Текст книги "У ступеней трона"

Автор книги: Александр Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

VII
Два друга

Выйдя из помещения тайной канцелярии на улицу, Барсуков остановился в раздумье. По-настоящему нужно было бы отправиться теперь к графу Головкину и рассказать ему о неудачном разговоре с его соперником, а также получить дальнейшие инструкции. Но затем он передумал.

«Не к чему мне к его сиятельству ходить, – решил он мысленно, рассеянно поглядывая на суетливо проходивших мимо него прохожих. – Птичка сидит в клетке – и моя забота только ее не выпускать. А графу больше ничего не надо. Да и не о том мне теперь думать нужно, другое дело – куда поважнее есть».

Тут Барсукову вспомнился его разговор с преображенцем, и злая улыбка подняла утлы его губ.

«Ишь как напустился! – подумалось ему. – Знаю я, что у всех у вас тайная канцелярия на глазу бельмом сидит. И Андрея Иваныча, и всех нас вы, дай только волю, в ложке воды утопите. Молокосос, а туда же: «Тайная канцелярия не нужна, переворот прозевала…» Я-то не прозевал; ведал я, что готовится, да Андрей Иваныч маху дал… Ну, а ноне мы маху уж не дадим… Тут дело о собственной шкуре идет… Чую я, что елизаветинцы только минутки удобной выжидают… Вот мы теперь за ними и проследим, и изловим… Мое-то обличье им уж ведомо, так у меня на сей случай человечек один припасен. И парень дошлый, и никому из елизаветинцев не ведом… Нет, государи мои, не на того напали. Дай срок, будет на моей улице праздник. Все вы в моих лапах будете!»

Мимо проезжал извозчик. Барсуков махнул ему рукой, когда тот остановил свою мохнатую лошаденку, уселся в его сани и приказал везти себя за Неву, на Петербургскую сторону. И всю дорогу, пока обтрепанная чухонская лошаденка мелкой рысцой тащила санки через широкое полотно Невы, а затем пустырями Петербургской стороны, Барсуков не мог оторваться от своих дум, от своих планов и надежд.

Повинуясь энергичному толчку своего седока, извозчик остановил лошаденку у одной из хибарок, глядевших маленькими оконцами прямо в поле. В петровские времена здесь была плотничья слобода, а теперь эти хибарки, заброшенные на конец Петербургской стороны, почти на самую окраину тянувшихся отсюда целой цепью болот, сдавались внаймы и служили жильем столичной бедноте.

Приказав извозчику дожидаться, Барсуков храбро шагнул в сугроб, загораживавший вход в низенькую калитку, провалился почти до колен в снег, толкнул калитку и очутился на маленьком дворе, таком же пустынном, как и вся эта заброшенная окраина. Перешагнув порог, он огляделся, точно соображая, сюда ли он попал, и затем крупным, торопливым шагом направился в сторону крылечка. Но не успел он дойти до него, как дверь, обитая почерневшей, полусгнившей рогожей, отворилась, и в облаке пара, вырвавшегося на морозный воздух, показалась миловидная женская головка, освещенная большими синими глазами, теперь сурово и недружелюбно глядевшими из-под густых, насупленных бровей на гостя.

Но если девушке, глядевшей теперь на ушаковского послуха, была неприятна встреча с ним, то Барсуков, наоборот, совершенно преобразился, встретившись взглядом с этими синими глазами, такими теперь сердитыми. Морщины на его лбу разгладились, глаза засветились неподдельной лаской, а на губах задрожала приветливая улыбка.

– Здравствуйте, Катенька, – проговорил он, быстро взбегая на крылечко и протягивая руку.

Но девушка или не заметила, или не хотела заметить его протянутой руки.

– Кажется, я не родня вам, чтоб вы меня Катенькой называли, – отозвалась девушка зазвеневшим, как перетянутая струна, голосом. – Вы это зачем к нам пожаловали? – продолжала она явно враждебным тоном.

Барсуков весело усмехнулся.

– Коли пожаловал – значит, дело есть.

– Ну, если ко мне – так у нас с вами никаких дел быть не может.

– Вот как! Нечего сказать, приветливо вы, Катерина Яковлевна, гостей встречаете!

На губах девушки появилась пренебрежительная усмешка.

– По гостю и почет, – ответила она. – Иного гостя в красный угол сажаем, иного со двора метлой провожаем.

