уселся у письменного стола и принялся торопливо скрипеть пером. А пока он писал, Лихарев медленно прохаживался по комнате, пуская густые клубы дыма из длинного, обмотанного разноцветным бисером чубука.

Прошение, которое писал Баскаков, подвигалось уже к концу, когда в смежной комнате застучали чьи-то шаги и послышался чей-то грубоватый басок, удивительно знакомый Василию Григорьевичу; при первых же звуках его он нервно шевельнулся на своем стуле, оторвался от своего писания и вопросительно поглядел на Лихарева.

– Узнали? – улыбаясь, проговорил тот. – Ведомый вам человечек-то!

– Кто это? – спросил, все еще не в силах припомнить, кому принадлежит этот голос, Василий Григорьевич.

Но Лихарев не успел ответить. Обладатель грубоватого баска уже входил в комнату, и Баскаков, едва взглянув в его лицо, сорвался с места и бросился в объятия пришедшего.

– Коля, голубчик! – воскликнул он.

– Васютка, вот уже не ожидал-то, братец!.. – И Николай Львович Баскаков, выражая на своем лице неподдельное изумление, вырвался из объятий брата и впился смеющимся взглядом в оживленное лицо молодого человека.

Николай Львович по виду казался старше своего двоюродного брата, но в действительности между ними не было большой разницы в летах, и, в то время как Василию Баскакову шел теперь двадцать второй год, его кузену минуло только двадцать шесть. Но на вид он был старше, по меньшей мере, лет на десять. Кутежи и бессонные ночи, слишком бурные волнения жизни и частые любовные утехи наложили резкую печать на его выразительное красивое лицо.

– Да нет, Васютка, – воскликнул он, – скажи ты на милость, какими ты здесь судьбами? Вот что хочешь ожидать бы я мог, а уж твоего появления в приневской столице никоим родом. За каким тебя лешим сюда принесло?

Василий Григорьевич рассмеялся.

– Я и сам хорошенько не знаю, зачем я сюда приехал. Захотелось просто проветриться, я и махнул в Питер.

– Ну, что, мамаша здорова?

– Здорова, но страшно беспокоится о тебе, не получая писем. Ты знаешь, Коля, – быстро прибавил Василий Григорьевич, – я разыскивал тебя целых три дня и совершенно отчаялся хоть что-то узнать о тебе.

Николай Львович расхохотался, и в его смехе зазвучали еще более грубые нотки.

– Ничего в том мудреного нет! Меня не только ты, а коллегия иностранных дел отыскать не могла.

– Да ты где же пропадал?

– Где пропадал-то? – Николай Баскаков хотел было уже сказать какую-то фразу, но точно вовремя одумался, отмахнулся рукой и воскликнул: – Ну, это братец, до тебя не касается! Видишь, жив и здоров, а до остального тебе нет дела. Ты мне расскажи лучше, давно ли ты в Петербурге?

– Уже месяц.

– Целый месяц? Молодчина! Да что ж ты здесь делал столько времени? И потом, каким это ты родом с Антошей познакомился?

– Ну, это, друже, – перебил Лихарев, – рассказывать очень долгая история. Столкнулись мы с твоим братом совершенно случайно, но этот случай оказал нам большую услугу. Садись и сказывай, хочешь ли чаю, или дать тебе вина?

– Вот еще чудак! – отозвался Николай Баскаков. – Или ты не знаешь, что мне ваше китайское пойло не по вкусу? Вина, братец, вина!

Антон Петрович крикнул Федора, приказал подать вино и стаканы, и через несколько минут трое молодых людей сидели за столом, медленно потягивая душистую малагу и ведя нескончаемый разговор.