Как ни обидны были эти слова, как ни ядовит был тон, Барсуков, донельзя вспыльчивый и себялюбивый, не обиделся на свою собеседницу. Веселой улыбкой ответив на это последнее оскорбление, он проговорил:

– Так мы с вами, Катенька, все еще враги?

Хорошенькое личико девушки, побелевшее на морозе, вспыхнуло ярким румянцем гнева.

– Враги! – воскликнула она. – Ничуть. Враждовать можно с тем, кого’можно уважать, а вас я только презираю…

– Теперь презираете, а потом… полюбите…

Катя гневно передернула плечами, глаза ее сверкнули такой молнией, что это даже покоробило Барсукова. Но тяжелое впечатление от этой сцены продолжалось не более секунды, и снова в его глазах засветилась ласка.

– Ну, не будем говорить об этом, – проговорил он уже более серьезным тоном. – У меня сегодня нет никакой охоты вас злить. Отец дома?

– Дома, – отрывисто и неохотно ответила девушка.

– Трезвый?

– Пока вас не было – не пил.

– Тем лучше… Ну, будет вам злиться!.. Не стойте в такой величавой позе и пропустите меня.

Миновав сенцы, Барсуков, хорошо знакомый с расположением домика, – отворил низенькую дверь и очутился в небольшой, но уютной горенке, вся обстановка которой говорила о вопиющей бедности.

– По-старому живут, – прошептал он, окидывая зорким взглядом почерневшие стены, хромой стол да несколько расшатанных табуреток. – Тем лучше… мне это на руку. Яков Мироныч! – крикнул он, остановившись против двери в другую комнату. – Где ты запропастился? Вылезай! Встречай гостя!

За дверью в ответ на этот оклик зашмыгали чьи-то ноги, дверь скрипнула на заржавленных петлях, и через порог перешагнул грузный пожилой мужчина, одутловатое бритое лицо которого и воспаленные слезившиеся глаза ясно говорили, что трезвость не стоит на почетном месте его жизненного формуляра.

Яков Мироныч Поспелов – как прозывался хозяин этой хибарки – когда-то знал лучшие дни. Отец его был камер-лакеем Петра Великого, готовил и сына к продолжению своей придворной должности, и одно время Яков Поспелов состоял в штате придворных служителей императрицы Екатерины I. Так бы, может быть, и кончилась его жизнь в звании гоф-фурьера, к которому уже подбирался его родитель, – но, на беду, в Петербург приехала труппа комедиантов Ягана Буски, «презентованного – как он называл себя в афишах – в Цесарии, Пруссии, Франции, Польше и других княжениях». Труппа эта давала свои представления в балагане, нарочно выстроенном для этого у Летнего сада, и ежедневно собирала высшее общество столицы. Повадился ходить туда и Яшка Поспелов, сначала из простого любопытства, а затем привлекаемый более серьезными видами. У него вдруг возгорелось желание стать самому комедиантом, и он пошел к Ягану Буске в добровольные ученики. Учеником он оказался очень способным и даже талантливым и уже через три месяца после начала учения не хуже других заправских комедиантов умел делать «всякие удивительные экзерциции», плясать танец фолидишпан, строить уморительные рожи и играть «всяческую роль» в любом балете. Но, сделавшись талантливым комедиантом, Яков Поспелов стал в то же время горчайшим пьяницей. И это последнее низвело его на последнюю ступень нищеты. В качестве комедианта побывал он в царствование Анны Иоанновны даже в придворных мимах, служил в театрах московских вельмож Гагарина и Шереметева, держал даже собственный балаган на Царицыном поле, – но чарочка отовсюду изгоняла его, пьянство сбрасывало его постоянно с вершины благополучия в смрад и грязь вопиющей нужды.

Пока была жива его жена, дочь одного из придворных служителей цесаревны Елизаветы Петровны, периоды упадка и благоденствия чередовались; его худенькая и маленькая законная половина обладала удивительной энергией и не раз заставляла его подняться из грязи и снова пытать счастья. Но года три тому назад, неосторожно помятая супругом в минуту пьяного гнева, Поспелова отдала Богу душу, оставив двух сирот – слабого и беспомощного мужа и четырнадцатилетнюю девчурку Катю… С той минуты пошло совсем скверно. Лишенный нравственной поддержки, Яков Мироныч не мог уже никуда выбраться с окраины Петербургской стороны и постепенно дряхлел, напиваясь, когда было на что напиться, или в тоске валяясь на кровати и ежеминутно призывая смерть, что служило верным признаком трезвого состояния и души, и тела.