Вино развязало языки, и мало-помалу Лихарев рассказал Николаю Львовичу о том, как он и Левашев встретились с его двоюродным братом в герберге на Невском, как затеяли с ним ссору, рассказал о дуэли, происходившей на Царицыном лугу, и о том, наконец, как разъяснилось это странное недоразумение. Василий Григорьевич поведал о своем последнем приключении, сначала стесняясь, а затем, когда вино зашумело в его еще слабой голове, откровенно сознался, что он влюблен в приютившую его красавицу, и что она любит его, и что, весьма вероятно, он скоро пригласит своих собеседников на свадьбу. Не сказал он только имени любимой им женщины, да ее именем и не интересовались, а когда он окончил свой рассказ, Николай Львович одобрительно хлопнул своего кузена по плечу и воскликнул:

– Молодчина друг! Узнаю в тебе баскаковскую кровь! Ну, да это вполне и понятно – ишь ты каким амурчиком выглядишь! Будь я женщиной – и то бы в тебя влюбился.

– Ну-ка поведай, Коленька, как твои дела обстоят?

Николай Львович усмехнулся, бросил пытливый взгляд на своего двоюродного брата, залпом выпил стакан, стоявший перед ним, и вино окончательно разогнало последние остатки его сдержанности.

– Эх, была не была! – пробасил он. – Нечего мне Васеньки стесняться! Я, братец ты мой, тоже жениться задумал, только ты, чур, Васютка, матери ни слова. Когда нужно будет – я сам ей обо всем отпишу. Смотри, не выдавать! – И он погрозил пальцем. – У меня, братец, тоже приключение, и приключение, пожалуй, твоего поинтереснее. Тебя лишь только лошади зашибли, ты сам смерть за плечами чувствовал, а я, братец, свою богиню от смерти спас.

– Ну, ну, не тяни! – перебил его Лихарев. – Рассказывай! И мне ведь интересно узнать начало твоего знакомства с твоей красавицей.

Николай Львович оглядел своих собеседников смеющимся взглядом и забасил:

– Эх, други мои милые, мало ли что случается на свете! Таким родом дело было. Только что я из берлинской амбассады отписался, потому надоел мне этот самый колбасный город до чертиков, и в Питер прикатил. Не успел я из почтовой кареты вылезть, а дело, нужно сказать, было повечеру, как гляжу: подъезжает к почтовому двору небольшая каретка, и вылезает из нее мужчина ростом невысокого, но вида зело препротивного. Как взглянул я на его богомерзкую рожу, так у меня даже сердце засосало. Понимаете, бывают такие люди – увидишь ты его, и лицо-то тебе совсем незнакомое, а вот так руки и чешутся, чтоб ему в горло вцепиться. Такая же, понимаешь, штука и с мной приключилась. Упал это на его рожу луч от фонаря, и так-то мне захотелось его пинком угостить, что просто страх. Однако я удержался, велел своему лакею, что со мной из Берлина приехал, возницу нанять да домой вещи отнести, а сам, думаю, пройдусь пешочком по городу да погляжу, что на улицах делается. Ну, вышел за ворота, прохожу мимо каретки, из которой только что этот препротивный господин вылез, слышу – стон оттуда несется. Нащупал это я шпагу, попробовал, ловко ли она из ножен вылезает, да к дверце, а кучер, здоровенный такой мужичище, орет мне это с козел:

«Не подходи-де, сударь, ступай своей дорогой!»

Робким-то я никогда не был, схватила меня злоба теперь, вытащил я шпагу и говорю:

«Ты, чертова кукла, не ори, если не хочешь этого гостинца попробовать! А я пойду своей дорогой только тогда, когда узнаю, кто это там в карете стонет», – а сам опять к дверце. Кучер это с козел шасть – да на меня; я, натурально, кольнул его шпагой, чтоб он свои руки далеко не протягивал, а он сдуру таким благим матом раскричался, что чуть ли не всё почтари сбежались. Прибежал и господин этот. Кучер ему и говорит: «Вот, говорит, сударь, этот самый человек в нашу карету залезть хотел, а я ему помешал, а он меня шпагой пырнул и чуть на месте не положил». Господин с богомерзкой рожей позеленел не то от злости, не то от страха. «Как вы, – кричит, – смеете бесчиние чинить да в чужие кареты лазать? Такой дерзости я не потерплю и посему, коли вы добром не отойдете, то городских сержантов крикну».