В последнее время он все чаще и чаще валялся на кровати, горько жалуясь на бесполезность своего существования и возложив все хозяйственные заботы на Катю, расцветшую пышным цветком, на который многие кидали жадные, завистливые взоры. Девушка как-то ухитрялась сводить концы с концами, промышляя необходимую на пропитание копейку шитьем. Правда, на водку для отца она не могла заработать, но печь была вытоплена ежедневно, и ежедневно же в определенный час она ставила на стол горшок с горячими щами да латку с кашей или жаренным на сале картофелем. Яков Мироныч удивлялся этому волшебству, благодарно поглядывал на дочь и основательно набивал желудок, неизменно заканчивая трапезу словами:

– Сыт не сыт, голоден не голоден, а умереть нельзя. Вот кабы стаканчик пропустить – совсем бы ладно было. Что на сие, волшебница, скажешь?

Но стаканчик не являлся по волшебству. Не могла или не хотела волшебница-дочь доставить отцу это высшее удовольствие, но она отмалчивалась на эти слова, и только изредка улыбка скользила по ее румяным губам.

И сегодня Яков Мироныч был трезв, и сегодня он с утра пребывал в самом мрачном настроении духа, пролеживая бока на засаленной перине, единственном воспоминании о былой роскоши.

Заслышав хорошо знакомый голос Барсукова, старик радостно вздрогнул и не заставил ждать гостя.

– Здравствуй, старый хрен, – приветствовал Барсуков бывшего «придворного мима».

– Мое почтение, сударь!.. Как изволите здравствовать?

– Я-то ничего. А вот как ты попрыгиваешь?

Поспелов печально вздохнул и еще печальнее покачал головой.

– Ох, и не спрашивайте лучше, государь мой! Совсем сквернота настала. Жду не дождусь, когда буду нем и недвижим и послужу пропитанием земным червям…

Барсуков звонко рассмеялся.

– Старая песня! Стало, давно водки не нюхал?

– Почитай, дён двадцать маковой росинки во рту не было.

– Строптивая у тебя дочка… совсем старика отца не жалеет.

Яков Мироныч торопливо покачал головой.

– Как не жалеет? Очень даже жалеет! А только откуда ж ей достать?! Что выработает с трудом превеликим – все на пропитание уходит… Неоткуда ей больше взять.

На лбу Барсукова легла резкая морщина. Ему вспомнилось, как обидно и пренебрежительно отнеслась к нему девушка при встрече.

– Сама виновата, – глухо проговорил он, – не было бы у нее «трудов превеликих», кабы умнее была…

В слезящихся тусклых глазках Поспелова сверкнули лукавые искорки.

– Знаю, сударь, – воскликнул он, – о чем вы говорите. Сколько раз, можно сказать, ей всяческие резоны приводил – ничего с ней поделать невозможно. Строгого нрава девица. Говорит: «Не люб», – и кончено.

– Может, ей кто иной люб? – немного бледнея от подавленного волнения, спросил Барсуков.

– Ни-ни, ни Боже мой! – замахав руками, поспешно возразил старик. – Ни на кого Катюня не глядит, никто ей по сердцу не приходится.

– Да ведь семнадцать лет. Самая пора для невесты.

– Верно изволите, сударь, говорить, да ничего с девкой не поделаешь. Нет в мыслях женихов, не желает невеститься…

Барсуков досадливо повел плечами и покачал головой.

– Погляжу я на тебя, Мироныч, – насмешливо заметил он, – старый ты человек, а глупый. Да кто же из родителей девку спрашивает – есть ли ее желание в невестах быть али нет? Строгость нужна…

Печальная усмешка тронула сухие губы старика, и лицо его приняло виноватое выражение.

– Воля ваша, сударь, а не могу я к ней строгость предъявлять. Кормит она меня, старого; из ее рук я, можно сказать, на свет Божий гляжу – не поднимается у меня на нее голос. Вот о вашем деле по душам я с нею поговорил, так и эдак резоны ей представлял, что и молоды вы, и лицом не урод, а даже красотой одарены, и на дороге хорошей… Куды тебе! Так мне напрямик и отрезала: «Коли я вам, батюшка, не надоела, коли вы не хотите, чтоб я в Неву бросилась, никогда вы мне о Барсукове не заикайтесь. Ненавистен он мне. Лучше за нищего да уродливого замуж пойду – только не за него».