Усмехнулся это я и очень вежливенько отвечаю: «Дорогой-де я своей, государь мой, идти не намерен, бесчинства никакого не чиню, а буду весьма доволен, ежели вы городских сержантов крикнете, потому подозрение меня большое берет, что в вашей карете умирающий человек есть, так как явственно я его стон слышал». Не успел, понимаете, я этих слов вымолвить, как мой сударик быстро отворил дверцу, быстро вскочил в карету, крикнув кучеру: «Пошел во весь опор», – да и дверцу хотел уж захлопнуть, но я быстрее молнии бросился на кучера, который взбирался уже на козлы, одним ударом сбросил его наземь, еще быстрее рванул дверцу и хотел сего господина вежливенько за шиворот взять, а тот вдруг выхватил пистолет, да и бац в меня. Произволение ли Господне спасло, рука ли у него от страха дрогнула, только пуля с жужжанием мимо проскочила да кончик уха мне обожгла. Ну, тут уж, конечно, церемониться я не стал! Вытащил сударика из кареты и так его стиснул, что если б почтари его от меня не отняли, так, пожалуй, из него бы и дух вон вышел. Связали господина, связали и кучера, прибежали сержанты, сказал я им, кто я таков, и поволокли их на съезжий двор, а в это время осмотрел я карету и вижу – лежит там с головой завернутая какая-то женская фигура. Помогли мне ее вытащить, развернули мы платок, которым ее голова была окутана, и вижу я девушку красоты неписаной. Так у меня сердце и захолонуло: показалось мне, что она уж не дышит. Не долго думая, привез я вот ее сюда, к Антону, на квартиру, и оказалось, что она почти была задушена. Однако отходили мы ее, и рассказала она мне – Антоша-то этого не слышал – очень любопытную, но и очень грустную историю.

– Отчего ты мне не хотел рассказать это, когда я тебя спрашивал раньше? – спросил Лихарев в то время, когда Николай Львович остановился, чтобы передохнуть и промочить вином пересохшую во время рассказа глотку.

Николай Львович пожал плечами.

– Да просто так, не приходилось, а вот теперь пришлось, я и рассказываю. На чем я, бишь, остановился? Да, да, вспомнил! Дело-то вот какого сорта: барынька-то эта оказалась вдовушкой одного сенатского чиновника, умершего незадолго перед тем и оставившего ей в наследство довольно-таки кругленький капиталец; но, кроме капитальца, остался после ее супруга, его брат, нигде не служивший, но проживавший очень-таки роскошно в надежде на наследство, которое оставит ему брат. Но умер супруг моей вдовушки, и надежды его прекратились. Тогда, видя, что кредит, который он имел, уже иссяк, что все те, кто верил его обещаниям расплатиться после смерти брата, перестали ему верить, этот человек стал измышлять способы, как бы ему вернуть деньги брата, оставленные тем вдове. Сначала он стал ухаживать за вдовушкой, рассчитывая увлечь ее и жениться на ней, но та его инстинктивно не любила и раньше, а теперь невзлюбила еще более и отказала ему наотрез. Между прочим, муж, завещая ей свое имущество и свои капиталы, оговорил, что в случае ее смерти это наследство должно перейти не к ее родне, а к его брату. Вот, узнав об этом, сей господин и решил не дожидаться естественной смерти своей невестки, а ускорить эту смерть искусственным образом. Попробовал он подкупить прислугу невестки и отравить ее самое, но это не удалось. Тогда-то он и решил похитить ее и отвезти в одну деревушку, верст за пятьдесят от Петербурга, где, конечно, и задушил бы ее собственноручно, чтобы сделаться ее наследником. На его несчастье, лошадь, запряженная в его карету, захромала, и тогда он вздумал переменить лошадь на почтовом дворе, где судьба и столкнула его со мной. Таким-то образом я оказался спасителем прелестной вдовушки, а она в благодарность за свое спасение полюбила меня так же пылко, как полюбил ее я.

– Что же сделалось с этим господином? – спросил Василий Григорьевич.

– А нетерпеливый наследник попал в сыскную канцелярию и, конечно, выйдет оттуда очень не скоро, да если и выйдет, то только затем, чтоб прогуляться в сибирские леса. Так-то, други мои, – закончил Николай Львович, наливая из новой бутылки в уже опустевшие стаканы своих собеседников и наполняя свой стакан, – такие-то шутки шутит порой судьба! А посему выпьем за эту судьбу, бросившую тебя, Вася, под копыта лошадей и этим создавшую тебе счастье, и за судьбу, пославшую меня как раз вовремя, чтобы вырвать мою будущую супругу из рук ее нетерпеливого наследника.

– Выпьем, – весело отозвались молодые люди и чокнулись стаканами с Николаем Львовичем.

– Ну, а что поделывает Левашев? – спросил тот. – Мне бы его очень хотелось увидеть.

– Да ты, наверное, его увидишь, – отозвался Антон Петрович, – он обещал ко мне зайти.

– Так он уже поправился, – радостно воскликнул Василий Григорьевич, – значит, моя шпага ненадолго приковала его к постели.

– Какое! Он провалялся не больше двух недель.

XII
Двойник

С непривычки, благодаря большой слабости от недавней болезни, после нескольких стаканов выпитой малаги у Василия Григорьевича закружилась голова. В низеньких комнатах лихаревской квартиры было слишком дымно и душно, и Баскакова потянуло на воздух. Когда он вышел на улицу, день уже клонился к вечеру, но вечерний сумрак еще боролся с уходящим днем, и косые прощальные лучи солнца еще бороздили безоблачное небо и горели на церковных крестах и на шпиле Адмиралтейства.

Василий Григорьевич шел задумавшись, как вдруг до него долетел какой-то окрик, и, оглянувшись на донесшийся до него голос, он заметил остановившиеся в нескольких шагах от него сани, в которых сидел какой-то молодой военный, усиленно делавший ему призывные жесты. Баскаков удивленно поглядел на этого военного и, так как он видел его впервые в жизни, понятно, не счел нужным сходить с мостков, чтобы последовать призыву совершенно незнакомого человека, и, пожав плечами, снова пошел своей дорогой. Но офицер, сидевший в санях, торопливо выскочил и еще торопливее догнал Баскакова.

– Послушайте, сударь, – окликнул он его, – неужели вам так трудно было перейти мостовую, что вы меня заставили вылезать из саней?

Василий Григорьевич оглянулся на говорившего с ним, зорким взглядом сразу схватил красивый, но надменный облик этого незнакомого офицера и почувствовал к нему какую-то безотчетную антипатию. Ему не понравились серые, отливавшие каким-то холодным блеском, глаза незнакомца и его резко очерченные губы, немного опущенные на углах, словно подчеркивавшие чувственность и злобность натуры. Баскаков пожал плечами и, усмехаясь, иронически ответил:

– Кажется, вам совершенно и незачем было вылезать из саней, тем более что я лично нисколько не нуждался в этом.

– Не шутите, пожалуйста, сударь! Вы мне нужны, и мне необходимо поговорить с вами. Я послал письмо к вам на квартиру, но очень рад, что встретил вас сам. Садитесь со мною, и я вас довезу к себе.

Баскаков хотел было обидеться, в нем поднялось какое-то непонятное раздражение, но он сразу вспомнил о существовании в Петербурге своего двойника, сразу понял, что это удивительное сходство ввело в заблуждение разговаривавшего с ним офицера.

– Вы изволили ошибиться, сударь, – проговорил он, улыбаясь, – вы меня, очевидно, приняли не за того; я вас не знаю, и вы меня также, и никаких общих дел у нас с вами быть не может.

Офицер смутился, покраснел и, пытливо оглядывая Баскакова, развел руками.