– Ишь как она меня аттестовала! – злобно проворчал Барсуков и быстро перебил сам себя: – Ну, не будем об этом и речь вести… Не люб – так не люб. И не затем я к тебе пришел, чтоб от твоей павы еще раз поворот получить… Дело у меня к тебе есть.

Старик встряхнулся, насторожился, и тусклые глазки загорелись живым огоньком.

– Дело? – переспросил он. – А какого рода?

– А вот сейчас узнаешь…

VIII
Волк в западне

Барсуков не сразу заговорил о деле. Он несколько мгновений поглядел на старого комедианта зорким испытующим взглядом, точно мысленно соображая, пригоден ли старик для того дела, к которому он его хотел приставить, потом усмехнулся и спросил:

– А что, друг любезный, я чаю, вылить тебе страх как хочется?

Яков Мироныч вздрогнул. Глаза его сузились и замаслились, на губах появилась какая-то блаженная улыбка, а лицо окрасилось багровым румянцем.

– Ах, сударь, – сознался он, зажмуриваясь, как кот, почуявший мышь, – грешно смеяться над бедным человеком… Точно вы не знаете! Понятно, хочется… Такой жажды у меня уж давно не бывало. Легко сказать, сударь, двадцатые сутки чище слез…

– Ладно, – отозвался Барсуков, – тем лучше. Охотнее за работу примешься.

– А какая работа будет?

– Какая будет, такая и будет. Допрежь всего ты вот что мне скажи: ты ведь на дочери Михайлы Нилова был женат?

Старый комедиант, не понимая, к чему клонится этот вопрос, изумленно поглядел на своего собеседника и затем уж ответил:

– Совершенная истина, сударь.

– А теперь ты с тестем видишься?

Мироныч отрицательно покачал головой.

– Давно его не видал. Теперь ведь он на покое и зиму и лето в Покровском проживает. Почитай, года три в Петербурге не бывал.

Барсуков это знал и сам, но ему точно необходимо было услышать подтверждение из уст Мироныча.

– Ну, а среди других служителей цесаревны у тебя есть знакомство?

– Есть, как же! Многих знаю. Ведь я напоследях сильно захудал, а пока Марья Михайловна была жива, со многими ведался. Знаю, знаю! И цесаревниного гофлакея Емельяныча знаю, и буфетчика Григория Мушкина, и другого буфетчика…

– И прекрасно, – перебил Барсуков. – Это – на руку. Ну, а скажи-ка мне, друг любезный, не сможешь ты через этих своих знакомых к цесаревниному дворцу пристроиться? Ну, там лакеем, что ли, буфетчиком, истопником, наконец?

Маленькие глазки Якова Мироныча расширились от изумления до того, что стали совсем круглыми.

– Да зачем вам это, сударь?! – тоном неподдельного изумления воскликнул старик.

Барсуков досадливо перевел плечами.

– Коли говорю – стало быть, нужно. Это – не твоего ума дело. Ты только мне на вопрос ответствуй.

Старик опустил голову, помолчал несколько секунд, раздумывая, что может означать это странное предложение, и потом отозвался:

– Устроить-то это можно… Скажу, что с голоду помираю – цесаревна добрейшей души, даст угол… да только, – прибавил он с виноватым видом, – не выдержу я долго. Отстал я от службы, да притом привычка у меня подлая – сопьюсь.

– А сколько выдержишь? Месяц удержишься?

– Месяц-то выдержу! – опять просветлев, воскликнул старый комедиант. – За большее не поручусь, потому как во мне червяк сидит, а месяц смогу…

– Ну, и прекрасно, – одобрил Барсуков. – Так вот, изволь-ка попытать, завтра и отправляйся в цесаревнин дворец. Помни: коли попадешь туда на службу – озолочу. Прямо говорю: ничего не пожалею. Выгонят тебя оттуда – пьянствуй без просыпа, хоть опейся водкой – столько ее у тебя будет, что хоть купайся.

При последних словах гостя лицо Мироныча расплылось в самую восторженную улыбку, но затем улыбка исчезла разом, глаза приняли озабоченное выражение, и он спроси;! хотя и робким, но совершенно серьезным тоном:

– Так вам очень необходимо, чтобы я на службе во дворце цесаревны Елизаветы Петровны находился?

– Угадал. Очень необходимо.

– Значит, там шпионить придется?