– Приношу свое извинение, удивительное сходство! – воскликнул он. – То есть, знаете, бывают случаи, но господин, на которого вы похожи, – или ваш близнец, или ваш двойник. Еще раз прошу извинения за беспокойство! – и, поклонившись Баскакову, виновато улыбаясь в ответ на его беспечную улыбку, офицер быстро вернулся к своим саням, уселся в них и крикнул кучеру: «Пошел!»

Василий Григорьевич поглядел ему вслед, покачал головой и снова зашагал мерным шагом, а офицер, которого быстро мчавшиеся лошади несли по Невскому, раздумывал об этой странной встрече и об этом удивительном сходстве.

– Ну, влопался! – шептал он. – Вот так оказия! Хорошо еще, что этот малый меня на удочку не поддел, а то бы я так ему все и выболтал. Ишь ты, скажи на милость! Бывают же такие случаи! То есть вот он, да и только. – И, когда сани, завернув на Английскую набережную, остановились у подъезда, над которым красовался герб графов Головкиных, Александр Иванович, вылезая из саней и всходя по лестнице своей квартиры, все еще раздумывал об этом странном случае, об этой удивительной встрече.

Гордый отказ, которым встретила его предложение княгиня Трубецкая, не только не охладил Головкина, но, напротив, точно еще сильнее разжег его страсть. Теперь ему хотелось жениться на Анне Николаевне не только потому, что она приносила в приданое довольно крупный капитал, но потому, что в данном случае было задето не только его самолюбие, но как бы и его сердце. Все эти дни Головкин ломал себе голову над тем, как покорить эту гордую, неприступную красавицу. Он измышлял для этого всякие способы. Он даже хотел просить принцессу Анну Леопольдовну, которая благоволила к нему из уважения к его дяде, чтобы она подействовала на Трубецкую, чтобы она, так сказать, явилась свахой для него, но затем Александр Иванович передумал и решил сначала доискаться причины, заставившей Анну Николаевну так резко отвернуться от него.

Он не сомневался, что причиной отказа со стороны Трубецкой была любовь к кому-нибудь, которая тронула ее раньше молчавшее, но все же расположенное к нему, Головкину, сердце. Александр Иванович был глубоко убежден в том, что, сделай он свое предложение месяц тому назад, в то время как Трубецкая принимала его ухаживания так благосклонно, что на них в свете стали смотреть как на жениха и невесту, молодая женщина не ответила бы ему таким презрительным отказом, а, пожалуй, согласилась бы стать его женой. Не могли в данном случае иметь никакого влияния и политические мотивы, так как Головкин, как и вся его родня, считался приверженцем родителей младенца императора, следовательно, теперь, когда его дядя Михаил Гаврилович был возведен в звание вице-канцлера, его положение при дворе только еще более усилилось. Значит, если что и изменило образ мыслей Анны Николаевны, то, конечно, это было какое-нибудь внезапно вспыхнувшее чувство, и поэтому-то Александру Ивановичу казалось необходимым во что бы то ни стало, отыскать объект этого чувства. Он был уверен, что ему удастся устранить причину, оттолкнувшую от него Трубецкую, и княгиня снова вспомнит о нем, а, вспомнив, может быть, и полюбит.

«Только бы мне узнать, – думал Головкин, крупными шагами меряя комнату, – кто стал на моей дороге. Она так хитро ведет дело, что я, при всей своей зоркости, не могу уловить ничего. В таком случае примем другие меры. Барсуков – парень ловкий, и он, конечно, разгадает ее тайну, он, конечно, узнает, с кем мне придется иметь дело; а мне только бы узнать, я ведь не остановлюсь ни перед чем. Что бы там ни говорили, а своя рубашка ближе к телу. Так уберу молодчика, что княгиня, при всем своем желании, не сможет разыскать его, а тогда дело сделано, недаром пословица есть: «С глаз долой, из сердца вон».

Его размышления были прерваны стуком в дверь. Александр Иванович остановился и крикнул:

– Можно, войдите.

Через порог переступил лакей.

– Там ваше сиятельство спрашивают.

– Кто такой?

– Господин Барсуков.

Лицо Головкина радостно вспыхнуло, и он крикнул лакею:

– Зови его сюда, скажи, что я жду!

Когда Барсуков вошел в комнату, Александр Иванович кивнул головой, затем, точно повинуясь мелькнувшему в его голове воспоминанию, он зорко поглядел на лицо своего гостя, усмехнулся, пожал плечами и покачал головой.

– Ну, сударь, – воскликнул он, – удивительное дело, да и только! То есть, понимаешь, голову бы дал на отсечение, что я не с кем иным, как с тобой, полчаса тому назад разговаривал.

Барсуков виновато улыбнулся.

– Изволили ошибиться, ваше сиятельство, я не имел счастья вас сегодня видеть.

– Да знаю, знаю! – отозвался Головкин. – А только говорю тебе, что встретился я ноне с одним человеком, который на тебя как две капли воды схож… то есть, понимаешь, не то он – твой брат родной, не то двойник.

Глаза Барсукова забегали по сторонам, а на лице отразилось напряженное внимание. И действительно, если бы теперь случайно, каким-нибудь чудом, в комнату вошел Василий Григорьевич Баскаков и увидел перед собою Барсукова, он принял бы его лицо за собственное отражение. Не только общий контур лица, не только отдельные его черты, глаза, нос, губы, но даже общий склад фигуры и рост были до того поразительно одинаковы, что Барсукова можно было счесть точной копией Баскакова и наоборот. Немудрено было поэтому, что так жестоко ошиблись Лихарев и Левашев в день встречи с Баскаковым в герберге, немудрено, что ошибся Головкин, встретив сегодня Баскакова на Невском.

Но если между Барсуковым и Баскаковым было удивительное сходство по внешнему виду, то по внутреннему складу натуры между ними лежала глубокая, резкая разница. В то время когда Василий Григорьевич был человеком идеальной честности и порядочности, Барсуков считал честность совершенно излишним балластом практической жизни и возводил в идеал поклонение золотому тельцу. Сергей Сергеевич Барсуков был сыном подьячего петровских времен, подьячего хитрого и пронырливого, и наследственные черты передались ему целиком. В нем уже ребенком сказывались задатки, которые пышно расцвели к зрелому возрасту: жестокий и мстительный, он умел скрывать эту жестокость и мстительность, когда ему было нужно, умел подделываться ко всем, когда это было выгодно, и, когда умер отец, Сергей Барсуков не растерялся, оставленный на произвол судьбы семнадцатилетним юношей, а с помощью свойственного ему лукавства и пронырства быстро сумел устроиться при одном из сенатских чиновников в качестве писца. Он недолго оставался в этой должности: его услужливость и угодливость обратили на него внимание других чиновников, даже самого сенатского секретаря Барвинкина, и через несколько времени молодой Барсуков сидел уже в сенатской канцелярии, усердно скрипя пером по толстой серой бумаге, еще усерднее служа на побегушках всем, кому это было необходимо, и в свободное время еще усерднее подкапываясь под своих благодетелей, выводивших его в люди. Когда наступило смутное бироновское время, Сергей Сергеевич тотчас же почуял свое истинное призвание и через несколько месяцев уже состоял в штате послухов тайной канцелярии, будучи на лучшем счету у грозного Андрея Ивановича Ушакова в качестве усердной ищейки и оправдывая свою репутацию самым жестоким образом. Здесь природные качества Барсукова развернулись вовсю, и он очень скоро сумел себя так поставить, что даже сам Андрей Иванович Ушаков считал его полезным человеком, и все особенно опасные, особенно секретные дела поручались не кому иному, как Барсукову, который в конце концов сделался как бы правою рукою грозного начальника тайной канцелярии и занял очень тепленькое местечко секретаря при допросах. Но, прочно усевшись уже на официальном месте, Барсуков не покидал своей прежней должности ищейки из любви к искусству. И он занимался не только сыском официальным, но с удовольствием принимал и частные поручения, которые ему давали многие вельможи, желавшие на всякий случай иметь камешек за пазухой против своих друзей, в то смутное время обращавшихся нередко в заклятых врагов. Сергей Сергеевич не брезговал ничем: брался за все, что ему было выгодно, за что ему платили звонкой монетой, что мало-помалу увеличивало его сбережения, тщательно сохраняемые им в маленьком кованом сундучке в его квартире, в одном из переулков около Сенной площади. Чтобы увеличить эти сбережения, Барсуков не остановился бы ни перед чем: будь жив его отец и если б пришлось продать отца за известное количество червонцев, он бы не остановился и перед такой сделкой со своей совестью, тем более что совесть если у него и существовала, то была очень сговорчива и никогда не становилась ему на дороге. Барсукова ненавидели, Барсукова презирали, но одним он был нужен, другие его боялись, и он продолжал благоденствовать, усердно сгибая спину перед теми, кто мог защитить его в нужную минуту, и пугая страшными застенками тайной канцелярии тех, кто имел с ним какие-нибудь счеты.