– И это угадал. Следить нужно за всем, что там творится, кто у цесаревны бывает, и обо всем мне каждодневно сообщать…

Поспелов задумался на минуту, медленно потер облысевший лоб ладонью.

– А что, – с расстановкой, точно сам прислушиваясь к своим словам, спросил он, опустив голову и словно боясь смотреть на своего собеседника, – а что от того ее высочеству может какая неприятность приключиться?

– А тебе какая до того забота?! – резко оборвал его Барсуков. – Ты мне будешь служить, а не ей.

– Жалко мне… добрая она, матушка…

– Ишь какой жалостливый! А что тебе ее доброта-то даст? Как нищему, кусок хлеба бросят. Да и жалеть-то ее нечего. Чересчур дурного ей никто не сделает. Чай, она – не простой человек, а принцесса императорской крови… Да и времена ноне не те. Это при регенте еще можно было опасаться, лютый был, а государыня-правительница по доброте-то с цесаревной поспорит. Впрочем, – прибавил он, – как пожелаешь. Хочешь мне служить – не поскуплюсь, не хочешь – скажи, и другого найду… Но только уж, – продолжал Барсуков с ядовитой усмешкой, – о водке тогда не думай. А чтоб тебе совсем от нее отучиться – я тебе горенку в тайной канцелярии отведу.

Яков Мироныч побелел, как полотно, и затрясся всем телом от этой угрозы.

– Что вы, сударь, – воскликнул он, заикаясь от страха, – за что гневаетесь! Нешто я отказываюсь! Да я рад служить вашей милости!..

– То-то же! Так, значит, ты согласен?

– Согласен, согласен.

– И завтра в цесаревнин дворец отправляешься?..

– Все сделаю.

– Ладно. Как туда попадешь – приходи ко мне, но не в канцелярию, а на квартиру. Понял?

– Понял, сударь, понял. Как не понять!

Барсуков встал, надел плащ и двинулся к двери.

– Ну, а пока прощай…

На крыльце Барсуков опять столкнулся с Катей, вышедшей на стук двери из кухни.

– Прощайте, Екатерина Яковлевна! – проговорил он.

– Опять будете спаивать отца? – спросила девушка.

– Я спаивать не буду, он сам будет пить.

– Господи! – простонала Катя. – Когда только я вас видеть не буду!..

Барсуков рассмеялся.

– Сильненько вы меня не любите… Впрочем, это для меня утешительно. Есть такая пословица: «Стерпится – слюбится». Вот женюсь я на вас – тогда души не будете чаять! – и, не ожидая ответа девушки, ушаковский клеврет крупными шагами спустился с крыльца, пробежал через двор и, усевшись в сани дожидавшегося извозчика, велел ему снова ехать за Неву в город.

Он был донельзя доволен результатами своей поездки. Дело удалось гораздо лучше, чем он рассчитывал. Поместить шпиона при дворце Елизаветы – это значило наверняка выиграть дело. Как бы ни была осторожна сама цесаревна, как ни были хитры елизаветинцы, но уберечься от домашнего соглядатая им не удастся.

Барсукову нужно было только знать, что творится в стенах этого скромного и пустынного с виду дома на Красном канале, кто там бывает чаще других. Узнай он это – и ему не трудно распутать сложную интригу, которую ведет цесаревна.

Что она ведет эту интригу – в этом Барсуков не сомневался. Недаром любимец Елизаветы Петровны Алексей Разумовский ведет такую тесную дружбу с измайловскими и Преображенскими офицерами; недаром сама цесаревна то и дело крестит детей у гвардейских солдат, недаром, наконец, жены этих солдат ежедневно посещают дворец цесаревны и возвращаются оттуда нагруженные всякими подарками. Все это очень просто с виду, но эта-то простота и интригует Барсукова.