– Я получил ваше письмо, ваше сиятельство, – проговорил Барсуков, удивленный сообщением Головкина и решившийся во что бы то ни стало разведать, что это за странный двойник его появился на петербургских улицах, – вы изволили писать, что у вас есть ко мне важное дело; извольте сказывать, я к вашим услугам.

– Да, да, верно, есть у меня до тебя дельце, почтенный, только дельце тонкое, нужно его так обделать, чтобы и комар носа не подточил.

Барсуков снисходительно улыбнулся.

– Извольте сказывать, ваше сиятельство, чай, вы меня знаете, а коли не знаете, так слыхали, что я всякое дело обделать смогу.

– Знаю, знаю, потому и позвал. Так вот, послушай-ка: знаешь ты княгиню Трубецкую, вдову, Анну Николаевну?

– Как не знать! Кто ж ее в Петербурге не знает?!

– Так вот, видишь ли, почтенный, нужно мне кое-что об ее жизни поразведать: как она живет, кто у нее бывает и кто бывает чаще, видится ли она с кем тайно и с кем, – словом, всю подноготную, да так разведай, чтоб от твоего глаза ничто не ускользнуло.

Если бы Головкин смотрел на Барсукова, он бы заметил, как по губам того пробежала насмешливая улыбка.

– Вот что, ваше сиятельство, – отозвался Барсуков, – все это мне сведать большого труда не составит, да и думается мне, что для того, чтобы такие пустяки узнать, как-то: в котором часу княгиня встает или спать ложится да в котором часу из дому выезжает, – для этого, пожалуй, моей услуги вам не надобно. Стало быть, если вы за мной прислать изволили, так у вас дело поважнее есть, а посему извольте объяснить, для какой цели вам это все требуется.

Головкин вспыхнул.

– Да зачем же тебе, почтенный, цель-то мою знать?

Барсуков развел руками.

– Стало быть, нужно, если я про то говорю, а иначе, ваше сиятельство, гневайтесь или не гневайтесь, а я, покуда всего доподлинно не узнаю, и за розыски приниматься не стану.

Подумал, подумал Головкин, видит, что ничего не поделаешь, что приходится карты открывать, и объяснил, в чем дело, почему ему желательно за Трубецкой проследить и что ему знать хочется.

– Так вы полагаете, ваше сиятельство, – промолвил, выслушав его, Барсуков, – что княгиня влюблена, и желаете знать, кто ваш соперник?

– Да, да, именно это.

– Может быть, прикажете и убрать соперника, ежели он окажется?

Головкин задумался на несколько секунд и потом отрицательно покачал головой:

– Нет, нет, с этим погодим, это от нас еще не уйдет! Ты только узнай, кто он таков, а там видно будет, что с ним делать.

– Слушаю-с, можете быть спокойны, ваше сиятельство: не пройдет и трех дней, как я обо всем вам точный доклад сделаю! – и, почтительно поклонившись Александру Ивановичу, Барсуков вышел из комнаты.