«Ладно, старайся, матушка, – думает теперь ловкий сыщик. – Ты обманешь всех, кроме меня… А уж я-то тебя накрою. Нужно мне это – потому и буду я за тобою охотиться… Мне тоже нужно о своей шкуре позаботиться». Но он думает не только о спасении собственной шкуры. Мечты его разрастаются и рисуют ему самые заманчивые картины. Удастся ему раскрыть заговор елизаветинцев, выдать их головой правительнице – и его личная карьера обеспечена. Кто знает, к чему это приведет? Генерал-аншеф Ушаков, заботясь о сохранении тайной канцелярии, заботится лично о себе. А он, Барсуков, позаботится о себе. Когда у него в руках будут несомненные доказательства замысла цесаревны свергнуть Брауншвейгскую фамилию – он сам найдет дорогу в Зимний дворец. И, понятно, спасенная им правительница сумеет отблагодарить его… Андрей Иванович уж стар; ему пора на покой, и отчего ему, Барсукову, не занять его места? А сделаться начальником тайной канцелярии – это значит стать на равную ногу со знатнейшими персонами в империи. А тогда и строптивая девушка Катя не уйдет от него. Он сумеет покорить ее если не лаской, то силой…

Грезы так завладели Барсуковым, что он едва заметил, как извозчик, проехав Адмиралтейскую, выбрался на Невскую перспективу и привез его к зданию тайной канцелярии.

Рассчитавшись с извозчиком, Барсуков прошел в помещение тайной канцелярии, зорким взглядом посмотрел на стоявших тут на часах двух преображенцев, затем заглянул в комнату дежурного офицера, которая, как и давеча, была пуста, и, сняв со стены связку ключей, направился в подвальный этаж, где помещались казематы.

Когда он отворил дверь в коридор, Милошев, сидевший у стола, поднял голову и проговорил:

– Вы хорошо сделали, что зашли сюда.

– А что, вы соскучились?

Молодой офицер отрицательно покачал головой.

– Ну, меня вы развлечь не можете… А вот тут одному арестанту, очевидно, необходимо повидаться с вами… Он все кулаки обколотил и охрип даже, требуя свидания или с начальником, или с аудитором. А вы ведь, кажется, аудитор?

– А какой это арестант? – спросил Барсуков.

– Этого, батенька, я не знаю. По артикулу я не должен разговаривать с арестантами. Просьбу я его выслушал и вам сообщаю… В какую дверь он колотил – тоже могу показать. С правой стороны, пятая отсюда…

Барсуков поглядел и убедился, что это была дверь каземата, в который он запер Баскакова.

– Надумался, – прошептал он, – ну, да теперь поздно.

Теперь, голубок, я уж тебя не выпущу. А поговорить с тобой можно…

И, подойдя к пятой справа двери, он отпер тяжелый замок, откинул засов и вошел в камеру, по которой, как зверь в клетке, бегал Василий Григорьевич.

Если бы, входя в этот каземат, Барсуков обернулся, то заметил бы очень странную вещь: караульный офицер встал со своего места и подошел ближе, а вместе с тем, как бы повинуясь заранее отданному приказанию, трое солдат, стоявших в разных местах коридора, скорым шагом направились к своему начальнику. Но этого Барсуков не видел, да если б и увидел, то не придал бы этому слишком серьезного значения.

Перешагнув порог, он спросил Баскакова:

– Вы со мной говорить хотели?

Тот сделал резкий жест рукой.

– Не имел ни малейшего желания!

– Но ведь вы же меня звали! – удивленно продолжал сыщик.

– Это – правда. Звал.

– Зачем же?..

– Затем, чтобы сказать, что ты – негодяй и мерзавец, затем, чтоб наградить тебя тем, что ты заслужил!

И, прежде чем Барсуков успел догадаться о его намерении, Василий Григорьевич, как разъяренный зверь, бросился на него, ударил его по лицу и затем вцепился ему в горло.

– Караул! – закричал, отбиваясь от насевшего на него Баскакова, сыщик. – Ко мне! На помощь!..

Помощь не заставила себя ждать. Почти в тот же момент дверь распахнулась, и в каземат вбежали Милошев и его преображенцы. На секунду они остановились, пораженные удивительным сходством дерущихся людей, таким сходством, что трудно было решить, кто из них – действительный арестант.

И вдруг, к величайшему ужасу Барсукова, преображенцы оторвали от него Баскакова и вытолкнули его в коридор, а его так сильно толкнули, что он врастяжку грохнулся на пол.

– Что вы делаете?! – заорал он. – Я – аудитор канцелярии… Тот – арестант, а не я!..

– Ладно, толкуй! – послышался ответ преображенцев, выходивших уже из каземата.

Тогда, вне себя от ужаса, с душераздирающим криком Барсуков бросился к двери, намереваясь выскочить в коридор, но один из солдат опять толкнул его, и он снова грохнулся на пол. Затем дверь захлопнули, загремел засов, звякнул ключ в замке, и ушаковский послух понял, что он опростоволосился, что Баскаков выскользнул из его рук.